Текст книги "Мир приключений 1971 г."

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Роберт Льюис Стивенсон,Сергей Абрамов,Александр Абрамов,Александр Кулешов,Ариадна Громова,Борис Ляпунов,Ромэн Яров,Зиновий Юрьев,Валентин Иванов-Леонов,Владимир Фирсов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 57 страниц)

– Да ничего мы не можем сделать! Ничего! – прокричал Чарнецкий. – Только они… А они не хотят! Им на нас плевать! У них – эксперимент!!

И, словно опровергая его слова, на пустыре вдруг вырос исполинский купол зеленого пламени. Призрачное мерцающее сияние озарило весь город.

Как в тумане, возник внутри этого прозрачного светящегося купола двухэтажный покосившийся домик и рядом – фигурки люден. Домик постоял мгновение и беззвучно рухнул.

Световой холм вытянулся воронкой к небу, превратился в гигантский смерч и тут же исчез, будто растворился в воздухе. Грохот мигом оборвался, растаяли туманные воронки, наступила невероятная тишина. Только развороченная, истерзанная земля мертво лежала в свете прожекторов да громоздились груды развалин.

Но вот что-то шевельнулось рядом с обломками домика в центре пустыря.

Шатаясь, встал человек. За ним другой, третий…

– Они все-таки разорвали Контакт… – прошептал Иконников. – Почему же они так медлили?

З.ЮРЬЕВ
КУКЛА В БИДОНЕ

Описываемые в этой повести события подлинны, и узнал я о них от сотрудников Московского уголовного розыска, которые, не считаясь со своим временем, сделали все возможное и даже невозможное, чтобы получше познакомить меня с ними. Само собой разумеется, фамилии действующих лиц изменены.

З.Ю.

ГЛАВА 1

Старый канцелярский стул никак не хотел стоять на двух ножках и протестующе поскрипывал.

– Бог с тобой, – сказал Шубин, расслабил руки, которыми упирался в край письменного стола, и позволил стулу облегченно опуститься на четвереньки.

– Сомневаюсь, – пробормотал Голубев из-за соседнего стола, – я ведь безбожник.

– Я не тебе, а стулу, – сухо заметил Шубин.

– Всегда ты умеешь найти интересного собеседника, – с завистью вздохнул Голубев и посмотрел на часы. – Гм… Скоро восемь. Может быть, закончим эти письма завтра? Как, начальник?

– Предложение интересное, и мы еще к нему со временем вернемся. Но сначала я хотел бы обсудить один—два важных вопроса. Боря, ты прости, но в таких случаях, я думаю, лучше переходить на официальный тон. Итак, капитан Голубев, знаете ли вы, чем занимаются в свободное от работы время акулы капитала?

– Не знаю, товарищ майор.

– А следовало бы, – наставительно сказал Шубин. – Работник МУРа должен знать всё. К вашему сведению, они открывают сейфы и жадно пересчитывают свои богатства.

– Так точно, товарищ майор, пересчитывают свои богатства.

– Не паясничайте, капитан, я говорю с вами совершенно серьезно. Так вот, хотя я, как вы, наверное, догадываетесь, и не акула капитала, сейчас я тоже открою сейф и пересчитаю свои богатства.

Шубин подошел к сейфу, прижал коленкой дверцу (иначе она заедала), вставил ключ и дважды повернул его. Замок сочно чавкнул, и майор с величайшей осторожностью достал из сейфа конверт.

Шутка, розыгрыш были для них неким священным ритуалом, чем-то чрезвычайно важным, и стоило одному начать, как второй тут же начинал подыгрывать вне зависимости от настроения.

– Итак, капитан Голубев, документ номер один, он же фактически долговая расписка, он же вексель. Черным по белому здесь написано, что первое место в чемпионате шестьдесят восьмого года займут футболисты московского “Динамо”. Написано вашей рукой, капитан. Моей же написано, что чемпионами снова будут киевляне. Папирус уже пожелтел от времени, как-никак лежит с апреля, а сейчас, слава богу, октябрь, но даже без лупы можно разобрать, что проигравший обязуется поставить выигравшему одну бутылку коньяка, причем в скобках сказано, что коньяк и коньячный напиток вовсе не одно и то же. Таблицу первенства – будем откровенны– вы знаете значительно лучше, чем таблицу умножения, капитан, и я думаю, что вы смело можете уже идти в магазин. Рекомендую Столешников переулок. Знаете, там справа, если стоять спиной к Петровке, есть такой магазин…

– Слышал, – скорбно вздохнул Голубев.

– Не расстраивайтесь, капитан. Московское “Динамо” – прекрасная команда, спору нет, второй круг они идут как звери, но уж слишком много очков растеряли в первом. Далее представляется документ номер два. Вы, коллега, ставили еще одну бутылку коньяка против моих трех, что кировобадское “Динамо” останется в высшей лиге. Увы, и в этом случае…

Зазвенел телефон, и Шубин взял трубку. Лицо его сразу поскучнело, приняло обычное выражение, которое Голубев называл про себя “должностным”.

– Хорошо, – сказал Шубин, – сейчас иду. И Голубев тоже. – Затем, повернувшись к капитану, он кивнул: – К дежурному. Там двоим подложили куклу. Пошли.

…У высокого, одетого в коричневый плащ-реглан, было крупное, складчатое лицо, сложенное в кисло-брезгливую гримасу. Второй, пониже и подороднее, нервно теребил ладонью широкий мясистый подбородок с ямочкой посредине, ерзал на стуле, шумно вздыхал.

– Ну-с, на что жалуемся? – спросил Шубин.

Высокий на мгновение поднял глаза, взглянул на Шубина и угрюмо пробормотал:

– На жуликов, не па погоду же. Черт те знает что творится средь бела дня…

– И на свою дурость жалуемся. Четыре тысячи восемьсот рублей отдать по доброй воле взамен старой газеты и буханки хлеба… Руки оторвать мало… – решительно добавил второй.

– Кому? – невинно спросил Шубин.

– Себе в первую очередь, – сказал потерпевший с такой убежденностью, словно давно мечтал расстаться с руками.

– Насчет рук мы вам помочь вряд ли сумеем, но придется пройти в нашу комнату, а то мы здесь можем помешать. Пойдемте.

Вернувшись к себе в кабинет, Шубин привычно глянул на часы – было уже восемь, Миша будет спать, когда он приедет, – и с легким вздохом сказал:

– Ну что ж, давайте знакомиться.

– Вяхирев Иван Александрович, двенадцатого года рождения, – медленно произнес высокий. Говорил он словно нехотя, с трудом выдавливая из себя слова, как полузасохшую зубную пасту из тюбика. – Режиссер студии технических фильмов министерства… Что еще?

– Пока достаточно, Иван Александрович, – вежливо сказал Шубин и усмехнулся про себя: человек обращается с просьбой о помощи, а держится так, словно сделал большое одолжение, придя на Петровку. Но десть лет работы в уголовном розыске научили его не торопиться с оценками людей, с которыми он сталкивался, и тренированный мозг лишь накапливал информацию, послушно избегая до поры до времени превращать ее в окончательные мнения.

– Польских Павел Антонович, – с готовностью выпалил второй, как только Шубин поднял глаза от листа бумаги. – Тысяча девятьсот тридцатого года рождения, русский, беспартийный, женат, директор продовольственного магазина.

– Прекрасно, – сказал Шубин, – так за что же вам нужно оторвать руки, Павел Антонович?.. Вы не возражаете, Иван Александрович, если начнет ваш товарищ?

Из директора, судя по началу, детали происшествия выдирать, словно гвозди из доски, не придется. Говорлив, возбужден, по-видимому, старается произвести хорошее впечатление.

Гримаса на лице режиссера стала еще кислее и брезгливее. Он медленно вытащил платок, аккуратно развернул его и с каким-то вызывающим достоинством оглушительно высморкался.

– Мы договорились встретиться с Иваном Александровичем в четыре часа около гастронома на улице Правды, – быстро заговорил Польских. – Я его почти не ждал, может минут пять. Ну, он подъехал, я подошел к его машине. Он вышел из машины. Мы поговорили несколько минут. Он дал мне деньги. Сто пятьдесят рублей на дубленку. Давно просил меня достать где-нибудь. В это время к нам подходит какой-то человек в рабочей одежде, грязный довольно-таки, не то узбек, не то таджик, и обращается на ломаном языке. Где, говорит, здесь… как он сказал, Иван Александрович?

– Минялный касс… Что-то вроде этого.

– “Зачем, говорю, тебе этот касс?” – “Да вот, говорит, хочу узнать, берут там такие облыгаций…” Тут он запускает руку за пазуху и вытаскивает несколько штук облигаций трехпроцентного займа… мятые такие… “Я, говорит, малограмотный, плохо разбираюсь”. И по-русски говорит ужасно, еле можно разобрать, что он хочет сказать. И все нервничает, оглядывается, дергается весь…

ГЛАВА 2

Октябрьский хмурый день, казалось, сочился влагой. Грязно-желтые листья липли к мокрому асфальту мостовых и тротуаров. Лица у прохожих были сумрачны, как этот скупой на свет день.

И настроение у Ивана Александровича Вяхирева было под стать погоде.

Утром заместитель министра довольно-таки нелюбезно напомнил ему, что министерство – не студия художественных фильмов и что пора ему, Вяхиреву, понять специфику их работы. Болван… Специфика… Что он понимает, этот чиновник… Кому выговаривать? Человеку, поставившему такие картины! Впрочем, где теперь их только нет, этих чиновников! А на его старой студни разве их нет? Кишмя кишат. Ему, Вяхиреву, два раза подряд дать четвертую категорию за прекрасные фильмы… И намекнуть, что вряд ли он сможет, видите ли, впредь быть постановщиком… Скоты бездарные! Талант, талант, новые идеи… Волю взяли, насобирали мальчишек, что они могут понять?.. Это они сбили его с толку. Раньше он всегда твердо знал, что нужно снимать и как…

Водяная пыль матовой пленкой оседала на стеклах “Волги”, и Иван Александрович включил стеклоочистители. Несколько секунд щетки лишь размазывали грязь, затем снова стало видно, и машина прибавила ход.

Мальчишки в свитерочках, сопляки! Ах, Феллини, ах, Бергман, ах, Антониони, ах, ах… “Безвкусица из вас, говорят, так и прет, уважаемый Иван Александрович”. А кто, спрашивается, решил, что вкусица, что безвкусица? Всё они же. Они же. И куда они заведут, если всякий начнет прислушиваться к ним? Сопляки, мальчишки-Мальчишки были для Ивана Александровича понятием не возрастным. В их категорию он зачислял и тридцатилетних, и сорокалетних, и пятидесятилетних. Они были мальчишками потому, что были несолидны, легко воодушевлялись, мало считались с авторитетами, были остры на язык, отдавали дань модным увлечениям… Они были непохожи на него, а следовательно, хуже него, и он постоянно и остро чувствовал неясную опасность, всегда исходившую от них.

Иван Александрович резче, чем следовало бы, притормозил, свернул с Нижней Масловки в Бумажный проезд и выехал на улицу Правды.

А вот и Пашка торчит на ступеньках входа в гастроном. Местечко есть? Ага, вон такси отъезжает…

С Павлом Антоновичем, или, точнее, просто Пашкой, они познакомились пять лет назад, когда Вяхирев еще был на студии. Директор магазина, торгаш, но умеет оценить настоящего человека. Надоедлив, конечно, со своим постоянным восхищением его режиссерским талантом, но что поделаешь, у каждого свои слабости. Зато услужлив, собака, обходителен…

Правда, в последнее время, после перехода в министерство, иногда в разговоре Павла Антоновича с Вяхиревым начали появляться слегка покровительственные нотки, но Вяхирев не замечал их, просто не мог заметить, потому что редко менял свои взгляды на людей, а Павел уже давно раз и навсегда был зачислен им в свои поклонники.

– Здравствуйте, Иван Александрович! – просиял Польских, подходя к машине. – Погодка!

– Привет, Паша, как дела?

– Понемножечку торгуем, план выполняем. Как Ирина Петровна?

– А что ей, – почему-то неодобрительно хмыкнул Иван Александрович, – цветет… Закурить у тебя есть? Ишь ты, “Кент”… Сказал бы, где достаешь…

– Ну, Иван Александрович, посудите сами, работать в торговле – и не достать себе блок—другой импортных сигарет? Сами, поди, презирали бы. Прихватить вам?

– Ну как ты думаешь?

Прямо перед ними какой-то смуглый немолодой человек в мятой кепке с поломанным козырьком, грязной рабочей куртке и таких же брюках робко смотрел на старушку с огромным арбузом, раздувшим тоненькую авоську. Арбуз был тяжел, и старушка скособочилась, стараясь, чтобы сумка не касалась асфальта.

– Мамаш, мамаш, касс игдэ?

– Какой касс? – испуганно вздрогнула старушка.

– Минялный касс… такой…

Старушка переложила авоську в другую руку, пожала плечами и засеменила прочь, что-то бормоча под нос.

Человек в куртке беспомощно огляделся и неуверенно подошел к “Волге”.

– Хозян, нгдэ тут… минялный касс? Такой облигаций принимают?

“Узбек, очевидно, или таджик, – подумал Иван Александрович, взглянув на смуглое, с редкой бородкой лицо. – Какие еще облигации?”

– Вот, сматры, пжалуйса… – Человек долго копался за пазухой и наконец вытащил несколько измятых десятирублевых облигаций трехпроцентного займа.

– Принимают, папаша. Почему же не принимать? В любой сберегательной кассе, – нетерпеливо сказал Польских и повернулся к Ивану Александровичу. – Так если вы не раздумали, дубленку вам сделаем. Приятель один обещал сообразить что-нибудь.

Иван Александрович почему-то живо представил себе мягкую теплую дубленку, о которой давно мечтал, – дубленку глубокого темно-коричневого тона, упругую на ощупь, словно живую, и сказал:

– Спасибо, Паша. Держи деньги. Сто пятьдесят.

– Хозян, – человек в куртке нервно переминался с ноги на ногу, – хозян, может, ты…

– Что вам еще? – участливо спросил Иван Александрович и даже слегка улыбнулся. Образ дубленки согревал его, и на душе почему-то стало светлее.

– Из Ошбармакского район мы, дома здес разбирал. – Человек повернулся и показал грязной рукой на переулок, почти все деревянные домики которого были уже снесены. – Карош лес… многа…

– Это где такое Ошбармакский район? – поинтересовался Польских. – В Узбекистане?

– Правилно, правилно, – обрадовался человек в куртке и широко, доверчиво улыбнулся. – Далек, тысяч километров… Значит, принимают такой облигаций?

– Как деньги, – усмехнулся Вяхирев, – в любой сберкассе Советского Союза. Одна из них вон там, на углу. – Он показал рукой. – Как раз под часами…

Узбек засунул облигации в карман, потом снова достал их, нерешительно посмотрел на своих собеседников, шмыгнул носом и начал переступать с ноги на ногу.

– Ну что, проводить тебя до сберкассы, дорогой? – спросил Польских. – Вон же она.

– Не… – тяжело вздохнул узбек, – не… Плохо русски знаем… Спросыт, откуда… как сказат… Нашли мы… там. – Он снова махнул рукой в сторону развалин домов.

Иван Александрович заметил, что ему вдруг почему-то стало интересно разговаривать с этим забавным узбеком. Ему уже не нужно было заставлять себя что-то отвечать из вежливости, вопросы так и крутились у него на языке.

– Как “нашли”? Прямо на земле?

– Не… – уже немножко увереннее покачал головой узбек. – В стэнэ. Рахим нашел. Дирка такой за бумага на стэн… Как это… бумаг на стэн?

– Обои? – подсказал Польских, достал из кармана пачку “Кента”, лихо щелкнул ногтем по донышку и протянул вылезшую сигарету узбеку.

– Обой, обой, – обрадовался узбек. – Бидон такой…

Ивану Александровичу стало жарко, и он расстегнул плащ. Воображение мгновенно нарисовало целую горку из облигаций, горку из кирпичиков-пачек, и каждая пачка, наверное, перехвачена аптекарской резинкой, красной или черной. Причем картина эта была ему приятна, возбуждала.

– А бидон при чем же? – спросил он.

– Целы бидон… С Рахимом счытали, тры раз счытали. Тысяч и пятдесят две облыгаций, всэ такой же…

“Десять тысяч пятьсот двадцать рублей. Ну, может быть, чуть меньше. Какой-то процент при покупке касса удерживает… А могут быть еще и выигрыши… Почему другим всегда везет, а мне никогда? – с горечью подумал Иван Александрович. – Зачем, например, этому темному человеку столько денег? Что он с ними будет делать?”

– Хозян, – снова пропел узбек, – боимс мы. “Откуда взал…” Домой брат боимс… “Откуда взал…” Все там друг друг знайт… – Человек шумно набрал воздух в легкие, словно собирался нырнуть, и вдруг выпалил: – Купи, хозян, за половин отдадым.

Теперь Ивану Александровичу было уже не только жарко – стало трудно дышать, и он, оттянув галстук, расстегнул верхнюю пуговичку воротничка. Пачки, обхваченные аптекарскими резинками, часть красными, часть черными, разделились на две кучки… Половину ведь возьмет Пашка, сукин сын, будто и так ему мало… Всего на пять – значит, тысячи две с половиной чистыми… Придется снять с книжки, разрушить срочный вклад. Да черт с ними, с этими процентами…

Иван Александрович быстро взглянул на Польских, тот на него и покачал головой:

– Сначала нужно проверить, не фальшивые ли, еще влипнешь в историю.

– На, – обиженно сказал узбек, – несы, – и протянул Павлу Антоновичу несколько измятых облигаций.

– Сходи, Паша, – быстро сказал Иван Александрович, – сходи, а я подожду.

– Иды, а я пойду за Рахим, бидон прынесем.

Узбек, не оглядываясь, перешел улицу и исчез в переулке. Иван Александрович, забыв о том, что машина грязная, оперся о крыло “Волги” и закурил в третий раз за полчаса.

“А почему, собственно говоря, – возбужденно думал он, и мысли его были какими-то торопливыми, разгоряченными, – почему Пашка должен получить половину? Ему-то за что такое везение? Да и человек этот все время обращался ко мне: “Хозян…” Если бы мне не половину, а, скажем, две трети, тогда чистых было бы тысячи три с половиной. Три с половиной заплатить, а семь получить… Стало бы семь с половиной. Это уже деньги”.

Иван Александрович почему-то вспомнил, как однажды беседовал с начинающим литератором, по сценарию которого ему предстояло ставить фильм. Парень был щупленький, чернявый такой. Сморчок, в первый раз на студии. И в глазах его Иван Александрович читал такое бесконечное к себе почтение, такую готовность угодить, сделать все, лишь бы сценарий был поставлен, что почувствовал даже некоторую симпатию к нему.

Иван Александрович пригласил его к себе домой, усадил в глубокое кресло, в котором сморчок почти бесследно исчез, и важно сказал:

– Вы понимаете, молодой человек, что в процессе работы я фактически буду вашим соавтором, хотя мне совершенно не хочется отнимать у вас… – Иван Александрович тонко улыбнулся и сделал паузу, – отнимать у вас славу.

Сморчок с трудом выплыл из кресельной глубины и дрожащим голосом сказал:

– О, спасибо, Иван Александрович! Вы и представить себе не можете, как я ценю такую честь…

На рубашке у него не хватало одной пуговицы, и сквозь щель был виден кусочек голубой майки.

– Но, с другой стороны, мой юный друг, вы прекрасно понимаете, – рассудительно и терпеливо продолжал Иван Александрович, не спуская взгляда с кусочка голубой майки, – что я должен буду тратить уйму времени на доработку сценария, а время, как известно…

– Да, да, я понимаю, – торопливо сказал сморчок, – и я хотел бы просить вас, чтобы вы согласились…

“Сколько сказать, – думал Иван Александрович, – треть или половину? Не взовьется ли? Черт их знает… Как будто покладист с виду и голоден…”

Иван Александрович, не спуская глаз с голубой майки, будто черпал в ней уверенность, медленно и с достоинством сказал:

– Я думаю, что, если вы получите половину гонорара за сценарий, это будет справедливо.

Не он, Иван Александрович Вяхирев, получит половину гонорара этого сморчка, а тот получит половину.

Сценарист судорожно схватился за подлокотники кресла и несколько раз с трудом проглотил слюну, отчего кадык у него толчками поднимался и опускался. В глазах тлело нескрываемое разочарование. “К трети, наверное, приготовился, молокосос, – слегка испугался режиссер. – Может быть, хватил лишка? Нет, не должно быть. Уж больно рвется в искусство. Жаден, не пропустит случая…”

– Я понимаю, Иван Александрович, – тихо произнес сморчок, и глаза его стали скучными, – я согласен…

Вяхирев услышал вдруг голос Польских и вздрогнул от неожиданности.

– Все в порядке, Иван Александрович, самые что ни на есть настоящие. Вы что, задумались? Я шел, вам рукой махал, – понимающе улыбнулся Польских.

– Задумался, – признался Иван Александрович, – стар становлюсь, все вспоминаю… Было настоящее искусство, не то что теперь.

– Удивительный вы человек. Сколько с вами знаком, а привыкнуть не могу. Тут гора целая облигаций, а он думает об искусстве. – Павел Антонович смотрел на приятеля восхищенно и чуть-чуть покровительственно, как смотрят практичные люди на поэтов и чудаков.

– Такой я, Паша, дурак. Всегда таким был и подохну, наверно, таким.

– Типун вам на язык… А где узбек-то?

– Черт его знает. Сколько он тебе дал облигаций?

– Пять штук. На пятьдесят рублей.

– Появится, – убежденно сказал Иван Александрович.

И словно в ответ, на противоположной стороне улицы появился узбек в сопровождении товарища, одетого в такую же рабочую куртку и брюки. В руках у него была клеенчатая сумка, с какой иногда ходят курьеры в больших учреждениях. Они торопливо пересекли улицу и подошли к машине.

– Садитесь назад, – суетливо скомандовал Иван Александрович, сам открыл им дверцу, уселся за руль, нетерпеливо обернулся.

Узбеки плюхнулись на сиденье. Второй, помоложе, очевидно Рахим, застыл в оцепенении, не выпуская из рук сумку.

– Вот, – сказал старший и раскрыл сумку. Бидон был самый обыкновенный, алюминиевый, для молока, лишь с двух сторон в крышке и горловине были пробиты дырки для дужек замков. Он достал из кармана два ключа, отпер замки, долго и неловко вытаскивал дужки из дырок и наконец поднял крышку. Иван Александрович и Польских перегнулись через спинку переднего сиденья. Бидон был набит облигациями.

– Вот, беры, – сказал старший и вытащил несколько бумажек. – Такой же всэ. Тысяч и пятьдесят две облигаций… Тры раз считал. Пят тысяч рублэй давай…

Сопя от напряжения, он снова вставил дужки замков в отверстия, долго возился с ключами и наконец запер крышку.

– Хорошо, – хрипло сказал Иван Александрович. – Пять тысяч. У нас, конечно, с собой таких денег нет, но через минут сорок, самое большее час, мы привезем.

– А… – разочарованно протянул узбек. – Я думал, тут… Ладно… Чырез час тут.

Рахим никак не мог открыть дверцу, крутил ручку стеклоподъемника, и Иван Александрович, перегнувшись, помог ему.

– Так через минут сорок, самое большее – час, – заискивающе сказал он. – Договорились? Не опаздывайте.

– Прыдем, – сказал узбек, – не беспыкось… Рахим, пошли. – Он дернул товарища за руку, и оба перешли улицу.

“Придут, – подумал Иван Александрович, успокаивая себя. – Обязательно придут. Куда им с этой горой облигаций…”

– Поехали быстрей, – сказал он и посмотрел на часы. – Уже около пяти. У тебя как с деньгами, Паша?

Польских снял серую широкую кепку и потер ладонью виски. Он как-то смущенно посмотрел на товарища и нерешительно промямлил:

– Понимаете, Иван Александрович, в том-то и дело… Туго у меня сейчас, и я…

Иван Александрович мгновенно почувствовал острое удовлетворение, теплая радость накатилась на него, как прибойная волна на пляже, но не ушла дальше, а задержалась где-то внутри, согревая и будоража. Он с трудом подавил торжествующую улыбку. “Три с половиной, а то, пожалуй, и больше. Может быть, даже четыре”, – пронеслось у него в голове.

– А все-таки сколько ты собираешься вложить в это предприятие? – стараясь быть спокойным, спросил он.

– Рублей восемьсот я наскребу до завтра, – вздохнул Польских и снова потер виски. – А остальные я хотел просить у вас… Ведь до завтра, а может быть, и сегодня успеем… В две-три кассы заедем, чтобы не сразу… И все дела.

Иван Александрович хмуро молчал, и Польских пристально и вопросительно посмотрел на товарища.

– Понимаешь, Паша, – сказал Иван Александрович, – у человека должны быть принципы. Кредит портит отношения, а мне не хотелось бы…

– Я понимаю, – покорно кивнул Польских и надел кепку.

“Хороший он все-таки человек, – подумал Иван Александрович. – Настоящий товарищ. Такими в моем возрасте уже не раскидываются…”

– Ну хорошо, Паша. Поехали. Я тебя на углу высажу, а сам махну на улицу Куусинена. Очереди в сберкассе сейчас, наверное, нет… Поехали.