Текст книги "Изумительное буйство цвета"

Автор книги: Клэр Морралл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Я отвожу от нее взгляд и предлагаю Адриану чашку чая, но он меня не замечает.

– Адриан, – говорю я, – возьми чай.

– Да, – отвечает он, однако так и не берет.

Я снова смотрю на женщину, и мне начинает казаться, что в ней есть что-то смутно мне знакомое.

Отец ведет с Полом дебаты по поводу того, стоит ли жить до ста лет. Джеймсу кажется, что он тоже участвует в разговоре, но отец его игнорирует.

– И что плохого в этой телеграмме от королевы? – говорит отец. – Это признание твоей неиссякаемой энергии.

– Тогда уж лучше не надеяться, что ты ее когда-нибудь получишь, – говорит Джеймс.

– Я уже прожил три четверти века. Не вижу причин, которые не дадут мне справиться и с финальной, четвертой.

– Но ведь, становясь старше, – говорит Пол, – ты теряешь способность работать, как раньше. Так стоит ли так стараться?

– Бесспорно. Твой мозг еще работает, и ты это понимаешь. А впереди у тебя годы.

– К сожалению, – говорит Джеймс, – все остальные должны оплачивать расходы на твое лечение в форме подоходных налогов.

– Но я не собираюсь уходить, – говорит отец. И добавляет медленнее: – У меня ощущение, что мне не многим более… двадцати.

Конечно, Джеймс не относил свои слова на его счет. Но это и не был ответ Джеймсу. Он рассматривал женщину, появившуюся в дверях. Мы все посмотрели на нее. Все забыли на миг о еде, поставили на блюдца чашки, которые перед этим держали в руках.

– Что? – говорит отец и умолкает.

Он хмурится и трясет головой; смущение застывает на его лице.

* * *

Женщина смеется; пронзительно и слегка истерично.

– Ну что ж, – говорит она. – Ребята, привет!

Мой отец смотрит на нее в таком изумлении, как будто не верит собственным глазам. Я жду, что сейчас он произнесет имя: Люси, Элен, Анджела, – одно из тех имен, что в письмах на чердаке; но по какой-то непонятной причине я знаю, что происходит сейчас совсем другое.

– Марг… – говорит он и останавливается. – Маргарет?

Он отставляет свою чашку с блюдцем и поворачивается к ней спиной. Мне видно, как покраснело его лицо.

– Как ты осмелилась? – медленно выговаривает он, и дальше – значительно громче: – Как посмела ты явиться сюда?

Матери. Новорожденные. Биологически соединенные пуповиной. Когда я родилась, легкий укол времени закрыл соединительный проход, кровь поднялась от сердца к легким. Что-то в этом роде. Когда-то я была частью моей матери, а потом перестала ею быть. Наше разделение должно было проходить более плавно. Не так внезапно. Внезапность дала ощущение, будто меня бросили.

…Я слышу в комнате дыхание каждого, но не слышу своего собственного. Неужели эта женщина – Маргарет, мать Дины, Адриана, Джейка, Мартина, Пола и моя? Мертвый персонаж, воскресший в теле маленькой злой старухи? Она даже не выглядит настолько большой, чтобы быть матерью шестерых, и настолько значительной, чтобы быть моей мамой.

– Гай Веллингтон, – говорит она. Ее голос звучит ниже, чем раньше, но все равно остается таким же зловещим. – И ты еще имеешь наглость стоять здесь и спрашивать, почему я пришла? На похороны собственных родителей? Вот как ты осмелился здесь появиться? – Совсем неожиданно ее речь звучит как речь человека образованного, что абсолютно не соответствует ее внешнему виду.

Пол смотрит на нее в полном замешательстве.

– Кто вы? – говорит он.

Адриан направляется к ней, протягивает руку.

– Я Адриан, – говорит он. – Я ждал, что вы приедете раньше. – Его голос изменился: стал еще выше на высоких нотах и звучит неровно.

– Ждал? – говорит отец.

Она стоит и смотрит на него, оглядывает с ног до головы. Не похоже, чтобы он произвел на нее впечатление.

– Адриан, – говорит она в результате, – я думала, что ты выглядишь совсем не так.

– Я тоже не такой вас себе представлял.

– Что же означает «ждал»? – говорит отец.

Маргарет и Адриан неловко жмут друг другу руки, оба без особого желания, как будто боятся заразиться и стараются побыстрей друг от друга избавиться.

Бабушкина подруга из Эксетера отставляет свою чашку с блюдцем, подвинув их ко мне; звон посуды на короткое время всех отвлекает. Она не допила свой чай.

– Что ж, – говорит она резко, – думаю, мне пора. – Она неопределенно всех оглядывает. – Где там мое пальто?

Никто не отвечает, каждый надеется, что ею займется кто-то другой. Это следовало бы сделать Джеймсу, так как его лично возвращение моей матери не затрагивает. Мне бы хотелось как-то подтолкнуть его к действию, но он сидит в другом конце комнаты, вместе со всеми смотрит на Маргарет, и мне не удается перехватить его взгляд.

– Мое пальто… – повторяет бабушкина подруга, начиная нервничать.

– Да, конечно, – говорю я. В конце концов, я – единственный человек, кому знаком этот дом.

Я веду ее в холл, и дальше, в спальню, где оставленные пальто сложены на моей кровати. Я иду впереди очень живо, стараясь и ее вынудить действовать быстрее. Но она движется удручающе медленно. А я так боюсь пропустить что-нибудь важное.

– Спасибо, Китти, – говорит она, застегивая длинное легкое пальто.

На ней коричневые дорожные туфли, очень гармонирующие с ее шерстяным шарфом, который она обматывает вокруг шеи. Мне хочется сказать ей, что сейчас июль. Что летом ходить в шарфе нет никакой необходимости. Но я этого не делаю, потому что мои слова займут слишком много времени.

– Они очень любили, когда ты к ним приезжала, – говорит она. – Как они гордились, когда ты сдала тот экзамен… – Она прерывается, вытаскивает из кармана пальто носовой платочек и громко сморкается.

Глаза у нее совсем красные. И о каком это экзамене она говорит? Не путает ли она меня с Маргарет?

– Как жаль, – снова говорит она. – Я так долго знала твоих бабушку и дедушку. Они всегда были так добры ко мне.

Она опять сморкается. Потом неуклюже целует меня в щеку и спускается в холл. Никогда не видела ее раньше. Даже не представляю, откуда она знает, как меня зовут.

Когда я возвращаюсь в комнату, все, не входящие в состав нашего семейства, поспешно расходятся. Они знают, где найти свои пальто, и не обращаются за помощью. Остается только Бетти. Она заинтересовалась Маргарет.

– Мы вместе учились в школе, – вставляет она мимоходом, как бы продолжая разговор.

– Что? – говорит Маргарет. Она озирается в замешательстве. – О какой еще школе вы говорите? – Теперь ее голос звучит менее уверенно.

– Тогда я была Бетти Томпсон. Младше вас на класс, в деревенской школе. Я как-то пригласила вас на вечеринку, и вы согласились, но так и не пришли.

– О да, Бетти Томпсон, – говорит Маргарет после паузы. – Как поживаете?

Я вижу, что она совсем не помнит Бетти, понимает это и сама Бетти.

– Об этом как-нибудь в другой раз, – говорит она и выходит из комнаты, чем-то удрученная. Больше она не напоминает мне птичку. Ее мелкие движения потяжелели, стали менее плавными.

И вот мы остались наедине с этой женщиной, которая конечно же не может быть нашей матерью. Вся семья, за исключением Дины, Лесли, Эмили и Рози. Мы за сотни миль от дома, за столом, уставленным едой на скорую руку, пытаемся завязать разговор с матерью, которую до сих пор считали умершей.

Отец ждал, пока комната освободится. Как только удалился последний человек, не имевший отношения к семье, он пошел в атаку:

– Ты не имела права сюда приходить. Когда ты в последний раз хоть что-нибудь делала для своих родителей? Держу пари, они бы содрогнулись, узнав, что ты явилась на их похороны. Немного поздновато, тебе не кажется? Поздно и для всего остального.

– Как смеешь ты меня осуждать? – говорит она, и злость придает ее голосу уверенности. – Ты, не имеющий никакого представления о верности или…

– Ты говоришь мне о верности? Да что ты о ней знаешь?

– Гораздо больше, чем ты…

– Да, конечно. Женщина, которая бросает семью, такая женщина все знает о…

– Бросает? А не правильнее ли сказать, которую выгоняют…

Их голоса борются за превосходство, с каждой секундой возвышаясь все больше и больше.

– Прекратите! – выкрикивает Адриан.

Они останавливаются и смотрят на него.

– Видите ли, – говорит Джейк в неожиданно наступившей тишине, – вы нас всех поставили в неудобное положение. Мы сказали наше последнее «прощай» тридцать лет тому назад. И вовсе не предполагали, что должны будем вновь говорить «привет».

Он громко сморкается и три раза чихает. Потом берет пирожное.

Мартин кажется абсолютно сбитым с толку. Он пьет чай огромными глотками и, принявшись за стоящие на столе рядом с ним бутерброды, поглощает их один за другим. На тарелке их предостаточно. Теперь какое-то время он будет при деле.

– Я вообще не понимаю, что происходит, – говорит Пол. Он высказывается как раз вовремя, не дав им тем самым закричать одновременно. – Мы считали тебя умершей.

– Вас неправильно информировали, – говорит Маргарет.

– Откуда же вы появились? – спрашивает Джейк. – Как вы оказались здесь?

– Нечего спрашивать ее, почему она здесь сейчас, – говорит отец. – Лучше спроси, почему она здесь не появлялась последние тридцать лет.

– Это не у меня нужно спрашивать, – говорит она. – А у вашего отца.

Они уставились друг на друга.

– Я пригласил ее, – говорит Адриан.

Все повернулись к нему и застыли в изумлении.

– Ах! – говорит отец. – Так ты ожидал ее прихода?

– Что? – кричит Пол. – Мы все были в полной уверенности, что наша мать мертва, а ты пригласил ее на похороны! Не мог бы ты объяснить ход твоих мыслей более подробно? Как дошел ты до того, что пригласил на похороны мертвого человека? – На секунду он останавливается. – А если б не похороны, что тогда? – добавляет он.

Отец негодующе смотрит на Адриана.

– Что ты вообще об этом знал? – говорит он.

Адриану не по себе. Тот самый Адриан, литератор, уверенный в себе мастер психоанализа, отбиваясь, оправдывается.

– Я все выяснил, – говорит он в свою защиту. – Это ведь естественно?

– Нет, – говорит отец, – это противоестественно. Если бы я хотел, чтобы ты ее разыскал, я сам сказал бы тебе об этом. Почему нельзя было у меня спросить?

– Спросить у тебя? Как могу я спрашивать о чем-то у человека, который сказал мне, что моя мать умерла?

Отец гневно поворачивается к нему:

– Она была мертвой относительно всего, что касалось тебя. Но уж лучше мертвой. Бросить вас…

– А ты сказал им почему? – говорит Маргарет, рассвирепев. – Рассказал, каким замечательным мужем был ты? Расскажи, до чего ты дошел, как ты разбил мою жизнь своими деспотичными требованиями и все тому подобное! – Она ходит по комнате, ограниченная ее маленькими размерами; седые волосы весьма странного вида подпрыгивают туда-сюда с каждым шагом, юбка вьется за ней по полу.

– Она пила, – говорит отец, обращаясь ко всем. – Виски, каждый день, с утра до вечера.

– Это не так, – говорит Адриан. – Это неправда.

Маргарет перестает ходить и оборачивается к нему.

– Спасибо, Адриан, – говорит она. Сейчас она кажется почти нормальной.

Адриан кивает, и на какое-то короткое ужасное мгновение я чувствую, что он сейчас расплачется. В последний момент срабатывает терморегулятор, и, вместо того чтобы расплакаться, он силится улыбнуться.

– И все же это правда, – говорит отец. – Не могу припомнить и дня, когда она не была пьяной.

– А где же ты нашел ее? – спрашивает Джейк.

Адриан пожимает плечами:

– Человека не трудно найти, если ты этого хочешь. Больничные отчеты, электронные справочники, Армия спасения.

– Ха-ха! – говорит отец. – Она ведь не вела жизнь цивилизованного человека где-нибудь в приличном месте по соседству, не правда ли?

Тишина. Становится очевидным, что его догадка оказалась правильной.

– Пьяница! – восклицает он торжествующе.

– Что ты можешь обо мне знать? – презрительно говорит она. – Люди меняются. Даже если с ними так плохо обращаются.

И как узнать, что твоя мама алкоголичка? Когда тебе три года, любая мама как мама; ее поведение в любом случае будет казаться тебе нормальным. Но Адриану было шестнадцать. Уж он-то определенно бы заметил. Обращал ли он тогда на это внимание?

Я держусь за краешек стула, и мне очень хочется оказаться сейчас рядом с Джеймсом. Откуда мне знать, действительно ли она моя мать? Она не такая, какой я ее себе представляла. Но я и не могла вообразить, что увижу ее. Перед моим внутренним взором она никогда не возникала как физическое существо. В моем сознании она была человеком без тела. Она никогда не была реальной, но эта престарелая женщина, что кажется наполовину сумасшедшей, реальна, и ее появление больше тревожит, чем вселяет надежду.

– Тебе здесь не рады, – говорит отец. – Тебе удалось всех расстроить. – Он начинает бормотать: – Мы приехали сюда на похороны, приготовили стол, оделись соответственно. Знаешь, это похороны, а не свадьба, – должно быть, такое легче воспринимается на свадьбе…

– Нет, – говорит Пол, беря горстку орехов. – Моя мать мертва.

Отец начинает снова:

– Ты бросила нас, если помнишь. Это ты всех оставила. «Учись готовить», – сказала ты мне тогда. Мысли о детях не было и в помине – свои эгоистичные потребности ты ставила на первое место…

– Может, тебе все-таки следовало сказать им правду, – говорит она, и хотя ее голос смягчается, в нем остается угроза. Как будто есть еще много вещей, о которых мы ничего не знаем и о которых она готова нам поведать.

– Да, – говорит Адриан, – думаю, нам пора узнать правду.

Сам-то он уже знает правду. Последние несколько месяцев он потратил именно на то, чтобы ее выяснить. Он писал письма, звонил, разговаривал с людьми, которые могли ее знать. Почему он не рассказывал нам обо всем этом? Почему ничего не сказал мне?

– Все дело в книге, правда? – говорит неожиданно Джейк.

Адриан пытается защищаться:

– Нет, вовсе не в ней…

Пол прекращает хрустеть орешками.

– В какой книге?

– Да, в этом все и дело. – Голос Джейка звучит более уверенно. – Ты захотел написать книгу о нашей семье, а когда сделал это, решил докопаться до столь захватывающей семейной тайны. Разве не так?

– Книга – художественный вымысел.

– А, – говорит Пол, – это вы о той книге.

– Почти что так, если посмотреть на все это трезво. – Адриан чувствует себя очень неудобно, неловко двигает шеей, как будто воротник рубашки ему слишком узок. И цвет его лица какой-то нездоровый. Я волнуюсь, как бы у него не поднялось давление. – Мне казалось странным, что не было похорон…

– В этом нет ничего странного, – говорит отец. – Многие не устраивают похорон.

– Да-да, не устраивают, – говорит Пол.

– Слишком дорого. Лишняя трата денег.

Пол съедает сосиску с палочки и пустым ее концом указывает на отца.

– Но большинство людей делают хоть что-то: заказывают заупокойную службу или где-нибудь развеивают пепел. Они не начинают притворяться, что умерший человек никогда не существовал.

– Так или иначе, – говорит отец, – теперь вы знаете правду. Она нас оставила и стала жить своей собственной жизнью. Вам стало от этого легче?

– Но ты почему-то не говорил нам этого, так ведь? – говорит Адриан. – Ты же сказал нам, что она умерла.

– А эта авария на дороге? – говорит Джейк. – Неужели все это неправда?

– Я хотел оградить вас от этого, – говорит отец, ходя по комнате. – Вы были еще очень маленькими. Не смогли бы пережить то, что вас бросили. Разве можно было свыкнуться с мыслью, что ваша мать не хочет…

– Не запудривай им мозги, – говорит Маргарет. – Пичкаешь их своими извращенными идеями…

– Ты оставила нас не попрощавшись, – говорит Пол. – Я лег спать однажды вечером, а утром тебя уже не было. Ты даже не постирала мои джинсы. Ты пообещала, что они будут готовы к первому дню каникул. Они валялись на полу рядом со стиральной машиной вперемешку со всякими носками. Я так никогда и не смог избавиться от этого запаха.

Щеки Пола становятся очень бледными, почти голубыми, но кверху от шеи поднимается розовая волна. Ему сорок два года, он охвачен гневом. Никогда раньше я не видела его разгневанным. Только иногда – безразличным.

Этот запах джинсов Пола, запах грудных детей, запах твоей матери. Внутри себя я обнаружила ту самую пустоту: я не знаю запаха моей матери. У меня нет воспоминания о запахе.

– Даже не знаю, кто из вас кто, – говорит Маргарет.

Она кажется раздраженной. Она внимательно разглядывает каждого из нас, одного за другим, как будто старается сравнить с теми детьми, какими мы были раньше. Мне хочется закричать, что я Китти. Посмотри же на меня, обрати на меня внимание, вспомни, какой я была малышкой. Но я не могу найти слов.

– Ты обманывал нас, – говорит Адриан отцу.

– Я хотел оградить вас, – повторяет отец снова. – И не смотри на меня так. Ты же все делаешь ради своих детей. Ты сделал бы то же самое ради Рози и Эмили.

– У тебя есть дети? – говорит Маргарет. – У меня есть внучки?

Между прочим, все это указывается в автобиографической справке перед началом каждого из его романов. Женат, имеет двоих дочерей, живет в Бирмингеме. И вообще, знает ли она, что он писатель?

– И все это время ты продолжал нас обманывать, – продолжает Адриан. – Целых тридцать лет я верил, что она мертва. Я изумлен масштабом твоего обмана.

Он постепенно успокаивается, так как нашел слова, давшие выход его гневу.

– Но тебя не проведешь, не так ли? – говорит отец. Его руки делают на коленях неосознанные движения, вращают невидимое мыло, круг за кругом, вылавливают и начинают снова. – Ты решил, что во всем разберешься лучше меня.

– И оказалось, что я прав. Мне необходимо было взглянуть на все проще.

– Проще? – кричит отец. – Значит, можно проще смотреть, когда вас отвергают, как ненужных сирот, считают, что вы и сами о себе позаботитесь? Я тогда даже не знал, как обращаться со стиральной машиной…

Сидящий рядом со мной Мартин как-то странно затих. Мне слышно, как ровно он дышит. Он все еще поглощает бутерброды, но процесс этот чисто автоматический, и я не уверена, что он их разжевывает. Я стараюсь подвинуться к нему поближе, немного его успокоить, но он отодвигается при малейшем прикосновении.

…Затруднение с этой Маргарет возникает как раз у меня. Все остальные ее помнят, в их сознании остался ее образ. Они могут вспомнить, как завтракали с ней, как шли с ней в школу, как она читала им книжки на ночь, как звали ее ночью, когда болели. Отчитывала ли она их, часто ли злилась? Плохого они мне никогда не рассказывали. Возможно, они все позабыли – плохое легко ускользает из памяти, хорошее – застревает в ней прочно и ярко, перечеркивая любую злость, любые разочарования. Я же только могу воспроизвести мятую юбку, колени и низкий голос, поющий «Вечер после трудного дня». Нет ничего основательного, есть лишь смутные воспоминания о материнском тепле да свадебные фотографии, которым уже более пятидесяти лет. В моем воображении не нашлось места такой ситуации, в которой рассматривалась бы просто возможность ее жизни с нами. Я не представляла ее стареющей, не думала о том, что волосы ее смогут поседеть, а голос стать пронзительным и грубым. Мне никогда не приходило в голову, что она может оказаться живой.

– Что ж, – говорит Маргарет, – расскажи им все остальное.

Отец прекращает расхаживать и впивается в нее взглядом.

– Больше нечего рассказывать, – говорит он. – Одно то, что ты бросила детей…

– А почему бы не рассказать о женщинах? – говорит она. – Ты не мог так просто забыть Анджелу, Элен, Сару, да и остальных тоже. По нескольку в одно и то же время, они неожиданно появлялись в моем доме и так же неожиданно исчезали.

– В моем доме, – поправляет ее отец. – Этот дом никогда не был твоим.

Маргарет смотрит на него торжествующе.

– Вот именно, – говорит она и едва не улыбается, обводя взглядом всех присутствующих и ожидая, какая будет реакция.

– Не помню никаких женщин, – говорит Джейк.

– Ты был слишком занят игрой на скрипке, – говорит Адриан.

– Никаких женщин не было, – говорит отец.

– Что? – кричит Маргарет. – А как же Анджела, Элен, Сара, Филиппа, Дженнифер, Люси? Десятки женщин, то одна, то две одновременно, одна утром, другая днем, вечером сразу две, а ночью новенькая? Ты утверждаешь, что я все это придумала?

Она смотрит так, будто готова плюнуть ему в лицо.

– Люси я помню, – говорит Пол. – Она всегда приносила мне комиксы.

– Нет, – говорит Адриан. – Это была Филиппа. Люси приносила конфеты.

Они знали о женщинах. Конечно же знали. Но почему никто из них не сказал об этом мне? Мартин дышит все так же тяжело. Джейк вскакивает и берет со стола блюдо с чипсами.

– Угощайтесь, – говорит он и предлагает всем по очереди.

Мы послушно берем по горсточке и сжимаем их в руке. С солью и уксусом, крепкие и острые. Мартин вкладывает свои чипсы в следующий бутерброд, но я все-таки совсем не слышу, как он жует. Боюсь, как бы чипсы не поцарапали ему горло.

И что же это делают женщины, если мужья им изменяют? И не с одной женщиной, а со многими и многими другими? Я смотрю на Джеймса, но не могу себе ничего подобного представить. Думаю, я бы ушла. Но как же дети?

– В любом случае, – говорит отец, – после твоего ухода они не появлялись.

– Ну конечно же нет, – говорит Маргарет.

– Нет, действительно. Я бросил их из-за тебя.

– Не будь так смешон. Какой в этом был смысл?

– Они стали не нужны.

Она смотрит на него с неподдельным изумлением.

– Да, логично.

Отец не отвечает. Он смотрит в окно. Идет дождь, и в комнате стало так темно, что нам плохо видно друг друга.

– Я думал, что ты умерла, – внезапно говорит Пол. – Не могу поверить, что ты это сделала.

– Сделала что? – говорит она. – Я не говорила вам, что я умерла.

Мартин несколько неуклюже поднимается на ноги.

– Прекратите сейчас же! – кричит он. – Вы все, прекратите! Это не наша мать. Эта женщина пришла сюда только для того, чтобы нас расстроить. Она не настоящая, и вы это знаете. Моя мать умерла, когда мне было четырнадцать. И вы только поощряете ее, когда говорите такие глупости. Она не моя мать…

Он подходит к Маргарет. Та уклоняется, как будто он собирается ее ударить. Но он всего лишь выбрасывает вперед руку над ее головой:

– Оставьте нас в покое!

Какое-то время он стоит без движения, возвышаясь над ней, и слезы текут по его щекам. Потом он поворачивается к ней спиной и выходит из комнаты. Мы слышим, как за ним захлопывается входная дверь.

– Что ж, – говорю я, – кому-то нужно пойти и посмотреть, все ли в порядке с Мартином.

Нависает тяжелая тишина, как будто каждый говорит что-то яростно, но беззвучно.

– Что же, этим «кем-то» опять буду я?

Не уверена, произнесла ли я это вслух, но поднимаюсь точно я.

Я же всегда была малышкой, котенком, Китти. И если мои братья стали детьми, то я ухожу назад гораздо дальше – в небытие. Кажется, для меня в этой семейной сцене нет никакой роли.

…Нахожу Мартина у моря. Дождь уже моросит довольно давно, и небо полностью затянуто облаками. Оно так и прижимает тебя к земле, загоняя все мысли куда-то внутрь. Мартин стоит у самой воды, бросает в море камни, прямо машина, сражающаяся с врагом, которого нет. Он промок. Мне хочется отвести его домой, дать ему коричневые домашние тапочки и напоить его из кружки с Винни-Пухом. На пляже еще только несколько человек, в основном с собаками, и серьезные прохожие. Молодой человек, стоящий под укрытием, учится жонглировать.

– Привет, – говорю я Мартину, но он не слышит меня из-за шума волн.

Волны набрасываются на берег и громко разбиваются, потом уползают назад, камни пронзительно грохочут, горестно протестуя против вынужденного возвращения обратно в море.

Я стою с ним рядом, наблюдаю за мощными движениями его правой руки, швыряющей камни далеко в воду. Должно быть, он знает, что я с ним рядом, однако не подает вида.

Вот высокая волна набирает силу; она пройдет по берегу гораздо дальше. В последний момент я оборачиваюсь и отбегаю, как раз вовремя, чтобы не промокнуть. Мартин никак не реагирует, и, оглянувшись, я вижу, что он стоит на два дюйма в воде, в то время как волна лениво отползает с пляжа. Он ищет, какой бы еще камешек забросить, и не замечает, что его ботинки полны воды.

Когда волна отступает, я подхожу и кричу ему:

– Отойди назад, Мартин, ты же весь промок.

Я понимаю, что сильнее промокнуть уже невозможно, но мне нужно ему что-то сказать.

Он не обращает на меня никакого внимания, поэтому я хватаю его за руку и стараюсь оттащить подальше. Он смотрит на меня так, как будто не узнает.

– Ну, пойдем же! Отойди подальше от воды! – кричу я.

Я не могу его сдвинуть. Это все равно что пытаться сдвинуть каменную статую. Но я не сдаюсь. Можно же как-то до него достучаться!

Он перестает сопротивляться, и я едва не падаю.

– Китти! – говорит он. – Что это ты здесь делаешь?

Я устала кричать. Пячусь назад по осыпающимся под ногами камням, подальше от моря, надеясь, что он пойдет за мной. Услышав, что камни зашуршали и под его ногами, я останавливаюсь и сажусь у волнореза. Подтягиваю колени, и Мартин тяжело усаживается рядом со мной. Здесь стена укрывает нас от ветра и дождя, и над нами воцаряется спокойствие. Мимо проходит мужчина с приемником, голова опущена, взгляд устремлен на камни под ногами. Капли дождя стекают по его желтой прорезиненной куртке.

Я начинаю понимать, что вымокла насквозь. Волосы прилипли к щекам. Вода стекает с их концов прямо на куртку. Я чувствую, как влага доходит и до моего розового платья.

– Пора возвращаться, – говорю я. И где это Джеймс? Я пошла разыскивать Мартина, а Джеймс что-то не торопится искать меня.

– Тебе этого хочется? – говорит Мартин.

Я в нерешительности. Происходящее вызывает во мне испуг.

– Даже не знаю, – говорю я.

– Она самозванка.

Из лежащих рядом камешков Мартин начинает строить маленькую башенку. Голос его резок, он больше не плачет.

– Почему же? – говорю я. – И зачем кому-либо выдавать себя за нее? Какой в этом смысл?

Он пожимает плечами:

– Может, из-за денег.

– Каких денег?

– Тех, что она могла бы получить в наследство от бабушки и дедушки.

– Но денег же не осталось!

– Может, она об этом не знает.

Для Мартина это удивительно логично. Я начинаю играть мокрыми камешками. Их цвета вышли на поверхность. Черный и красный излучают силу и энергию, коричневый и желтый переливаются. Когда их поворачиваешь, они мерцают, меняют оттенки, как будто влага пробудила их и освободила их богатое своеобразие из сухой серой спячки.

– Должен же быть какой-то способ, чтобы это выяснить, – говорю я. – Спроси ее о тех вещах, которые сам помнишь. Посмотрим, помнит ли она.

– Она вполне могла их и забыть, – говорит он. – Да и в моих воспоминаниях может быть что-то неправильно.

Я вспоминаю те фотографии в свадебном альбоме и сравниваю их с женщиной с длинными седыми волосами. На фотографиях она выглядит высокой, грациозной, аккуратной. В выражении ее лица есть какая-то серьезность, которая мне всегда нравилась. Женщина в бабушкином доме – резкая, угловатая и, главное, разъяренная. Но за такое долгое время внешность у кого угодно может измениться.

Я начинаю гадать, могу ли я сама найти своеволие и независимость в обоих образах, в повороте головы, в линии подбородка. Действительно ли я их вижу или связь эта шита белыми нитками?

– Отец явно думает, что она настоящая, – говорю я. – Он ее узнал.

Ночное кормление. Мы с мамой вместе, одни в глубокой тишине ночи. Должно же быть что-то внутри меня, что подсознательно это помнит, что позволяет мне узнать ее в миг ее внезапного появления?

Башня Мартина разваливается, а он сидит, глядя на нее. Подбегает большой черный пудель, встает прямо перед ней и машет хвостом. Под дождем его шерсть странно обвисла. Мартин поднимает камешек и кидает его вдоль берега. Пудель бросается было бежать, но останавливается в замешательстве: никак не может решить, что же такое он ищет.

– Китти, – говорит Мартин.

– Что?

Пауза.

– Ничего.

Какое-то время мы сидим в тишине. Мне действительно хочется, чтобы пришел Джеймс, чтобы он разыскал меня. Хозяин пуделя появляется у берега, и собака, приветствуя его, бросается в воду.

– Мне было четырнадцать, когда она ушла.

Он собирается мне что-то сказать. То, что никогда не говорил раньше.

– Она вечно со всеми воевала…

Смотрю на него с изумлением.

– Я имею в виду тех, кто ко мне плохо относился. Она всегда приходила в школу, разговаривала с моими учителями, директором, детьми, которые меня задирали, их родителями. Она никогда не уступала, заставляла их во всем разобраться. Думаю, она и сама как следует побила бы детей, останься они безнаказанными.

Я вижу, что он снова плачет.

– Я и не знала, что тебя дразнили, – говорю я.

– Видишь ли… меня тогда прозвали Дуралеем. Я не мог все делать так же быстро, как остальные.

– О, Мартин! – Мне хочется обнять его крепко-крепко и сказать, что он великолепный водитель грузовика и самый лучший брат в мире.

– Так как же она могла все это делать, а потом – оставить нас и уйти? Ведь это значит бросить детей на произвол судьбы?

– Я не знаю.

– В один прекрасный день ее просто больше не стало. Я запомнил число: 21 июля, первый день школьных каникул. Мы пришли завтракать, но никого не было. Мы везде ее искали. Думали, может, она пошла в магазин, или на работу, или где-то в саду. Или опять легла.

Я увидела мальчиков, которые искали маму: выбегали в сад, открывали буфет, заглядывали под кровати.

– Мы звали ее. Думали, она играет с нами. «Сдаемся! – кричали мы. – Теперь можешь выходить». Но она так и не вышла. Никогда.

А где же была я в разгар всех этих поисков? Спала в детской кроватке или бегала на своих маленьких, только что научившихся ходить ножках, выкрикивая: «Мама, мама!»?

– Потом вернулся папа и рассказал нам об аварии на дороге.

Я наблюдаю, как дождевая вода сливается с водой моря. Чайки пикируют на воду, балансируют на поверхности и катаются на волнах. Они поднимаются и падают с беззаботной ловкостью, враждебность погоды им не помеха. И день этот, и море, и небо – серые, но сила есть и в этой прибрежной серости. Она не холодна и безжизненна, а богата и многообразна.

Представляю себе, как я просыпаюсь ночью и прислушиваюсь к дыханию Генри, потому что знаю, что мамы именно так и делают. Это та любовь, что никогда не бывает слышна детям. Происходило у нее так со мной? И знаю ли я об этом хоть одной своей внутренней, скрытой от всех частичкой или растеряла то знание за тысячи прошедших с того времени ночей?

– Почему она это сделала? – говорит Мартин с содроганием в голосе. – Как могла она оставить собственных детей?

– Не знаю.

Оставить Генри для меня было бы настолько невероятным, что я не могу представить себя в такой роли. Маргарет бросила пятерых детей. В пять раз невероятнее.

– Если даже это и она, – говорит Мартин, – то я ее ненавижу.

– Китти!

Ну вот и Джеймс, наконец-то, чуть позже, чем нужно. Он неуклюже спотыкается о камни, останавливается, оглядываясь, и кричит через определенные интервалы:

– Китти! Где ты?