Текст книги "Изумительное буйство цвета"

Автор книги: Клэр Морралл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Я жду на остановке автобус 11C и пытаюсь успокоиться. Стараясь дышать глубоко, я притворяюсь, что рассматриваю проезжающий транспорт; хочу стать невидимой. Как-то неловко себя чувствуешь, когда приходится думать о дыхании. Разве не должно это получаться автоматически?

Приходит автобус. Я захожу и показываю билет водителю, который, быстро что-то пробормотав, отправляется прежде, чем я успеваю сесть. Я едва не падаю, однако спасаюсь, вцепившись в плечо дамы с седыми волосами. На секунду мне даже показалось, что это мисс Ньюман.

– Извините, – говорю я.

Она ничего не отвечает и вообще никак не реагирует. Мне приходит в голову, уж не мертвая ли она.

Нахожу местечко сзади, в углу, и наблюдаю за сменяющими друг друга пассажирами. В основном это пожилые люди. Входит мужчина помоложе с близнецами, которые выглядят годика на три. У каждого из них пакетик чипсов с томатом. Они садятся и во все глаза смотрят на меня, автоматически доставая чипсы, и поедают их, не успевая закрывать рты. Вид у них унылый, и по их зеленым глазам и запачканным оранжевым ртам понятно, что они уже давно наелись. У центра занятости они выходят вместе со своим папой.

Я смотрю им вслед, и мне так хочется взять их с собой и разбудить их, расшевелить и растрясти, показать им, как надо смеяться…

В автобусе я засыпаю, потому что не спала уже две ночи кряду: одну – потому что читала роман Адриана, вторую – из-за ощущения, что меня нет. Стоило мне пристроиться поудобнее, как глаза мои закрылись.

Голоса свободно вплывают в мои сны и тихо выплывают.

– Жить осталось только шесть месяцев…

– Мам! Я хочу зеленый леденец. Ты же знаешь, я не люблю желтые…

– Да я сказала ему, пусть убирается хоть сейчас…

– На рынке – по двадцать пенсов.

Я совершила один полный оборот по часовой стрелке. Сели-Оук, Харборн, Беарвуд, Уинсон-Грин, Хэндсворт, Астон… Иногда автобус едет очень медленно, как будто выбился из сил. Иногда он и вовсе стоит минут десять, ожидая, пока поменяются водители. Один шофер останавливается посреди транспортного потока и выходит. Пересекает дорогу и идет к газетному киоску. Никто в автобусе ничего не говорит. Я наблюдаю из моего сонного уголка и прикидываю, сколько они будут ждать, прежде чем решат, что он не вернется.

Через пять минут он возвращается, зажав в руке «Миррор», два пакетика чипсов, три батончика «Марс» и банку кока-колы. Он забирается в кабину, и нам слышно, как он открывает чипсы. Затем включает двигатель, и мы медленно трогаемся дальше. Возможно, он читает газету.

Я снова засыпаю и вижу во сне розовый фургон, тот самый, с расползающимися вопросительными знаками, что увез Дину.

Иногда он пустой, а иногда – как, например, сегодня – он едет по дороге, и люди внутри его распевают «Ответ знает только ветер» Боба Дилана. У Мартина есть все его записи. Он их переписывает на кассеты и слушает во время своих долгих поездок. Говорит, от музыки что-то происходит у него внутри. Много дней в детстве я провела с ним в кабине, слушая Боба Дилана. Знаю все слова наизусть.

Соединившиеся голоса звучат как колыбельная, однако этот звук заставляет меня проснуться. Я сажусь, пробудившись лишь наполовину, и пытаюсь сосредоточить внимание на поющих. Неужели одна из них – моя сестра Дина, которую я никогда не знала? Или это моя мама? Вопросительные знаки скользят вокруг меня, поддразнивая, ведут меня за собой, ускользают, как только я пытаюсь их ухватить.

И почему это я помню Динин фургончик?

Выглянув из окна, я узнаю, где мы находимся: Кингз-Нортон, рядом с домом Джейка и Сьюзи. Я думаю о Сьюзи, какой видела ее во время последнего нашего разговора, и в тот же миг понимаю, что мне еще раз нужно поговорить с ней. Вполне вероятно, что я застану ее дома; наверняка ее еще тошнит по утрам. Это продолжается уже месяца три. Я решаю подождать и сделать еще один круг. Не хочу встречаться с Джейком. Мне нужна только Сьюзи.

На втором круге я уже совсем проснулась и вся в ожидании остановки у дома Джейка. Выглядываю из окна, отмечая, где мы едем, и без конца посматриваю на часы. Чувствую себя лучше.

Примерно через час я начинаю ощущать голод, поэтому решаю порыться в сумочке. Там обнаруживаю лишь жевательную резинку, пакетик с мятными леденцами и половинку «КитКэт», приставшую к расческе. Я их разлепляю и начинаю слизывать шоколадку с серебристой обертки.

– Китти!

От удивления я едва не роняю шоколадку вместе с расческой. Никогда не предполагала, что меня кто-то узнает в автобусе номер одиннадцать. Поднимаю глаза и обнаруживаю прямо перед собой немного ошеломленное лицо Элен, той девушки, что забирала малышей из школы.

– Извините? – говорю я, понимая, что ничего не способна сейчас придумать.

– Китти, это же я, Элен.

– Извините, должно быть, вы меня с кем-то перепутали.

Но она уверена. Она смотрит мне в глаза и не сомневается, что я – Китти.

– Вы исчезли тогда. Убежали и больше никогда не приходили.

Я чувствую, как мое лицо становится красным и горячим. Я дотрагиваюсь до него трясущейся рукой и пытаюсь вытереть лоб, но пот продолжает течь и капать с бровей прямо на щеки.

Я смотрю на Элен, которая, кажется, открывает и закрывает рот, продолжая что-то говорить, но слов я не слышу.

– Разрешите пройти, – бормочу я и нетвердой походкой пробираюсь в начало автобуса.

Водитель любезно останавливает автобус, и я выхожу, внезапно испугавшись, что Элен может последовать за мной. Но автобус отправляется дальше, и в заднем окне я вижу Элен, опечаленную и сконфуженную.

Какое-то время я стою на остановке, пытаясь унять дрожь. Когда начинаю успокаиваться, следующий автобус номер одиннадцать подходит и останавливается специально для меня. Я залезаю и сажусь впереди. Рядом со мной молодой человек с желто-оранжевым, криво стоящим на коленях рюкзаком, и от его ног в кроссовках «Рибок» так пахнет…

Я совсем не хотела отвергать ее. Дважды. Но что мне было делать?

* * *

Я заглядываю на веранду дома Джейка, который на самом-то деле является домом Сьюзи, и вижу, что растения с темными глянцевитыми листьями слегка поникли, а засохшая грязь от чьих-то ботинок осталась лежать там, где упала. Одно это уже многое говорит о состоянии Сьюзи. Удивляюсь, почему это ее нет дома. Просто невозможно, чтобы она так быстро почувствовала себя лучше. На какой-то момент меня охватывает паника: мне приходит в голову, что она начала принимать какое-то лекарство. Понимает ли она, насколько это опасно в первые три месяца? Ходила ли она к врачу, подтвердил ли он беременность, получила ли направление в больницу?

Я помню это первое посещение – как я ехала в тряском автобусе, как выскакивала, чтобы меня стошнило, как садилась в следующий, и стоило ему отправиться – вновь подступала тошнота. Я помню свои ощущения в больнице: все непривычно, стерильно, пахнет дезинфицирующими средствами; врачи в белых халатах, некоторые из них, должно быть, студенты; женщины на разных стадиях беременности проходят всю процедуру в сопровождении компетентных медсестер; плоские животы, торчащие животики, огромные животы; все говорят с тобой о «твоем малыше», а ты еще почти не распознала это крошечное создание, что живет у тебя внутри.

Я вспомнила еще одну вещь, о которой почти забыла. Генри был ошибкой. Он практически застал нас врасплох, и мы абсолютно не представляли, что делать, так как не считали себя настолько взрослыми, чтобы стать родителями. Мне было двадцать девять, а Джеймсу тридцать четыре, но у нас не было никакого опыта. Джеймс беспокоился не меньше меня. Тогда, в один из дней, мы стояли у фонтана на площади Виктория. Было очень жарко, и некоторые дети сняли туфли и носки и запрыгнули в воду. Одни пытались обрызгать прохожих, другие пробовали плавать по-собачьи; старательно держа над поверхностью маленькие головки, они отплевывали воду, заливавшуюся в рот. Фонтан ожил от ярко пестреющих футболок: красных, зеленых, розовых, бирюзовых, – а отяжелевшие от жары, сидевшие на краю родители томились желанием тоже запрыгнуть в воду. Дети были просто счастливы.

– Но вода же грязная, – сказала я.

Джеймс улыбнулся и поцеловал меня в щеку.

– Значит, нашим детям мы не будем разрешать туда залезать, – сказал он.

Этот голос его согласия прошел прямо через меня, отогнал страх и заменил его волной тепла.

– Все будет в порядке, правда?

– Да, – сказал он.

Пойду поищу Джейка. Он сможет сказать мне, когда Сьюзи точно будет дома.

Я сажусь в автобус, что идет в центр города, чтобы посмотреть, нет ли его на Нью-стрит. Как только я вижу Джейка, играющего на скрипке, сразу останавливаюсь в изумлении, и это несмотря на то, что я и предполагала, что найду его именно здесь. Ему нужно было поехать в больницу вместе со Сьюзи. Если она так плохо себя чувствует, ей может понадобиться его поддержка, и должен же он уметь сочувствовать, хотя бы из-за его обширного опыта с собственным плохим здоровьем.

Он играет Вивальди. Я – в конце толпы людей, остановившихся послушать и посмотреть. Когда он пролетает через неистово сверкающие тридцать вторые, то изливает искрящийся, беззаботно фонтанирующий поток музыки на каждого, кто его слушает. И в этот краткий миг звуки, как капли, разлетаются по воздуху, легкие и фривольные, и сам Джейк кажется почти веселым.

В толпе – группа рабочих.

– Сыграй ирландскую жигу! – выкрикивает один из них, когда Джейк заканчивает Вивальди.

И Джейк играет ирландскую жигу, и становится еще легче, а нога его отбивает такт, когда он играет. Большинство остается слушать, и когда рабочий начинает прихлопывать, присоединяются все. Подхваченная общим весельем, хлопаю и я, и мы все смеемся и танцуем на месте, а Джейк играет все быстрее и быстрее. Я даже не представляю, играет ли он известную мелодию или сочиненную на ходу. Он заканчивает на высшей точке и откладывает скрипку. Лицо раскраснелось и блестит от напряжения, ему нужно перевести дух.

Теперь толпа, превратившись в одно большое целое, бросает деньги в открытый футляр скрипки и расходится. Некоторые остаются около него – поговорить. Он разговаривает с ними запросто – должно быть, у него есть завсегдатаи, те, кто специально приходит на дешевый концерт; вход свободен, даже если у тебя нет денег. Я уверена, что Джейк не думает о деньгах. Сьюзи зарабатывает достаточно для них двоих.

Он знает, что я здесь. Несколько минут он беседует с небольшой группой, а затем подходит ко мне.

– Привет, Китти. Разве ты не должна быть дома? У тебя же работа.

Я не совсем понимаю, о чем он говорит. Почему это я сейчас должна быть дома? Если нужно, я могу работать всю ночь.

– Джейк, – говорю я, – в какую больницу поехала Сьюзи?

Его лицо окаменело, и я вижу, как его глаза расширяются от ужаса.

– Что ты имеешь в виду? Что-то случилось?

– Нет, нет. – Я дотрагиваюсь до его руки, поняв, как я его испугала. – Все в порядке. Ничего не случилось. У Сьюзи все нормально.

Его лицо проясняется, и он отворачивается, кивнув кому-то в знак благодарности за положенные в футляр деньги.

– Я имею в виду ребенка.

– Какого ребенка? – Его лицо становится непроницаемым.

– Ребенка Сьюзи. В какую больницу ее направили?

– О чем вообще ты говоришь?

У меня комок подступает к горлу, но я стараюсь говорить ровным голосом.

– О малыше, Джейк. О твоем малыше, о ребенке Сьюзи, которого вы ждете через семь или восемь месяцев.

Голос его становится чужим и жестким.

– Китти, иди домой и поговори с Джеймсом. Я ничего не могу поделать. Адриан был прав.

Он отворачивается от меня, как чужой. Что случилось с моим добрым, сострадательным братом, который не так давно дал мне убежище? Почему же у каждого есть еще и второе лицо?

Он зажимает скрипку подбородком и меняет натяжение в смычке.

– Так где же Сьюзи? В какой больнице?

– Иди домой, Китти! Ты меня отвлекаешь. Если хочешь, позвони позже. Сейчас я занят.

– Но где она?

– Конечно же на работе. А где она, по-твоему, должна быть?

Он отворачивается от меня и проводит смычком по струнам – яростно, но с абсолютным контролем. Музыка, что звучит на этот раз, глубокая и страстная. Скрипка почти разговаривает; это смычок так касается струн, так оттягивает, продлевая, низкие ноты. Незамедлительно собирается новая толпа, привлеченная полным страдания звуком, и какое-то время я смотрю на них, пытаясь понять, что же они слышат. Увлекает ли их Джейк на свою дорогу или открывает каждому его собственную дверь?

Джейк играет для меня, для Сьюзи, для ребенка, хотя и не признается в этом даже самому себе. Он не поворачивается в мою сторону, потому что знает, что я еще здесь. Теперь его музыка настолько глубока и темна, что я чувствую нестерпимую боль где-то внутри.

Я ухожу, но, удаляясь, продолжаю слышать музыку и ощущаю постепенно заползающий в меня холодный страх. Мне приходится остановиться и перевести дыхание, потому что я начинаю понимать, что именно говорит мне скрипка.

…Я вхожу в банк, где работает Сьюзи, и сразу же вижу ее. Она в другом конце помещения, среди столов с канцелярскими принадлежностями, деловито пожимает руку мужчине среднего возраста с седеющими волосами во внушающих доверие очках. На ней зеленый костюм – юбка чуть выше колен – и белая шелковая блузка, зеленые геометрические фигурки которой сочетаются с костюмом прямо-таки совершенно. Ее волосы, вымытые и небрежно откинутые назад, – безукоризненны. Выглядит она очень хорошо.

Ее взгляд скользит по мужчине, и она замечает меня.

– Китти! Что ты здесь делаешь? Надеюсь, ты не подумываешь о еще одной закладной?

– Почему ты опять на работе? – мягко говорю я.

Вначале она теряется, затем улыбается:

– А, ты имеешь в виду проблему с желудком. Все прошло сто лет назад. И длилось-то всего двадцать четыре часа.

Я внимательно изучаю ее лицо. Теперь, рассмотрев поближе, замечаю, что она выглядит бледнее обычного и кажется усталой. Как будто плохо спала.

– Муки совести, – говорю я.

Она хмурится:

– О чем ты, Китти?

Но она выдает себя. По ее глазам вижу, что я права; существует только одно возможное объяснение ее препирательства. Музыка Джейка пульсирует внутри меня. Так хочется закричать не нее.

– Ребенок, – говорю я и наблюдаю за ее реакцией. – Где он?

Несколько секунд она молчит. Она поняла.

– О чем ты? – повторяет она снова.

– Ты знаешь.

Нервно смотрит на часы.

– Посмотри, Китти. У меня через две минуты назначена встреча. Мы не сможем поговорить попозже? Обсудим все, что захочешь.

– Нет, – говорю я, и мой голос звучит громче прежнего. – Я хочу обсудить это сейчас.

На нас смотрят люди. Молодые мужчины с открытыми, доброжелательными лицами, в костюмах в тонкую полоску, молодые женщины-кассиры, что сидят за пуленепробиваемыми стеклами, очень много улыбаются и умеют каждому говорить «доброе утро» чрезвычайно любезно.

Сьюзи с теплой, естественной улыбкой поворачивается к соседнему столу. Ее голос профессионален и выразителен:

– Джон, через пару минут должен подойти мистер Вудалл, ты знаешь его?

Джон кивает.

– Не мог бы ты попросить его подождать меня минут пять? Я не совсем укладываюсь в расписание.

– Конечно, – говорит Джон, – нет проблем.

– Идем со мной, – говорит она и выводит меня из общего зала.

Мы проходим через красную дверь («Пожалуйста, не забудьте закрыть за собой») и поднимаемся по лестнице вверх. Две пожарные двери, еще одна дверь – и мы прибыли в маленький кабинет с письменным столом, компьютером, двумя стульями и шкафом с картотекой. Должно быть, это комната, куда они удаляются, если превышен кредит или отказано в ссуде. Комната неприятностей.

Оказавшись здесь, мы садимся; Сьюзи за стол, а я на более низкий удобный стул.

– Теперь посмотри, Китти. Так не годится. Сейчас самый разгар рабочего дня. Я очень занята, и если не буду выполнять свои обязанности вовремя, то подведу многих людей. Я не могу просто так ото всех отвернуться и говорить о ерунде, да еще показывать при этом, что якобы очень рада тебя видеть.

– А я и не жду от тебя проявлений любезности, я жду от тебя правды.

– И что это за правда, которой ты ждешь? Почему ты вообще здесь?

– Ребенок.

– Что за ребенок?

– На днях, когда я видела тебя, ты была беременна, не так ли?

– Не устраивай комедию. Я болела.

– Нет, – говорю я медленно. – Я умею различать такие вещи. Мне известно, как чувствует себя беременная женщина, и что такое болеть, я тоже себе представляю.

Она берет ручку и начинает что-то машинально чертить на листке из блокнота.

– Глупости, Китти. Я же сказала тебе, что болела.

– Нет, – говорю я. – Ты была беременна.

– Я не беременна.

– Нет, – говорю я. В музыке Джейка не было фальши. – Сейчас – нет. Тогда была.

Ее лицо теряет все краски, слова звучат жестко и злобно:

– Ты абсолютно не права. Но даже если бы все было так, как ты говоришь, тебе-то какое до этого дело? Кто ты такая, что позволяешь себе являться сюда среди бела дня, бросаться обвинениями, устраивать сцену на виду у всех? – Она жмет на авторучку все сильнее и сильнее, со злостью двигая ее по бумаге и оставляя уродливые вмятины.

Она все признает. Она злится, потому что я сказала правду.

– Я не могу поверить… – Я говорю это, и мой голос дрожит, – не могу поверить, что ты могла… – Я не в силах выговорить это слово. Не хочу, чтобы оно вышло из моего рта.

– И что в этом такого ужасного?

Она бросает слова с раздражением и, раздосадованная, уже не сидит в удобной позе – нога на ногу. Здесь, со мной, она чувствует себя очень неловко, и я начинаю понимать, что она, по всей вероятности, все еще страдает.

– У всех на этот счет разные мнения, разве не так? Иначе это не было бы легальным. Кто ты такая, чтобы указывать мне, должна я или не должна иметь ребенка? У тебя своя жизнь, у меня – своя. Тебе нравится твоя работа. А мне нравится моя. Я с ней успешно справляюсь. И хочу продолжать работать. У меня уже есть дома один ребенок. Его зовут Джейк. Ему нужна моя забота, он отнимает у меня массу времени. Как смеешь ты приходить сюда и предъявлять мне обвинения, которых не можешь обосновать, да еще даешь указания, как мне следует жить?

Я смотрю на нее. Она – мимо меня, через мое плечо, как будто кто-то стоит сзади. Мне кажется, что она сдерживает слезы.

Она переводит дух.

– Послушай, Китти, – говорит она более мягко, – мне очень жаль, что так получилось. Я просто попробовала объяснить тебе, что существуют разные вещи. Мне хотелось бы как-то помочь тебе, но я не знаю, как это сделать.

Больше я не могу с ней разговаривать. Внутри меня закипает ярость – незнакомая и пугающая. Мне хочется сделать большой прыжок и вцепиться в ее совершенную прическу, схватиться за ее профессиональный костюмчик и разорвать его на части, а потом трясти ее, трясти и трясти, из-за той ужасной вещи, которую она сделала. Не могу больше смотреть на нее. У меня дрожат руки.

– Думаю, теперь тебе пора идти, – говорит она, вставая и открывая дверь.

По лестнице я иду за ней молча. Внизу она отворяет пожарную дверь, и я выхожу. Покидая банк, вижу, как она подходит к мужчине с портфелем. Она говорит ему: «Мистер Вудалл», – и протягивает руку для приветствия. Она выглядит очень профессионально. Улыбка ее – широкая и доброжелательная, голос – теплый. И только два красных пятна на ее щеках говорят о том, что она, вероятно, слегка была выбита из колеи моим появлением.

Смотрю на нее и понимаю, что я была права.

Жму на звонок у двери Джеймса. Ключ у меня есть, но я хочу, чтобы он знал, что я иду.

Он открывает дверь так, как будто ждал меня все это время.

– Мы больше не сможем видеться с Джейком и Сьюзи, – говорю я. – У меня осталось только два брата.

Слезы вырываются наружу. Он ведет меня в спальню. Я ложусь прямо в одежде. Он снимает с меня туфли и накрывает меня одеялом. Потом долго держит за руку. Он не задает вопросов. Он никогда не задает вопросов. Просто держит меня за руку. Он хороший мужчина. Если б не я, он был бы замечательным мужем.

Следующие несколько дней никто не звонит. Я остаюсь у Джеймса и все плачу и плачу из-за малыша, которому не дали возможности родиться. Малыша, который мог бы стать моим, если уж им он был не нужен. Я все думаю и думаю о том, что это несправедливо. Ведь это так несправедливо! Иногда Джеймс приходит и спит со мной рядом. Иногда нет. Время от времени он приносит мне теплое питье, и я с жадностью на него набрасываюсь, пытаясь хоть как-то согреть себя внутри. Но это тепло кратковременно. Из той еды, что он приносит, я съедаю совсем немного и большую часть оставляю на тарелке.

– Скорее всего, у тебя грипп, – говорит он. – Может, показаться врачу?

– Да нет. Все само пройдет.

– Хорошо, – говорит он. – Но если будет продолжаться больше недели, ты должна обязательно сходить к врачу.

– Да, да, – соглашаюсь я.

Сьюзи не звонит, да и Джейк тоже не звонит, чтобы отчитать меня за то, что я ее так расстроила. Значит, она ему не сказала. Или сказала, но у него тоже чувство вины. В любом случае выходит, что я права.

У Джеймса я отлеживаюсь три дня. На четвертый просыпаюсь рано утром с полной ясностью в голове, поэтому сажусь и пишу записку: «Чувствую себя лучше. Возвращаюсь к работе. Увидимся позже, за ужином». Потом оставляю его, спящего, и иду домой.

Сразу же принимаюсь за работу, стараясь наверстать упущенное. По рукописи в день. На первом месте мои еженедельные рецензии в газетах – вовремя, как всегда. Мысли убегают вперед, что бы я ни печатала, из-за этого постоянно приходится возвращаться назад: делать исправления. Будущее открывается для меня перспективой чтения, чтения и еще раз чтения. Адриан и Лесли, Джейк и Сьюзи – все они где-то сзади, уплывают далеко прочь в считаные доли секунды. Может, я никого из них больше вообще не увижу. Возможно, и не захочу. Я им не нужна, они мне – тем более. Если мне захочется пообщаться со своей семьей, я смогу навестить Мартина, Пола, отца. И никаких проблем с невестками. Все мы такие же, как и раньше, только немного старше.

Звонит телефон, и я удивляюсь, услышав на другом конце голос Мартина. Он редко пользуется телефоном.

– Завтра я еду в Эксмут.

Его голос излишне мягок, как будто звук проскользнул в глубь гортани в поисках безопасного и удобного места. Мне приходится напрягаться, чтобы его расслышать.

– Можешь говорить немного громче? – кричу я. – Я с трудом понимаю, что ты говоришь.

Наступает молчание. Я жду, пока он зафиксирует мое замечание и обдумает его. Его телефонные разговоры всегда такие.

– Я подумал, может, ты захочешь поехать со мной, – говорит он, не меняя громкости.

– А будет у нас время заехать в Лайм-Риджис, навестить бабушку с дедушкой?

Длинная пауза. Его нельзя торопить.

– Так «да» или «нет»? – говорит он.

– Знаешь, тут есть разные причины. Мне бы хотелось навестить бабушку с дедушкой, но… Мне сейчас так хорошо работается. Если так дальше пойдет еще денька два, то я расчищу все завалы. Кэролайн звонит по два раза в день. Мне на самом деле больше нельзя упускать время.

– Я собирался провести там всего одну ночь или две. Ты бы могла денек побыть на пляже или сходить к бабушке с дедушкой.

Не пойму, отвечает ли он на мой вопрос или уже продумал все раньше.

– Звучит очень соблазнительно.

– Ты была в Эксмуте?

– Да, – говорю я. – Ты брал меня с собой туда несколько раз. – Неужели он забыл, что мама встретилась с отцом в Эксмуте?

– Действительно? – Он снова замолкает. – Так ты хочешь поехать?

Я думаю о Джеймсе. Мне не хочется уехать и оставить его одного. Не хочется прерывать работу.

– Нет, думаю, что нет. Очень уж много дел.

– Тогда ладно.

– Спасибо, что пригласил.

– Да, да, – говорит он.

Он всегда такой. Никогда не бывает расстроенным. Он просто позволяет жизни идти своим чередом и, кажется, даже не понимает, что мог бы что-то изменить. Когда гены распределялись между Мартином и Джейком, они пошли по противоположным направлениям, так что не произошло никакого совпадения центральных характеристик, никакого компромисса. У них нет ничего общего, кроме даты рождения. Джейк как-то сказал мне, что они, будучи детьми, не могли играть вместе, потому что не чувствовали никакой связи друг с другом. Он говорит, что никогда не ощущал себя близнецом. Ему проще было бы осознать, что его вторая половина не выжила.

– Я поеду в следующий раз.

– Идет, – говорит он. – Пока, Китти.

– Пока, Мартин. Спасибо за…

Мой голос замирает, потому что он кладет трубку.

Я возвращаюсь к чтению. Сегодня – об эвакуированных. Вчера речь шла об оккупированной Франции. Мое сознание заполнено бомбами, нацистами и разбросанными войной семьями. Детская библиотека готовит выставку о Второй мировой войне. Это часть учебной программы. Они хотят, чтобы я составила список рекомендуемой литературы.

Читая, я думаю об отце и его загадочных орденах. Он никогда не рассказывал о своей жизни во время войны. Он так много времени тратит на разговоры и умудряется при этом ничего важного не говорить. Иногда мне кажется, что я не знаю его настоящего. От него исходят волны насыщенного энергетикой красного цвета; но цвет – это еще не поверхность, а она вам необходима, чтобы нанести цвет. Но где же эта поверхность?

Еще два дня я работаю чрезвычайно плотно, потом решаю, что могу позволить себе выйти. Мартин, должно быть, уже в Эксмуте. Представляю, как он идет к морю, навещает бабушку с дедушкой, и мне становится завидно. Принимаю решение сходить к отцу.

По пути я заглядываю к Джеймсу. Он весь в работе. К разговорам он не склонен, потому что все мысли его следуют ясными путями логики.

– Хочешь, я куплю что-нибудь? – предлагаю я, так как понимаю, что он едва ли слышит половину из того, что я говорю.

Он смотрит мимо меня, как будто меня здесь нет.

– Не знаю что… полагаю, хлеб. Может, яблок…

Его все это не интересует.

– Я ухожу. Возможно, меня не будет какое-то время.

Он поспешно улыбается и послушно принимает поцелуй в нос. Сегодня я контролирую ситуацию, а он не совсем осознает, что происходит. От этого я чувствую себя лучше.

– Я собираюсь к доктору Кросс, – говорю я. – Хочешь пойти?

Он смотрит отсутствующим взглядом.

– Нет, не думаю. Не задерживайся.

Его мысли возвращаются к программе еще до того, как я выхожу из комнаты. Пальцы бегают по клавиатуре, стремительные, но предельно точные. Ему редко приходится что-либо исправлять. Пальцы и мозг идут параллельно. Его работа так же безупречна, как и его квартира.

Я не переживаю. В его близости с компьютером я не вижу никакой угрозы.

Когда я подхожу, дом встречает меня тишиной, однако машина отца припаркована на подъездной дорожке. Сад пуст, в пустой кухне беспорядочное нагромождение тарелок, ожидающих отправки в посудомоечную машину. Из этого я заключаю, что он рисует. Я варю кофе и бесшумно поднимаюсь по ступенькам, несу кофе наверх, в мастерскую. Хочу сделать ему сюрприз. Мне всегда хочется делать ему сюрпризы.

Застаю его за работой над огромной картиной, изображающей морской пляж.

– Ведерки, лопатки, песок, раскладные стульчики, песочные замки, ракушки, водоросли, опять песок, волны, надувные круги, мороженое, сандалики, одеяло, очки, опять песок, галька…

Недавно я узнала, что можно покупать целые книги со списками. Мой отец упустил прекрасную возможность.

– Песок, надувные мячи, бутерброды, купальники, песок…

– Китти!

Я замираю. Опять он узнал.

– Как ты узнаешь, что я здесь?

Он ухмыляется, весьма довольный собой.

– Я ощущаю твое присутствие, только и всего. – Он берет кружку с кофе и смотрит на меня поверх очков. – Ты опять разговаривала с Адрианом и Лесли?

– Я никогда и не переставала с ними разговаривать.

О Джейке и Сьюзи я ему ничего не говорю. Он не знает о ребенке. Во всем мире есть только три человека (за исключением анонимных врачей), которые узнали об их ребенке. И как только он начнет стираться из памяти, то перестанет существовать вовсе. Событие, которое не состоялось.

– Папа, я хочу узнать кое-что о войне.

Он потягивает кофе и сквозь пар смотрит на меня.

– У каждого есть какое-то представление о войне, – говорит он. – Это было событие мирового масштаба. О ней написаны тысячи книг, тысячи писателей делают на ней деньги. Иди и расспроси их.

– Я читаю эти книги. Именно этим я и занимаюсь всю эту неделю. Мне просто… – Я сажусь на диван. – Мне просто хотелось бы услышать твою версию.

Он берет тонкую кисточку и осторожно водит ею по картине, отмечая едва заметные голубые тени на лице маленького мальчика.

– Это ни к чему.

– Почему ты так думаешь? Нужно передавать свои воспоминания, иначе все они исчезнут, когда ты умрешь.

– Мммм… Приятно слышать, что ты меня уже и хоронишь.

– Я же совсем не об этом. – Стараюсь не раздражаться. – Ведь ты можешь что-то оставить после себя – своего рода продолжение. Можно ведь отказаться от тех воспоминаний, которые тебе не по душе.

Я думаю о мисс Ньюман. Ей следовало еще раньше, когда она все хорошо помнила, кому-нибудь все рассказать. Тогда в ее воспоминаниях все было бы на своем месте, и они не улетели бы с дымом крематория.

– Кое-что я оставлю после себя: свои картины.

– Но не войну, – говорю я. – Они же не о войне.

– Ненавижу море, – говорит он, накладывая красный и лиловый цвета на почти спокойное море.

Это повергает меня в изумление. А в моей памяти хранятся его замечательные рассказы о том, как он встретил у моря маму. Море – почти в каждой нарисованной им картине.

– Что ж, – говорит он так, как будто подслушал мои мысли, – хорошо. Я расскажу тебе о войне и о море, вернее и о том, и о другом сразу. Я спустился на парашюте в море среди ночи, и должен тебе признаться, мне было там очень одиноко.

Он смотрит куда-то мимо меня, будто всматривается во что-то. Я оборачиваюсь, пытаясь понять, куда именно он смотрит, но, кроме двери, ничего не вижу. Эдакий мелодраматический прием. Он притворяется, что заглядывает внутрь себя, чтобы ради меня воскресить свои воспоминания. И почему я ему не верю?

– Моя команда пошла на дно вместе с «Ланкастером». Они ушли под воду и не вернулись больше никогда. – В тот момент, когда самолет падает в море, его правая рука плавно ныряет вниз, пальцы впереди. – Те несколько мрачных, безмолвных минут, пока я погружался в воду, я был абсолютно один. Пережив подобный опыт, начинаешь на все смотреть иначе.

У меня есть подозрение, что он собой любуется. Спустя несколько «мрачных, безмолвных» минут он перестает расхаживать и понижает голос. После каждого слова он делает короткую паузу для пущей выразительности. Я стараюсь казаться заинтригованной.

Он изучает картину, возможно, лишь для внешнего эффекта. Отступает назад, наклоняется вперед и всматривается. Картина огромна, с множеством деталей – это отступление от его обычной манеры сосредоточиваться на небольшом предмете или пространстве. Он неопределенно помахивает кистью, придвигается, чтобы добавить немного цвета, но передумывает. Я понимаю, что его эмоциональность наигранная.