Текст книги "Московское воскресенье"

Автор книги: Клара Ларионова

Глава двадцать восьмая

Далеко позади остался туманный Терек, горы и узкие ущелья.

Вторую неделю наши войска атаковали «голубую линию». Так называли немцы свою систему укреплений на Кубани. Полеты стали необычайно трудными.

Противник защищался с остервенением, он пытался удержаться то на одном, то на другом плацдарме, но, получив решительный удар в горах Кавказа, катился к морю.

«Голубая линия» упиралась одним флангом в Приазовские плавни, а другим – в Черное море. Все холмы, пригорки, овраги немцы залили бетоном, закопали в землю сотни тысяч мин, сосредоточили танки, мощные орудия и тысячи пулеметов.

Не надеясь больше на солдат, для которых стало привычкой отступать, немецкие генералы поставили станковые пулеметы позади своей пехоты. И солдаты знали, что эти пулеметы встретят их огнем, если они вздумают бежать назад.

Гитлер приказал любой ценой удержать кубанский плацдарм; обещал всемерную помощь «защитникам Кубани»; обещал соединить Кубань и Крым мостом через Керченский пролив, чтобы обеспечить им подкрепление и снабжение.

Обученные пропагандисты убеждали солдат в неприступности их обороны, убеждали всеми средствами: расстреливали не верящих в победу, возили экскурсии на берег Керченского пролива, показывали строительство моста через пролив. Вот первые сваи, вбитые в морское дно, вот металлические конструкции, вот цемент – фюрер идет на любые затраты, чтобы помочь своим солдатам.

В восемнадцать часов около штаба, на лугу, собрались штурманы эскадрилий. Комиссар Речкина только что зачитала сводку Совинформбюро – наша армия на всех фронтах ведет наступление. Это сообщение радовало и возбуждало, хотелось работать еще лучше.

«А Марина опять опаздывает», – с досадой подумала Катя и пошла будить подругу.

Она вошла в хату. На полу на пахучей соломе крепко спала Марина. Катя взяла ее за руку. Марина, не просыпаясь, подняла голову, но, как только Катя отпустила ее руку, голова снова упала на подушку. Катя хорошо знала характер Марины. Разбудить ее можно только одним способом. Она подняла ее за плечи, потрясла изо всех сил и крикнула:

– Улетаем!

Марина мгновенно открыла глаза. Вскочила, ноги в сапоги и вдогонку за Катей:

– Спасибо, что разбудила. Великолепно поспала, отоспалась за весь сорок второй год.

Они подходили к поляне, где штурманы, окружив командира, отмечали на своих картах линию боевого соприкосновения с противником.

Маршанцева посмотрела на Марину долгим вопрошающим взглядом – почему опоздала?

Потом перевела взгляд на карту и ровным голосом стала объяснять новое задание.

– Линия БС, – говорила она, ведя красным карандашом по карте, – минует справа мостик через Безымянный ручей, что двести метров южнее Садовой и юго-восточнее высоты 95.0, дальше она идет… Штурман Черненко, отмечайте, – дальше по западной окраине Арнаутской, отметка «К», что триста метров южнее Арнаутской, далее отдельные домики, что непосредственно на северо-восточной окраине станицы Молдаванской… Штурман Черненко! – вдруг громко сказала Маршанцева, и все, подняв головы от карт, увидели, что Марина спит, положив голову на планшет.

Катя толкнула ее. Марина почти машинально повела карандашом по карте, тараща глаза, чтобы освободиться от дремоты. Ну и солнце! Ну и разогревает, будто не весенним воздухом дышишь, а сонным порошком!

Марине пришлось поддерживать ладонью веки, чтоб они не слипались, и успевать делать пометки на карте.

Маршанцева продолжала:

– Далее через букву «в» надписи «Молдаванская», севернее высоты 114.1, далее без изменений…

Штурманы понимали командира с полуслова, никто не переспрашивал, не задавал вопросов, все молча отмечали предстоящий маршрут.

Район был знакомый, сюда летали неделю назад, когда полк еще стоял в станице Пашковской. Так что карту знали наизусть.

На черном небе выступили звезды. Ни ветра, ни облачка. Погода как на заказ. Штурманы эскадрилий передали задачу своим экипажам, и все разошлись по самолетам.

К Нечаевой подошла Маша Федотова, отрапортовала:

– Товарищ лейтенант, самолет к боевому вылету готов.

– А что сделали?

– Отрегулировали счетчик оборотов.

Даша осмотрела приборы, села в кабину, скомандовала:

– К заливке!

– Есть! – ответила техник.

– К запуску! – скомандовала летчица.

Техник рукой провернула винт:

– Контакт!

– От винта! – крикнула летчица.

Федотова отбежала. Летчица включила зажигание. Мотор заработал, и чистый звук его говорил, что он хорошо отрегулирован и рвется в черную стихию.

Темная, мягкая ночь. Глаза штурмана отчетливо различают отблеск воды в речушках и каналах. Увидав озеро, исходный ориентир, Катя перевела взгляд на карту, сверила маршрут:

– Так вести.

Откинувшись в кабине, посмотрела на дрожащие звезды. Им-то чего дрожать? До них снаряды не долетят. На душе у Кати спокойно. Наконец-то они по-настоящему работают. С того дня как разгромили немцев под Владикавказом, она чувствовала себя другим человеком. Сразу выросла. Теперь каждый день приносил им удачи, а удачи порождают гордость и уверенность в себе. Не легко они прожили эти два года. Они защищают Родину. Этой радостью ей хотелось поделиться с близкими, с друзьями по университету. Уже давно она не отвечала на их письма. Слишком обидно было читать один и тот же вопрос: до каких же пор будет отступление? Катя не отвечала им, пока не подготовила ответ. Теперь можно написать и маме и друзьям в университет, как важно быть терпеливым, уметь ждать и верить в победу.

Звезды весело подмигивают Кате. В такие вот ласковые ночи всегда приходит удача. Вот уже виднеется темным квадратом пункт Львовский. Штурман отмечает его на карте, самолет ложится на боевой курс. Темным пятном выделяется сад.

– Подходим к цели! – сказала Даша.

Внимание на прицел. Этот новый прицел усовершенствовали сами штурманы на Кавказе. Сначала Женя предложила проект, его обсудили, внесли поправки, дополнения, и вот теперь с его помощью бомбы ложатся точка в точку.

– Видала?! – крикнула Катя, когда над целью вспыхнул огненный взрыв.

В небо полетели светящиеся шарики термитно-трассирующих пуль, потом включились четыре прожектора и стали веером ходить от горизонта до горизонта. А они бесшумно уходили в сторону, и, как только спрятались в темноту, летчица включила мотор и повела самолет домой.

Подлетев к аэродрому, Даша встала на круг, ожидая очереди на посадку. Сбоку появился еще один самолет и бросил красную ракету.

Дежурная по аэродрому приняла его вне очереди. Он опускался медленно и неровно.

Маршанцева следила за ним, стиснув зубы, отгоняя тревогу. Ее девушки научились воевать, научились обходить огонь зениток. Но все же она побежала навстречу самолету. Что с ним? Что с экипажем? Ранены или напуганы? Почему летчица не бежит к ней? Почему штурман так медленно выходит из самолета?

– Разрешите доложить, – начала рапорт Глафира, – боевое задание выполнено. Летчик Полевая убита, самолет от цели привела штурман Кругликова.

Маршанцева впилась в нее остановившимся взглядом: «Убита Надя?!» Ком в горле мешал ей говорить. «Как убита? Когда?»

Лицо у Глафиры было серое, но голос звучал твердо.

– Отбомбили по цели, – докладывала Глафира, – летчица положила машину на обратный курс, и, когда мы шли через северную окраину Молдаванской, нас обстреляли. В кабине летчицы разорвался снаряд. Я на мгновение ослепла, но в ту же минуту почувствовала, что самолет теряет управление. Я машинально сжала запасную ручку, выровняла машину и вдруг заметила, что Надя склонила голову на приборную доску. Я приподнялась, взяла ее за плечи и стала тормошить, но она не отзывалась. Тут я заметила, что она своим телом прижала рычаг управления. Я стала оттягивать ее на сиденье, но в это время начало трясти самолет, немцы еще стреляли. А у меня уже бомб не было. А то бы я им за Надю… – голос ее сорвался, и она тихо заплакала. Все напряжение, которым она держалась, вдруг ослабло, и она побежала в темноту, где стоял самолет, из которого вынимали летчицу. Марина взяла ее за плечи:

– Фира, где Надю убили? На северо-восточной окраине Молдаванской?

– Да, – чуть слышно ответила Глафира.

Марина взглянула на свою карту и ахнула: «Это я, я виновата в смерти Нади! Я проспала и не отметила на карте все пункты передовой, когда Маршанцева диктовала нам…»

Дежурная продолжала принимать самолеты.

Выпрыгнув на землю, Катя подбежала к ней:

– Кто давал красную ракету?

Дежурная кивнула в темноту, где стоял самолет, потом глухо сказала:

– Глафира привела самолет. Надя убита.

Катю словно полоснули ножом. Надя убита! Убита? Разве можно убить саму жизнь? Разве можно представить мертвой веселую Надю? Сильную, красивую. Убили? Убили около родного дома?

Закрыв глаза, Катя прислонилась к самолету.

Даша подошла к ней:

– Что с тобой? Ты ранена?

Катя подняла голову, чуть слышно сказала:

– Надю убили.

– Не может быть! – ужаснулась Даша.

– Глафира привела самолет.

– Не может быть! – повторила Даша, бледнея. – Глафира никогда не водила самолет, она только что начала учиться.

Кате нечего было добавить. Многого не могло бы быть, а все же случилось.

Удерживая крик, Катя подошла к Глафире:

– Ты молодец, Фира.

Глафира быстро обернулась, ладонью вытерла глаза:

– Подумай, Катя, как я теперь буду летать?

Обняв Глафиру, Катя думала, какими словами утешить ее. Но Глафира вдруг заговорила:

– Полетим, я знаю, где находится их аэродром, захватим побольше бомб… Я доведу самолет. Я сразу научилась.

Катя молча слушала ее. Она знала, что Маршанцева не выпустит их на боевое задание. Она погладила девушку по плечу:

– Успокойся, Фира, в нашем деле горячиться нельзя.

Утешая Глафиру, она чувствовала, как у нее останавливалось дыхание, щемило сердце. Вспомнила, как однажды на Дону зашла в штаб и увидела Маршанцеву, которая сидела, закрыв лицо руками. Вся ее фигура выражала такую скорбь, что Катя спросила, не больна ли она.

– Душа болит, – ответила Маршанцева, уронив руки на стол.

– А разве есть душа? – пошутила Катя.

– Раз болит, значит, есть, – с горечью сказала Маршанцева.

И вот эту боль души Катя чувствовала потом много раз. Чувствовала и сейчас. Она понимала, что надо держаться по-солдатски, сурово, война есть война, без потерь не обойдешься. Место павшего занимает другой, чтобы строй оставался нерушимым.

В темноте Марина наскочила на Катю.

– Скажи, пожалуйста, – глухим голосом спросила она, – как проходит линия БС над Молдаванской?

– Через букву «в» надписи «Молдаванская» и дальше по трем отдельным домикам, что на северо-восточной окраине Молдаванской.

– Понятно, понятно! А я не отметила этого на своей карте, – произнесла Марина, – и штурманам своей эскадрильи дала БС неточно. Значит, я виновата в смерти Нади.

– Но мы только что прошли над этим местом, и нас не обстреливали, – попыталась утешить ее Катя.

– Может быть, и в вас стреляли, да не попали, а они наскочили… Что же мне делать? Доложить командиру?

– Как хочешь, но я не вижу твоей вины… Так же просто могли и меня убить.

– Не утешай, я не достойна твоей жалости! – воскликнула Марина и заплакала.

Катя заметила, что после смерти Нади летчицы стали работать еще яростнее. На взлетной площадке стало еще напряженнее.

– Старшина Федотова! Мне бомбы! Я уже пять минут жду! – кричала Даша.

Федотова вставила бомбы в замок, подняла смуглое, обветренное лицо, с укором сказала:

– Вы, товарищ лейтенант, так торопитесь, что с третьего разворота уже кричите: «Давай бомбы!» Мы и сами знаем, что нельзя терять ни секунды…

Поднимаясь с Дашей в новый полет, Катя думала, как малы их бомбы и как несоизмеримо велика ненависть к врагу.

Глава двадцать девятая

На другой день данных о передвижении противника не поступило. Линия боевого соприкосновения осталась без изменения. Самолеты до рассвета бомбили укрепленные пункты и разбрасывали листовки на немецком языке.

А днем в кубанской земле хоронили Надю Полевую.

Майор Речкина причесала ее, положила на грудь букет цветов.

Катя стояла в почетном карауле и не отрывала взгляда от Нади. Надино лицо выражало отчаянный, застывший крик: «Зачем так рано оторвали меня от жизни!»

«Ах, Надя, Надя, не видать тебе больше ни кубанских степей, ни родной станицы Высоколозовой. Но мы дойдем до твоего дома, передадим привет твоим родным».

Над могилой Маршанцева произнесла речь, прогремел прощальный салют, склонилось Знамя полка.

– Прощай, боевая подруга!

– Клянемся, Надя, мы отомстим за тебя!

Ночью бомбардировщики уничтожали противника в пункте Гремучий. Там, между кладбищем и рынком, немцы дожидались рассвета, чтобы броситься в атаку.

Когда самолет Нечаевой и Кати подлетел к кладбищу, первые экипажи уже сбросили бомбы на танки. Огонь пожара освещал землю, танки расползались в стороны. Катя прицелилась: «Вот вам за Надю!»

Фронт с каждым днем приближался к станице Высоколозовой, куда так стремилась попасть Надя.

Речкина решила слетать в станицу Высоколозовую, навестить родителей Полевой. Обычно она писала письмо, где рассказывала о смелости и отваге, с какой погибшая защищала Родину. Но сейчас ей казалось, что в письме не выскажешь всех чувств, она должна лично поблагодарить родителей Нади за то, что они воспитали такую преданную Родине дочь.

В только что освобожденную станицу Высоколозовую полетела Речкина с Нечаевой. Но они не могли найти ее, сколько ни кружились над обозначенным на карте местом. В степи ничего не было видно, кроме черной обгорелой земли.

Нечаева повела самолет на север, где виднелись домики небольшого хутора.

Речкина обошла все дома и не встретила ни одного жителя. Самолет полетел дальше, и вдруг Даша увидела человека, который шел от хутора, погоняя корову.

Самолет пролетел над дорогой и опустился в поле. Человек стоял среди поля, наблюдая за самолетом. Как только Речкина выпрыгнула из кабины, он подошел к ней. Это был старик с усталым, черным от копоти лицом.

– Вижу, что наши, наверное, заблудились, – заговорил он обрадованно.

– Вы здешний? – спросила Речкина. – Мы действительно заблудились, никак не найдем станицу Высоколозовую.

Старик с отчаянием махнул рукой:

– Шабаш, нету такой станицы на земле! Неделю назад немец угнал людей, а станицу разбомбил. Я в соседний хутор перебрался, а немцы вчера из него ушли и под каждый дом мину подложили. Через день, сказали, мина сдействует, вот я и ухожу подальше.

– Зверствовали? – спросила Речкина.

– Поначалу пряниками кормили. Земли сколько хочешь бери, агитировали нас как раз в обратную сторону: каждый, мол, бедняк может стать кулаком. Значит, работай, воруй, обманывай, сдирай со слабого шкуру, а сам богатей – вот чему гаулейтеры нас поучали. А потом объявили всех рабами, молодых погнали в Германию на каторгу, а стариков решили похоронить в своих домах, потому и заминировали все. Ну, народ, конечно, разбежался. Я последний ухожу, задержался из-за буренки, жалко кормилицу бросать.

Речкина слушала, сурово сдвинув брови.

– Знать, кого искали? – забеспокоился старик, подметив тревогу на ее лице.

– Живы ли колхозник Полевой и его жена?

– Видите, все уничтожено. Как чума прошла.

– Ну, торопись к своим, – с грустью сказала Речкина, – саперы придут и разминируют дома.

– Дай-то бог! – воскликнул старик. – А куда мне идти? В какой стороне наши-то?

Речкина взяла летную карту, вместе с Нечаевой поискала, где может быть саперный отряд.

– Вот ближайшая станица Брагинская, туда и иди. Встретишь наших, расскажи, они помогут. Саперы придут и уберут мины. Иди побыстрей, не теряй ни минуты!

– Спасибо, – сказал старик и зашагал по дороге, погоняя впереди корову.

Когда самолет поднялся и пошел по маршруту, Речкина еще раз увидела одинокие домики, белую дорогу, вьющуюся среди серого поля, и быстро шагающего старика, оставившего в поле корову, чтоб поскорей добраться до саперов.

Глава тридцатая

После обеда девушки вышли в сад погреться на солнце. Не успели обсудить новости, как прибежала дежурная из штаба и объявила построение полка.

Что случилось? Все старались прочесть что-нибудь на лице Речкиной, но оно, как всегда, было непроницаемо. Но зато лицо Маршанцевой сияло от какой-то радости, и это сияние, как в зеркале, отразилось и на лицах девушек.

Строй подравнялся. Маршанцева сказала:

– Командование высоко оценило наш труд. Сегодня нам вручают Гвардейское знамя!

Огромная радость охватила Катю. Сразу вспомнились горячие слова Марины Михайловны Расковой: «Уверена, что вы станете настоящими гвардейцами».

Скоро по рядам пронеслось как шелест:

– Приехал командующий!

Все взгляды устремились навстречу группе командиров, показавшихся на аэродроме. Шли командующий воздушной армией генерал Высоков и сопровождающие его офицеры.

Командующий оглядел строй, как будто проверял своим внимательным взглядом, не поредел ли полк. Но строй был сомкнут, на месте погибших стояли другие девушки.

Полковник, сопровождающий командующего, прочитал приказ Главного Командования о поименовании полка гвардейским. Член Военного совета передал Знамя командиру полка.

В этот торжественный момент на лугу стало так тихо, что слышно было, как шелестят листья на березах.

Катя не спускала глаз с Маршанцевой. Вот она приняла Гвардейское знамя, преклонила колено и поцеловала край полотнища.

– Клянемся, – доносится до Кати взволнованный голос командира, – что оправдаем в боях с врагом высокое звание гвардейцев!

– Клянемся! – вливается голос Кати в мощный хор голосов. И кажется, что эхо подхватило и понесло над всей землей их гордую клятву.

– Пока видят наши глаза, пока бьется наше сердце, пока действуют наши руки, будем беспощадно истреблять фашистских разбойников. Мы не успокоимся до тех пор, пока не дойдем до логова зверя и не уничтожим его!

– Клянемся!

– Проклятие и смерть фашистским оккупантам! Слушай, родная земля! Слушай, любимая Родина! С Гвардейским знаменем мы пойдем вперед к победе, до полного изгнания врага из пределов нашей любимой Родины!

– Клянемся!

Наступила тишина. Девушки перевели дыхание. Знаменосец полка Наташа Мельникова прошла вперед, гордо подняв голову, приняла из рук Маршанцевой Знамя и с почетным эскортом пронесла перед строем.

Этот день был днем славы. Но слава пришла вслед за трудной учебой, за трудными боями. Еще в прошлом году, как только они прибыли на фронт и сделали несколько вылетов, майор Раскова сказала, что в недалеком будущем их полк станет гвардейским.

А в январе, когда дошла весть о гибели Расковой, все девушки поклялись ее именем, что будут громить врага по-гвардейски.

И вот они сдержали слово, данное Марине Михайловне, они стали гвардейцами.

Даша подхватила Катю под руку и повела к лесу, хотелось высказать все, что переполняло ее:

– Если бы завтра мне пришлось умереть, я не пожалела бы об этом. Я была так счастлива сегодня, как никогда уже больше не буду.

Даша взяла ее руку и прижала к сердцу:

– Послушай, как бьется.

Вдруг она взглянула на другой конец поля и воскликнула:

– Только его здесь и не хватало!

По полю шел лейтенант Коробков, летчик соседнего полка. Он услыхал о большом событии в полку Маршанцевой и поторопился поздравить Дашу.

Лицо Даши мгновенно расцвело. Катя подозрительно взглянула на Коробкова и на Дашу: уж не сговорились ли они тут встретиться? Не потому ли Даша отвела ее, что хотела избавиться от посторонних глаз?! Уж не хочет ли она, чтобы Катя играла роль ширмы, за которой будут скрываться двое влюбленных? Девушки, увидав их, может быть, подумают, что они просто беседуют, а на самом деле Даша и Коробков даже не беседовали, они молча смотрели друг на друга и улыбались. Катя оглядывалась по сторонам, обдумывая, как бы поскорее скрыться, но в то же время неловко было оставлять друзей.

– Знаете, Иван Федорович, мы только что Гвардейское знамя получили.

– Знаю, – ответил Коробков, не отрывая глаз от Даши. Пот выступил у него на лбу, развеваемые ветром льняные волосы падали на глаза. Наблюдая за ним, Катя удивлялась. Что же это такое любовь? Вот двое умных, смелых людей стоят друг перед другом и робеют. Никогда в жизни Катя такого не испытывала.

Павел Березин становился при ней таким красноречивым, что если бы она не любила его, то назвала бы просто болтливым. Но им всегда казалось, что они видятся так мало, что не успевают поговорить о самом важном, хотя они и в аудитории сидели вместе и чуть ли не каждый день он провожал ее. Бывало, выйдут из университета, начнут говорить и не закончат до самых Сокольников, на завтра перенесут беседу, встретятся и опять говорят… Вот это была любовь!

А эти все стоят, все смотрят друг на друга, словно сказать им нечего.

И она решила оживить статуи:

– Если знаете о нашей радости, так почему же не поздравляете?

– Ах да, да! Верно! Я как раз для этого, то есть мы пришли, чтобы поздравить вас. Поздравляю…

И он протянул Кате руку.

– Спасибо, – ответила она, наблюдая, что он будет делать дальше. Подаст ли Даше руку?

Он взглянул на Дашу и еле выговорил:

– Поздравляю.

Вечером полетов не было. Ложась спать, девушки долго делились впечатлениями от прошедшего праздника. Даша сказала:

– Сегодня у меня самый счастливый день.

Погас свет, и Катя уже засыпала, но Даша обняла ее и зашептала:

– Когда я сидела рядом с Иваном и мы пили за процветание нашего полка, я вдруг почувствовала, что очень люблю его. Очень крепко и, может быть, на всю жизнь. А ты? А ты как?

На торжественном обеде Катя выпила пополам с Женей праздничные «сто грамм», и поэтому ей хотелось спать, но Даша все тормошила ее. Тогда она сказала, чтобы поскорее отделаться:

– Влюбилась – и хорошо!

Она с улыбкой вспомнила о Павле. У нее тоже есть друг. Надо ему написать письмо и рассказать о своих успехах. Но куда писать? Последнее его письмо было из Сталинграда, но там немцев давно разбили. Куда же писать?

Она достала из-под подушки маленькую папку, где хранились письма, и стала перебирать их. Вот письмо со штампом «Ашхабад». Туда эвакуировался Московский университет, и оттуда Павел писал ей. Вот они, сложенные по порядку, его письма. От одного их вида Кате стало грустно. Образ Павла встал перед ней так отчетливо, что она почти услышала его голос:

«Ты, наверное, сердишься, Катя, что давно нет писем? Извини, пожалуйста. Сама знаешь, что такое сессия. Вот, например, я перенес дифуры с 21 на 25, хотя имею два «отлично», а Шебунин, «друг народа», наверняка поставил бы мне «хор», так обещали мне ребята, даже при полном отсутствии знаний, за активность в жизни. Но я им все же не поверил и решил отложить, струсил. Не отличаюсь храбростью. Твои письма меня радуют. Вчера, получив твое письмо, прочел его прямо на почте, потом выпил на улице стакан газированной воды с сиропом и пошел в библиотеку. Уселся и пишу ответ. Ашхабадская библиотека битком набита москвичами, киевлянами, ленинградцами – с раннего утра здесь заняты все места. Книги, что по восемь лет лежали неразрезанными на полках, теперь читаются. Уходя на обед, студенты оставляют книги на столах. Вообще туркменская библиотека потрясена до основания. С нашего курса здесь человек двадцать. Ох уж мне этот Лапик! Недавно мы с Лапиком работали на погрузке, до чего же он был бездарным грузчиком! Сейчас многие студенты овладевают профессией грузчика. После трудной работы лекции не идут на ум, и мы не идем на них, а отправляемся в библиотеку. Я тоскую по московской зиме, скрипучему, пушистому снегу. Разве может меня утешить далекий снег на вершинах Копет-Дага? Хотя, нужно отдать должное, Копет-Даг красив чрезвычайно. Луна здесь поднимается почти до самого зенита, и такая яркая, что все кругом начинает светиться. Особенно, если легкий туман лежит на холмах, где мы живем. И все же эта красота ненадолго остается в душе. «Оттого что я с севера, что ли?» Ну, закругляюсь. Пиши чаще. Привет твоим подругам. Что делаешь после работы? Что читаешь? Было бы к месту привести здесь одно стихотворение, но по дороге из Москвы у меня стащили рюкзак, а в нем – папка, а в папке – блокнот, а в блокноте – стихи, которые я написал еще в Москве. Что в памяти осталось, передаю тебе:

 
Хорошо, заткнувши уши,
Между двух матрацев спать
Иль под гром зенитных пушек
О Праксителе[2]2
  Пракситель – скульптор Древней Греции.


[Закрыть] болтать.
А заслышав вой сирены,
Надевать не тот башмак,
Ушибив во тьме колени,
Лихо мчаться на чердак.
Будут встречи, на которых
Мы со смехом вспомним, как
Академик Колмогоров
Красил известью чердак.
Как Немщино лез на крышу,
Словно кошка, а Бари
От зари сидела с книжкой
В нашем штабе до зари.
 

Остальные строчки остались в рюкзаке, и ты, судя по прочитанному, не будешь о них жалеть. Ну, счастливо! Жму твою мужественную лапу.

Павел Березин».

Читая это письмо, Катя вспомнила все, о чем здесь, на фронте, старалась не вспоминать. Москва, университет – все это теперь было где-то далеко, в прошлом. За это время она прошла длинный путь. За этот год она так изменилась, что вернется в университет совсем другим человеком. Вернется к любимой математике. Как она соскучилась по ней!

Ах, поскорее бы встретиться с Павлом, уж они бы поговорили о математике! Катя не могла даже и представить себе, о чем можно говорить с мужчиной, если он не знает математики? И она с удовольствием перечитывала письма Павла.

«Дорогая Катюша! Еще один-два месяца – и семья пехотинцев пополнится бывшими студентами Московского университета. Ты спросишь, как это случилось? Объясню. Ровно через полгода по прибытии нашего университета в Ашхабад мы сделали крутой разворот и попали в Самарканд, в офицерское училище. Из нашего университета здесь всего двадцать человек, остальные из Киева, Минска, Горького. С нашего мехмата здесь Димка Погибалов, Заборов, Зубов и даже Лапик. Обучаемся интересным дисциплинам: топографии, тактике, взаимодействию и так далее. Вот сейчас на доске разбирается схема ближнего наступательного боя, особо важная для нас, так как все мы мечтаем попасть на фронт. Я непрестанно думаю о тебе. Ты уже на фронте, летаешь, видишь смерть, а я все еще корплю над картой. Хочется в бой. Может быть, там, на фронте, я увижу тебя? Ну ты, конечно, ждешь, чтобы я рассказал тебе о нашем дорогом университете. Сообщаю что знаю. Наш старый университет испугался ашхабадской жары и сейчас перебирается в Свердловск. С нашего мехмата осталось учиться не много бездельников. Они подробно не пишут, и я не знаю, сдают ли они экзамены. Семинары после нашего отъезда прекратились, мало кто занимался. Печальная картина – университет на колесах. Разве могли мы подумать, путешествуя из угла в угол в семьдесят восьмой аудитории во время лекции Филиппова, что через полтора года судьба расшвыряет нас по разным углам страны, что я, например, буду в Самарканде изучать опыт разгрома немцев на Волоколамском шоссе… А все-таки я скучаю по математике, но стараюсь о ней не думать. Мечтаю доучиться после войны. Ох, сколько вещей откладывается на «после войны»!

Но все же мне кажется большой нелепостью торчать здесь, когда ты там. Когда я читаю твои письма и узнаю, как мужественно ты воюешь, я завидую тебе и сгораю от стыда.

Ну, кончается перерыв, и я должен закончить письмо. Где бы ты ни была, помни, что мы должны встретиться после войны у памятника Ломоносову. Приходи. Жму твою мужественную лапу.

Павел Березин».

Если бы Павел был рядом, как этот Коробков, она бы так много рассказала ему, но писать? Разве все опишешь? Разве опишешь, как, сжав губы или прикусив их до крови, вырываешься из огня, из когтей смерти. Никто – ни он, ни другой – не поймет этого. Это не расскажешь и не опишешь. Пусть уляжется вихрь на душе, и когда-нибудь потом, когда они встретятся у памятника Ломоносову, она с горькой улыбкой вспомнит эти горячие деньки и расскажет о них своему единственному другу.