Текст книги "Изумительное буйство цвета"

Автор книги: Клэр Морралл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Пол может и прочитать, но в результате выдаст такой критический анализ, в котором жестокость будет соседствовать с язвительностью. Я считаю, что Адриан принимает его комментарии с надлежащим тактом, но обращает на них мало внимания. Джейк и Сьюзи читают эти книги потому, что считают: так надо, но они вовсе и не представляют, что могли бы читать их на другом, более глубоком уровне. Сьюзи все понимает буквально – но ее назначение, в конце концов, заниматься накладными, инвестициями и страховыми полисами, а не разбираться в прелестях художественных произведений. Джейк говорит, что у него не хватает времени на чтение, но, как только появится, он в первую очередь прочтет книги брата. Это означает, что сравнивать ему их просто не с чем. Они для него всего лишь периоды изоляции, бегства от жизни в его огромном мире звуков.

И конечно же их читает Лесли. Но раз уж Адриан посвящает ей каждую из них – каждый раз находя для этого разные слова, – то у нее и в самом деле не формируется собственного мнения.

Отец книг никогда не читает, даже тех поваренных книг, что постоянно покупает. Он и не притворяется.

«Напрасная трата времени – придумывать истории, пока мир живет настоящей жизнью, – говорит он. – Отнимает слишком много времени. Если вам нравится произведение живописи, вы останавливаетесь и смотрите – и сколько же? – минут десять максимум. Симфония звучит час, фортепьянная соната – полчаса. Подумайте, как много можно услышать и увидеть за то время, что вы отдаете книге».

Адриан не спорит. Он говорит, это все не важно. «Раз уж отец никогда не читает книг, то он и моих не удостоит особой критики, разве не так?»

Это он сказал мне давным-давно, и я подумала, что его это забавляет, и все же каждую книгу он приносит отцу. Не то чтобы персонально – он просто оставляет ее на столе в гостиной, или на ступеньках лестницы, что ведут к отцу в студию, или в отделении для перчаток у отца в машине. Книги остаются нетронутыми неделями, пока Адриан не удаляет их в такой ненавязчивой манере, что только через какое-то время я замечаю, что их больше нет на месте.

– Зачем ты стараешься? – спросила я его как-то. – Ты же знаешь, он не будет их читать.

Он пожал плечами:

– Может, он передумает. Мне приятно осознавать, что я даю ему шанс.

Жаждал ли он втайне отцовского одобрения? Я наблюдала за ним и раздумывала, не прячется ли за поведением этого взрослого, самого старшего из братьев, за его представленными в лучшем виде ответственными и дипломатичными маневрами что-то более личное и грубое – его обида. Ребенок, потерявший мать и даже не попрощавшийся с нею, он хотел, чтобы отец им гордился.

Я вхожу в квартиру Джеймса и обнаруживаю книгу Адриана, поджидающую меня на столе в прихожей. Картинка на обложке почему-то кажется очень знакомой – четыре мальчика и девочка торжественно смотрят с нее, – и через несколько секунд я узнаю в ней ту же группу, что и на фотографии в нашей гостиной. Это не точная копия фотографии, но очень на нее похоже. Девочка стоит сзади независимо, так же, как Дина, а мальчик, находящийся в том же месте, где и Адриан на фотографии, обведен кружком. Название написано большими фиолетовыми буквами: «Потерянные мальчики, Адриан Веллингтон».

Я открываю книгу, и она дышит на меня новизной страниц. Будь я даже слепая, все равно я окружала бы себя книгами. Мне нужен их запах.

– Китти! – зовет Джеймс и выходит в прихожую. – О да, это Адриан подбросил.

Джеймс прочтет ее после меня. Тщательно и досконально – у него будет собственное мнение, отличное от моего. И потом мы будем обсуждать.

– Ты не забыла, что мои родители пришли на ужин? – говорит он и спокойно ведет меня в гостиную.

За время, прошедшее после нашей женитьбы, он купил белый кожаный диван, чтобы можно было принимать дома более одного человека, хотя этого, в общем-то, и не происходит, за исключением тех случаев, когда приходят его родители. По его меркам, из-за нас четверых и дивана комната выглядит загроможденной.

Его родители сидят на стульях друг против друга, потягивая херес. Когда мы входим, они, из-за того, что Джеймс по непонятной причине убрал стол, поднимаются со стаканами в руках, и его мама, Алисон, приближается ко мне, делая попытку поцеловать меня в щеку. Ее губы не попадают в цель, просто-напросто, как и обычно, мягко проскальзывают мимо, но мы, по крайней мере, притворяемся цивилизованными. Его отец, Джереми, маячит на заднем плане и великодушно улыбается. Это приятной наружности мужчина с такими же физическими составляющими, как и у Джеймса, однако распределенными более эстетично. Он высокий и симметричный.

– Хорошо выглядишь, Китти, – говорит он.

Он всегда так говорит. Ему непросто справиться с болезнью, которая не поддается оперативному вмешательству. Только во время операции его движения мягки и профессиональны и он владеет ситуацией. Когда умер Генри, он ничего не мог сделать, поэтому он отошел на шаг и улыбнулся. Он не мог ни сшить заново мою матку, ни помочь ребенку. Он был бесполезен.

Мы усаживаемся, а Джеймс идет на кухню посмотреть, как там ужин.

– Как ты поживаешь, Китти? – спрашивает Алисон.

– Хорошо, – говорю я, – хорошо.

Она очень старается. У нее нет дочерей – только я, невестка, – и она хочет, чтобы мы были друзьями.

– Я вижу, у Адриана вышла новая книга.

– Да, – говорю я и показываю ей книгу.

Я предпочла бы не давать ее, пока сама не перелистала страницы: мне нравится ощущение, возникающее при чтении свежей, никем еще не тронутой книги. Но она уже протянула руку, и я вынуждена передать ей книгу. Адриан производит на них впечатление. Он – мой паспорт, без которого меня бы не принимали, мой единственный родственник, знакомством с которым они гордятся. Вся остальная моя родня приводит их в замешательство, и только ответственность, надежность и успех Адриана показывают нас в выгодном свете.

– Я прочла рецензию в «Таймсе», – говорит она. – По-моему, они считают, что он покорил новые высоты.

– Это хорошо, – сказала я, расстроившись оттого, что обозреватель прочел книгу раньше меня. Что же он медлил и не отдал мне сразу же мой экземпляр?

– Завтра я куплю себе, – сказала она, протягивая книгу мне обратно. – Если я занесу ее, вы сможете попросить Адриана поставить автограф?

– Конечно.

Они воспринимают это как способ вложения денег, на тот случай, если он умрет молодым или станет не просто хорошим, а великим. Первое издание с подписью может стать довольно ценным лет так через двадцать – тридцать.

– Можем приступить к еде, если вы не против, – говорит Джеймс, входя в гостиную; волосы упруго курчавятся, готовые к защите. Он так старается им угодить.

– Какая чистота у вас в квартире! – говорит Алисон, обводя восхищенным взглядом безукоризненно чистую кухню Джеймса.

– Спасибо, – отвечаю я.

Джеймс не говорит им, что я живу в соседней квартире. Должно быть, они думают, что я просто ухожу туда работать. Они видят нас с Джеймсом в этой квартире и думают, что мы абсолютно подходим друг другу. Думают, вкусы наши во всем совпадают, идеальная чистота необходима нам обоим.

Джеймс приготовил cog au vin. И вот мы сидим в его блистающей кухне и послушно ждем, пока он достает блюдо из духовки и ставит перед нами. Раньше он всегда просил меня притворяться, что это я все приготовила, но я из этого притворства устраивала такую неразбериху, что мы отказались от подобной затеи. Так что теперь все знают, что, пока Джеймс убирается и готовит, я читаю.

Мы вежливо переговариваемся, наполняя свои тарелки, а Джеймс разбирается с вином. Я наблюдаю за ним. Хотелось бы мне знать, что вынудило его научиться готовить до того, как он встретил меня? Кого это он кормил, стараясь произвести впечатление? Должен же он был на ком-то попрактиковаться, чтобы стать таким умельцем? Он сам это отрицает. «Просто я все делаю по рецептам, – говорит он. – Так может каждый». Существования какой-то девушки до меня он никогда не признает, а я не могу противиться соблазну спрашивать у него об этом время от времени.

– Как вам понравилось в Нью-Йорке? – говорит Алисон после того, как тарелки у всех наполнены.

– Замечательно, – отвечаем мы с Джеймсом почти одновременно, излишне поспешно стараясь доказать, что мы там действительно были.

– Хорошо, – говорит Алисон, и мы замолкаем.

По какой-то причине – я даже не знаю, по какой именно, – мне трудно поддерживать разговор с родителями Джеймса. Создается впечатление, что нам просто не о чем разговаривать.

– Ты не смотрел теннис? – спрашивает Джеймс отца через несколько секунд.

Джереми кивает и роняет с поднимаемой ко рту вилки кусочек кабачка. Вилка попадает в его рот без кабачка, и он выглядит немного озадаченным, не обнаружив того, что требовалось жевать. Он вновь опускает вилку на тарелку и делает еще одну попытку.

– Последнее время мы сами много играем в теннис, когда нет дождя, – говорит он.

У них в саду есть теннисный корт, и они всегда играют в белой одежде, даже если их никто не видит.

– Приезжала Дженни, несколько дней гостила у Марджори, – холодно замечает Алисон.

Марджори – их соседка и близкий друг.

Джеймс перестает жевать.

– Дженни училась с Джеймсом в школе, – сообщает мне Алисон.

– Да, – говорю я. – Вы рассказывали об этом раньше.

– Она привезла внуков, Кэти и Бена. Такие очаровательные детки – Кэти всего девять месяцев, и она, конечно, ползает, а глаза у нее такие большие и круглые, как будто она все понимает.

Зачем они это делают? Как будто хотят уверить всех, что этого никогда не было. Как будто хотят убедить меня проделать все снова и выиграть на этот раз. А может, мне просто взять и сказать, напрямую напомнить им о реальности: «Я, между прочим, потеряла ребенка и больше не смогу иметь детей». Просто на тот случай, если они на самом деле все забыли.

– Еще вина? – говорит Джеймс, вскакивая.

Алисон и Джереми так и сияют респектабельностью. Высокопрофессиональные, материально обеспеченные люди среднего класса, они хотят иметь внуков, чтобы можно было откладывать деньги на их образование. Может, они уже подумывают о том, чтобы найти суррогатную маму, может, даже хотят дать денег на такое дело. Раньше я была склонна думать, что они создают эту ауру респектабельности, чтобы производить впечатление на других, но теперь поняла, что они такие и есть на самом деле. Все, что они нам демонстрируют, – подлинное. Они не склонны ни сгущать краски, ни приукрашивать. Они похожи на гладкий бежевый ковер, абсолютно нейтральный и спокойный, надежно лежащий под ногами, способный легко сочетаться со всем, что его окружает, предлагая сотрудничество, а не противостояние. Для меня бежевый – бесцветен.

– Ты пробовал бегать трусцой? – спрашивает Джереми Джеймса. Он проявляет беспокойство по поводу недостатка физической активности в нашей жизни.

– Нет, – говорит Джеймс.

Джереми бегает трусцой каждое утро с семи до восьми, три раза обегает свой квартал, прыгая беспрерывно на том месте у «зебры», где ему приходится ждать. По его словам, он делает это по той причине, что, видя так много закупоренных артерий на операционном столе, хорошо знает, как велика опасность.

– Джеймс находит, что бег трусцой труден для него из-за ноги, – говорю я.

Они оба смотрят на меня.

– Он же может бегать, – возражает Алисон. – Он всегда принимал участие в спортивных мероприятиях в школе.

Я знаю о том, какой пыткой становились для Джеймса спортивные забеги; школьники выезжали для этого за город. Он всегда приходил последним. За исключением одного дня, когда он с тремя другими мальчиками обманул всех и поймал такси. Они вышли, не доехав до школы двух сотен ярдов, и остальные посоветовали Джеймсу еще подождать минут двадцать, прежде чем приходить к финишу, иначе он испортил бы всю игру. Он подождал, но все же появился в первой десятке. Учитель физкультуры не мог поверить, что Джеймс пробежал всю дистанцию и уложился во время. Он не обвинил его в обмане напрямую, но сертификата ему не выдал, и решено было замять дело.

– На следующей неделе мы отправляемся в Австралию, – говорит Алисон, – на Большой Барьерный риф.

Они ныряют. Поднимаются утром в 6.45, ничего никогда не едят с сахаром, имеют три отпуска в году, во время которых занимаются подводным плаванием.

– Наша жизнь по сравнению с вашей должна казаться вам очень унылой, – говорю я.

– Да нет, конечно, – говорит Джереми. – Вы же только что побывали в Нью-Йорке. А мы были там всего лишь на конференции.

– Да, в самом деле… – говорю я.

Вмешивается Джеймс:

– А я-то думал, что вы в прошлом году побывали на Большом Барьерном рифе.

– Да, – говорит Алисон. – Но это было так замечательно, что нам захотелось повторить удовольствие. Вам действительно нужно поехать с нами. Вам бы это понравилось, обоим.

И с чего она взяла, что нам бы это понравилось, если она, по сути, нас совсем не знает? Я смотрю на их слегка загорелые лица и подтянутые, стройные фигуры и нисколько им не завидую. Они живут ради своей работы, ради этой элегантной гибкости, ради успеха, но я чувствую, что на своем пути они упустили что-то самое важное. У них всего лишь один сын, и тот с физическим изъяном. И все же им лучше, чем мне, думаю я со злостью. Я не смогла произвести на свет ни одного живого ребенка, пусть хоть и несовершенного.

Они всегда выглядят одинаково: любезные и довольные, доброжелательные и внимательные. Думаю, они искренне заботятся о нас с Джеймсом, и не считаю, что они стали бы способствовать моему разводу с Джеймсом для того, чтобы тот сделал еще одну попытку соединиться с какой-нибудь потенциальной мамой. Но они похожи на тени. В мире, где они живут, не хватает красок.

Я смотрю на Джеймса и испытываю чувство гордости за его неповторимость, его отказ от конформизма. Никаких больше операций на ноге, никакого компромисса в отношении выбора профессии. Он нашел цвет под бесцветной поверхностью. Он унаследовал те гены, об обладании которыми они и не подозревали, и отказался обесцвечиваться. За это я его люблю.

– Как насчет пудинга? – спрашиваю я Джеймса.

Он поднимает глаза и перехватывает мой взгляд, понимая, что я расстроена.

– Фруктовое пирожное.

Он знает, как я его люблю. Сделал специально для меня.

– Это не для меня, – говорит Алисон.

– Нам по чашечке кофе, – говорит Джереми.

Им известно, что мы прекрасно знаем об их неприятии сладостей, но они остаются предельно вежливыми.

Знаю, я к ним несправедлива. Они ничего не могут поделать со своей заурядностью. Они с ней родились. Когда они впервые оказались вместе, каждый из них, должно быть, почувствовал накатывающую на него похожесть другого, их встречу и взаимопроникновение, так что невозможно уже стало определить, что именно их объединило.

Возможно, они знают это. Может, поэтому они и занимаются подводным плаванием – это дает им возможность посетить огромный подводный мир, который так насыщен красками. А потом они возвращаются на сушу и не могут воссоздать краски. Они не могут забрать их с собой и оттого снова и снова возвращаются назад. Посмотреть мир, который не способны удержать в себе.

Они хорошие люди, все время спасают жизни других. Рядом с ними мы с Джеймсом, с нашей провалившейся поездкой в Нью-Йорк и фруктовыми пирожными, просто пустое место. Может, они знают о последних достижениях в области создания искусственной матки. Говорят, это всего лишь дело времени.

Джеймс хочет, чтобы я осталась после ухода родителей, но мне этого не хочется. Я целую его куда-то около правого уха и оставляю, довольного, мыть посуду. Он рад, что мы своей деловитостью произвели на родителей хорошее впечатление.

Я беру книгу Адриана и проскальзываю в свою квартиру. Я хочу прочитать ее как можно быстрее: хочу узнать, есть ли там мама.

Включаю свет, задергиваю шторы и устраиваюсь с книгой на диване. Когда восходит солнце, я все еще читаю, и почтальон просовывает мне в дверь ежедневные коричневые конверты.

Я забыла о еде. Забыла обо всем. Звонит телефон, и кто-то оставляет сообщения, которых я тоже не слушаю. В одиннадцать тридцать утра я дочитываю последнюю страницу. Поднимаюсь с дивана и обнаруживаю, что ноги меня не слушаются. Неуверенно дохожу до кухни и выпиваю три стакана воды. Возвращаюсь обратно в гостиную и набираю номер Адриана.

– Адриан Веллингтон.

– Адриан? Это Китти.

– Привет, Китти. – В его голосе озабоченность.

– Все в порядке. Я не собираюсь просить у тебя разрешения посидеть с детьми.

– О! – Он притворяется, как будто не испытывает облегчения. – Ты уже начала читать мою книгу?

– Да, начала и закончила.

– И что?

– Адриан, почему меня нет в книге? Меня что же, нет в природе?

5
Кольцевой маршрут

Мне хочется разозлиться, но до того как волна негодования захлестнет меня, я собираюсь поплакать. Только спустя какое-то время начинаю понимать, что расстраиваться просто смешно, лучше уж вместо этого разозлиться, и я даю выход гневу: у меня поднимается температура, давление, мозг работает лихорадочно.

Книга хороша. Он знает, как описывать людей, как наделять их внутренней жизнью. Собственная семья стала для него отправной точкой; я понимаю, что многое соответствует действительности. Но не все.

В книге четыре мальчика и одна девочка: Эндрю, Джон, Майкл, Питер и Дафни, и это, конечно, Адриан, Джейк, Мартин, Пол и Дина. Все настолько очевидно, что Адриану невозможно будет доказать обратное. Отец точно так же кричит со страниц романа, как и в реальной жизни. Нет необходимости ничего приукрашивать. Он и так достаточно сценичен на своем первом месте. Но где же я? Я понимаю, эта книга – не автобиография, это художественная литература, но выбрасывать меня совсем все же несправедливо.

– Это же роман, Китти. Я не ставил перед собой задачи описывать реальные события.

– Но тебе удалось включить в него абсолютно всех.

– Когда я рос, тебя еще не было.

– Нет, я была. Я помню твои волосы до плеч и брюки клеш.

– Я не носил клеш.

– Нет, носил. Я их запомнила.

Он начинает злиться:

– Я никогда не носил брюки клеш.

– Носил. Ты просто забыл.

– В любом случае, если ты их помнишь, то относятся они ко времени, следовавшему за тем, что описано в книге. Я пишу о детстве мальчика из большой семьи. А волосы я не отращивал до восемнадцати лет.

– Когда я родилась, тебе было всего четырнадцать.

Мне слышно, как он вздыхает. Он старается не раздражаться, но голос его срывается, когда он делает над собой усилие:

– Я не включил тебя, Китти, потому что считал, что это перепутает все карты.

Он просто как двигатель в машине. Стоит ему чуть-чуть перегреться, как терморегулятор вступает в действие, и он на несколько градусов остывает. Но с голосом это не проходит. Он может все проделать со своим настроением. Улавливает свое раздражение, решает, не слишком ли он перегрелся, и включает регулировку.

– Итак, я просто все путаю.

– Я так не сказал.

– Но именно это ты имеешь в виду.

– Китти, это же роман. Это вымышленная история.

– Но Дина в ней есть.

– Просто, когда я рос, она была со мной. Она была моя старшая сестра. Она оказывала влияние на все, что бы я ни делал.

– Но это же только роман. Ты мог бы и ее выбросить точно так же.

Он замолкает. Мне слышно, как напряженно он дышит. Я пытаюсь дать себе отчет, насколько сильно я расстроена. Мне жарко и неуютно. В желудке у меня бурлит, как будто я чего-то боюсь, и я не могу понять почему. Разговор – в рамках приличия. Мои ощущения – за ними.

Мне слышно, как его дыхание успокаивается, и я пытаюсь сделать то же самое со своим. Длинные, глубокие вдохи: раз, два, три, четыре, пять; выдохи: раз, два, три, четыре, пять. Расслабить шейные мускулы, плечи, пальцы. Разжать зубы…

– Если не считать твоего отсутствия, Китти, что ты вообще думаешь о книге?

– Мама на самом деле была такая?

Она похожа на затененный персонаж на заднем плане. Тот, что подает пищу на стол, моет посуду, вяжет джемперы, пришивает пуговицы на рубашки. Уверена, она была значительнее. Адриану следовало признать ее первостепенную важность, ее любовь к жизни.

– Понимаешь, книга же не о матери. Она о мальчике, которого звали Эндрю…

– Каковым ты и являешься.

– Это не совсем точно.

– Невозможно написать историю о мальчике, который повзрослел, и не включить туда его маму. Она самый главный персонаж в его жизни. – Я останавливаюсь и думаю о Генри. Я стала бы самым главным персонажем в его жизни. Навсегда. Когда он умер бы в девяносто лет, прожив долгую, счастливую и плодотворную жизнь, его последняя мысль была бы о матери. Он вспомнил бы меня. – У матерей с сыновьями особенная связь.

– Я это знаю, но посчитал, что наиболее полно мать раскроется именно благодаря своему простому присутствию. Большинство детей не отдают отчет в том, какое значение мать имеет в их жизни. Они просто принимают ее существование. Поэтому потрясение от ее смерти оказывается особенно сильным: от постоянного присутствия – к полному отсутствию.

– Но она же не умерла, вывалившись из самолета!

– Нет, это я придумал. Я пишу роман, а не рассказываю историю собственной жизни.

– Ты помнишь, как она умерла? Вы с ней были там? Кто-нибудь вообще был с ней в машине?

– О ком мы сейчас говорим?

– А ты как думаешь, о ком?

– Нет, с ней никого не было.

– Как вы об этом узнали? Что вы в это время делали?

– Китти, я не хочу об этом говорить.

– Вы с отцом ходили на опознание тела?

– Нет, Китти. Прекрати.

Я прекращаю. Я была к нему несправедлива, однако продолжаю злиться. Какое-то время мы молчаливо выжидаем.

– Китти, – говорит он в конце концов. – Ты здесь?

– Да, – говорю я. – Нет. Вспомни свою книгу. Меня там не было с первой же страницы. – Я чувствую, как слезы вытекают из глаз, стекают по лицу вниз, стучат, падая на телефон.

– Ты принимаешь лекарство? – ласково спрашивает он.

– Вот это не твое дело, – говорю я и кладу трубку.

Я долго сижу без движения. Телефон звонит несколько раз, но я не отвечаю. Я снова сижу и смотрю, как постепенно исчезает свет. Темнота вползает и окутывает меня. Одна, в темноте, я сижу всю ночь. Со временем телефон перестает звонить. Представляю, как Адриан идет спать, пытаясь простить себе, что оставил меня. «Утром все будет в порядке», – говорит он сам себе, а может, и Лесли, если она еще не заснула и проявила интерес.

Но утром все не будет в порядке. Я буду молчать так же, как и сейчас. У меня нет прошлого. Нет матери. Я ничего не значу для моих братьев; у меня нет воспоминаний детства – они все уничтожены моим отцом. Нет будущего. Нет детей, которые от меня зависят, которые взяли себе часть меня, которые будут меня помнить.

Я выхожу, как только начинает светать. Не хочу, чтобы кто-либо отправился искать меня, потому что боюсь, что он не сможет меня увидеть. Боюсь, что на самом деле я вообще не существую.

Я прохожу длинный путь, прямо до центра города и оттуда в другую сторону, в ту его часть, где я никогда не была. Даже в этот час на улицах уже есть люди, но я смотрю под ноги и притворяюсь, что никого не замечаю. Тишина так поглотила меня, что я не смогу улыбаться и говорить «Доброе утро». Все идут на работу. Почтальоны, молочники, грузчики, они ждут автобуса, чтобы поехать в «Лонгбридж», «Кэдбериз», круглосуточно работающий «Сейнзбериз». Они кажутся такими целеустремленными. Они знают, что существуют, знают, куда направляются.

Я иду быстро. Хочу, чтобы создалось впечатление, будто и я знаю, куда направляюсь, как будто у меня, как и у других, есть своя цель.

Останавливаюсь. Смотрю вокруг и не могу понять, где я. Что я здесь делаю? Раньше я никогда не видела этой дороги: этого тротуара, этих домов. Я остановилась так резко, что на меня наталкивается женщина с коляской.

– Извините, – невнятно бормочет она.

У нее в коляске малыш, а двое других с двух сторон держатся за ручки коляски. Я чувствую ее нервозность. Ребенок в коляске все время ноет, не очень громко, но на такой резкой ноте, что я стискиваю зубы. У обоих детей постарше красные носы и припухшие глаза. Ей дозволено иметь троих детей, а она даже не может присмотреть за ними как следует.

– Это я виновата, – говорю я, притворно улыбаясь, не глядя ей в глаза.

Мальчик чихает и громко шмыгает носом.

Я отхожу в сторону, позволяя ей пройти. Иду за ними, вначале замедлив шаги, чтобы иметь возможность затеряться на заднем плане на тот случай, если они меня заметят. Должно быть, они идут в школу, думаю я, и вдруг, как от толчка, начинаю осознавать, как много времени я потеряла. Почему я здесь? На тротуарах толпы людей, проезжая часть полна машин, грузовиков, велосипедов. Кажется, что все идут куда-то, и я одна составляю исключение.

Мама с коляской быстро отдаляются и вот-вот исчезнут из поля моего зрения, и я ускоряю шаг, чтобы посмотреть, как они идут в школу. Мне бы так хотелось увидеть около школы провожающих мам; посмотреть, как они машут детям рукой, пока те стоят и разговаривают. Резкий укол ностальгии по моему желтому периоду остро пронзает меня, и я пускаюсь бегом от сильнейшего желания успеть к школьным дверям.

Дети по обе стороны от коляски несут коробочки с завтраком. У девочки она розовая с Покахонтас из мультика, а у мальчика с Королем Львом. Они не хотят идти быстро, как мама. У мальчика густые рыжеватые волосы, непослушно развевающиеся над головой и заканчивающиеся мягкими завитками над ушами. А уши торчат гораздо сильнее, чем у других детей. Я начинаю беспокоиться, что его будут дразнить из-за таких ушей. Он идет с опущенной головой, держась за коляску, предполагая, что мама проведет его в обход всех препятствий.

Девочка постарше мальчика, ее волосы светлее, завязаны в конский хвост с большой блестящей зеленой заколкой. Сейчас таких заколок можно накупить сколько угодно и менять их каждый день весь год. Иногда я захожу и покупаю их, собираю для дочери, которой у меня никогда не будет. Мне кажется, что если у тебя есть дети и хоть немного денег, то мир сразу открывается тебе, как огромная пещера Аладдина, зазывая внутрь, предлагая детям чудеса, удовольствия, вкусные вещи, одежду, видео, игрушки. Мир создан для детей, и без них ты – никто.

Светлый конский хвост девочки – совсем желтый – раскачивается из стороны в сторону, пока она спорит с мамой. Я иду быстрее, так как хочу послушать, о чем они говорят.

– Мам, ну почему нельзя?

Маме, кажется, тоже не хватает воздуха, она капризничает, как девочка.

– Нет, Эмма. Я сказала тебе раз и навсегда и не собираюсь повторять одно и то же. Это заканчивается слишком поздно.

– Я не одна пойду домой. Меня проводит Сара.

– А кто проводит Сару?

Эмма останавливается, чтобы перевести дыхание:

– Могла бы ты проводить.

– Если бы я могла проводить Сару, то я и тебя могла бы забрать.

– Так почему же тебе не забрать меня?

– А кто останется с Даррен?

– Но это же несправедливо – ведь все туда пойдут.

– Мам, – внезапно говорит мальчик. Та не обращает на него внимания. – Мам… – Он голосом растягивает слово, отпуская его в свободное плавание, создавая диссонанс с нытьем малыша в коляске.

– Что еще?

– У меня нога болит.

– И что теперь?

Мне не нравится эта мама. Создается впечатление, что она совсем не заботится о детях. Я отступаю назад, переживая горе Эммы, которой не разрешают пойти с друзьями, я чувствую, как болит у мальчика нога.

Неожиданно мамаша останавливается, наклоняется и шлепает ребенка в коляске. Резкий крик негодования взвивается в воздух. Мама продолжает идти дальше, таща за собой мальчика.

– Сколько раз я тебе говорила, – кричит она над коляской, – не вытирай нос рукавом?!

«Так что же, у него нет платка? – думаю я. – Есть ли у него возможность выбора?»

Я не могу идти с ними рядом. Нет сил на это смотреть.

Мы подходим к дверям школы, и мне уже видны стоящие около них мамы и дети, и желтый отсвет над ними – утро, солнце, светловолосые головки…

Они идут так быстро, что мальчик спотыкается и падает.

– Мама! – кричит он.

Но мама продолжает идти вперед.

– Прекрати валять дурака, Генри! – кричит она.

Я бросаюсь и поднимаю ребенка, ставлю его на ноги.

– Ох, дорогой, – говорю я и улыбаюсь ему.

Он совсем еще маленький, и, когда он оборачивается, я вижу, что лицо его покрыто массой веснушек, прямо-таки вырвавшихся из-под контроля, рассыпавшихся по лицу и сгруппировавшихся таким образом, что из них получилась одна гигантская веснушка. Он смотрит на меня, но не перестает плакать. Глаза у него удивленные и круглые, и он испуганно пятится назад.

– Все в порядке, – говорю я. – Нужно просто внимательно смотреть, куда идешь, иначе снова окажешься на тротуаре.

Он смотрит на меня и никак не реагирует.

– Мама! – выкрикивает он внезапно.

Она останавливается, оборачивается и видит нас. Тут же оставляет коляску на Эмму и бросается ко мне.

– Уберите от него руки! – кричит она.

– Я только… – начинаю я.

– Не смейте к нему подходить! – Ее крик продолжается. – Что вам нужно?

– Ничего – говорю я. – Он просто…

До меня с опозданием доходит, что она по всем параметрам значительно крупнее меня, и я могу рассчитывать лишь на агрессивное противостояние вместо разумных объяснений.

Мальчик продолжает громко плакать. На нас смотрят люди. Я ощущаю, как меняется сама атмосфера, чувствую запах гари, как будто то желтое пламя погребено под обуглившимися руинами.

Я разворачиваюсь и бросаюсь туда, откуда пришла. Слышу ее шаги за своей спиной, чувствую ее руку на плече. Нет, ничего этого нет. Только крики где-то вдалеке. Ее голос постепенно замирает.

Там, где я в конце концов останавливаюсь, нет и признака школы. Не видно бегущих детей, опаздывающих на уроки, или мам, что возвращаются от школы с колясками. Так уж получилось, что я оказалась одна физически и духовно, прочертила линию, отделяющую меня не только от школьной жизни, но и от всего остального мира.

Какое-то время я стою без движения, пытаюсь найти что-либо, что поможет мне определить, где я нахожусь: какой-нибудь указатель, магазин, дорожный знак. Даже не представляю, в каком направлении идти, чтобы добраться до центра.

Вот вижу остановку автобуса 11С и чуть не вскрикиваю от облегчения. Этот номер 11 я знаю. Он объезжает Бирмингем по длиннейшему кольцевому маршруту, поэтому если сесть на одной из остановок и ехать часа два или что-то около того, то прибудешь туда же, откуда отправлялась. Хочешь – по часовой стрелке, хочешь – против. 11С или 11А. Совсем как юная леди Брайт.

 
Леди Брайт прекрасно жила,
Быстрее, чем свет, по жизни плыла,
Вылетев днем
Обычным путем,
В прошлую ночь она прибыла.
 

И правда, можно ли приехать на ту же самую автобусную остановку раньше, чем выехал? Все зависит от твоего восприятия времени, движется ли оно для тебя по прямой или кругами, а может, по вращающейся спирали, а спираль эта либо опускается, либо поднимается, идет вперед или назад, быстро или медленно. Бывает, пропадают целые дни, а иногда секунды тянутся как часы.