Текст книги "Изумительное буйство цвета"

Автор книги: Клэр Морралл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Проверяю в шкафу детскую одежду. Две дюжины пеленок, три кремовые распашонки, мягкие и крошечные. Трусь о них щекой и вдыхаю их детский запах. У меня есть детская присыпка, крем от опрелостей, приспособление для стерилизации, бутылочки, одеяльца, ползунки пастельно-голубого цвета с вышитыми на них плюшевыми медвежатами, крошечные, похожие на овечек, голубые носочки, они не налезут мне даже на один палец. Мне становится плохо, оттого что они такие маленькие. Стою и дотрагиваюсь до каждой вещички, ощупываю ее фактуру. Почти все. Теперь осталась только коляска и кроватка. Большие предметы лучше покупать в последнюю очередь, на тот случай, если…

Задерживаюсь перед входной дверью и вижу груду нераспечатанной корреспонденции на столике в холле. Здесь, должно быть, и те книги, из-за которых мне оставили такие взволнованные сообщения на автоответчике. Удивляюсь, отчего это их так много. Не могу понять, почему же я раньше их не видела. Не Джеймс ли выложил их на стол? Нет, должно быть, я сделала это сама, так как Джеймс без приглашения не заходит. И не могу припомнить, чтобы я это делала. Собираю их все и несу обратно в гостиную.

Сажусь с ручкой и перечеркиваю все адреса. Внизу вывожу с росчерком: «По этому адресу не проживает». Останавливаюсь на пару секунд, восхищаясь собственной изобретательностью. Затем нахожу несколько дорожных сумок и беру их все с собой. Они очень тяжелые. Решаю не закрывать входную дверь, потому что, оставляя свою теплую и знакомую до мелочей квартиру, внезапно чувствую себя очень одинокой. Не хочу захлопывать дверь насовсем. Хочу, чтобы какая-то частичка моего дома ушла вместе со мной.

У первого же почтового ящика я останавливаюсь и опускаю почту. Сделать это не так-то просто, потому что конверты очень большие, но я обнаруживаю, что если сгибать каждый из них в определенной момент, то он все же пролезает в отверстие и падает внутрь.

– Ну вот, – говорю я с некоторым удовлетворением. – Почтальонам теперь будет что делать.

Вздрагиваю из-за промчавшейся на роликах девочки. Она бросает на меня через плечо мимолетный взгляд и быстро переводит его на дорогу, по которой едет. У нее на плече оранжевая сумка, полная газет. Слишком рано ей разъезжать по улицам, думаю я. Своему ребенку я бы не разрешила разносить газеты.

Удаляясь от почтового ящика, чувствую себя удивительно легко, стало свободнее дышать оттого, что избавилась от тяготивших меня обязанностей.

Я бегу, наблюдая за собственными ногами, стучащими по тротуару, получая удовольствие от внезапного выброса энергии. Через какое-то время замедляю бег, понимая, что для того места, куда я хочу попасть, еще слишком рано, и подхожу к автобусной остановке маршрута номер 11. Мои обычные два круга как раз и займут пару часов. Шофер узнает меня.

– Еще один веселенький денек? – говорит он.

Притворяюсь, что улыбаюсь, стараясь не смотреть на него прямо. Что-то такое есть в этих абсолютно случайных знакомствах, что мне определенно нравится. Сама мысль, что ты знаешь человека, когда на самом деле его совсем не знаешь. Это ощущение, что ты можешь доверять кому-то просто потому, что он тебе улыбается. Он может оказаться злодеем-убийцей. Так же, как и ты. В один прекрасный день он увидит в газете мою фотографию, узнает меня и покажет на нее своей жене. «Я ее знаю, – скажет он. – Она раньше частенько проезжала кружочек-другой на моем автобусе. А такая приятная была. Много не разговаривала». «Ну кто бы мог подумать!» – ответит его жена.

Харборн, Селли, Оук, Боунвиль, Кингз-Нортон, Кингз-Хит, Холл-Грин, Ярдли, Эрдингтон, Астон, Пери-Бар, Хэндзворт, Уинстон-Грин, Бэарвуд, Харборн, Селли, Оук… Пока мы едем, я произношу названия про себя, как детский стишок, старый и любимый. Слова, не имеющие значения и при этом такие знакомые, что придают уверенности. Уже во второй раз мы проезжаем дорогу, ведущую в родильный дом, – между Харборном и Сели-Оук, – но я не выхожу. Жду часа, когда пускают посетителей. Не раньше восьми. Когда я там была, они оставляли матерей умерших детей на том же этаже, что и всех. Как можно было так поступать?

Пересаживаюсь на другой автобус и еду в центр города перекусить в ресторанчике на верхнем этаже «Рэкхэма». Выбираю салат с лососем и чашку чая с кусочком пирога с лимонной начинкой. Я сижу долго, ем медленно, разглядывая каждого по очереди. Большинство людей заходят парами, в основном это женщины и пожилые люди. Респектабельная публика, у всех укладка, помада, маленькие сумочки. Создается впечатление, что у них так много всего накопилось, что просто необходимо друг с другом поделиться.

Смотрю на свои часы. Как медленно движется минутная стрелка… Все, что бы я ни делала, растягиваясь, замедляет свой ход. Я беру вилку, снова кладу ее, поднимаю опять, подношу ко рту и ем. Желудок внутри превратился в разъяренную стиральную машину, вращающуюся и подпрыгивающую, раскачивающуюся и все перемешивающую. Я еще больше замедляю движения.

Я поставила себе целью уйти в 12.50. Никак не позже. Тогда я смогу проскользнуть вместе со всеми.

Минутная стрелка подходит к цифре десять. Я доедаю последний кусочек лимонного пирога, проглатываю последний глоток чая и встаю, отталкивая стул.

Пора идти. Теперь я не могу ждать. Проходя мимо столиков, натягиваю свою хлопчатобумажную куртку и подхватываю на плечо сумку.

– Извините.

Я слышу голос за спиной и едва не пускаюсь бегом. Они знают, думаю я, они все знают. Иду не торопясь, тщательнейшим образом следя за движением каждого мускула, приказывая себе казаться нормальной…

Кто-то впереди протягивает руку, пытаясь остановить меня, я стараюсь пройти мимо.

– Я опаздываю, – говорю я. – Не могу задерживаться.

Но он крепко держит меня за руку. Большой, полный мужчина с красным лицом и темными волосами, которые излишне пышны и черны для его возраста.

– Извините, – говорит он. – Я думал, может быть…

Меня догоняет шедшая за мной женщина. Мне не хочется оборачиваться и смотреть на нее.

– Извините, – говорит она.

Я все-таки оборачиваюсь. Это официантка. Она протягивает руку с кошельком, очень похожим на мой.

– Вы забыли вот это, – говорит она.

Смотрю на нее с изумлением.

– Да нет же, – говорю я. – Мой кошелек у меня в сумке.

Мужчина отпускает мою руку. Теперь я могу просто убежать.

– Скорее всего, это ваш кошелек, – говорит официантка. – Вы оставили его на столе.

– Нет, – говорю я, качая головой. – Посмотрите. Мой здесь. В моей сумке.

Но его там нет. В сумке кошелька нет.

– Извините, – говорю я. – Вы правы.

Официантка улыбается и опускает его мне в сумку. Мужчина возвращается к своему подносу с едой.

Я поворачиваюсь и быстро бегу к эскалатору. Я упустила такое ценное время. Уже почти час, а я еще даже не на автобусной остановке.

Быстрее, думаю я, быстрее.

* * *

В роддоме все пахнет новизной, современностью и комфортом. Нежно-розовые ковры и мебель светлого дерева создают атмосферу особенного спокойствия. Теперь женское и детское отделения соединены, женщины здесь вместе с детьми; да и врачам больше не нужно переходить из одного здания в другое. Не знаю, как они нашли место и для тех, и для других, если раньше здесь его хватало только для новорожденных. Однако создается впечатление, что все хорошо организовано и отлажено.

Я все равно пришла рановато, поэтому перед тем, как войти, какое-то время стою снаружи за стеклянной дверью. Время от времени поглядываю на часы и присматриваюсь к проходящим мимо, как будто кого-то поджидаю. Просто на тот случай, если за мной наблюдают.

Люди с легкостью проходят через автоматическую стеклянную дверь, разговаривают, несут цветы и коробки с шоколадом, они поглощены своими собственными проблемами. Другие выходят и оживленно направляются к автостоянке. Мимо меня проходят несколько студентов-медиков, они дрожат в своих белых халатиках, но говорят с воодушевлением.

– Кесарево, – слышны мне обрывки их разговора. – …Стетоскоп не той стороной.

Я смотрю на них с завистью, восхищенная их энтузиазмом, и из-за них начинаю сама себе казаться старой. Они – как дети. Инстинкт подсказывает им, как сделать свой мир радостным.

Автоматические двери открываются, и появляется небольшая группка людей. Среди них одна молодая женщина, с неестественно яркими глазами, кажется усталой и идет нетвердой походкой. Идущая рядом с ней женщина постарше, похожа на нее почти как две капли воды. У них одинаковые аккуратные прически, но молодая женщина блондинка, а у той, что постарше, заметны седые пряди. Они одинакового роста. Молодая кажется бледной и не совсем здоровой, та, что постарше, – загорелой и уверенной. С ними нянечка, которая держит в руках что-то завернутое в кремовое покрывало с исключительно тонкой вышивкой. Мне нужно некоторое время, чтобы сообразить, что она несет новорожденного – крошечного, совершенного младенца, который, должно быть, и дышит-то сам всего каких-нибудь двадцать четыре часа.

– Да где же он? – говорит молодая женщина, переминаясь с ноги на ногу. – Малыш замерзнет.

– Он будет здесь через несколько минут, – говорит та, что постарше. – Ты забыла, что он пошел пешком на автостоянку.

Медсестра смотрит на ребенка.

– Только посмотрите на него, – говорит она. – Ему до всего этого и дела нет.

Молодая женщина наклоняется над малышом, и лицо ее смягчается. Она протягивает палец и нежно дотрагивается до его лица. Оттуда, где я стою, ребенка не видно, зато видно, какое успокаивающее действие он производит на свою маму.

– А вот и он, – говорит женщина постарше и машет серебристо-голубому БМВ, машина осторожно подъезжает ко входу. Водитель припарковывает машину и сразу же выскакивает, чтобы открыть женщинам дверь. Он старше, чем я ожидала, – судя по возрасту, вполне может быть отцом молодой женщины. Они суетятся из-за малыша, не могут решить, кто будет его держать. Мужчина открывает дверь, и молодая женщина садится на заднее сиденье. Нянечка протягивает ей ребенка.

– Осторожно, – то и дело повторяет мужчина. – Теперь будь внимательна.

– Перестань нервничать, папа, – говорит она и подтягивает колени.

– Перестань нервничать, Роналд, – говорит женщина постарше и обходит машину, чтобы сесть с другой стороны.

Перед тем как вернуться на свое место, Роналд весело улыбается нянечке.

– Я дедушка, – говорит он. – Правда, не похож?

– Ни на день старше двадцати, – говорит нянечка. Она машет, когда они отъезжают, а затем идет обратно, чтобы принести другого малыша.

Я пытаюсь представить себе, как Маргарет делает то же самое, но мне это не удается.

В этом месте полно младенцев.

Младенцы успокаивают…

Младенцы приводят взрослых в норму… Младенцы реальны…

Обнаруживаю, что сижу в роддоме на розовом стуле, рассеянно смотрю в пустоту и думаю о мамах. Смотрю на часы на руке. Два. Не могу в это поверить. Куда исчезло время? Вскакиваю и сталкиваюсь с медсестрой, которая только что вывезла из лифта женщину в кресле-каталке.

– Извините, – говорю я и, уклоняясь от объяснений, пытаюсь заскочить в лифт, пока двери еще открыты.

Медсестра привыкла к тому, что окружающие здесь считаются с ее высоким положением и уступают ей место. Это видно уже по тому, как она движется, как она на меня смотрит.

– Пожалуйста, ходите поосторожнее, – говорит она.

Мое лицо заливается краской.

– Извините, – снова говорю я и смотрю мимо нее на стол регистратуры.

За нами никто не наблюдает. Как только я вхожу в лифт, двери закрываются. Нажимаю на кнопку и жду.

Лифт снова идет вниз, и трое оживленно разговаривавших людей выходят. Они даже не видели, как я проскользнула за их спинами.

Изучаю кнопки разных этажей. Что я здесь делаю?

Разыскиваю ребенка.

Здесь полно младенцев. Какой тебе по вкусу?

Любой. Мне не важно.

Вот спящие младенцы, вот кричащие, младенцы толстые и худые, вот синеглазые (а разве у них не у всех синие глаза?), светловолосые, черноволосые, младенцы без волос.

Это все не важно. Просто малыш.

Протягиваю руку и нажимаю кнопку наугад. Лифт скользит вверх и останавливается на этаже, который сразу же кажется мне знакомым. В нос ударяет какой-то запах, я останавливаюсь. Я была здесь раньше.

Тогда меня привезли на каталке. Положение было критическое. Вокруг меня разговаривали какие-то люди. Я смотрела в потолок, понимая, что случилось что-то ужасное, допуская, что умру. Какой позор для Джеймса! – подумала я.

Каталка остановилась.

– Когда вы ели в последний раз? – спросил чей-то голос.

– Не знаю.

Меня расстроил их интерес к моей диете, но голос был очень настойчив. Я попыталась вспомнить, где мы были в течение дня.

– Кажется, я только завтракала.

– Хорошо. Теперь вы почувствуете небольшой укол в руку. Можете посчитать от двадцати до нуля?

Все болит. И как считать, когда все так болит? Но все-таки я начала, не было сил спорить.

– Двадцать, девятнадцать, восемнадцать, семнадцать, шест…

Когда я проснулась, кругом стоял этот больничный запах, было еще очень больно, но не так сильно, как раньше. Я лежала в кровати в чистом, убранном месте, где все пропахло дезинфекцией. Хотелось узнать о ребенке, но спросить не хватало духу. На самом деле я все знала. Можно было и не говорить.

Они все-таки сказали мне, в конце концов:

– Очень жаль, Кэтрин…

Кто это – Кэтрин? С кем это они разговаривают? Разве я ее знаю?

– Ваш ребенок не выжил.

Я это знаю. Не было необходимости мне это говорить.

А потом они объяснили, что пришлось удалить и матку. Разрезать меня, вынуть сразу все, малыша в маленьком мешочке, это чудесное создание, что прожило во мне шесть месяцев, взять его, перевязать все кровеносные сосуды и зашить меня снова. Выбросить все отходы. Чистая работа. Мама выжила. Миссия завершена.

– У вас был разрыв матки, – сказал мне врач. – Нам больше ничего не оставалось. Вам повезло, что вы вообще выжили. У нас не было уверенности, что вам это удастся.

Но какой был во всем этом смысл? Почему не позволить нам умереть вместе? Это было бы более разумно.

– Но почему? – спросила я. – Что такого я сделала?

– Ничего, – сказали мне. – Такие вещи случаются. Никто не знает почему.

Если бы я не красила эти голые стены в квартире Джеймса, если бы не бежала тогда на автобус, если бы не поднималась так часто по лестнице за эти последние несколько дней, если бы я не сделала хоть одну из всех этих вещей, одну из всех… Они сказали, что в том, что произошло, не было моей вины. Но так ведь случается не со всеми. Только со мной. Значит, должна в этом быть и моя вина.

– Могу я вам чем-то помочь? – Рядом со мной стоит медсестра. Она совсем девочка, ребенок.

– Я ищу свою невестку. Веллингтон, Сьюзи Веллингтон.

Девушка смотрит озадаченно.

– Не думаю, что она в нашем отделении, – говорит она. – С чем она лежит?

– Ребенок. У нее просто родился ребенок.

Ее лицо проясняется.

– Вы же не на том этаже. Сюда мы только привозим малышей. Потом развозим их наверх, в другие отделения. Но я могу пойти проверить.

Я вежливо отказываюсь.

– А на каком я этаже?

– На третьем.

– Ой, извините, – быстро говорю я. – Должно быть, я нажала не на ту кнопку. Думала, что это четвертый этаж.

Быстро разворачиваюсь к лифту, который все еще открыт. Вхожу и нажимаю кнопку четвертого этажа. Пока дверь плавно закрывается, я улыбаюсь медсестре.

На следующем этаже у лифта никого нет. Выхожу и оглядываюсь. Место кажется безлюдным, хотя в отдалении и слышен тихий говор. Какое-то время выжидаю, но ничего не меняется. Здесь царит спокойствие, сон, праздность.

Иду по коридору. Затаенно, потом смелее. Никто не собирается меня окликать. Заглядываю в первую палату с четырьмя кроватями. Все нормально. Посетители часто заглядывают в такие палаты. Ищут того, кто им нужен. Здесь три женщины, лежат, разговаривают. Младенцы в детских кроватках рядом с мамами. Их миниатюрные, дышащие тела уютно завернуты в кремовые больничные одеяла.

Следующая комната полна людей. Две женщины спят, другие с мужьями, мамами, тетями, чинно обступившими кровати. Тихими голосами разговаривают о погоде. О телевидении, о ценах на пеленки.

Следующая комната пуста. Я вхожу. Внезапный храп. Это женщина в дальнем углу. Спит крепко, рот открыт, дышит глубоко. Малыш спит в кроватке рядом с ней. Маленький. Он и есть тот, за кем я пришла. Мой ребенок. Его личико розовое и гладкое, крошечные увлажненные реснички достают до щек, маленький хохолок черных волос закручивается прямо над глазами.

Наклоняюсь, чтобы взять его. Но в тот момент, когда я просовываю под него руки, с кровати раздается громкий храп. Застываю на месте, пока женщина переворачивается ко мне лицом. Но она спит, глаза ее закрыты, заспанное лицо расслаблено.

Я беру малыша, он кряхтит. Держу его в руках и смотрю на него. Это тот младенец, которого я ждала. И как же трудно дышать, как трудно вынести эту муку любви. Несу его в ближайший туалет с надписью «Только для пациентов». Никого не видно, и я проскальзываю в одну из кабинок.

Оказавшись внутри, осторожно кладу Генри на пол и открываю большую дорожную сумку фирмы «Маркс энд Спенсер», которую принесла с собой. Кладу его внутрь, на спину; нет, уж он не умрет у меня внезапно. Укладываю вокруг него свое одеяло, плотно заворачивая его свободный конец вокруг маленького ярлычка на ножке малыша. Если что-то сорвется, нам придется бежать. Все это время он спит, только немного посапывает.

И вот я уверенно выхожу и иду прямо к лифту. Решаю вместо лифта спуститься по ступенькам. Так будет менее подозрительно. Все, кого я тут встречала, так и делают до или после посещения.

Осторожно прохожу через холл внизу, каждую минуту ожидая, что прозвучит сигнал тревоги или меня кто-то остановит, но ничего подобного не происходит. Розовые ковры, автоматически открывающиеся двери. Скорее отсюда, на свежий воздух.

Быстро отдаляюсь от больницы, ощущая вес Генри в сумке. Теперь он несколько неспокоен, неожиданно делает руками резкие движения. Сумка поскрипывает.

Мне нужно на остановку одиннадцатого автобуса, чтобы привезти его домой как можно быстрее: ведь он захочет есть. Если он заплачет, возникнут осложнения. Люди не привыкли к тому, что в фирменных сумках носят младенцев. Хоть и непонятно почему. По размеру вполне подходит.

Но вместо того чтобы ждать автобус, я решаю пройтись. Боюсь идти домой. Мой дом не ассоциируется у меня с младенцем. Это мой дом, мои цвета, мои книги. Там нет места младенцу. Поэтому я все иду и иду в направлении Харборна. Мимо проезжают несколько полицейских машин с ревущими сиренами. Интересно, для чего это требуется такая срочность?

Становится прохладно, и я радуюсь, что принесла еще одно одеяло. Свежий воздух хорош для малышей. Я довольно часто останавливаюсь и заглядываю внутрь, вижу его маленькое розовое личико, крошечную улыбку, растягивающую маленький ротик, этот необыкновенный носик – миниатюрную копию взрослого носа.

Хоть я и перекладываю сумку из руки в руку, все же руки начинают ныть, поэтому ищу, где бы посидеть. Мне нужно поразмыслить, что делать дальше. Не могла себе представить, что все будет так просто. И недостаточно все продумала. Тот факт, что ничего плохого не произошло, прямо-таки обескуражил меня.

Теперь я уже в Харборне, в парке. Нахожу скамейку, где можно сесть, устраиваю Генри в сумке поудобнее. Мне так хочется взять его и подержать, но здесь я буду выглядеть слишком подозрительно. Я только опускаю палец в сумку и поглаживаю его по крошечной щечке. Его веки слегка подергиваются, но остаются опущенными, живые и дышащие теплом. Он пускает пузыри, и мне ясно, что он узнал мамино прикосновение.

Не знаю, что мне делать, куда пойти, к кому обратиться. Он скоро проснется, и нужно будет его покормить. Может быть, он заплачет. Что мне тогда делать? У меня в животе все крутится не хуже, чем в бетономешалке. А что, если я не смогу угодить малышу? Что, если он не перестанет плакать?

Но в данный момент все хорошо, я сижу в полдень в парке, и рядом со мной мой ребенок. Не хочу двигаться с места. И не уверена, что смогу это сделать.

– Привет.

Я едва не подпрыгиваю. Передо мной стоит девочка, обычная девочка с длинными косичками и очень большими голубыми глазами. Она кажется такой знакомой.

– Привет, – говорю я.

– Я вас знаю. Вы были тогда в поликлинике.

Смотрю на нее внимательнее и узнаю в ней Меган, сестру малыша Генри, рядом с которым я сидела во время моего последнего посещения.

– Да, – говорю я. – В поликлинике.

Она садится на скамейку рядом с сумкой «Маркс энд Спенсер». Я подвигаю малыша к себе поближе.

– А что в сумке? – спрашивает она.

Я пожимаю плечами:

– Ничего особенного. Всякая всячина.

– Можно мне посмотреть?

– Нет.

Генри начинает беспокоиться и подает голос. Меган смотрит на меня, а я на Меган.

– Тебе не следует разговаривать с незнакомыми людьми, – говорю я, вспоминая Эмили, Рози и капитана Крюка. Кажется, сто лет прошло с тех пор.

– Это малыш, – говорит она.

– Да.

– Почему это он в сумке?

– Не знаю даже. – Пытаюсь что-либо придумать. – У меня нет коляски.

– Можно купить.

– Да. Но коляски очень дорогие.

– Я знаю. – Она начинает болтать ногами под скамейкой и поглядывает на меня с улыбкой. Внезапно она кажется мне чрезвычайно умной. – Можно я пойду с вами и с малышом?

– Нет, конечно, нет. – Чувствую, как у меня внутри поднимается паника. – Где твоя мама?

Она смотрит куда-то вдаль и болтает ногами, напевая себе под нос. Генри опять подает голос.

– Я сбежала из дома, – говорит она через какое-то время и вновь напевает.

– Не вижу в этом ничего хорошего. Разве мама не будет беспокоиться?

– Вы не знаете мою маму.

– Нет, знаю. Я видела ее в поликлинике. У тебя есть еще маленький братик, которого зовут Генри.

Она прекращает болтать ногами и снова заглядывает в сумку:

– А как его зовут?

– Генри, – говорю я с гордостью.

Она морщит нос.

– Не смогли найти имя получше? – Она рассматривает малыша поближе. – И вообще, это девочка.

Я смотрю на нее с изумлением. Мне никогда не приходило в голову, что Генри может оказаться девочкой.

– Нет. Сразу понятно, что это мальчик.

– А почему же тогда он в розовой распашонке? – говорит она. – Розовые носят только девочки.

– Нет, – говорю я. – Я не хочу девочек.

– Да это несложно выяснить, – говорит она.

…Мы примечаем пустую коляску у мясного магазина. Видим, как мама вынимает из нее своего ребенка и заходит с ним в магазин.

– Давай, – говорит Меган. – У нас мало времени. Очередь там небольшая.

Мы выходим из парка и идем по переходу. Прямо перед тем, как подойти к мясному магазину, я останавливаюсь и достаю малышку из сумки. Я чувствую ее. Она в моих руках. Смотрю на нее сверху, на ее личико совершенной формы, и такая боль разливается у меня внутри!

– Быстрей же, – говорит Меган.

Кладу малышку в коляску, накрываю одеялом. Она начинает в знак протеста махать руками и хныкать. Наклоняюсь над ней.

Но Меган тянет меня за руку, поэтому я отворачиваюсь, оставив младенца в коляске. Того младенца, который в общем-то никогда и не был настоящим Генри. Интересно, что же будет делать мама, когда обнаружит, что у нее два малыша. Может, оставит себе обоих?