Текст книги "Изумительное буйство цвета"

Автор книги: Клэр Морралл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– Нет, я считаю, что здесь очень спокойно.

Я осмотрела все вокруг со своего безопасного места на табуретке и вроде бы поняла, что он имел в виду. Здесь не было ничего, что могло бы стеснять тебя, как-то подавлять. Блестящие поверхности кухни, казалось, отражали только друг друга. По непонятной причине наше присутствие на них никак не сказывалось.

– Здесь нет ничего, что могло бы привидеться в кошмарном сне, – сказал он, продолжая удивляться. – Нет ничего угрожающего.

В этом я не была уверена. Мне снятся ужасные сны, в которых я до бесконечности брожу по пустым зданиям, полагая, что нашла выход, но каждая следующая комната, в которую я попадаю, оказывается точной копией предыдущей, и я уже начинаю бояться, что догоню сама себя, если все так дальше будет продолжаться. Я вижу, как пыль разлетается за кем-то, по чьим следам я иду, но оказывается, что этот «кто-то» и есть я сама. Если я пойду немного быстрее, мне удастся увидеть взмах моей юбки прежде, чем она исчезнет за углом.

– А что думают о квартире ваши родители? – спросила я.

– Она им… нравится.

Я начала испытывать симпатию к его родителям. А известно ли им, что он винит их в собственной раздражительности? Должно быть, они очень умные люди, хоть и проводят дни за разрезанием и сшиванием человеческих внутренностей.

– А как они относятся к вашей работе?

Он снова улыбнулся, и тут я как-то внезапно поняла, что он волнуется. Я до сих пор никого не встречала, кто бы стал из-за меня волноваться. У меня в горле что-то задрожало, а внутри все сжалось.

– Они не имеют ничего против. Мне все удается довольно легко, и я зарабатываю при этом до смешного много денег.

Итак, голые стены были обманом. Он пытался создать впечатление спокойствия, однако на самом деле был такой же, как все. Нервный, явно старающийся произвести хорошее впечатление, еще и не разучившийся краснеть. Он мне определенно нравился. Вернее, мне бы понравилась та его часть, что находилась за этой открытой для всех, приведенной в порядок частью, если бы я только смогла найти к ней подход.

Мы взяли кофе в гостиную и разместились на двух кожаных сиденьях. Я держала кружку обеими руками, но чувствовала, как что-то дрожит у меня внутри, прокладывая себе путь прямо к моим рукам и заставляя меня разлить кофе, как бы я ни сопротивлялась.

– Поставьте кофе на пол, – сказал он.

Потом нагнулся, взял мою чашку и поставил рядом со стулом.

– Я всегда все проливаю, – подтвердила я. – Еще одна плохая привычка.

– Как вы думаете, мне нужен кофейный столик? – задал он вопрос.

«Да!» – хотелось выкрикнуть мне. И кофейный столик, и красно-синий кашмирский коврик, и занавески, усеянные райскими птицами, и телевизор, и книжные полки, забитые старыми журналами «Фотограф-любитель», и почтовые открытки со всего мира, и неоплаченные счета за газ, и плакаты с паровозами…

Но я только медленно проговорила:

– А как вы считаете?

Он удобно расположился в кресле и отхлебнул глоточек кофе.

– Я не хочу его покупать, потому что комната будет слишком заставлена. Если им будут пользоваться, то совсем другое дело. Вы ведь первый человек, который зашел ко мне в гости.

– В самом деле? – Я не могла решить, какую тему развивать дальше: то ли говорить о необходимости кофейного столика, то ли об отсутствии друзей. – Но ведь ваши родители были здесь.

– Можно сказать, что не были. Они пришли и все осмотрели, когда я еще только планировал покупку, но с тех пор не заходили. Они и так представляют, как все это выглядит. Мое предыдущее место жительства было точно такое же.

– Такое же? Точно такое же?

Он неловко повертел головой, как будто у него заболела шея. Не слишком ли я далеко зашла?

– Не совсем точно. Мебель была такая же, а вот комнаты здесь больше и окна лучше. Здесь гораздо больше света. Я люблю свет.

Я вдруг ощутила прилив радости от возникшего между нами понимания.

– Да, – сказала я. – Я тоже люблю свет. Как можно больше света…

Осмотревшись еще раз, я увидела пространство совсем по-другому. Деревянный пол отражал свет, профильтрованный белым тюлем.

У меня поднялось настроение.

– Конечно же, – сказала я. – Я не видела весь этот свет раньше.

Он казался озадаченным.

– Но разве свет – это не первое, что мы замечаем?

– Нет, сначала видишь пустоту, и проходит какое-то время, прежде чем ты осознаешь, что эта пустота полна света.

Меня смутила мысль о моей собственной квартире. Ведь я всегда хотела, чтобы мой дом был полон света, и сама же не давала ему прохода вечным беспорядком. Беспокойно задвигавшись, я толкнула ногой кофе. В испуге вскочила на ноги.

– Извините, извините…

Он поднялся.

– Ничего страшного. Не беспокойтесь. Я сейчас принесу тряпку.

Он вышел и вскоре вернулся, деловой и спокойный, неся мисочку с водой и тряпку.

– Я все вытру, – сказала я. – Мне очень жаль.

Он улыбнулся своей кривоватой улыбкой, которая уже начинала мне нравиться.

– Все поправимо.

Он встал на колено и вытер пол.

– Я ваш первый посетитель, и устроила беспорядок.

Он отжал тряпку и искренне произнес:

– Мне нужен такой человек, как вы, чтобы внести в мою жизнь хоть немного хаоса. – Он поднялся с миской в руках. – Сварить вам еще кофе?

– Нет, я должна идти домой. Меня ждет работа.

Я полагала, что он будет возражать, но он не стал.

– Значит, мы оба работаем дома?

Я кивнула.

– Извините, мне действительно пора, иначе выбьюсь из графика.

Я направилась к двери.

– Спасибо, что зашли, – сказал он. – Я уж подумал, что мы никогда не заговорим.

И опять нежный румянец залил его щеки.

Я почувствовала себя виноватой: все испортила.

– В следующий раз вы должны зайти ко мне на чашечку кофе.

– С большим удовольствием, – ответил он.

Что-то опять сжалось у меня внутри, обычная формальность отозвалась во мне приятной дрожью.

2
Потерянные мальчики

Мне снится, что дом моего отца в огне. Мы с отцом пытаемся разбудить Мартина, под своим пуховым одеялом напоминающего медведя в зимней спячке.

«Пол дома?» – кричу я.

«Откуда я знаю?» – говорит отец.

Он начинает катать Мартина по кровати с одной стороны на другую. Но Мартин слишком тяжелый, и мы не можем его поднять. Издалека приближается завывающая пожарная сирена.

Я просыпаюсь в поту и понимаю, что звонит телефон. Комната залита солнечным светом, но я не могу вспомнить, лето сейчас или зима, и по этой причине не могу определить, рано сейчас или поздно. Я наклоняюсь, чтобы посмотреть на часы, но не могу сфокусировать взгляд. Пока я пытаюсь понять, где же пожар, срабатывает автоответчик.

– Китти! Это Адриан!

Меня охватывает паника. Пожар в доме Адриана. Эмили и Рози – в ловушке. Я хватаю телефонную трубку:

– Адриан, что случилось?

– Ничего. Ты еще не встала? Уже пятнадцать минут десятого.

У меня есть теория, что Адриан вовсе не пишет свои книги. Он просто держит взаперти у себя на службе мятежного гения, что подбрасывает ему блестящие мысли и фразы, которые Адриан записывает и расставляет в определенном порядке. День Адриана начинается каждое утро в одно и то же время. Подъем в 8.00, завтрак в 8.30, начало работы в 9.30. Как может такой заурядный человек обладать воображением и сочинять всякие истории?

– Конечно, я уже встала.

– По твоему голосу не похоже.

– Правда? Просто я сегодня утром еще ни с кем не разговаривала.

– Ты не можешь посидеть с детьми в пятницу? У Лесли – родительское собрание, а мне нужно быть в Лондоне. Не знаю точно, когда вернусь.

– Хорошо, – говорю я.

– Джеймс не будет против? Если хочешь, вы можете прийти вместе.

– И ты можешь себе позволить кормить нас обоих? – Это я так пошутила.

– Да, – говорит он. Он не любит обсуждать свои доходы. – Без проблем.

Но проблемы конечно же есть. Я не совсем уверена, что мы с Джеймсом друзья. С тех пор как мы в последний раз разговаривали друг с другом, прошло по меньшей мере дня четыре. Я просто отключила автоответчик, и он перестал звонить. Но Адриан этого не знает.

– Можешь принести с собой работу: девочки ложатся спать довольно рано.

Во сколько девочки ложатся спать, я знаю. Я сижу с ними с самого их рождения.

– Я же сказала, хорошо.

Не понимаю, почему он каждый раз чувствует себя виноватым, когда просит. Ведь он знает, что я люблю Эмили и Рози.

– Ладно. Ты сможешь быть здесь в пять тридцать? Лесли должна выйти в пять сорок пять.

– Отлично, – говорю я.

Дети похожи на бабочек. Они играют в классики на дорожке перед домом, ждут, когда я приду. Эмили пять, а Рози три года, они плавно танцуют над плитами дорожки, носятся вокруг друг дружки, и полуденное солнце запутывается в их светлых волосах. У Рози красный воздушный шарик, который она принесла домой с праздника, и он лениво повторяет ее движения, когда она прыгает. Они двигаются так быстро, что яркий отблеск от их волос не успевает за ними и остается в теплом воздухе, в котором эхом разносится их хихиканье. Красные и желтые вспышки от шарика, от их волос, синие и светло-вишневые – от платьев хаотически вращаются. Девочки замирают только на секунду, бросают быстрый взгляд на замысловатые дорожки классиков и продолжают порхать снова.

Лесли придает большое значение тому, чтобы их одежда была разного цвета; она хочет, чтобы каждая развивала собственную индивидуальность и не воспринимала себя только в качестве сестры. Но они сговариваются за ее спиной. Им нравятся одни и те же цвета, одни и те же фасоны. Каждой из них дается шанс отыскать свой собственный путь, свои неповторимые формы, но их это мало интересует. Они все делают вместе и не хотят разделения. Две половинки одного целого, два крылышка одной бабочки.

Эмили первая видит меня.

– Китти! – кричит она и бросается ко мне.

Рози поднимает глаза и в точности повторяет все за Эмили. Я обнимаю обеих.

– Ты принесла нам книжки? – спрашивает Рози.

Конечно, я принесла. Мои племянницы любят книги, любят просто держать их в руках, рассматривать, им приятно сознавать, что это их собственные книги, и я прихожу именно для того, чтобы снабжать их книгами, хотя они и не входят в ту возрастную группу, на изучении литературных пристрастий которой я специализируюсь.

– Да, я принесла книги, – говорю я, освобождаясь от их объятий.

Кроме книг я принесла еще и билеты, но они об этом еще не знают.

Когда я вхожу в дом, Лесли проверяет список учеников. Она поднимает на меня глаза и улыбается.

– Привет, Китти. Так мило с твоей стороны – приходить по первому зову.

– Ты же знаешь, я приду в любом случае.

– Я подумала, что ты можешь брать Джеймса с собой.

– Он занят, – говорю я, – и к тому же он слишком любит свой компьютер. Он ложится с ним спать – только так он чувствует себя в безопасности.

Я вполне могу говорить Лесли такие вещи, потому что она все равно меня как следует не слушает. Мне нравится время от времени сообщать ей что-то противоестественное, в качестве теста. Она каждый раз попадает впросак.

Она встает и запихивает в портфель кипу своих бумажек. Она выше меня, стройнее, более смуглая, со светлыми волосами. Думаю, она их чем-то ополаскивает. Ни у кого в ее возрасте не бывает таких желтых волос.

Она смотрит на меня пристально.

– Китти, у тебя все в порядке?

– Конечно, – говорю я.

Но она не обладает способностью слышать, что я отвечаю. Могла бы сказать что-нибудь менее тривиальное.

Лесли меня раздражает. Она очень способная и всегда знает, к чему стремится. Она никогда не кричит на девочек, она все им разъясняет. Она старше, чем многие родители их друзей. Но она не придает этому значения. Она держит под контролем свою судьбу. «Следуйте за мной», – заявляет она и идет уверенным маршем, держа нос по ветру. И все следуют. Это происходит так естественно, что любое неподчинение кажется немыслимым. Она была рождена директором. Ей нужно всего лишь чуть прислушаться к тому, что происходит вокруг, и она готова к дальнейшему продвижению по служебной лестнице.

– Я на всякий случай оставила номер школьного телефона.

Она обнимает и целует девочек.

– Девятилетний возраст, – говорит она мне с легкой гримасой. – С такими детьми трудно работать.

После этого она исчезает. Захлопывается дверца машины, включается двигатель, и машина отъезжает.

– Отлично, – говорю я девочкам. – На сегодня у нас есть кое-что вкусное.

Они хохочут, потому что, даже не представляя себе, о чем я говорю, уже понимают, что у них будет настоящее веселье.

– Сначала чай, – говорю я. – А потом все увидите, если у вас, конечно, хватит терпения.

Эмили и Рози живут в розовом доме. В доме, приспособленном для зимы, с плотно закрывающимися шторами и креслами прямо у газового камина. Все в доме приятно и ново. Он просто пахнет новизной, как будто Адриан хочет свести на нет свои впечатления от старого, потрепанного родительского дома, в котором он вырос. В гостиной – пестрящий различными оттенками розового гладкий ковер, шторы с розовыми завитками таких же оттенков. Современное освещение: встроенные светильники рассеивают яркий свет ламп, в альковах – свет затененный, светильники, направленные кверху, рисуют бледные овалы на потолке. Когда я прихожу сюда вечером, я сразу включаю весь свет, но мне его все равно не хватает. При таком мягком освещении ощущается некая бесцветность, а это отзывается во мне беспокойством. Кажется, что кто-то захотел не только скрыть цвет, но и убедить других, что света вообще не существует. И от этого мне становится неуютно, подступает тошнота. Хотя розовый цвет я люблю.

Пока я завариваю чай, Эмили все время вертится под ногами. Я чуть не сбиваю ее каждый раз, когда поворачиваюсь.

– Эмили, почему бы тебе не посидеть хоть немножко спокойно?

– Хорошо, – соглашается она, но только чуть-чуть присаживается на краешек стула; ее толстые ножки, готовые к прыжку в любую минуту, елозят, не зная усталости.

– А что там Рози делает? – спрашиваю я.

– Она наверху играет с Барби. – В голосе Эмили пренебрежение.

– А ты разве не любишь Барби?

– Мама говорит, что такие куклы, как Барби, не могут быть интересными, потому что их очень много.

Эмили все знает. Последнее время она читает учительнице целые лекции о своей жизни. Понятно, что последняя не очень-то возражает, но предпочла бы не выслушивать всех подробностей. Лесли это не очень-то беспокоит. «Какой смысл что-либо придумывать? Чем раньше они все узнают, тем меньше это будет их волновать».

Я приготовила то, что Лесли нам оставила: салат из тунца, печеную картошку, холодные бобы, французскую приправу с большим количеством оливкового масла – ничего, что могло бы оказаться вредным для детского организма. Но я ее перехитрила: принесла им шоколад. Я часто так поступаю, и при этом еще обязана давать им клятву, что сохраню все в тайне.

Эмили опять соскочила со стула.

– Мама говорит, я могу помогать тебе готовить чай, – говорит она.

– Хорошо, – говорю я, опять усаживая ее на стул. – Тогда сиди здесь и натирай сыр.

Она ненадолго успокаивается, что-то бормочет:

– «Вниз он пошел, и полезли волнистые червячки. Привет, червячки, что вы сегодня делали? Спорим, вам не нужно было заниматься письмом?! Наше письмо легкое-прелегкое. Так каждый может написать что, кто, почему и все подобное тому». – Она смотрит на меня. – А шоколадное угощенье сегодня будет, а, Китти?

– Нет, – говорю я и достаю из духовки печеную картошку.

– Ой-ой, – огорчается Эмили.

– Вот так-то лучше.

– А что же тогда будет?

– Я не собираюсь тебе сейчас рассказывать, иначе сюрприз не получится.

– Но для Рози это все равно будет сюрприз, даже если я узнаю, что это такое.

– Нет, – говорю я. – Сиди и жди.

Я зову Рози, которая послушно спускается вниз вместе с Барби, одетой во все розовое и блестящее. Каждый раз, когда я вижу Рози, все сжимается у меня внутри и мне приходится делать над собой усилие, чтобы не подхватить ее на руки и не сжать в объятиях. Она родилась три года назад. Она могла бы быть моим ребенком.

Мы сидим за столом и едим салат из тунца и печеную картошку. Когда мы заканчиваем, я даю им шоколад. Эмили ест медленно и аккуратно. Она откусывает большие куски. И одновременно умудряется разговаривать:

– Мама бы точно рассердилась, если бы увидела, как я это ем. – Говоря это, она хихикает. Смех вырывается у нее как бы случайно, громкий, хоть и неожиданный, ее маленькие плечики трясутся от удовольствия.

Рози ест быстрее, набивая рот до отказа. Но когда она сидит, пережевывая, ее глаза светятся от предвкушения следующей порции.

Я складываю тарелки в мойку. Они обе наблюдают за мной.

– Отлично, – говорю я. – Одеваемся. Сейчас произойдет что-то необыкновенное. Мы пойдем – сами увидите куда…

Сколько же времени уходит на одевание детей! Куртки, шарфики, перчатки, носки, ботинки… Ничего просто не дается. Они отстаивают свое право самостоятельно надеть перчатки и засовывают указательный палец туда, где должен оказаться большой, от этого их кулачки торчат наружу, застревают в центре, а скрючившиеся пальчики не дают во всем этом разобраться. У них смешные шапочки с завязками под подбородком, с помпонами, болтающимися туда-сюда; синяя для Рози и розовая для Эмили, они подходят к их курткам. Но они меняются, и каждая из них превращается в смесь розового и голубого.

– Куда же мы идем? – спрашивает Эмили.

– Подожди, сейчас увидишь, – снова повторяю я.

Как только на улице темнеет, автобусы обретают совсем иную природу: их тепло и свет влекут тебя внутрь, и тогда мир снаружи начинает казаться враждебным и незнакомым. И хотя люди, как и раньше, сидят бок о бок, но при этом каждый в своей скорлупе, они уже не кажутся такими разъединенными, как раньше.

Когда мы встаем, чтобы выйти, женщина напротив улыбается мне.

– Какие замечательные детки, – говорит она.

– Спасибо, – говорю я, и все светлеет у меня внутри.

Мы идем в театр смотреть «Питера Пэна». Я решила, что Рози уже достаточно взрослая, чтобы сосредоточиться на пьесе. Я не сказала об этом Адриану и Лесли, потому что хочу сделать им сюрприз исключительно от себя, хочу, чтобы каждый раз, когда они будут думать о Питере Пэне, они вспоминали эту таинственность и восторженность, что привела их к нему. Мне хочется, чтобы у них в памяти сохранилось счастливое воспоминание о моем подарке. Адриана не будет дома всю ночь, Лесли придет с родительского собрания поздно. Этот сюрприз только от меня. Я впервые покажу им, кто такая фея Динь-Динь, и этих мальчиков, которых потеряли. Когда Лесли придет домой, я расскажу ей, где мы были. Может, ей это и не понравится, но для меня это уже не будет иметь никакого значения. Моя награда – время, проведенное с девочками.

Театр похож на улей, гудящий голосами родителей и радостно возбужденных детей. Я осторожно прохожу через толпу; Рози сидит на одной моей руке, за другую держится Эмили, которая настойчиво тянет меня назад.

– Идем же, Эмили, – говорю я весело. – Тебе очень понравится.

Но она сопротивляется, виснет на моей руке.

– Разве мама разрешила? – спрашивает она.

– Да-да, – говорю я и сама при этом начинаю верить своим словам. – Ты же не думаешь, что я заставлю тебя что-то делать, не сказав об этом маме?

– Почему же тогда она нам сама об этом не сказала?

– Это же был сюрприз, я тебе уже объясняла.

Эмили хмурится, но идет со мной. Я хочу купить программку, но там столпилось столько народа, что я начинаю нервничать из-за того, что держать сразу двух девочек довольно трудно. Я ищу глазами место, где можно было бы их оставить, и решаю, что они вполне могут подождать меня возле колонны. Я спускаю Рози на пол.

– Стойте здесь и держитесь за руки. Я скоро.

С трудом пробиваюсь через толпу и покупаю две программки, но, когда я возвращаюсь к тому месту, где, по моему разумению, я оставила девочек, их там нет. У меня внутри все болезненно сжимается, и я в панике оглядываюсь вокруг. Подхожу к паре, стоящей у колонны.

– Вы не видели моих девочек, двух моих девочек? – Я говорю слишком быстро. Пытаюсь объяснить медленнее: – Я оставила их здесь, две светлые милые девочки, очень хорошие…

На меня смотрят озабоченно:

– А где вы их оставили?

– Здесь, они только что были здесь, я велела им никуда не уходить…

Я готова заплакать. Чувствую, как внутри меня что-то поднимается. Женщина кладет мне на руку свою ладонь:

– Я уверена, они не могут оказаться далеко; постойте спокойно несколько минут и посмотрите внимательно вокруг.

Мужчина оборачивается ко мне. Он старше, с аккуратной бородой.

– Вот там, случайно, не они? Две маленькие светлые девочки.

У него добрый голос. Я оборачиваюсь и вижу их – держатся за руки, все еще в перчатках и шапочках, оглядываются в ожидании меня.

Я бросаюсь к ним:

– Где вы были? Я же велела вам не сходить с места!

– А мы и не сходили, – возражает Эмили. – Мы все время здесь стояли.

Я пересчитываю колонны от входа. Они стоят у шестой колонны, а я была в полной уверенности, что одни у седьмой.

Внезапно я увидела себя, совсем маленькую. Мне велели держаться за мамину юбку, чтобы ее руки были свободны и она могла покупать все, что нужно. Я даже вспомнила юбку, ее фиолетовый, мнущийся материал, с выступающей вышивкой вдоль кромки и похожими на колокольчики кисточками, свисающими с пояса. Я точно знаю, что не выпускала юбки из рук, но, взглянув вверх, вдруг внезапно обнаружила, что держусь за незнакомую женщину. Не помню, как я отреагировала тогда. Наверное, закричала. Это одно из моих немногих воспоминаний о матери.

Я оборачиваюсь, чтобы поблагодарить мужчину и женщину, но они уже ушли. Наклоняюсь к Эмили, которая кажется испуганной.

– Извини, – говорю я как можно ласковее. – Я, наверное, перепутала. Пойдем искать наши места.

Места в самом верхнем ряду третьего яруса. Я очень крепко держу Эмили и Рози, пока мы пробираемся у самого края, стараясь не смотреть вниз.

– А это что такое? – спрашивает Рози, когда мы наконец на своих местах.

– Театральный бинокль.

– Зачем он?

– Он так устроен, что с его помощью тебе будет легче рассмотреть людей на сцене.

Я надеюсь, что артисты не будут слишком часто летать; наши места на такой высоте, что верхняя часть сцены отсюда не видна.

Эмили старается заполучить бинокль:

– Я никак не могу его достать.

– Нужно заплатить двадцать пенсов.

– Китти, а у тебя есть двадцать пенсов?

– И мне, и мне, – говорит Рози.

Я открываю кошелек и обнаруживаю, что в нем всего лишь одна двадцатипенсовая монетка. Я отдаю ее Эмили, но на лице Рози появляется такое выражение, что я понимаю: еще минута – и она расплачется от такой несправедливости.

– Извините, – обращаюсь я к мужчине, сидящему рядом с Рози. – Вы не могли бы разменять мне деньги так, чтобы у нас была двадцатипенсовая монетка?

Он с готовностью находит монетку и любезно протягивает ее мне.

Вопрос с биноклями решен, они встают, наклоняются вниз и рассматривают сидящих там зрителей.

– Садитесь, – говорю я, – иначе людям за нами ничего не будет видно.

Их хватает только на то, чтобы секунды две посидеть спокойно, затем они снова вскакивают. Я вздыхаю, уверенная, что когда спектакль начнется, они будут сидеть тихо.

Лампы постепенно гаснут.

– Садитесь, – говорю я. – Сейчас начнется.

– Китти, – внезапно заявляет Рози, – я хочу в туалет.

Наш поход в туалет не прибавил нам популярности. Каждый должен встать, чтобы пропустить нас, и из-за этого зрителям следующих за нами рядов обзор и вовсе закрыт. Никто не произносит ни слова, однако я и без слов чувствую враждебность. Мне не видно негодование, так как я слишком сильно смущена, чтобы выглянуть в их лица, но в том, что на них оно отчетливо написано, я не сомневаюсь. Натыкаясь на чьи-то туфли и шепча «извините», веду детей перед собой, пытаясь убедить Рози двигаться быстрее. В конце концов мы возвращаемся на свои места, и я начинаю дышать медленно и глубоко, не без труда заставляя себя успокоиться. Жду, когда высохнет выступивший от смущения пот.

– Эта собака настоящая? – начинает шептать Эмили сразу же, как только мы вернулись.

Я киваю.

– А как они заставляют собаку делать то, что им хочется?

Я стараюсь не обращать на нее внимания.

– Китти! – Она шепчет громче.

– Ш-ш-ш… – Я прикладываю палец к губам и недовольно трясу головой.

– Как?

– Потом расскажу, – шепчу я прямо ей в ухо.

Она кивает и усаживается, и меня на какое-то время оставляют в покое.

– Они же летят! – Рози заявляет это с восторгом.

– Ш-ш-ш.

– Как же они это делают? – спрашивает Эмили.

– Ш-ш-ш…

– Китти, ну как они это делают?

– Волшебство, – шепчу я.

– Волшебства не бывает. – Ее шепот постепенно переходит в разговор средней громкости.

– Ш-ш-ш…

Вокруг нас неодобрительный шумок. Я закрываю глаза и пытаюсь представить, какого типа людей мы раздражаем больше всего. Но этот шумок, как шепот из ниоткуда, не выходит из чьего-то рта, он лишь проявление раздражения, не имеющего конкретного источника. Он идет ниоткуда и отовсюду, он кружит вокруг нас, и нет сомнения, что мы правильно понимаем, куда он направлен.

На какое-то время все затихает. Эмили начинает возиться со своим биноклем. Рози это видит и пытается делать то же самое. Она соскальзывает с сиденья, которое, отскочив назад, с грохотом ударяется о спинку, в то время как она разглядывает сцену стоя. По крайней мере, ни одна из них не разговаривает – обе девочки заинтересовались пьесой – и я с большой осторожностью позволяю себе расслабиться.

Внезапный толчок сзади. Я подумала, что кто-то неловко пошевелил ногой, и не обращаю внимания.

– Извините.

Я оборачиваюсь назад, ко мне наклоняется мужнина:

– Ваша дочка не могла бы сесть на место? Моей жене ничего не видно.

– Рози, – шепчу я, – сядь, за тобой не видно.

– Ш-ш-ш…

Первое действие продолжается, и девочкам удается наконец сосредоточиться. Я так и думала, что они в том возрасте, когда театр доставляет радость. И почему бы им не пошептаться немного? Все знают, что дети никогда спокойно не сидят. Конечно, во всем виноваты эти люди вокруг. Зачем только они пришли без детей на детский спектакль? Может, они сами и есть те потерянные мальчики, которые так никогда и не стали взрослыми и которым постоянно нужно возвращать свое заново ожившее детство для того, чтобы найти вечно ускользающий элемент, недостающий им в жизни. Им следует быть более терпимыми и радоваться, глядя на детей, умеющих по-детски наслаждаться. Мне бы хотелось поделиться с ними всем этим в антракте, но я знаю, что не сделаю этого, потому что и я могу понять доводы, которые они будут мне приводить, объясняя свое пребывание здесь и желание спокойно посидеть и послушать. Взрослые как взрослые. Мы приходим сюда, чтобы напомнить все это самим себе и вернуться к утраченной молодости. Мы заплатили деньги за эти места и взамен хотим получить удовольствие. Для маленьких детей есть дневные спектакли. Другие дети, пришедшие на этот спектакль, ведут себя хорошо; они старше и привыкли ходить в театр.

И они правы, думаю я с грустью. Мне не следовало их приводить. Я встречаюсь с Эмили и Рози только раз или два в неделю, а этого недостаточно. Откуда мне было знать, доросли ли они до такого спектакля? Да и как определить?

На меня внезапно наваливается гнетущая тяжесть: я вижу простирающееся передо мной будущее, в котором не будет никакой возможности узнать, как растут и развиваются дети. Для меня все потеряно. Мне некуда идти.

– Китти! – Рози опять у моего уха. – Как зовут эту волшебницу?

– Фея Динь-Динь.

– Ш-ш-ш…

Когда в антракте зажигается свет, я оборачиваюсь и громко перед всеми извиняюсь. Зрители кивают и вежливо улыбаются, говорят, что мы им вовсе не мешали, но кто-то из них говорит неправду. Шушуканье не создается само собой. Под сиденьями нет никаких невидимых механизмов, которые издавали бы первое «Ш-ш-ш…», которое, подпитывая само себя, множилось бы и разрасталось. Должен быть какой-то человеческий источник. И я могу по лицам и манере поведения догадаться, кто из них был недоволен больше других. И все же они все очень милы.

Мы спускаемся вниз и встаем в длинную очередь за мороженым. Эмили в восторге от Питера Пэна, а Рози – от мороженого.

– Китти, а что мы можем купить?

– Все, что хотите.

– А что там есть?

Я показываю картинки всего, что есть в ассортименте. Эмили хочет рожок, а Рози апельсиновое на палочке. Но когда подходит наша очередь, в продаже остается только в стаканчиках.

– Клубничное, шоколадное или простое? – спрашивает продавщица.

– Какое вы выбираете? – спрашиваю я девочек.

– Апельсиновое, – отвечает Рози.

– А я хочу рожок, – вторит ей Эмили.

– Два шоколадных, пожалуйста, – говорю я.

Трудно поверить, что это удовольствие стоит так дорого.

– Я же хочу на палочке, – говорит Рози и начинает плакать.

Она выглядит разгоряченной и усталой, и я какое-то время раздумываю, не пора ли мне отказаться от своей затеи и отвезти их домой. Но тут я вспоминаю, как им понравилось первое действие, как они успокоились в конце. Нет, я была права, приведя их сюда. Я открываю стаканчик и беру на ложечку немного шоколадного мороженого.

– Открой рот пошире, – говорю я и быстро кладу мороженое Рози в рот, так что она даже не успевает опомниться.

Звонок предупреждает о конце антракта.

– Быстренько, – говорю я. – Кто-нибудь хочет в туалет?

– Нет, – говорит Рози и проглатывает мороженое.

– Я хочу, – отвечает Эмили. – А что же делать с моим стаканчиком?

– Я подержу, пока ты сходишь.

С Эмили гораздо проще, чем с Рози. Она сама может сходить в туалет и спустить за собой. Она выходит и медленно моет руки над розовой раковиной.

– Такой хороший туалет, – говорит она мне, и мы идем наверх.

Мы добираемся до наших мест как раз вовремя, и я слышу общий вздох разочарования, вызванный нашим возвращением. Я усаживаю девочек, продолжающих есть мороженое, с двух сторон от себя. Они на минутку замолкают, и я успокаиваюсь.

– Китти! У меня упало мороженое.

Я роюсь в сумке в поисках салфетки. Кто-то толкает меня в плечо. Я оборачиваюсь, и женщина сзади протягивает мне пачку салфеток.

– Спасибо, – шепчу я и собираю с куртки Рози большую часть ее мороженого.

Мы спокойно сидим на своих местах, и я опять думаю о людях вокруг нас. Вероятно, у них есть свои собственные дети, гораздо старше, чем Эмили и Рози, и они наверняка знают, чего от них ожидать. А я вечно буду либо переоценивать, либо недооценивать их способности, потому что я не каждый день с ними. Не я кормлю их завтраком, разговариваю с ними, выслушиваю их, не я читаю книжки им на ночь. Я знаю детей только по книгам; какие у них приключения, открытия, о чем они думают, но так как эти книжные дети не дышат и не разговаривают, то они никогда не могут стать настоящими. А это совсем не то же самое, что жить бок о бок с такими же детьми и самой видеть, как они растут.

Я думаю о тех детях, которых потеряли, и начинаю понимать, что это я принадлежу к их числу, а не люди, меня окружающие. Я выросла без матери. Это меня потеряли, и никто не может помочь мне отыскать свой настоящий дом, потому что никто не может дать мне то, чего я хочу больше всего.