Текст книги "Изумительное буйство цвета"

Автор книги: Клэр Морралл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Я здесь! – кричу я, но мой голос срывается и теряется в шуме ветра.

Он останавливается и поворачивается, оглядываясь во все стороны. Я встаю и машу ему рукой; мокрая, холодная одежда прилипает к телу, липкие и соленые волосы – к лицу.

Джеймс меня замечает и сразу же меняет направление. Он решительно идет ко мне, и я остаюсь на месте. Когда он подходит, мне хочется, чтобы он на минутку сжал меня крепко-крепко.

– Ты не очень-то торопился, – говорю я.

Джеймс любезен. Он обхватывает меня руками и так крепко сжимает.

– Китти, – нежно говорит он и похлопывает меня по спине.

Мартин стоит рядом с нами. Он ничего не говорит. Лишь слегка улыбается и смотрит вдаль, на море.

Мимо проходит женщина, тяжело и злобно ступая по камням. Она похожа на ту бабушкину подругу, что была на похоронах, но я в этом не уверена, поэтому старательно к ней приглядываюсь. Она не поднимает на меня глаз. Продолжает идти, опустив вниз голову, так что я не могу определить, она это или нет.

Мы все трое поднимаемся вверх по каменным ступенькам, ведущим обратно к дороге. Здесь тише, дальше от моря. Мое розовое платье настолько потемнело, что может считаться красным; оно неприятно липнет к телу. Я гадаю, не просвечивает ли оно.

– Я ничего не пропустила? – спрашиваю я у Джеймса. – Она разъяснила что-нибудь?

– Спор продолжался еще долго, и, насколько я мог понять, она объяснила все каким-то нервным срывом. Говорит, что не соображала, что делает.

– Тогда нужно было так и сказать, правда ведь?

Мартин стоит рядом, и чувствуется, что ему очень не по себе.

– Думаю, мне лучше пойти сесть в грузовик, – говорит он.

– А если она захочет с тобой поговорить? – спрашиваю я.

– Маловероятно.

– Если попросит, мы придем за тобой, – говорит Джеймс.

– Я об этом подумаю.

Он уходит от нас, голова наклонена навстречу ветру, плечи широкие и каким-то образом так близко сдвинуты, что кажется, будто они заперты на замок изнутри.

Мы медленно возвращаемся к домику.

– Это произошло не только из-за твоего отца, – говорит Джеймс. – Все было как-то связано с Диной. Со всеми теми скандалами, что между ними происходили, и с тем, что Дина ушла. Она говорит, Дина исчезла, и они не имели ни малейшего представления, куда она ушла. Говорит, после этого все стало разваливаться. Она решила, что она слишком плохая, не достойна своих детей, что им было бы лучше без нее.

– Так, значит, у нее был срыв. Что же она не вернулась потом, когда он прошел?

– Думаю, ей уже хватило этой Анджелы, Филиппы и Люси, да и всех прочих.

– А как же мы? – говорю я. – Почему она не вернулась за нами?

– Может, твой отец и прав и она алкоголичка. И вполне возможно, что она не могла с этим справиться.

Я вижу, как отец сжигает все, что связано с жизнью моей матери, разбрасывает пепел под рододендронами, и понимаю, что тогда его гнев был значительно сильнее и, возможно, оправдан в большей степени, чем я это себе представляла. Вижу, как он рисует у себя на чердаке, уверенными мазками наносит алый, полный энергии цвет. «Китти!» – говорит он, стоит мне бесшумно проникнуть внутрь. Он, всегда такой доброжелательный, всегда радующийся моему появлению, – все это время он мне лгал.

– Что же касается того, прав был отец или нет, – говорит Джеймс, обнимая меня и увлекая в нужном направлении, – он просто старался защитить тебя. Остался же с вами он, а не она.

– Но разве должен он был обвинять ее во всем, что случилось?

Джеймс колеблется:

– Если бы она действительно хотела быть с вами, она нашла бы способ, как это сделать. Она знала, где вы. Могла бы связаться с вами в любое время, стоило только захотеть. Она предпочла этого не делать.

Он прав. Нельзя просто так появиться тридцать лет спустя и сказать, что во всем виноват отец. В конце концов, она наша мать. Чувствую, как внутри меня начинает обосновываться тишина, приобретая форму холодную и мягкую, как непрекращающийся снег.

– Остальные вспомнили, что она пила?

– Этого никто не сказал. Кажется, они не уверены.

Я начинаю дрожать. Джеймс останавливается, снимает пиджак и набрасывает мне на плечи. Сам он сильно не промокнет. Сейчас только слегка моросит. Я просовываю руки в рукава, которые мне коротковаты, и вдыхаю знакомый запах дезодоранта, компьютеров, деревянных полов и чистоты. Плотно запахиваю пиджак, но дрожь не унимается.

– Практически, – говорит Джеймс, – на нее тоже нельзя полностью возлагать вину. Кто смог бы жить с твоим отцом и оставаться при этом нормальным?

Подозреваю, что он в глубине души может быть доволен тем, что отец разбит по всем статьям. Так и происходит, если кого-то постоянно игнорируют. Это лишает его объективности.

Дина, Маргарет и их скандалы. Как доходит человек до такого состояния противоборства со своим собственным ребенком? Нарастает ли это дюйм за дюймом, когда голоса ваши понемногу повышаются день за днем? Или это вырывается внезапно, и вот ты тут как тут, яростен без всякого предупреждения? Неужели это неизбежно и неминуемо?

Мне этого не узнать.

Снаружи дом выглядит вполне невинно. Слишком уж он аккуратненький, слишком простой, чтобы вместить все те эмоции, что бурлят внутри, весь тот гнев; всего лишь крошечный, уединенный домик для двух престарелых людей. Дедушкины розы в садике перед домом стали густыми и неухоженными, от сильного дождя лепестки их облетели. Садику этому требуется уход. Последние три года раз в неделю к ним приходил садовник, но это совсем не то. Сорняки среди роз, ромашки на газоне. Раньше, когда бабушка с дедушкой были моложе и держали машину, по краям клумб были выложены привезенные с берега желто-оранжевые камешки. Теперь они беспорядочно лежат на тропинке и у клумб с розами.

Меня внезапно осеняет, что я, возможно, уже никогда больше не увижу этот домик. Его разделят, продадут и сровняют с землей.

Мы останавливаемся у входной двери и смотрим друг на друга.

– Не обращай внимания, – говорит Джеймс. – Самое плохое позади. Следующие тридцать лет будут более предсказуемы.

Не будет подобных осложнений для меня и Джеймса.

* * *

Как только мы входим в комнату, я смотрю на мою мать, Маргарет. Про себя проговариваю: «Привет, мама, я Китти». Оборачиваюсь к ней в полной готовности заявить о себе, назвать ее мамой. Однако, глядя на нее, вдруг явственно ощущаю ее абсолютную бесцветность. Она не светится, не искрится, не отражает чей-либо цвет. У нее нет цвета. Она не представляет собой ни смеси или комбинации цветов, ни приглушенного цвета; ни пастельного, ни яркого, ни темного, ни светлого. Неужели именно это произошло с ней тридцать лет назад? Или мой отец стер с нее все краски? Возможно, ей приходится злиться для того, чтобы не исчезнуть совсем.

– Не будь смешной, – продолжает разговор отец. – И ты на полном серьезе предполагаешь, что я все последние тридцать лет поднимался каждое утро и бежал разбирать почту, чтобы ликвидировать все, что написано твоим почерком?

– Да! – кричит она.

Я проскальзываю на диван, стараясь не помешать ничьим идеям. Хотя здесь и тепло, я остаюсь в пиджаке Джеймса, потому что в нем чувствую себя уютнее. Может, он защитит меня от следующего витка обвинений, что, по всей вероятности, снова закружит по комнате. Джеймс наклоняется над столом, а затем подсаживается ко мне с полной тарелкой бутербродов с ветчиной и кусочками имбирного пирога.

– Можно подумать, я стал бы…

– Конечно, стал бы! Ты всегда был между мной и детьми.

– Вздор!

– А помнишь, в тот раз, когда я сказала, что они не пойдут на каникулах в горы?

Отец кажется изумленным.

– Не понимаю. О чем это ты?

– Прекрасно помнишь. Ты просто хотел подвести меня, выставить себя таким великодушным папочкой…

– Я не знаю, о чем ты говоришь…

Джейк и Сьюзи выходят из кухни с подносом, заставленным чашками с чаем. Джейк как-то странно спокоен. Я знаю, он хорош в кризисных ситуациях, но эта ситуация исключительна, а он даже не покраснел. Всего лишь несколько покашливаний и чиханий.

– Завтра ты наверняка заболеешь, – говорю я ему.

– Ты нашла Мартина?

– Да, – говорит Джеймс. – Но в данный момент он не хочет возвращаться. Решил посидеть в грузовике.

Был бы у меня такой грузовик, подумала я. Такое место, куда можно уйти, когда станет плохо.

Сьюзи протягивает чашки. Мы с Джеймсом берем по одной, стараясь на нее не смотреть. Кажется, что после того дела с беременностью мы прошли долгий-долгий путь, но что касается меня, то все воскресшие мамы в мире не стоят одного мертвого ребенка. Джейк и Сьюзи садятся за стол.

– Выпейте чаю, – говорит Сьюзи Маргарет. Маргарет смотрит на нее подозрительно. Мне ясно, что она думает про себя: «А ты кто такая? Китти или чья-то жена?» Хотелось бы, чтобы она говорила это вслух.

– И что ворошить все, когда прошло столько времени, – говорит Пол со злостью. – Разве не лучше бы было, если бы вы нас оставили с выдуманной версией?

Если ты не знаешь правды, однако полагаешь, что знаешь, то это не так уж плохо. Твоя правда сойдет. Мы верили, что она мертва. Разве можно было возвращаться? Кто выиграл от этого? Она или мы?

Маргарет тянется и берет с ближайшей тарелки бутерброд с яйцом. Ест она жадно, как изголодавшийся человек, ни на кого не глядя.

– Я и не думала, что вы считали меня умершей. Думала, вы меня отвергли, – говорит она, и ее голос снова резок и пронзительно высок.

Но она же была взрослой, а детьми были мы. Мы не знали, что нужно было думать.

– Меня пригласил Адриан, – говорит Маргарет. – В конце концов, они были моими родителями. И почему бы мне не прийти на похороны собственных родителей?

– Но ты же допустила, чтобы они считали тебя умершей? – говорит Пол.

– Нет, это не так, – говорит она. – Я с ними часто разговаривала по телефону.

Я смотрю на нее во все глаза. Это неправда. Бабушка с дедушкой обязательно сказали бы мне. Много лет я проводила у них все каникулы. Дедушка бы проговорился, забавляясь со своими замками. «Вот не сможем теперь впустить твою маму», – сказал бы он, усмехаясь. А бабушка сказала бы обязательно, когда кормила меня домашними булочками с изюмом: «Отложу-ка я несколько штучек на тот случай, если твоя мама объявится».

– Значит, вы все равно пришли бы на похороны? – говорит Адриан.

Она колеблется.

– Возможно, – говорит она решительно, но нам понятно, что ответ на этот вопрос отрицателен.

Она лжет. Так и есть. Бабушка с дедушкой не смогли бы все годы скрывать это от меня. Слишком уж были они бесхитростны, чтобы хранить тайны. Все лихорадочно кружится у меня в голове, пока я, слушая ее, думаю о бабушке с дедушкой. Может, они обронили какие-то намеки, а я не заметила? Может, невнимательно к ним прислушивалась?

Маргарет ставит чашку с блюдцем на каминную полку и садится в довольно странной позе. Она располагает ноги строго вместе и выпрямляет спину. Наверное, ее обучали, как снимать напряжение. Дышать ровно, освободить плечи, не делать лишних движений руками. Да, останься она с нами, этому никогда бы не научилась. Трудно выучиться спокойствию, когда у тебя шестеро детей. Вены на ее руках сильно выступают, кожа розовая, пятнистая.

– Я стала другим человеком, – говорит она. – Живу с мужем в Норфолке. У моря. В фургоне.

– С мужем? – спрашивает в наступившей тишине потрясенный Адриан.

Нам кажется, что мы взрослые, а на самом деле мы только притворяемся. Мне снова три года, а у меня внутри глубокая, холодная пустота, абсолютно ничем не заполненная. Мои братья – мальчики, у них эта пустота заполнена хотя бы отчасти. Они отчаянно пытаются схватить все, что попадается под руку, засунуть туда и придавить сверху крышкой.

– Двоемужница! – выкрикивает отец, вскакивая со стула. – Мы не разведены.

– Не смеши! – кричит Маргарет также громко. – Просто люди считают, что мы женаты. Он ко мне очень внимателен.

– Ты живешь в грехе! – говорит отец. Он так доволен собой, что вновь садится и победно складывает руки. Филиппа, Анджела, Люси, Элен и так далее – все они тут, собрались за его спиной, но он их не видит.

– Он приехал с тобой? – спрашивает Джейк.

Она бросает на него злобный взгляд:

– Конечно, нет. Зачем это мне? Вы его не знаете. Ты кто?

Я вижу, как Джейк борется сам с собой. Не может решить, назвать ли ему себя и тем самым признать ее вопрос законным или остаться анонимным. Его высказывания будут свободнее, если она не узнает, кто он.

– Джейк, – говорит Адриан.

Маргарет кивает. Мне кажется, что она его забыла, но она добавляет:

– Ты все еще играешь на скрипке?

– Ты когда-нибудь думала о нас? – говорит Пол.

– Конечно, да, – говорит она и смотрит на него в упор. – Каждый день, каждый час, каждую минуту.

Мне в это не верится.

– Что же ты тогда не приехала за нами? – говорит Пол. – Похоже, ты не приложила никаких усилий, чтобы это сделать.

– Не приложила усилий? – Ее голос истерично поднимается. – Ты думаешь, я не приложила усилий? Я все писала и писала, писала вам всем. Но никто не отвечал. Как будто вы вычеркнули меня из своей жизни. Я возвращалась и стояла на углу улицы, когда вы шли из школы, ждала возможности поговорить. – Она останавливается. – Но вы не узнавали меня. Вы проходили мимо, разговаривая с друзьями. Как будто меня нет.

– Мы и не стали бы смотреть по сторонам, – говорит Джейк. – Мы думали, что ты умерла.

Могла ли она себе это вообразить? Почему она не бросалась к нам, простирая руки? Пытаюсь представить себе картину, как я не разговариваю с шестнадцатилетним Генри. Может, у нее внутри есть такое холодное темное место, назначение которого как раз и состоит в том, чтобы она нас не любила?

Если у матери внутри есть подобная пустота, может ли она передать ее и своим детям? Она так и разрастается, и внутрь, и наружу? Наследственное заболевание. Мать думает, что она знает все. А на самом деле не знает ничего.

– Я возвращалась и стояла у школьных дверей. Видела, как встречают других детей. Казалось, вам до этого не было дела. У вас были друзья. Вы разговаривали друг с другом. Не похоже было, чтобы вы по мне скучали.

Мне было тогда три года. Я не знала, что такое скучать.

– И почему же ты не заговорила с нами? – говорит Джейк.

– Сама не знаю, – говорит она, и ее голос внезапно мрачнеет. – Чем больше я ждала, тем было труднее. Теперь я сама не могу это понять. Мне казалось, что я не нужна вам. В конце концов я сдалась.

– Ты ошибалась, – говорю я.

– Нет, она права, абсолютно права, – говорит отец, с готовностью соглашаясь. – Ты не была нам нужна. Мы прекрасно сами со всем управлялись.

– Следовало бы и нас спросить, – злобно говорит Адриан. – Ты сделал выбор за нас. Лишил нас свободы выбора.

И мы бы провели последние тридцать лет, раздумывая над тем, собирается ли она объявиться. Наблюдая. Выжидая.

– Да, – говорит Маргарет. – Вам нужно было предоставить свободу выбора.

– Мог хотя бы сказать нам, где она, – говорит Адриан отцу. – Неплохо было бы знать адрес.

– У меня не было адреса, – говорит отец.

– Нет, был. Он был на каждом письме, что я отсылала.

– Я выбрасывал их нераспечатанными.

Он понял, что признался в том, что только что отрицал. Поэтому он берет мини-бутерброд и запихивает его в рот целиком.

– И где же ты жила? – говорит Пол.

– В разных местах. Переходила из больницы в больницу. На какое-то время находила работу то здесь, то там. Работала официанткой, продавщицей, уборщицей.

Итак, моя мама была уборщицей. Мама, которая была такой умницей, училась в университете, но так и не получила диплом из-за моего отца. Встреча на пляже, замужество, шестеро детей. Золотое время для отца. Темные времена для матери.

– Обуза для общества, – говорит отец. Он громко поедает горсть хрустящих сухариков.

– Почувствовав себя лучше, я в некотором роде расплатилась, – говорит Маргарет. – Я какое-то время работала в родильном доме. Мне разрешалось присматривать за детьми.

Трудно примириться с мыслью, что женщина, которая помогает рожать другим, оставила своих собственных детей. Когда-то мы все были новорожденными, ее новорожденными. Все мы были произведены на свет ею самой, из ее собственной плоти. И каково то число новорожденных, за которыми нужно поухаживать, чтобы расплатиться за тех, что были брошены тобой? Существует какое-то определенное количество? Два посторонних малыша равняются одному оставленному. Или три, четыре, десять? Получишь ты, чего хотела, если долго продержишься? Начинает ли чувство вины затихать более быстрыми темпами, если ты минуешь отметку сто?

…– Жизнь, прожитая впустую, – говорит отец.

Он протягивает руку и берет со стола свой чай.

Нам слышно, как он втягивает его в себя – излишне шумно. Я пробую свой чай, но он еще слишком горячий; по всей вероятности, отец пьет, обжигая себе язык.

– Знаешь, почему ты валяешь дурака? – говорит Маргарет. – Ты что, на полном серьезе представил себе, что моя жизнь с тобой была полна высокого смысла? Ты не снисходил даже до того, чтобы поговорить со мной. Возможно, я не умела так артистично перескакивать с одной ерунды на другую.

– Это несправедливо, – со злостью говорит Пол. – Отец занимается живописью, а не ерундой.

– Я зарабатываю деньги! – кричит отец.

Кое-что действительно ерунда, думаю я, вспоминая картину с дыркой, что висит у меня на стене.

– Есть некая ценность в том, что ты наделен даром художника, – говорит Джейк, по-прежнему сохраняющий спокойствие. – Я полагаю, что-то от этой ерунды мы унаследовали от папы.

Маргарет смотрит мимо Джейка и не говорит ничего. Возможно, она думает, что он серьезный скрипач, а не уличный музыкант, который живет на зарплату жены. Как наивно думать, что можно докопаться до правды? У каждого она своя.

Отец опускает руки и улыбается. Меня расстраивает его очевидная радость при виде ее поражения, разочаровывает его неспособность прощать. Я хочу, чтобы он прекратил вести себя как ребенок и продемонстрировал ту душевную щедрость и доброту, которые, я знаю, ему присущи.

– Таким образом, в конце концов ты сдалась, – говорит Адриан. – Ты не приехала домой и не попыталась поговорить с нами?

– На самом деле я вернулась почти сразу же, через неделю; думала, что застану вас дома – были летние каникулы, – но вас не было. Я увидела, как вышел ваш отец, и решилась войти, чтобы поговорить с вами и забрать кое-что из своих вещей. Так, одежду, книги, фотографии… Я подумала, что вы все сможете приехать ко мне позже, когда у меня будет дом. Но вас дома не оказалось, и все-все, что могло бы свидетельствовать о моей жизни, исчезло. Полностью исчезло. Как будто меня никогда и не было. Как вы полагаете, каково это: вернуться туда, где ты прожил последние девятнадцать лет своей жизни, и обнаружить, что не осталось ни единого местечка, говорящего о твоем присутствии?

– Отец все сжег, – говорит Адриан. – Мы смотрели, как он это делал.

– В этом он весь.

– Не полагаешь ли ты, что мне следовало хранить все это барахло и с умилением ждать, когда ты вернешься…

– Едва ли. Я-то знала, как устроена твоя голова…

– Не имела ни малейшего представления. Ты не способна была это понять.

А где же была я? Папы не было дома, мальчики, по всей видимости, гуляли с друзьями, но где была я? Кто же за мной присматривал?

– Почему ты не оставила нам записки? – говорит Адриан. – Могла бы оставить у меня в спальне. Отец и не узнал бы никогда.

– Я подумала… – она повышает голос, – я подумала, что вы все меня вычеркнули. Решила, что, по всей видимости, не нужна вам. Поэтому и ушла и больше никогда не возвращалась. – Она плачет, огромные слезы медленно вытекают из ее узких, маленьких глаз и катятся вниз по черным от размазанной туши щекам. Я не могу на нее смотреть. – И вот я вновь вижу вашего отца и понимаю, что была неправа. Мне не следовало оставлять вас на его попечение.

– В другой раз ты не смогла бы зайти, – говорит отец. – Я поменял все замки.

– Вот это неудивительно, даже совсем неудивительно. Я и тогда никак не могла понять, почему ты все еще этого не сделал.

– Хотел, чтобы ты пришла и обнаружила, что никаких следов в нашей жизни от тебя не осталось.

Она вытирает глаза и всех нас оглядывает.

– Посмотрите, – говорит она. – Вот мужчина, с которым я жила! Не знал, как избавиться от вашей матери.

Почему мой отец так жесток? Раньше я в нем этого не замечала. Откуда эта отвратительная черта, позволяющая ему наслаждаться ее горем? Как ему удавалось ее скрывать? Может, он культивировал жестокость, оставаясь наедине с собой, растил ее специально для того, чтобы проявить при необходимости, во всей полноте и совершенстве?

Он в это время бурчит себе под нос:

– И все то время, когда я мог рисовать, я растрачивал на то, чтобы готовить, гладить, мыть посуду…

Как мне хочется, чтобы он перестал. Его бормотание затихает, постепенно переходя в относительную тишину, периодически прерываемую случайными, плохо выговариваемыми словами. Мне хотелось бы разубедить его. Он вырастил нас сам – никакой помощи от Анджелы, Филиппы, Мэри и прочих не было. Он нас любил, он о нас заботился. Он был мне и матерью и отцом. Передо мной внезапно возникает ясная картина: я у него в мастерской, играю с бумагой и фломастерами, пытаюсь копировать его картину на холсте. «Будь смелее, Китти, – говорил он. – Используй все цвета, смешивай их, не бойся их. Цвет – это жизнь».

– А ты совсем не изменился. Такой же претенциозный, каким был всегда. «Я художник», – сказал ты мне и моим родителям, и я верила тебе долгие годы. Если бы ты не терял так много времени, рисуя картины…

– Терял время, рисуя картины? К твоему сведению, я добился большого успеха… Мои картины проданы в Америке, в Бразилии, на Цейлоне…

– Цейлона больше нет, – говорит Адриан. – Теперь это Шри-Ланка.

– Да где бы то ни было, – говорит отец. – В Шри-Ланке, Камбодже, Монголии, Пекине…

– Вы преувеличиваете, – раздраженно говорит Джеймс. – Кому в Китае могут понадобиться ваши изображения европейских пляжей?

– На самом деле, – говорит отец, – я продал много картин в Китай.

Он берет колоду карт и начинает швырять их в Джеймса одну за другой. Одни падают мимо, другие – нет. Они выскальзывают и печально сползают на пол. Вот карта с «Женщиной французского лейтенанта» на обороте, из фильма, пейзаж у моря. Джереми Айронз и Мэрил Стрип.

– Впадаем в детство? – говорит Джеймс и очаровательно улыбается. Ему нравится наблюдать, как моего отца загоняют в угол. Он аккуратно подбирает карты и начинает снова складывать их в ровненькую пачку.

Я смотрю на отца. Знаю, ему хотелось бы сейчас побросать все книги, тарелки, мебель, но он ограничил себя картами. Полагаю, он контролирует себя в гораздо большей степени, чем хотел бы представить это нам. Но и настоящий его гнев для меня очевиден. Он терпеть не может, когда его ловят на слове. Все это произошло так давно, и все мы в конце концов выжили. Не уверена, что мы достаточно к нему справедливы.

– А не сыграть ли нам в бридж? – говорит Джеймс, сложив все карты в колоду.

Маргарет смеется – слишком уж энергично.

– Итак, кто же есть кто? – говорит она. – Здесь ведь не одни мои дети.

Джеймс улыбается в ответ. Кажется, он доволен собой именно по той причине, что может поспорить с моим отцом.

– Я Джеймс, – говорит он. – Женат на Китти.

– А я Китти, – в конце концов говорю я, и мне кажется, что я даже наклоняюсь к ней, как будто меня потащили за невидимую ниточку, которая, будучи когда-то физической, теперь превратилась в эмоциональную.

Но она смотрит озадаченно.

– Китти? – спрашивает она. – А я-то думала, что Китти – это кошка.

Наступает тишина. Тогда я осознаю, что она могла и не знать мое уменьшительное имя.

– Нет-нет, – быстро говорю я. – Я Кэти. Они просто звали меня Китти, когда кошка умерла.

Опять молчание. Отец начинает что-то бубнить.

– Что такое? – громко говорю я. – Что ты говоришь? Я не поняла.

И снова тишина. Мне слышно, как все дышат. Слышно, как они думают. Никто не двигается с места.

– Динина дочь, – говорит отец. – Ее принесли нам после того, как Дина умерла.

Луч солнечного света прорывается через окно и заливает комнату.

Это тишина не в комнате. Тишина у меня внутри.

Она холодна, пуста и обширна.