Текст книги "Изумительное буйство цвета"

Автор книги: Клэр Морралл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

4
Уход за рододендронами

И вот я дома, в окружении своей собственной тишины, могу спокойно блуждать в беспорядке моей жизни и не стараться создавать столь приятный Джеймсу образ.

И каждый раз, когда я, как сейчас, остаюсь наедине с собой, мне хочется думать о Дине, моей сестре. Она старше меня на пятнадцать лет и даже не знает о моем существовании. Она убежала с какими-то цыганами.

Я все думаю, не ушла ли она из-за того, что ей необходимо было создать свое пространство. Так же, как мне, когда я ушла от отца, а потом не переехала к Джеймсу.

Значит, я – как она? Появлялось ли у нее желание вернуться домой? Оказывается, найти ее фотографии еще труднее, чем фотографии матери. Есть только одна, на которой все дети, кроме меня: я еще не родилась. Подпись под рамкой гласит: «Лето 1963 года»; она сделана четким круглым почерком, который, я уверена, принадлежит маме. Дети перечислены с указанием возраста. Пятеро. А потом у нее появилась я. Определенно, детей она любила.

Эту фотографию я знаю наизусть. Трое младших сидят впереди на стульчиках, а Дина и Адриан стоят сзади. Все довольно чинно. Джейк, Мартин и Пол посажены близко, наклонились друг к другу, напряжены от прикосновения, которое вынуждены вытерпеть. Джейку и Мартину десять, они помещены рядом из-за того, что близнецы, хотя никогда и не подумаешь по виду. Мартин уже намного больше, чем положено в десятилетнем возрасте; на его руках видны мускулы, а на лице уже проступает то чуть смущенное выражение, что есть у него сейчас.

Джейк похож на маленького гнома. Его тонкое артистичное лицо никак не портят большие оттопыренные уши. Темные глаза с едва уловимым лихорадочным блеском пристально смотрят куда-то мимо фотографа. Должно быть, простуда у него в самом разгаре, так что даже нос блестит.

Восьмилетний Пол выглядит крепышом и кажется старше Джейка. И нет никакого признака, типа огромного лба, намекающего на тот необыкновенный ум, что сокрыт внутри. Он даже умным не кажется. Думаю, фотограф ошибся, решив, что близнецы – Мартин и Пол, а Джейк – самый младший. Поэтому он и поместил их с двух сторон от Джейка – для симметрии.

Сзади Адриан, который в свои двенадцать выглядит очень серьезным. Тогда у него не было очков, и его лицо кажется непривычно голым без интеллектуального обрамления. Сейчас он мог бы позволить себе контактные линзы, но, видимо, предпочитает совершенствовать тот практичный, умный вид, который придают ему очки. Его правая рука на плече Пола.

Дина стоит рядом с ним и должна бы положить левую руку на плечо Мартина. Но она так не делает, и этот единственный здесь жест неподчинения меня завораживает.

Мальчишки кажутся связанными друг с другом родственными и деловыми отношениями. И именно поэтому заметно их семейное сходство: слегка удлиненные носы, оливковая кожа, изгиб рта, едва заметная ямочка на подбородке.

Дина не связана с ними. Она стоит, немного отделившись от всех, между ней и остальными – небольшое пространство; и она смотрит прямо в объектив. Ей четырнадцать, она на два года старше Адриана, и в ее облике – независимость. Она знает, кто она, чего хочет, и ее не сбить с пути. Я думаю о ее руках, свободно опущенных по бокам, о расстоянии между ней и мальчиками и начинаю понимать, что она сильнее и умнее их всех, потому что она не идет на уступки. Она не будет притворяться, чтобы выдать себя за кого-то другого.

Когда я была четырнадцатилетней, того же возраста, что и Дина на фотографии, я решила, что мне нужно узнать о ней больше. Я написала «ДИНА» большими черными буквами на обложке тетради и внизу под ними в скобках вывела: «(Личное. Не открывать)».

В первую очередь я подошла к отцу. В это время он, конечно, рисовал, но когда я упомянула Дину, он резко остановился и почесал затылок.

– Кто-нибудь говорил о ней? – сказал он.

Я поняла, что выбрала не тот путь. Он не любил, когда его прерывали.

– Мне никто никогда ничего не говорит, – сказала я.

Он снова принялся рисовать, теперь уже не оборачиваясь.

– Дина? Это, случайно, не Алисина кошка из Зазеркалья? Кошки едят мышек? Мышки едят кошек?

Я попробовала еще раз:

– Папа, что с ней случилось на самом деле?

Он не обратил внимания на мой вопрос.

– Слушай, здесь явная кошачья связь. Кошка – котенок – Китти…

Я поднялась на ноги.

– Огромное спасибо, – сказала я и хлопнула дверью.

Я вернулась в свою комнату и открыла первую страницу тетради. На ней сверху было написано «Папа». Я нашла карандаш и провела диагональную черту через всю страницу.

Джейк лежал в постели с тонзиллитом. Я сбегала на улицу, чтобы купить ему газету и сладости. Лимонный шербет. Ананасовые дольки.

– Привет, – сказала я, кладя газету на кровать рядом с покрывалом, и подошла открыть шторы. – Здесь слишком темно, – сказала я громко. Как будто он обратит на меня больше внимания, если я повышу голос.

Он перевернулся и сел, сощурив глаза от внезапно хлынувшего света. В комнате пахло грязными носками и потом. Я испугалась его бактерий и открыла окно, чтобы дать им возможность выветриться.

– Китти, – пробормотал он. – Закрой окно. Я болен.

– Ты всегда болен, – сказала я и оставила окно открытым.

Я придвинула стул к кровати, но не слишком близко, затем уселась и посмотрела на него.

– Я провожу расследование, – сказала я.

Он, казалось, заинтересовался.

– По какому поводу?

Из-за того, что волосы у него были очень жирные и прилизанные, казалось, что уши торчат больше обычного. Нос был красный и воспаленный, а щеки пылали.

– Ты принимал антибиотики? – спросила я.

Он кивнул.

– И что ты расследуешь? Эффективность антибиотиков? Не беспокойся. Иногда они действуют, а иногда – нет. Что еще ты хочешь узнать?

Я не обратила на это внимания, положила ногу на ногу и открыла тетрадку. Затем достала карандаш и приняла такой вид, какой, по моему мнению, принимают журналисты.

– Дина, – сказала я.

– Дина? Ты меня спрашиваешь о Дине? – спросил он недоуменно.

– Я хочу, чтобы ты мне о ней рассказал.

Он лег на спину и уставился в потолок.

– Я ничего о ней не знаю.

Мне ясно, что ему просто лень.

– Тебе было двенадцать, когда она убежала. Что-то ты должен о ней помнить.

– Она была задира, – сказал он наконец и улыбнулся с каким-то особенным удовлетворением.

Это сбило меня с толку. У меня уже сложилось о ней представление: сильная, бесстрашная, отважная, но никак не эгоистичная от собственного превосходства. Я так и видела ее: она выше братьев, умнее их, поучает их иногда из добрых побуждений.

– Она обычно отрывала ноги у пауков.

Я облегченно вздохнула. Издеваться над пауками – не такое уж хорошее качество, но это еще не значит быть задирой.

– В субботу, когда мы покупали сладости, она обычно ждала, пока мы придем домой, и требовала, чтобы я отдал ей половину.

– И ты отдавал?

– Конечно, отдавал. А ты бы не отдала все свои конфеты, если бы кто-то завел тебе руку за спину и пообещал сломать, если не сдашься? Я был музыкант. Не мог испытывать судьбу.

Я взглянула на него презрительно. Она задирала его, потому что он сам ей это позволял.

– Да она просто пугала тебя, – сказала я. – На самом деле она бы этого не сделала.

Его взгляд скользнул мимо меня к открытому окну.

– Сделала бы, – сказал он. – Мартину же сделала.

Вот теперь я понимаю, что он все это выдумывал.

Мартин в то время, по всей видимости, был такого же роста, как она, и гораздо сильнее. Но Джейк чувствовал себя так неловко, что дальнейшие расспросы вряд ли пошли бы ему на пользу. Я посмотрела в окно на тутовые деревья, на которых созревавшие ягоды приобретали насыщенный черно-красный цвет. Нам нужно разводить шелковичных червей, подумалось мне: на наших деревьях столько листьев, что их хватит на прокорм целой армии червей. Мы могли бы сколотить состояние.

– Почему она ушла? – спросила я.

Он пожал плечами.

– Мне-то откуда знать? Ее друзья были интереснее нас. – Он устало улыбнулся. – Возможно, она была права. Жизнь стала гораздо проще после ее ухода. – Он закрыл глаза и опустился на подушки. – Китти, неужели ты не видишь, что я ужасно устал?

Я уставилась в свою пустую тетрадь, раздумывая, что же мне там записать. Расследование не было очень-то результативным. Я направилась к двери.

– Спасибо за газету, – сказал Джейк мне вслед, но я не преисполнилась признательности. Мне стало неловко от сознания его уязвимости, страха перед Диной.

Пола я застала сидящим за письменным столом. Думаю, он работал над своей докторской диссертацией. Когда бы я ни смотрела на него, он держался с удивительной отрешенностью, как будто он здесь вот так односложно разговаривает, а думы его витают где-то еще. Подружек в тот период у него было не много.

– Привет, – сказала я.

– Здорово, – сказал он, но при этом не оторвался от своей работы.

– Я хотела спросить тебя… – Я немного нервничала из-за него.

– Да? – Он продолжал записывать какие-то цифры.

– О Дине.

Он взглянул на меня, продолжая записывать.

– Диана? Да я недолго встречался с ней, в прошлом году.

Его ручка споткнулась, и я начала переживать, что отвлекла его и сбила все его подсчеты.

– Не о Диане, а о Дине. – Я уже была сыта по горло тем, что ни один из них не может ее вспомнить. – О твоей сестре.

– О! – сказал он и записал: «5?n(x – 4y)». – Она уехала давным-давно.

– Точно, – сказала я. – И ты ее знал. А вот я – не знала. Но, видишь ли, она и моя сестра.

– Мммм… – Он нахмурился, и было трудно понять, хмурится ли он из-за меня, из-за Дины или из-за своей работы. – На самом деле я не знал ее. Она была намного меня старше.

– Да нет, ты ее знал. Тебе уже исполнилось девять, когда она ушла из дома.

Он откинулся на спинку стула.

– И правда. Но у нас с ней было мало общего.

– Джейк говорит, что она была задирой.

– В самом деле? Не могу припомнить.

У меня вырвался вздох облегчения.

– Может, конечно, так и было, просто я об этом не знал. Не забывай, что шесть лет – это большой возрастной барьер, когда тебе всего девять. У нее были свои друзья, и она ушла с ними в конце концов.

– Цыгане, – сказала я доверительно.

– Нет, не думаю. А ты почему так решила?

Я не знала. Я просто думала, что это цыгане.

– Ну и куда же она ушла?

– Она ушла с группой хиппи. Думаю – к свободной любви. У них были длинные волосы, носили они бусы, а обувь не носили. Мне представляется, они собирались жить коммуной.

– Какой коммуной?

– Знаешь, это когда все живут вместе и всем делятся, в основном в плане секса. Такие вещи обычно долго не длятся.

– Почему же она тогда не вернулась домой?

– Думаю, отец ей сказал, чтобы никогда не возвращалась.

Это становилось интересным. Мне понравился вид отца, стоящего в дверях с поднятой во гневе рукой и кричащего: «Ноги твоей не будет на пороге моего дома!»

Пол опять взялся за карандаш:

– У меня работа.

– А какая она была?

– Какая? Что ты имеешь в виду? Просто сначала она была, а потом ее не стало. И после ее ухода жизнь стала более мирной.

Каким-то образом я почувствовала, что Пол знает больше, но не намерен мне рассказывать. Полагаю, времена были трудные, когда Дина ушла. Я родилась, мама умерла – так много изменений за такой короткий промежуток времени.

От Адриана проку было не намного больше. Он совсем недавно женился на Лесли, и они все свое свободное время отдавали творческому процессу под названием «Сделай сам», сначала дома, затем в саду.

– Следующую плиту нужно установить пониже, – тяжело выдохнул он, когда я пришла к ним без предупреждения. – Тогда завтра сможем положить дерн.

Через окно в кухне я наблюдала, как они с Лесли поднимали и устанавливали огромную плиту. Я подумала, что он лучше всех расскажет мне о Дине, потому что он по возрасту был к ней ближе всех.

Но он показался мне рассеянным, когда вошел в дом.

– Боюсь, что я вспоминаю ее не так уж часто. С тех пор, как она ушла, прошло так много времени. Не могу сказать, что мне ее недоставало.

– Джейк говорит, она была задирой.

Он пожал плечами:

– Ко мне она не приставала. Но ей трудно было бы это сделать. Я был больше. Там, в гостиной, ее фотография. Мы все вместе. Конечно, кроме тебя.

– Знаю, – сказала я. Мне все понятно. – А почему нет других Дининых фотографий?

– Думаю, папа все выбросил, когда она ушла. Он разозлился.

– А на маму он тоже злился?

– Не понял?

– Видишь ли, ее фотографий ведь тоже нет.

– Интересная мысль. – Он наполнил чайник. – Полагаю, что тоже. Оставить на него одного четверых детей!

– Пятерых, – сказала я. Он забыл обо мне, совсем малышке в то время.

Он нахмурился, потом кивнул.

– Пятерых, – согласился он.

– Как ты считаешь, почему она сбежала?

– Ну, в то время это казалось романтичным.

– Она была умная?

Он посмотрел удивленно.

– Даже не знаю. Полагаю, что да. – Он поставил чайник на плиту. – Знаешь, я едва ее помню. Когда мы были маленькие, то играли вместе, но это не всегда удавалось, потому что мы оба хотели руководить. Тогда у нас появились разные друзья, и мы стали встречаться только за столом. А когда она повзрослела, стала часто кричать на всех, бросать все, что попадет под руку, и в один прекрасный день ушла. Она моталась по округе в фургончике с группой сомнительных людей, знаешь, в таком автофургончике, выкрашенном в розовый цвет и с перекошенными вопросительными знаками, выведенными зловещей краской по всей поверхности. Почти как у Сальвадора Дали… – Закипела вода, и он налил кипяток в заварочный чайник. – Китти, а в чем, собственно говоря, дело?

Я ничего не соображала. Все плясало у меня перед глазами. Вопросительные знаки были зелеными, желтыми, оранжевыми, и все эти цвета спиралью вились по розовому фону, как будто они были змеями, огромными, раздувшимися, почему-то вызывавшими тревогу. Я знала тот фургон, что увез Дину прочь.

Я зашла домой в поисках Мартина. Он гладил свои рубашки.

– Мартин, – сказала я, взгромоздившись на подлокотник дивана рядом с гладильной доской, – ты помнишь фургончик, в котором уехала Дина?

Он рассеянно кивнул.

– Я видела его.

– Мммм…

– Слушай, Мартин, я все знаю. Я на самом деле его видела.

Он аккуратно расправлял рукав, перед тем как начать гладить.

– Ты не могла его видеть, Китти. Ты еще не родилась, когда она уехала.

– Знаю, знаю. Но я все равно его видела.

Он не отвечал. Он водил утюгом между пуговиц – медленно-медленно.

– Откуда же я тогда знаю, как он выглядел, Мартин? – страдальчески промолвила я.

Он повертел головой.

– Не знаю. Может, ты видела что-то похожее. У многих сейчас есть фургоны.

– Думаешь, они вернулись? Дина с друзьями?

Он перестал гладить и пристально посмотрел на меня, очевидно что-то напряженно обдумывая. Мартина никогда не поймешь. Иногда он и не думает вовсе.

– Нет, – сказал он. – Они не вернулись.

Он приступил к воротнику.

– Она ломала тебе руку, Мартин?

Он казался озадаченным, но продолжал гладить.

– Кто?

– Дина. Джейк мне сказал.

Он снова посмотрел на меня – озабоченным, рассеянным взглядом.

– Знаешь, я как-то ломал руку, но не могу припомнить, как именно это произошло. Мы играли, по-моему, в каникулы около моря, и я упал с утеса в несколько футов вышиной.

– Она выкручивала тебе ее, ну, твою руку?

Он нахмурился.

– Не знаю. Я только помню, что мне пришлось поехать в больницу. Дай мне закончить с рубашками, Китти. Поговорим потом.

Но потом я не пришла. Вся эта информация не прибавила мне счастья. Что-то стоявшее за ней не давало мне покоя. В тетрадке я ничего не записала. Я все думала про фургон, и от этого в животе у меня что-то начинало трястись, я вся покрывалась испариной и чувствовала себя совсем больной.

Разговоры эти проходили довольно давно. То, что я из них вынесла, на самом деле касалось не Дины, а моих братьев. Они были полностью изолированными друг от друга. Такими остались и по сей день. Считается, что в семьях должна существовать внутренняя близость, некое переплетение корней, уходящих глубоко в почву и все связывающих, – коллективная память. Что произошло со связью Веллингтонов? Может, кто-то сделал подкоп под корнями и перерезал их секатором на отдельные части, чтобы растения на поверхности росли независимо друт от друга? Неужели всех настолько поглотила их теперешняя жизнь, что они напрочь отбросили прошлое?

С того самого времени я научилась жить с образом фургончика, не допуская той прежней внутренней тряски, и постепенно я позволила моей Дине существовать в том же самом затененном месте, в котором она пребывает для всех остальных.

* * *

Накопилось много невыполненной работы, поэтому я беру верхнюю в стопке книгу и читаю, читаю, читаю. Неожиданно мне удается взглянуть на себя со стороны – скорее, с потолка – и поразмыслить о том, что же мешает мне жить спокойно. Я все время в движении; ворочаюсь и опираюсь на чьи-то руки, сажусь и ложусь, присаживаюсь, кручусь и верчусь. То читаю ночь напролет, и когда бледные лучи утреннего солнца начинают проникать в комнату, я печатаю рецензии, не имея ни малейшего представления о времени и забыв о еде. Днем я дважды выскакиваю на улицу, украдкой наблюдая за дверью Джеймса, опасаясь, что он выйдет и нам придется разговаривать. Отправляю рукописи, снабженные лаконичными авторитетными комментариями, понимая при этом, что в них не просто мое мнение о книгах, в них находит выражение мое второе «я». Интеллект без тела, сознание без эмоций. После этого я покупаю буханку хлеба в магазине на углу и бегу обратно в свою квартиру, где, схватив очередную рукопись с полки у двери, принимаюсь за чтение, расхаживая при этом по комнате и поглощая хлеб с вареньем.

В третий раз я выскакиваю из квартиры совершенно внезапно, бегом спускаюсь по лестнице на этаж ниже и стучу в дверь мисс Ньюман. И только стоя перед дверью, я соображаю, что не имею представления о времени дня.

Дверь открывается, и из-за нее высовывается мисс Ньюман.

– Китти, – говорит она, и у меня создается впечатление, что она мне рада. – Проходи.

Я иду за ней в квартиру, всю переполненную картинами и украшениями, которые она собирала семьдесят пять лет. Мебель здесь темная и громоздкая, растения перекрученные и переросшие, а шторы тяжелые. В холле стоит огромный деревянный сундук с фигурками обезьян и экзотическими деревьями, рельефно вырезанными на темной, почти черной древесине.

– Это из Индии, – сказала она мне как-то раз. – Я родилась в Индии и прожила там много лет.

Мне интересно представлять ее малышкой, просыпающейся и плачущей в такой жаре. Над ее кроваткой сетка от москитов, а в саду павлины. С концом империи она приехала домой и никогда не возвращалась обратно. Она не достает и не рассматривает свои индийские сувениры. Она просто хранит их все в том сундуке.

– Этот сундук очень ценный, – говорит она.

А мне так и хочется открыть крышку сундука и заглянуть внутрь.

Я иду за ней на кухню.

Мисс Ньюман маленькая и слабая, волосы у нее на затылке поредели, и сквозь них просвечивает розовая кожа. Она напоминает мне о малышке, и меня поражает со всей очевидностью представшее передо мной, столь графически определенное круговое движение нашей жизни. Должно быть, этот малыш проходит с нами весь путь, он всегда здесь, притаился под кожей, выжидая, когда наступит его время выйти на поверхность. Мне хочется опять стать маленькой. Не надо принимать никаких решений, не надо никуда стремиться.

Она открывает буфет и аккуратно извлекает две чашки с блюдцами, которые расставляет рядышком на подносе; в каждой по серебряной ложечке. Чашки и блюдца сделаны из изящнейшего тонкостенного фарфора, оживленного рисунком распустившихся ярко-розовых цветов на белом фоне, по краю – золотой ободок. Они очень красивы, и у нее, насколько я знаю, есть весь сервиз. Она всегда ставит на поднос кувшинчик с молоком и сахарницу, хотя и знает, что я пью чай без сахара: некое социальное изящество, которое она пронесла в себе от довоенного поколения. Она все расставляет на подносе очень медленно и с большой тщательностью. С сервизом она обращается с величайшим почтением.

Мы идем в гостиную, и поднос несет она, а не я, потому что она аккуратнее. Мы садимся напротив и улыбаемся друг другу.

– Ну вот, – говорит она. – Подождем несколько минут, пока чай заварится.

Чай она готовит по всем правилам: подогревает чайник для заварки, использует только листовой чай – никаких пакетиков, настаивает под теплым колпачком. Когда разливает – вода так и рвется наружу, образовывая идеальную светло-коричневую дугу, и этот нежно урчащий звук наполняющего чашки чая напоминает мне о чем-то… Может, о дедушке с бабушкой в Лайм-Риджисе или завтрак с отцом и Мартином? Из-за этого мне хочется плакать.

– Что-то тебя не было видно последнее время, – говорит она.

Ее квартира прямо под квартирой Джеймса. Интересно, что ей отсюда слышно.

– Просто на этой неделе у нас было много работы.

Мы улыбаемся друг другу. Она улыбается, как ребенок, неуверенно, только после того, как уловила мою улыбку.

– И что же ты делаешь?

– Читаю.

Она никогда мне не верит.

– Как странно. Когда я была девочкой, чтение считалось пустой тратой времени. «Ты понапрасну растрачиваешь жизнь», – обычно говорила мама, когда заставала меня за книгой.

– Наверное, хорошо, что сейчас мы более образованные.

По какой-то причине она находит все это смешным, и мы смеемся вместе. Между нами каждый раз происходит один и тот же диалог. Я знаю, как он начинается и как заканчивается; его последовательность стабильна.

– Бери песочное печенье. – Она протягивает мне тарелку с салфеткой, на которой пять печений разложены в форме звездочки.

Я беру одно и откусываю кусочек, ожидая, когда она начнет рассказывать.

Рассказывает она не торопясь:

– Как ты уже знаешь, мы жили в деревне. Перед тем как уйти в армию, Джек долго за мной ухаживал. Он писал мне такие нежные письма, но не очень много – ведь он летал. Ты знаешь, он убивал людей, и ему это не очень-то нравилось. Его это угнетало. Однажды он приехал домой в увольнение, и из-за него в деревенском клубе устроили танцы. У вечера была даже тема: «Танцы в честь Победы». И мама сшила мне платье с цветами британского флага. Она выменяла тридцать помидоров с нашего участка на шелк, из которого шили парашюты, и мы разрисовали его красными и синими крестиками. На пути домой нас застал дождь, и все краски стекли прямо мне на ноги. Но это не имело никакого значения, потому что я уже потанцевала с Джеком. Он стал неразговорчив, когда вернулся…

Она напоминает мне магнитофон. Нажимаешь кнопку «play», и рассказ начинается.

– Тогда мы знали, чем себя развлечь, нам не нужно было для этого много денег. Да и не на что их было тратить. Мой Джек теперь уже мертв, застрелен в Британской битве.

Она рассказывала мне это много-много раз, но недавно я вдруг поняла, что в рассказе что-то не так. Если она жила в Индии до конца Империи, то никак не могла оказаться в Англии во время Британской битвы [2]2
  Британская битва – воздушная блиц-схватка над Лондоном и югом Англии (15 сентября 1940 года), сыгравшая важную роль для Великобритании в ходе Второй мировой войны.


[Закрыть]. Я направилась в библиотеку и проверила даты в Британской энциклопедии. Я стала расспрашивать ее, пытаясь выяснить, какое событие реальное, а какое вымышленное. Но она убеждена в подлинности обеих историй, может точно воспроизвести детали: вид, запах. Они засели в ее памяти, как фрагменты фильма.

Мисс Ньюман снимает со стены фотографию Джека и держит ее в руках, испытывая умиротворение от физического прикосновения. Потом протягивает фотографию мне.

Здесь они вместе, около них велосипеды, передние колеса которых соединились, образовав букву «V» – знак победы – на переднем плане фотографии. Невозможно определить, где они находятся: видна только дорога и несколько трудноразличимых яркокоричневых кустов на заднем плане. Эту фотографию она показывает мне каждый раз, и я знаю любую мелочь, и все же мне нравится ее рассматривать. Есть что-то умиротворяющее в воспоминаниях о счастливых временах, когда все было ярким и захватывающим. Такие воспоминания становятся особенным местом, где ты всегда можешь укрыться, местом, где, как ты знаешь, ничего не изменится. Островок безопасности, на котором все определенно, все идет по плану.

Я смотрю на мисс Ньюман. Она худенькая и бесформенная, вялая кожа обвисла на стареньком теле. Свою бесформенность она прячет под шелковым платьем, которое, драпируя ниспадающими складками, услужливо прикрывает большую часть ее невостребованного тела, видимо, из сочувствия к обманчивым видениям прошлого.

На фотографии она очаровательна. Молодая, симпатичная, спокойная и свеженькая. Она улыбается накрашенными губами, кудрявые волосы подстрижены; привлекательна и в то же время непосредственна. Я сравниваю ее сегодняшний образ с фотографией дней минувших и, с усилием стараясь отыскать сходство в линии носа, в локонах волос, в лучистости глаз, каждый раз терплю неудачу. Смотрю на Джека и думаю: был ли он на самом деле таким, каким она его себе представляла?

Я протягиваю фотографию обратно, и она возвращает ее на стену.

– Вчера я перебирала кое-какие старые письма, – говорит она, – и нашла стихи, которые Джек мне написал.

Она останавливается, и я жду. Раньше у нас не было такого поворота в разговоре.

– Не думаю, что смогу их тебе показать, моя дорогая. – Она стыдливо опускает глаза. – Это слишком личное, чтобы кому-то показывать.

– Конечно, – говорю я.

– Не все они добровольно пошли на ту Британскую битву, – говорит она. – Джек рассказывал мне, что некоторые молодые люди, которых заставили сесть в самолеты, плакали. Все было не так, как в кино.

Я слышала об этом раньше.

– И Джеку, конечно, трудно было это сделать, но он исполнял приказ. Он знал, в чем его долг.

Я все думаю: почему она останавливается, перед тем как это рассказать, как будто отталкивает от себя какую-то более темную, более правдоподобную картину?

– И такие прекрасные стихи, – говорит она.

Если бы Джек был жив, его патриотизм мог перейти в предубеждение. Возможно, он стал бы проводить время в гольф-клубе, попивая двойное виски, ратуя за арьергардный бой против иммигрантов, флиртуя с секретаршами, а она бы старалась оставаться веселой, зная все о его опрометчивых поступках. С воспоминаниями ей гораздо лучше.

– Он написал много писем? – спросила я.

– О да, дорогая. Я храню их все. У меня есть целая коробка с вещами Джека – там медали, другие фотографии. Их старший офицер прислал мне после его смерти, и все потому, что он оставил письмо с указанием, что делать с его личными вещами. Его родители разозлились: они думали, что все должно принадлежать им. Но я им не уступила. Я так и знала, что его последние мысли были обо мне.

Она аккуратно складывает руки на коленях и бросает на меня взгляд той упрямой девочки, которая когда-то не уступила.

Жизнь Джека собрана в коробочке, думаю я и чувствую, как со мной что-то происходит. Значит, где-то должна быть и коробочка, в которой собрана жизнь моей матери.

Мисс Ньюман продолжает говорить, но я больше не слушаю. Неужели отец действительно стер все следы моей матери? Может, он просто спрятал? Должна быть какая-то коробка на чердаке, которая поможет мне воссоздать ее черты и расскажет о ней.

– Мы никогда не спорили: на это не было времени, – говорит мисс Ньюман. – И знаешь, об этом периоде моей жизни я помню гораздо больше, чем о том, что делала вчера. Его мать тогда умирала от рака, но, знаешь ли, она все время была занята чем-то: организовывала торжественные церемонии, руководила комитетами.

Я заставляю себя сосредоточиться. Представляю себе большой тент в саду, под ним столики с разложенными кругом пирожными, это заседание комитета деревенского клуба, и маму Джека, мило улыбающуюся оттого, что ей удается всех заставить плясать под свою дудку. Мисс Ньюман хранит медали Джека как сокровище, в полной уверенности, что думал он только о ней. А не о матерях ли думают мужчины перед тем, как умереть?

– Знаешь, ей делали сканирование. Она должна была лежать очень спокойно, и они продвигали ее через эту машину, с помощью которой могли рассмотреть все, что происходит у нее в мозгу.

Здесь она снова ошибается. Путает собственные воспоминания с «Коронейшн-стрит» или «Ист-Эндерз» [3]3
  «Коронейшн-стрит» и «Ист-Эндерз» – популярные в Великобритании сериалы.


[Закрыть]. Может, и ни одно из ее воспоминаний не соответствует реальности. И разве это так важно, что она сплетает вымысел с правдой, вышивая свою историю, теряя нить посредине, поворачивая узор не в том направлении? Возможно, все воспоминания подобны этому, и правда в их сердцевине, расцвеченная золотистым блеском, становится тем прекраснее, чем более приукрашена.

Я жду еще немного, слушая ее рассказ. Наконец, догадавшись посмотреть на часы на камине, обнаруживаю, что уже полдевятого. Странное время для чая с пирожными, будь то утро или вечер.

– Мне пора идти, – говорю я. – Нужно еще много всего сделать.

Она идет со мной к двери.

– Так приятно повидать тебя, Китти. Обязательно приходи.

– Спасибо за чай.

Мы идем в прихожую, и я подавляю в себе это постоянное желание открыть сундук и посмотреть на упакованную и спрятанную от глаз ее индийскую жизнь. Пока мы стоим, она вдруг что-то вспоминает.

– Подожди минутку, – говорит она и поспешно исчезает на кухне.

Моя нерешительность длится две секунды. Затем я наклоняюсь и быстро открываю крышку сундука – она тяжелее, чем я ожидала, – и сразу же опускаю.

Сундук пуст.

Мисс Ньюман возвращается с маленьким свертком песочных печений, завернутых в бумажную салфетку, и сует его мне в руку.

– Скушаешь потом, – говорит она.

Теперь я понимаю, почему она больше говорит о Джеке и меньше об Индии. Свои воспоминания об Индии она потеряла.

Она стоит у двери, глядя, как я поднимаюсь по ступенькам.

– До свиданья, Китти.

Она машет мне вслед.

Я оборачиваюсь и машу в ответ. Но ничего не выкрикиваю, чтобы Джеймс не услышал и не вышел.

…Выясняется, что после этого мне трудно приняться за работу. Мой ум, преодолевший единым прыжком последние несколько дней, позволявший мне быстро читать и аналитически мыслить, внезапно затормозил. Я знаю почему. Все из-за этой идеи выяснить что-то еще о маминой жизни. Мне понравилась эта идея о «духе, хранящемся в коробочке». Лучше, чем безликий пепел в урне. На чердаке на Теннисон-Драйв среди паутины и заброшенной мебели полно коробок с бумагами. Хоть я и не люблю туда подниматься, но все-таки намерена это сделать.

Мне хочется отправиться туда немедленно, но я понимаю, что не должна торопиться, а, наоборот, должна подойти к делу со всей осторожностью. Нужно выбрать время, когда никого не будет дома, а это почти невозможно. Необходимо придумать какое-то объяснение, но мне ничего не приходит в голову.

Звонок в дверь заставляет меня подпрыгнуть. Все это время Джеймс ждал, хотел поговорить со мной и теперь наконец пришел и звонит в дверь. Ключ у него есть. Может приходить, когда захочет. Как было бы хорошо, если бы он вел себя более непринужденно.