Текст книги "Мир приключений 1971 г."

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Роберт Льюис Стивенсон,Сергей Абрамов,Александр Абрамов,Александр Кулешов,Ариадна Громова,Борис Ляпунов,Ромэн Яров,Зиновий Юрьев,Валентин Иванов-Леонов,Владимир Фирсов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 57 страниц)

Дело пахнет керосином

Проснулся я в полдень и, когда вышел из подъезда, узнал потрясающую новость. Ночью квартиру, где жили Кириакисы и Ишина, опечатали, но пока я спал, все они вернулись домой и печать с квартиры сняли. Зато та же машина, что ночью увозила их, увезла сапожника Кобешкина. Кроме того, в домоуправлении сидел участковый уполномоченный и вызывал к себе жильцов дома.

Обо всем этом рассказал мне Шурка. В отличие от меня, дурака, он не ложился спать. Глаза у него были красные и волосы взъерошенные. Он видел, как вернулись Кирнакисы и Матншина. Доротея Макаровна была заплаканная, а Андрей Глебович, как показалось Шурке, ехидно улыбался.

– Ты знаешь, как Петын разозлился? – сказал Шурка. – Он сказал: “Жалко, что на ваш дом бомбу не бросили. Целый дом шпионов, подумать только! Интеллигенция… гнилая”. Я помог ему вещи нести.

– Кому? – спросил я.

– Петыну, – сказал Шурка. – Он решил – обратно на фронт. Так разозлился… Его врачи не пускали, у него рана еще не зажила, а он сам. И я бы с ним уехал от таких людей. Мать жалко.

– Прямо на фронт? – спросил я.

– “Прямо”! – усмехнулся Шурка. – Прямо на фронт не пускают. У него друг есть – Толик-Ручка.

– Знаю.

– Он около вокзала живет. Вот Петын сначала к нему, а потом дождется эшелона, к солдатам подсядет – и на фронт. Мне, говорит, противно. Я охранял дом, а в нем оказались одни шпионы.

Я понимал Петына. Ведь я тоже охранял дом, в котором были шпионы. Сами подумайте, легко ли это…

Я вспомнил историю про бумажник, которую рассказывал Петын, и спросил Шурку:

– Этот Толик возле Киевского вокзала живет?

– Нет, – сказал Шурка, – возле Казанского.

– Да? – удивился я. – Но ведь с Казанского в эвакуацию едут.

– Чудак! – сказал Шурка. – Теперь со всех вокзалов поезда на фронт идут. По Окружной.

Это правда. Об этом я забыл.

Мы с Шуркой стояли на мостовой и смотрели вверх, туда, где висел скворечник. То ли когда его прибивали, то ли когда сорвали, повредили ногу женщине с прямым носом, и теперь она вроде как бы прихрамывала.

– А Кобешкина почему забрали? – спросил я.

– Им видней, – сказал Шурка. – Он ведь тоже личность подозрительная. Может, у него в деревянной ноге радиостанция! Я, например, слышал такую историю.

– Может… – согласился я. – Такой человек все может. Он за водку черту душу продаст. Но интересно, почему этих, главных, выпустили?

– Значит, так надо, – сказал Шурка. – Может, хотят проследить, кто к ним ходит, с кем связаны. А может, доказательств мало.

– Мало? – сказал я. – Ничего себе мало! Я бы этих людей… – начал я, но тут подумал про Галю и замолчал.

Я замолчал очень кстати, потому что в подъезде появилась Барыня-Матишина. Она была в бархатном пальто, на руках – перстни, на груди – часы с крышечкой.

– Милые Шурка и Фриц! – сказала она. – У меня к вам большая просьба…

– Еще не хватало!.. – пробурчал Шурка.

– Дело в том, что я получила повестку и без вас никак не могу справиться. Это уже третья повестка.

Деваться было некуда. И повестка, которую получила Ольга Борисовна Ишина, очень меня заинтересовала. Я подошел первым.

– Видишь ли, Фриц., – как ни в чем не бывало сказала мне Ольга Борисовна, – у Вовы есть мотоцикл “харлей-давидсон”.

Это я и без нее знал.

– Так вот, этот “харлей-давидсон” нужно сдать в военкомат. Вовочке третий раз присылают повестку. Но без него я просто не знаю, как к этому подступиться. Гаврилов обещал помочь, но его же не поймаешь. Неизвестно, когда он дома бывает! – Матишина продолжала: – Видимо, мотоцикл нужен для борьбы с фашистами, а он стоит в сарае разобранный, с него какие-то части сняты. Ведь его нужно сдать в полном порядке. Я вас прошу, пойдемте в сарай и посмотрим, чего там не хватает.

– Мне некогда, – сказал Шурка. – Мне нужно на рынок, мать в очереди за чечевицей сменить.

Может быть, Шурка и не врал, но ему, конечно, повезло. Идти с Барыней в сарай пришлось мне.

В другой раз я пошел бы, конечно, с удовольствием, потому что до войны нас к этому мотоциклу ее сын близко не подпускал.

Во дворе нашего дома было несколько дровяных сарайчиков. В одном из них стоял мотоцикл Ишина. Ольга Борисовна сняла замок и распахнула дверь. “Харлей-давидсон” – большой зеленый мотоцикл с потертым кожаным седлом и рогатым рулем. В отличие от всех других мотоциклов, которые я видел, у “харлея” не было никаких рычагов на руле. И сцепление и тормоз были ножные. Андрей Глебович объяснял, что такова традиция американского мотоциклостроения: чтобы все было как в автомобиле.

В автомобильном кружке Московского Дома пионеров я изучал устройство автомобиля “ГАЗ-АА” и мотоцикла “Красный Октябрь”. “Харлей-давидсон” мы там не изучали.

И все-таки я сразу увидел, что с мотоцикла снят карбюратор.

– Карбюратора нет, – сказал я.

– Правильно, правильно, Фриц, – сказала Ольга Борисовна. – Вот и Андрей Глебович говорил, что у мотоцикла нет аккумулятора.

– Карбюратора, я сказал, а не аккумулятора.

И тут же я увидел, что Ольга Борисовна права – аккумулятора тоже не было.

– Вот эти коммутаторы… – сказала Ольга Борисовна.

– Карбюратор и аккумулятор, – поправил я.

– …может быть, они у нас в чулане? Ты умеешь их привинтить?

– Не знаю, – сказал я, – попробую.

– А ты знаешь, на что они похожи? Пойдем к нам в чулан. Может быть, они там валяются. Я ведь не знаю, что к чему.

– А почему вам Андрей Глебович не поможет? – спросил я.

– Ну, во-первых, – сказала Ольга Борисовна, – он сейчас спит: ведь он всю ночь не спал. Неудобно его беспокоить. А во-вторых, Вовочка говорил, что Андрей Глебович ничего починить не может. Он или усовершенствует, или сломает. По-моему, он понимает только в керосинках.

– Ну, не только, – ехидно сказал я. – Он, наверно, еще и в скворечниках понимает.

Ольга Борисовна вздохнула и как-то странно посмотрела на меня.

– Неужели тебе трудно подняться и посмотреть? Ведь ты же знаешь, ты же интеллигентный мальчик, Фриц!

Мне не хотелось, ну, просто не хотелось подниматься в эту квартиру, встречаться с Андреем Глебовичем, с Доротеей Макаровной, с Галей. Но Андрей Глебович спит, подумал я. Доротея Макаровна тоже. И с другой стороны, когда мне еще представится возможность побывать в этой квартире и на месте выяснить, что к чему. Конечно, такая возможность может представиться, но медлить нельзя. Кто-то сказал: промедление смерти подобно.

Я никогда не видел, как опечатывают квартиру. Оказывается, просто берут веревочку, приклеивают к одной половинке двери сургучом и к другой половинке двери сургучом, а между двумя сургучными нашлепками болтается веревочка.

Так вот, когда Матишина открывала дверь, я увидел обломки сургуча на двери и очень удивился, до чего же все это просто.

– Тихо, Кириакисы, кажется, спят, – сказала Ольга Борисовна и тем очень успокоила меня.

Она провела меня в чулан, точно такой же, как в нашей квартире и во всех коммунальных квартирах нашего дома. В каждой квартире было два чулана: один в коридоре, а другой при кухне. Они считались местами общего пользования, как ванная или уборная. Я и теперь часто слышу – “места общего пользования”, но теперь коммунальных квартир становится все меньше и, наверно, меньше становится мест общего пользования.

Ольга Борисовна зажгла свет, и я увидел, что в чулане стоит большой темный шкаф со сломанной дверцей, на шкафу – трухлявая бельевая корзина, а рядом со шкафом большой сундук.

– Посмотри, пожалуйста. Или за шкафом, или за сундуком, а может быть, на антресолях.

Сначала я посмотрел на потолок, потому что, когда я вхожу в незнакомое помещение, я всегда смотрю на потолок. Такая привычка. Я когда в школе у доски стоял, тоже смотрел на потолок. А некоторые смотрят в пол. Тоже плохая привычка.

– Ты думаешь, на шкафу? – не поняв моего взгляда, спросила Барыня. – Уверяю тебя, на шкафу ничего нет.

– Ладно, – не слишком вежливо ответил я. – Если карбюратор и аккумулятор тут, найду.

Барыня не стала мне мешать и, притворив дверь, отправилась на кухню.

Прежде всего я заглянул за шкаф. Там было много пыли. На полу лежала какая-то тряпка. В углу я увидел мышеловку, хотел достать ее рукой, но не дотянулся. У шкафа стояла швабра. Я взял ее и попробовал вытащить мышеловку. Мышеловка вдруг подпрыгнула и щелкнула. Хорошо, что не дотянулся!

“На что мне эта мышеловка!” – подумал я и повернулся к сундуку. В отличие от поломанного шкафа, сундук был целый, только замок сорван вместе с толстыми кольцами, на которых он висел. Надо иметь силу, чтобы сорвать такой замок.

Я приподнял крышку. Чего только там не было! Прежде всего модели самолетов, бумажные и схематические; потом какой-то прибор с радиолампами; груда ученических тетрадей; связка толстых общих тетрадей в коленкоровых обложках и несколько журналов. Один из журналов был иностранный. На обложке самолет, под самолетом надпись: “Капрони-Кампини”. Такого самолета я никогда раньше не видел, хотя до автомобильного кружка занимался в авиамодельном и даже сделал модель французского самолета “Кадрон-Рено-713”. А этот – какой-то Капрони да еще Кампини.

Я стал листать журнал. Рисунок с обложки повторялся и на одной из страниц. Под рисунком была статья на непонятном языке, а на полях статьи красным карандашом по-русски написано: “Керосин!!!” Просто керосин, но с тремя восклицательными знаками.

“Керосин – это по части Андрея Глебовича, – сообразил я. – Надо сказать тете Лиде”.

Тут я услышал, что Барыня вышла из кухни и топает по коридору. На всякий случай я сунул журнал в штаны за ремень и захлопнул крышку сундука.

– Нашел? – спросила Ольга Борисовна, появившись в двери.

– Нет, – сказал я. – Не так быстро. За шкафом я нашел только мышеловку. Может быть, карбюратор в этом сундуке?

– Маловероятно, милый Фриц. Почти невероятно. Он этот сундук и сам не часто открывал.

– Кто?

– Мой Вова. Он мне запрещал заглядывать в него. Здесь его реликвии и вся техника. Однажды я порвала какую-то ненужную бумажку, так он устроил целый скандал. Потом я подарила детям серебристые лампочки, которые у него валялись без дела, – оказалось, что это для радио. Опять была сцена. Тогда я отдала ему во владение этот сундук. По-моему, это было, когда он перешел в седьмой класс. Кто бы мог подумать, что будет такое несчастье!

– Какое? – с деланной наивностью спросил я, понимая, что в словах Барыни заключена какая-то тайна. – Разве у вас какое-нибудь несчастье?

Наверно, я выдал себя. Барыня сразу прикусила язык.

– Я тебе потом все расскажу. Со временем. Между прочим, сколько мудрости в народной пословице: “Не было бы счастья, да несчастье помогло”. Представляешь, сегодня ночью я говорила с Вовой по телефону. Правда, Вова был ужасно огорчен, что у нас такие неприятности.

– Ну что вы, – сказал я, – какие у вас неприятности?

– Ты очень любопытный, Фриц. Я же тебе сказала – со временем узнаешь. А пока, милый, найди, пожалуйста, этот радиатор.

– Карбюратор, – поправил я, – и аккумулятор.

– Будь любезен, посмотри за сундуком, – сказала Барыня и опять зашлепала на кухню.

Я стал осматривать пространство за сундуком. Там стояла велосипедная рама без колес, какие-то гнутые трубы, видимо от глушителя, тяжелая динамо-машина. Все это я выложил на крышку сундука и на самом полу увидел карбюратор. Я вытащил его и в освободившемся пространстве заметил два провода. Два обыкновенных электрических провода, которые выходили из стены возле плинтуса и вели в сундук.

“Зачем здесь эти провода?” – не успел подумать я, как сразу все понял; в сундуке сидел шпион и нажимал кнопку, которая включала лампочку и звонок в скворечнике!

Только мог ли шпион там уместиться?

Я поднял крышку сундука, и все, что на ней лежало, попадало на пол. Нет, в сундуке было так много хлама, что уместиться в нем мог разве только ребенок.

А вдруг этот хлам положили туда после истории со скворечником? И я живо представил себе, как шпион, похожий на Андрея Глебовича, лежит в сундуке и нажимает кнопку.

Нужно только найти эту кнопку. Я стал перебирать в сундуке все, что там было, и в это время услышал в коридоре знакомые голоса. Это проснулись и разговаривали Доротея Макаровна и Андрей Глебович. Из долетавших до меня слов трудно было понять что-либо определенное.

– Кто бы подумал… – говорила Доротея Макаровна.

– …мыльница? – спрашивал из ванной Андрей Глебович.

– Посмотри хорошенько, – отвечала ему жена. – Только этого не хватало! Могло бы кончиться весьма плачевно…

– Я оптимист… – доносилось из ванной.

– Тебе надо помириться с Фрицем, у него в голове каша, – говорила Доротея Макаровна.

Я слушал этот разговор и, хотя ничего важного для существа дела не услышал, все-таки разозлился. Лицемеры проклятые! В глаза зовут Федей, за глаза – Фрицем. “Я оптимист”! Шпион ты, а не оптимист!

В дверях кладовки опять появилась Барыня.

– Может быть, ты не знаешь, как выглядит этот самый сепаратор? – спросила она. – По-моему, он такой железный.

– Не сепаратор, – сердито возразил я, – не радиатор, а аккумулятор и карбюратор.

Пока я произносил эти слова, мне пришла в голову блестящая мысль.

– Я прекрасно знаю, как выглядят карбюраторы и аккумуляторы, – сказал я, – но неплохо бы посоветоваться со специалистом. С Гавриловым, например. Если можно, я поднимусь к нему. Вдруг он пришел!..

Придерживая рукой журнал, чтобы не выскользнул вниз, я пулей выскочил из квартиры. Мне очень хотелось спуститься к себе домой – попросить тетку, чтобы она посмотрела журнал и подтвердила, что он принадлежит Андрею Глебовичу. Тогда это улика, и в сундуке сидел именно он. Еще мне очень хотелось все рассказать Шурке.

Сейчас поднимусь к Гаврилову. Постучу. Его, конечно, как всегда, нет дома. Тогда со спокойной совестью побегу по своим делам.

Я постучал в дверь семнадцатой квартиры и собирался бежать вниз, как вдруг услышал, что кто-то идет отворять. Пришлось подождать.

– Ты ко мне? – удивился Егор Алексеевич Гаврилов. Сегодня он был выспавшийся и побритый.

– Нет, – смутился я. – Я только хотел сказать, что Барыня…

– Ольга Борисовна, – поправил Гаврилов.

– Да. Она просила, чтобы я нашел у нее в кладовке карбюратор для “харлея”, который…..

– Заходи, – сказал Гаврилов. – Не тараторь, объясни все по порядку.

В светлой комнате за накрытым клеенкой столом, к моему удивлению, сидел сапожник Кобешкин. Когда я вошел, он встал и заковылял к выходу.

– Чего ты заторопился, Павел Иванович? – спросил его Гаврилов. – Я бы чаек поставил.

– У меня от чая деревянная нога преет, – хмуро усмехнулся Кобешкин. – Даже эти вот пионеры норовят чего покрепче схватить. Между прочим, я его тоже там видел.

Где он меня видел, я не понял.

– Критик ты хороший. Сам бы примера не подавал, – сказал Кобешкину Гаврилов и добавил: – Так что я все понял. Буду иметь в виду. Яворским напишу сам.

– Ты еще к участковому зайди, Егор Алексеевич, – сказал Кобешкин. – Может, что важное сообщишь.

Гаврилов проводил хромого сапожника до двери и вернулся ко мне:

– Слушаю тебя.

Если бы не разговор об участковом, то есть об участковом уполномоченном милиции, я не стал бы выкладывать Гаврилову все, кое-что придержал бы для себя. Но тут другое дело. Он пойдет к уполномоченному и все толково расскажет, его выслушают. Меня же, возможно, и слушать не будут. Между тем, как я уже говорил, в иных случаях промедление смерти подобно.

– Егор Алексеевич, – начал я, – я давно подозревал и Матишину и Андрея Глебовича. Но до сегодняшнего дня у меня не было точных фактов. Теперь же я все знаю. Вообще-то мне нужно бы сейчас самому побежать в милицию, но лучше, если это сделаете вы. Вам больше поверят. Если вы мне не верите, можете сами убедиться.

Я рассказал про то, как Барыня попросила меня найти карбюратор и аккумулятор для мотоцикла “харлей-давидсон”, как я оказался в кладовой и обнаружил два провода, уходящие в сундук. Кнопку, на которую нажимал шпион, я пока не нашел.

Я рассказывал очень подробно, и у меня не было оснований думать, что Егор Алексеевич Гаврилов не понял. Однако первое, что он сказал, выслушав мой рассказ, сами понимаете, не могло меня не удивить.

– А карбюратор-то ты нашел?

– Нет, – сказал я. – То есть нашел, но он упал обратно за сундук.

– Придется мне, – сказал Гаврилов, – найти карбюратор и аккумулятор и помочь женщине сдать мотоцикл в военкомат.

– Егор Алексеевич, как вы не понимаете! Ведь наш дом находится недалеко от военных объектов, и если в нем шпионское гнездо…

– В сундуке? – спросил Гаврилов. – Значит, по-твоему, шпион специально залезал в сундук, чтобы нажимать кнопку? А не проще бы ему было нажимать кнопку в комнате? Технической смекалки у тебя маловато!

– Но вы же знаете, что произошло этой ночью?

– Знаю, – сказал Гаврилов. – Мне Павел Иванович Кобешкин только что рассказал.

– Если вы мне не верите, сами пойдите и все увидите. Провода ведут в сундук. Электрической лампочки там нет. Зачем провода в сундуке? И хитро так проведено – от плинтуса в сундук. Я больше чем уверен (мне тогда нравилось говорить “я больше чем уверен”), что эти провода дальше идут к скворечнику.

– Ладно, – сказал Гаврилов, – мне скоро опять на работу. Ты иди гуляй и не волнуйся. Делом этим занимаются люди поумней тебя. Впрочем, давай выйдем вместе. Я зайду помогу Ольге Борисовне.

Гаврилов остался у дверей Матишиной, а я спустился вниз к подъезду.

Егор Алексеевич появился минут через двадцать. В одной руке он нес карбюратор, в другой – маленькую мотоциклетную аккумуляторную батарею.

– Егор Алексеевич, вы к участковому?

– Нет, – сказал он. – Сначала вот поставлю на мотоцикл, а потом, если останется время…

– Вы ж хотели пойти к участковому!

– Ну и пойду, если время будет.

– А вы видели?

– Посмотрел. Там ничего интересного нет. Простая звонково-световая сигнализация. Реле стоит. В общем, как у сейфов. Это еще до революции изобретено.

– Егор Алексеевич, – взмолился я, – но ведь шпионы и до революции были!

– Знаешь, – сказал мне Гаврилов, – о шпионах в другой раз поподробнее поговорим, я сам до смерти люблю говорить о шпионах. – И он спокойно повернул во двор, чтобы заняться мотоциклом, принадлежавшим сыну Барыни.

– Фридрих! – позвала меня тетка, высунувшись из окна. – Домой иди, да поскорей, пожалуйста, мне нужна твоя помощь!

Это кстати. Я пощупал журнал. Он был на месте, за ремнем.

Тетка сразу впрягла меня в работу. Нужно было вытащить зимние вещи и вывесить их для проветривания. Сама тетка боялась запаха нафталина – у нее мог начаться приступ астмы. Я понял, что сейчас говорить о журнале бесполезно.

Мороки с зимними вещами много. Одних газет, в которые они были завернуты, целый ворох. Возился я часа два. Думал – все.

– Тетя Лида, – сказал я, – я вот тут журнальчик достал. Не можешь ты перевести одну статейку?

Тетка взяла журнал; не глядя, положила его к себе на стол и сказала:

– Хорошо, я переведу тебе все, что надо, если ты заклеишь окна.

У нее, оказывается, был уже припасен клей, но нужно резать бумагу на полоски. В общем, возился я почти дотемна. Потом мы чем-то перекусили, выпили чаю. Тетка села в кресло, взяла в руки журнал и спросила:

– Где ты его взял?

– Нашел, – сказал я.

Тетка посмотрела на меня подозрительно. Я показал ей нужную страницу, она стала читать и сказала:

– Это же итальянский журнал! А тебе следовало бы знать, что итальянский я знаю плохо.

– Тетя Лида, – взмолился я, – я же сделал все, что ты просила.

– Кроме того, – сказала тетка, – это технический текст, я этих терминов не знаю. Тут какие-то параметры. Сказано, что фюзеляж алюминиевый, обтекаемый. Это тебе интересно?

– Нет. А там есть что-нибудь про керосин?

– Тут сказано: “В качестве горючего керосин обладает свойствами…” Тебе журнал дал Андрей Глебович? Вот страсть у человека к керосину! И потом – почему он не мог сам зайти? Ты же не сумеешь пересказать этот текст. Это он тебя просил?

– Нет, – честно сказал я.

– А журнал он тебе дал?

– Нет, – сказал я. – Это военная тайна.

После истории с Гавриловны я не мог доверять взрослым. Меня не понимают, как глухонемые не понимают человека, говорящего простым и ясным языком. Для меня было понятно главное: здесь замешан Андрей Глебович. Как только запахнет керосином, так без Андрея Глебовича не обойтись.

Тетя Лида пыталась вытянуть из меня что-нибудь еще, потом заговорила о пользе изучения иностранных языков, и это меня спасло, а то я, может быть, и проболтался бы. И еще меня выручило то, что объявили воздушную тревогу.

После отбоя

В тот раз тревогу объявляли дважды – одну с вечера, а вторую среди ночи.

После отбоя первой воздушной тревоги я уснул, и мне снился сапожник Кобешкин, который сидел в своем подвале под плакатом: “А я ем повидло и джем”. В коленях у Кобешкина была зажата отстегнутая деревянная нога. Он дотронулся до какой-то кнопки, щелкнула потайная крышка, и в ноге открылся радиопередатчик – крохотная шпионская рация.

“Немцы! Немцы! Немцы! – говорил Кобешкин в микрофон. – Я ваш немецкий шпион. Вы молодцы! Знаете, в нашем доме много ваших шпионов. Привет Гитлеру, Герингу и Геббельсу! Перехожу на прием”.

Меня разбудила тетка. За окном выли сирены. – Я оделся потеплее, нахлобучил пожарную каску и опять полез на крышу. Я оказался там первым. Потом появились Сережка с Шуркой.

Ночь была холодная. Спросонья меня бил озноб, но двигаться не хотелось. Мы сидели в слуховом окне.

– Ребята, вы меня не будите, я подремлю, – попросил Сережка. Он привалился к стенке и засопел.

Действительно, ему труднее, чем нам. Мы могли отсыпаться днем, а он должен еще вкалывать на заводе.

Шурка повертелся немного и тоже застыл, сунув руки в рукава телогрейки.

Я был рад, что не надо разговаривать. Расследование мое находилось на таком сложном повороте, что трудно было предвидеть, куда оно меня заведет. В моей голове сейчас скопилось слишком много идей одновременно, а когда слишком много идей, лучше всего помалкивать.

Сундук с проводами звуко-световой сигнализации мной обнаружен. Он находился в той самой квартире, которую я подозревал. Но ведь ее обследовали до меня. Наверняка вместе с командой МПВО приезжал специалист. И если эти провода шли непосредственно от скворечника, не заметить их было невозможно.

А что, если к скворечнику ли другие провода из другого места и эта сигнализация так и осталась необнаруженной? Странно и то, как вел себя Гаврилов. Говорил Кобешкину, что зайдет к участковому, а сам не пошел. О чем он говорил с Барыней-Матишиной? А может быть, он и с Андреем Глебовичем перекинулся парой словечек?

Матишина просила меня подождать. А чего ждать? Может быть, шпион скроется и заметет следы. Я вспомнил про сон, который мне снился между двумя налетами. Конечно, все это глупости, но зачем и куда увозили сапожника Кобешкина? Почему он пришел к Гаврилову? О чем Гаврилов собирается писать Яворским? Они же в эвакуации. Кобешкин интересный тип, я бы даже сказал, загадочный. А про деревянную ногу – это мне здорово приснилось. Ведь в ней внутри что угодно можно спрятать, и никто не догадается. Может, он в ей поллитровку прячет!

В бедной моей голове все путалось. Сегодня я показал тете Лиде этот иностранный журнал с русским словом “керосин”, написанным на полях непонятного текста. Сегодня-то мне удалось увернуться от ответа, откуда у меня журнал, но на завтра надо придумать, что можно ей соврать.

Главная загадка все-таки – Кириакис. Хорошо бы попросить Сережку, чтобы он поговорил с Галей, как комсомолец с комсомолкой. Жаль, что он меня не понимает.

Налет был не сильный, особенно возле нас. Видимо, фашистов задержали на подступах. Изредка стреляли ближе к Павелецкому вокзалу, где-то у Таганки, и все.

Тучи висели низко. Прожектора упирались в них, как в стену. Там за тучами на ближних подступах к Москве, наверно, ползали по небу фашистские бомбовозы. Но тучи были сплошные, тяжелые. Сквозь такие тучи днем и солнца не увидишь. Ох, если бы такие тучи всегда закрывали наш город от прицельного бомбометания! Я знал, что там, над тучами под звездным небом, встречали фашистов наши ястребки, там шли бои. Для нас на земле налет был скучный.

– Хоть бы зажигалки сбросили, – неожиданно сказал Шурка.

После того налета, когда мы погасили несколько зажигательных бомб, на наш дом упало всего еще две. Я даже не считаю нужным об этом специально рассказывать. С зажигалками мы теперь управлялись, как дворник с навозом, – на лопату и в ведро.

– Да ну их, – ответил я Шурке про зажигалки, – ничего интересного в них нету.

Стрельба над Москвой совсем утихла, даже на окраинах не стреляли. Но и отбоя почему-то не было.

Начало светать. Сережка Байков посапывал за моей спиной. Изредка кряхтел от холода Шурка. Тишина. Наконец возле кинотеатра щелкнул репродуктор:

“Угроза воздушного нападения миновала…”

Мы сразу поднялись и направились к лестнице.

“Угроза воздушного нападения миновала. Отбой!”

Когда диктор в третий раз произнес эти слова, мы уже спускались вниз. Сквозь мутные окна на лестницу падали пятна бледного осеннего рассвета. Тучи на небе сгустились еще больше.

– Может, сегодня от бати письмо придет, – сказал Шурка. – Мать места себе не находит. Говорит, у нее предчувствия плохие. Я не верю.

– Конечно, придет письмо, – сказал Сережка. – Мало ли что может быть. Может, ему некогда или почта плохо работает.

Я замер, боясь, что Сережка расскажет про смерть своего отца. Но он ничего больше не сказал.

Мы спускались молча, и когда были на третьем этаже, где-то совсем рядом со стороны переулка раздался взрыв. Несильный взрыв. Но это был взрыв, и вслед за ним мы услышали чей-то пронзительный крик и звон стекол. Стремглав бросились мы во двор и вокруг дома. Оказывается, обежать его не так просто.

Жильцы, вышедшие из бомбоубежища, чтобы подышать чистым воздухом, не стояли сейчас спокойно рядком у подъезда. Они как-то странно сгрудились и смотрели на что-то страшное. Мы пробились сквозь толпу.

Первой, кого я увидел, была Василиса Акимовна Одинцова, командир звена охраны порядка. Она лежала на носилках, которые поднимали с земли Галя Кириакис и тетя Катя Назарова. С носилок капала кровь. На единственной ступеньке подъезда сидел, раскачиваясь и ругаясь на чем свет стоит, сапожник Кобешкин.

– Контузили, паразиты! – кричал он. – Контузили, гады! Рядом с подъездом валялась его деревянная нога, расщепленная осколком.

Чуть подальше, на сером асфальтовом тротуаре, лежала Галина мама. Она была мертва.

Около нее на коленях, вся в слезах стояла Ольга Борисовна Ишина. Когда Ольга Борисовна перекрестила убитую и встала, мы увидели, что из-под плеча у Галиной мамы растекается лужица крови.

Мы узнали, что Дарья Макаровна (мне очень не хочется называть ее теперь Доротеей) и Павел Иванович Кобешкин первыми после отбоя вышли к подъезду, где стояла командир звена охраны порядка Василиса Акимовна Одинцова. В этот самый момент прямо против подъезда упала маленькая – не то двадцатипяти-, не то пятидесятикилограммовая – бомба. Такие бомбы могут носить истребители или разведчики-корректировщики – те, которые тогда назывались рамами.

Сбрасывать такие осколочные бомбы на город и тем более куда попало – бессмысленно. Но, видимо, злоба фашистов, не могущих прорваться к Москве, была такова, что какой-то бандит на маленьком самолете нарочно задержался в небе, когда бомбардировщики ни с чем повернули назад. И вот – хоть как-нибудь досадить, хоть как-нибудь! – три человека оказались жертвами этого стервятника.

Дарью Макаровну убило наповал – осколок попал в грудь. Галя бросилась к ней, но увидела, что помощь здесь не нужна. На пороге дома истекала кровью Василиса Акимовна Одинцова. Тете Кате Назаровой не удавалось наложить жгут, а Галя сразу сумела это сделать. Меньше всех пострадал Павел Иванович Кобешкин. Осколок, видимо крупный, попал в его деревянную ногу. Нога раскололась, а Павла Ивановича контузило.

Потом, во второй половине октября 1941 года, я видел, как днем фашистский летчик-истребитель сбросил такую же осколочную бомбу на очередь за картошкой возле Москворецкого моста. Там было много убитых и раненых…

Сколько лет прошло, а я все не могу забыть то пасмурное и холодное утро, толпу у нашего подъезда, кровь, капающую с носилок, сапожника Кобешкина, на чем свет стоит ругающегося возле расколотой в щепы деревянной ноги, и Галину маму.

Она лежит мертвая на тротуаре, из-под плеча у нее по серому асфальту растекается лужица крови. Лицо у нее бледное-бледное, губы ярко накрашены, красные как кровь.

С тех пор я не люблю, когда красят губы.