Текст книги "Мир приключений 1971 г."

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Роберт Льюис Стивенсон,Сергей Абрамов,Александр Абрамов,Александр Кулешов,Ариадна Громова,Борис Ляпунов,Ромэн Яров,Зиновий Юрьев,Валентин Иванов-Леонов,Владимир Фирсов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 57 страниц)

– Двадцать девять, – ответил Этуотер. – Двадцать девять смертей и тридцать один больной из тридцати трех душ населения. Странный способ считать, не правда ли, мистер Хэй? Души! Я содрогаюсь каждый раз, как произношу это слово.

– А-а, вот почему на острове так пусто, – вставил Хьюиш.

– Да, именно потому, мистер Хювиш, – сказал Этуотер, – вот потому-то дом пуст, а кладбище полно.

– Двадцать девять из тридцати трех! – воскликнул Геррик. – А когда дошло до того, чтобы хоронить, как же вы?.. Или вы не возились с похоронами?

– Вы угадаи, – сказал Этуотер, – во всяком случае, выдался один такой день, когда мы не могли больше хоронить. В то утро умерло пятеро, тринадцать умирало, и, кроме нас с причетником, не было ходячих. Мы устроили военный совет, потом отнесли… пустые сосуды… на берег лагуны и… похоронили их. – Он оглянулся через плечо на сверкающую гладь воды. – Так, значит, вы придете обедать? Скажем, в половине седьмого? Так будет мило с вашей стороны!

Его голос, интонации, с какими он произносил эти шаблонные любезные фразы, сразу задали фальшивый светский тон, и Геррик бессознательно подпал под этот тон.

– Разумеется, с огромным удовольствием, – сказал он. – В половине седьмого? Благодарю вас.

И голос мой стал, словно пушечный гром,

Будивший глубины в сраженье морском, —

продекламировал Этуотер с улыбкой, которая мгновенно сменилась выражением похоронной торжественности. – С особенным нетерпением я буду поджидать мистера Хювиша, – продолжал он. – Мистер Хювиш, надеюсь, вы усвоили приглашение?

– Еще бы, старина! – ответил общительный Хьюиш.

– Значит, условились. Вы поняли меня правильно, не так ли? Мистер Хювиш и капитан Браун в половине седьмого, и не раньше, а вы, Хэй, ровно в четыре.

И Этуотер окликнул лодку.

В продолжение переговоров капитан сохранял озабоченный вид, его явно обуревали какие-то мысли или же тревога. Природа как нельзя более щедро наделила его чертами капитана-весельчака. Но сегодня он был молчалив и рассеян. Зная его, можно было видеть, что он не пропускает ни одного сказанного слова, обдумывает их, взвешивает. Трудно было бы сказать, что выражал его взгляд, когда он смотрел на ничего не замечавшего гостя, – холодный, пристальный и недобрый взгляд, какой бывает у человека, что-то замышляющего. Выражение это порою бывало так неуловимо, что Геррик бранил себя за пустую подозрительность, а то становилось таким явным и ощутимым, что каждая черточка на лице капитана излучала зло.

Сейчас он очнулся, как от толчка.

– Вы говорили про то, чтобы зафрахтовать судно? – спросил он.

– Разве? – ответил Этуотер. – Ну, так пока больше не будем об этом говорить.

– А ваша шхуна, как я понял, запаздывает? – не отставал капитан.

– Вы все поняли превосходно, капитан Браун, – отвечал Этуотер, – сегодня в полдень будет тридцать три дня опоздания.

– Она приходит и уходит, так ведь? Курсирует между вашим островом и… – закинул удочку капитан.

– Совершенно верно, каждые четыре месяца, итого три рейса в год.

– Сами тоже на ней выходите?

– Нет, живу здесь безвыходно, – отвечал Этуотер, – хлопот полон рот.

– Живете здесь, вот как? – воскликнул Дэвис. – И давно?

– Давно ли, о господи! – произнес Этуотер серьезно и торжественно. – Но времени я не замечаю, – добавил он, улыбаясь.

– Нет, я тоже так думаю, – сказал Дэвис. – Еще бы, конечно. Со всеми вашими богами, с такой уютной стоянкой… Да, стоянка у вас здорово уютная, – повторил он, обводя бухту взглядом.

– В самом деле, как вы справедливо изволили заметить, место не совсем лишено приятности, – последовал ответ.

– Есть раковины?

– Да, встречались и раковины, – ответил Этуотер.

– Чертовски большая лагуна, сэр, – продолжал капитан. – А вообще-то можно назвать ловлю удачной?

– Не знаю, как я вообще ее назову, когда вы скажете прямо, что вы имеете в виду?

– И жемчужины попадались? – спросил Дэвис.

– И жемчужины, – ответил Этуотер.

– Ну, сдаюсь! – расхохотался Дэвис, но смех его прозвучал резко и фальшиво. – Не хотите рассказывать – не рассказывайте, и баста.

– Нет никаких причин держать в секрете что бы то ни было относительно моего острова, – возразил Этуотер. – Ваше появление все равно положило конец секрету, а кроме того, таких джентльменов, как вы и мистер Хювиш, я, можно сказать, всегда счастлив всячески уважить. Вопрос, по которому мы сейчас с вами расходимся – если можно это назвать расхождением, – касается времени и уместности. Я располагаю сведениями, которыми, но вашему мнению, мне следует поделиться с вами, а по моему мнению – не следует. Что ж, вечером посмотрим. Пока, Хювиш! – Он сошел в лодку и оттолкнул ее от борта. – Значит, все поняли? Капитан и мистер Хювиш в половине седьмого, а вы, Хэй, ровно в четыре. Вам ясно, Хэй? Имейте в виду, отказа я не принимаю. Если в назначенное время вы не явитесь, званый обед не состоится, не будет песен, мистер Хювиш, не будет пира!

Вверху, в воздухе, проносились белые птицы, внизу, в стихии не менее прозрачной, – стайки пестрых рыб, а посредине, точно гроб Магомета, по глади лагуны быстро удалялась лодка, и за ней по мерцающему морскому дну скользила ее тень. Этуотер, не отрывая взгляда, смотрел через плечо назад, на “Фараллону” и группу на шканцах возле надстройки, пока лодка не пристала к пирсу. Тогда он проворно зашагал в глубь острова, и его белый костюм выделялся в изменчивом сумраке рощи, пока его не поглотил дом.

Капитан жестом пригласил своих компаньонов в каюту. Лицо его говорило лучше слов.

– Ну, – сказал он Геррику, когда они заняли свои места, – по крайней мере, одно хорошо: вы ему приглянулись.

– Что же здесь хорошего? – спросил Геррик.

– Сейчас поймете, чем это пахнет, – возразил Дэвис. – Вы отправляетесь на берег и стараетесь поддержать дружбу, вот и всё, зато выясните кучу вопросов: разузнаете, что у него там есть, что за фрахт и кто четвертый – их там четверо, а нас только трое.

– Ну, предположим, я узнаю. Что дальше? – воскликнул Геррик. – Ответьте мне!

– И отвечу, Роберт Геррик! Но сперва давайте разберемся. Вы, наверно, понимаете, – продолжал он с назидательной торжественностью, – вы наверное понимаете, что спекуляция с “Фараллоной” погорела? Вы, наверно, понимаете, что она погорела дотла? И если бы тут не подвернулся этот остров, вы, наверно, догадываетесь, где бы мы, вы, я и Хьюиш, очутились?

– Да, все это я понимаю, – ответил Геррик. – Неважно, по чьей вине это произошло бы, но я понимаю. И что дальше?

– Весьма обязан вам за напоминание, именно так: неважно, по чьей вине. Теперь об Этуотере: что вы о нем думаете?

– Не знаю, что и думать, – ответил Геррик. – Он меня и влечет и отталкивает. С вами он был груб невыносимо.

– А вы, Хьюиш?

Хьюиш сидел и прочищал свою любимую вересковую трубку и даже не поднял головы, поглощенный этим увлекательным занятием.

– Не спрашивайте меня, что я про него думаю! – огрызнулся он. – Даст бог, придет день, когда я скажу это ему самому.

– Хьюиш выразил и мои мысли, – сказал Дэвис. – Как только этот тип ступил на палубу и сказал: “Эй вы, я Этуотер” (а что он не врет, так это сразу видно!), я мигом определил, что он за птица. “Настоящая вещь, без подделок, – сказал я себе, – и мне она не нравится. Настоящий, первоклассный, чистокровный аристократ”. “Ах, я с вами, кажется, незнаком! Кто вас создал, черт побери, бог?” Да тут так и прет порода, таким надо родиться. И заметьте: кипит, как шампанское, а жесткий, как кремень. Его не проведешь, нет, сэр! Глупости ни грамма! “Ладно, чем же он тут занимается, на этом треклятом острове?” – спросил я себя. Уж конечно, не птичьи яйца собирает. Дома у него небось дворец и напудренные лакеи, и коли он не сидит там, значит, бьюсь об заклад, у него есть на то причины! Слышите?

– Не глухие, – отозвался Хьюиш.

– Значит, дела у него тут разворачиваются неплохо, – продолжал капитан. – За десять лет развернулись даже очень хорошо. Ясно, что это жемчуг и перламутр – ничего другого в таком месте и быть не может. Раковины, конечно, регулярно отсылаются с “Тринити Холл”, а вырученные денежки идут прямо в банк, так что деньгами нам у него не разжиться. Но что же у него еще есть? Что он может держать при себе? И держит, как пить дать, держит. Жемчуг – вот что, сэр! Во-первых, жемчуг слишком ценен, чтобы выпустить его из рук. А во-вторых, жемчуг требует тщательной подборки и сортировки, и если кто продает жемчужины сразу, как вылавливает, – одну одному покупателю, другую другому, вместо того чтобы воздержаться и выждать, – тот просто дурак, а уж об Этуотере этого не скажешь.

– Может, и так, – заметил Хьюиш, – не факт, но может быть, и так.

– Для меня это факт, – резко сказал Дэвис.

– Ну и что из этого? – проговорил Геррик. – Предположим, всё правильно и у него есть жемчуг – десятилетний сбор. Так что из этого? Я вас спрашиваю.

Капитан побарабанил толстыми пальцами по столу, потом пристально поглядел Геррику в лицо, но Геррик так же пристально глядел в стол на барабанящие пальцы. Судно чуть заметно покачивалось, и по столу между сидящими перебегал туда-сюда солнечный зайчик.

– Выслушайте меня! – не выдержал Геррик.

– Нет, сперва вы послушайте, – перебил Дэвис. – Послушайте и постарайтесь понять. Не знаю, как вам, а нам этот гип ни к чему. Он вашей породы, а не нашей, вы ему понравились, а об нас с Хьюишем он вытер башмаки. Попробуйте его спасти, если можете!

– Спасти? – повторил Геррик.

– Да, спасти, если вы на это способны! – еще раз сказал Дэвис, ударив по столу кулаком. – Ступайте на берег, потолкуйте с ним, и, если доставите его на судно вместе с жемчугом, я его пощажу. Если не приведете, ждите похорон. Так, Хьюиш? Вас это устраивает?

– Я зла не забываю, – сказал Хьюиш, – но и дела портить не люблю. Приведете субчика на шхуну вместе с его жемчугом – поступайте как хотите, высаживайте его где желаете: я не против.

– Ну, а если мне не удастся? – вскричал Геррик, у которого пот струился по лицу. – Вы говорите так, будто я господь всемогущий: сделай то, сделай это. А если я не сумею?

– Сын мой, – сказал капитан, – советую вам расстараться, а то увидите такое, что волосы дыбом встанут!

– Уж это да, – подхватил Хьюиш. – Крайки, пайки – да!

Он посмотрел на Геррика, улыбаясь тонкогубым ртом, и его улыбка, не обнажавшая зубов, показалась Геррику до ужаса кровожадной. И тут, как видно увлеченный своими последними идиотскими словами, Хьюиш разразился припевом к комической песенке, которую слышал, должно быть, лет двадцать назад в Лондоне; бессмысленная чепуха показалась в этих обстоятельствах отвратительной, как богохульство:

– Хайки, пайки, крайки, файки, чилинга валоба дори!

Капитан с неподвижным лицом терпеливо ждал, пока тот кончит.

– Многие на моем месте не отпустили бы вас сейчас на берег, – заключил он. – Но я не таковский. Я знаю, вы меня не продадите, Геррик! А если продадите, так черт с вами! – прокричал он и резко встал из-за стола.

Он пошел к двери, но, не дойдя до нее, повернулся и позвал Хьюиша – неожиданно и бешено, точно пролаял. Хьюиш повиновался, и Геррик остался в каюте один.

– Слушай! – шепнул Дэвис Хьюишу. – Я его хорошо знаю. Если ты ему еще что-нибудь скажешь, все пропало.

ГЛАВА 8
БЛИЖАЙШЕЕ ЗНАКОМСТВО

Шлюпка ушла обратно и была уже на полпути к “Фараллоне”, и тогда только Геррик отвернулся от моря и нехотя побрел вверх от пирса.

Впереди корабельная статуя взирала на него сверху как бы с иронией, ее голова в шлеме была закинута назад, могучая рука словно швыряла что-то, раковину или метательный снаряд, в стоящую на якоре шхуну. Статуя казалась воинственной богиней, которая порывисто выбежала на порог своего острова, словно собиралась взлететь, да так и замерла навеки в этой стремительной позе. Ее голова и плечи высились над Герриком; он задрал лицо вверх, испытывая любопытство, отдаваясь мечтательному настроению. Он мысленно блуждал по ее жизненному пути: так долго она была слепой водительницей корабля среди морских просторов, так долго пребывала здесь в праздности под палящим солнцем, которому пока еще не удалось испепелить ее! “Но конец ли это ее приключениям? – размышлял он. – Или впереди ждут новые?” И Геррик в глубине души пожалел, что она не идол, а он не язычник и не может преклонить перед ней колени в этот трудный для него час.

Когда он наконец двинулся дальше, то сразу попал в прохладную сень высоких пальм. Порывы замирающего ветерка раскачивали их верхушки; повсюду с быстротой стрекоз или ласточек и даже еще быстрей порхали, мелькали, парили пятна света.

Под ногами лежал плотный ровный песок, и ноги Геррика ступали неслышно, точно по свежевыпавшему снегу. Заметно было, что когда-то этот путь выпалывали, как садовую дорожку, но эпидемия сделала свое, и сорняки теперь мало-помалу возвращались. Там и сям между колоннами пальм проглядывали дома поселка – свежевыкрашенные, опрятные, даже нарядные, но безмолвные, как гробы. Только кое-где в тиши этого огромного склепа раздавался шорох, топот легких ног, кудахтанье, а из-за дома с верандой виднелся дымок и слышалось потрескивание костра.

С правой стороны к Геррнку близко подходили каменные домики. Первый дом оказался заперт; во втором он смутно разглядел через окно гору раковин в дальнем углу комнаты; третий дом, распахнутый навстречу дневному свету, поразил воображение Геррика беспорядком и многообразием всевозможных романтических предметов. Там валялись якорные цепи, лебедки и блоки всех размеров и любой грузоподъемности; иллюминаторы и трапы, ржавые баки, крышка люка, нактоуз[19]19
  Нактоуз – ящик для судового компаса.


[Закрыть] в медной оправе с компасом, бессмысленно указывающим посреди кавардака и сумрака склада на невесть какой полюс; канаты, якори, гарпуны, медный, позеленевший от возраста черпак для ворвани, рулевое колесо, ящик для инструментов с названием судна на крышке: “Азия” – словом, целая антикварная лавка с корабельными диковинами, громоздкими п массивными, не поддающимися разрушению, вделанными в медь, окованными железом. По меньшей мере, два кораблекрушения содействовали этому нагромождению хлама.

Геррик глядел и глядел, и ему вдруг почудилось, будто экипажи этих двух кораблей находятся здесь, стерегут свое добро, несут караул, будто он слышит шаги, перешептывание и даже видит уголком глаза призраки матросов.

Дело было не только в разыгравшемся воображении – галлюцинации имели вполне реальную почву: послышались тихие шаги и, в то время как Геррик все еще стоял и смотрел на хлам, за спиной у него неожиданно раздался голос хозяина, еще более вкрадчивый, чем обычно.

– Старье, – сказал он, – ненужное старье! Так как же, нашел мистер Хэй подходящую к случаю аллегорию?

– Во всяком случае, я получил сильное впечатление, – ответил Геррик и быстро обернулся, чтобы уловить на лице говорящего какой-то комментарий к его словам.

Этуотер стоял в дверях, почти целиком заполнив собой проем; вытянутыми кверху руками он держался за притолоку. Глаза их встретились. Этуотер улыбнулся, но лицо осталось непроницаемым.

– Да, впечатление неотразимое. Вы похожи на меня: ничто меня так не волнует, как корабли! Руины целой империи оставили бы меня равнодушным, а вот перед куском ржавого поручня, на который опирался во время ночной вахты старый морской волк, я застываю с благоговением. Однако пойдемте осмотрим остров. В нем только и есть, что песок, кораллы и пальмы, но есть в нем и какая-то привлекательность.

– Мне он кажется райским местом, – сказал Геррик, стоя с непокрытой головой в тени и глубоко дыша.

– Ну, это оттого, что вы только что с моря, – возразил Этуотер. – Смею думать, вы оцените, как я назвал его. Прелестное название. В нем есть аромат, есть цвет, есть звучание, оно подобно тому, кто его впервые придумал, – оно тоже наполовину языческое! Вспомните ваше первое впечатление от острова – только леса, леса и воды, и предположим, вы спросили название острова и получили ответ: Nemorosa Zacynthos.[20]20
  “Закииф лесистый” (лат.) – из “Энеиды” Вергилия.


[Закрыть]

– Iam medio apparet fluctu![21]21
  “Сейчас появляется прямо из воды”. – Там же. (Прим. пер.)


[Закрыть] – воскликнул Геррик. – Боже мой, до чего же хорошо!

– Если остров попадет на карту, воображаю, как шкиперы всё переврут, – заметил Этуотер. – Зайдите еще туда, взгляните на водолазное снаряжение.

Он открыл дверь, и Геррик увидел целую выставку аккуратно расставленной аппаратуры: помпы и трубки, башмаки на свинцовой подошве и огромные носатые шлемы, сверкающие вдоль стены, – десять полных комплектов.

– Видите ли, вся восточная часть лагуны неглубока, – сказал Этуотер, – так что нам удалось весьма успешно использовать скафандры. Это оказалось неслыханно выгодным. Странное было зрелище, когда ловцы принялись нырять, и эти морские чудовища, – он постучал по ближайшему шлему, – начали то появляться, то исчезать посреди лагуны. Любите аллегории? – спросил он вдруг.

– Да, очень, – ответил Геррик.

– Так вот, я смотрел, как эти скафандры всплывали, и с них стекала вода, и они опять ныряли, и опять всплывали, и снова ныряли, а ловцы внутри них оставались неизменно сухи! И я думал, что все мы нуждаемся в скафандре, чтобы погружаться в мир и выходить из него невредимыми. Как, по-вашему, можно назвать такой скафандр?

– Самомнение, – ответил Геррик.

– Нет, я спрашиваю серьезно!

– Ну, так назовите его самоуважением! – со смехом поправился Геррик.

– А почему не благодатью? Почему не божьей благодатью, Хэй? – спросил Этуотер. – Почему не благодатью творца и спасителя? Того, кто умер за нас, того, кто поддерживает вас, кого вы ежедневно распинаете снова и снова? Нет ничего здесь, – он ударил себя в грудь, – ничего тут, – он постучал по стене, – и ничего там, – он топнул ногой, – кроме божьей благодати! Мы ступаем по ней, вдыхаем ее, мы живем и умираем с нею, она составляет основу основ Вселенной. А какой-нибудь молокосос в пижаме предпочитает Самомнение!

Большой непонятный человек возвышался над Герриком. Он, казалось, вырастал на глазах и излучал зловещее сияние. Однако в следующую секунду воодушевление покинуло его.

– Прошу прощения, – сказал он, – я вижу, вы не вериге в бога.

– Боюсь, что в вашем понимании – нет, – ответил Геррик.

– Никогда не спорю с молодыми атеистами или с пьянчугами, – вызывающе сказал Этуотер. – Перейдемте на ту сторону острова, где берег выходит на океан.

Идти было недалеко, ширина острова нигде не превышала восьмой части мили, так что они шли не торопясь. Геррик чувствовал себя как во сне. Он явился сюда, раздираемый сомнениями; он приготовился к тому, чтобы разгадать эту непонятную глумливую маску, извлечь из-под нее подлинного человека и только тогда решить, как действовать. Холодную жестокость, нечувствительность к страданию других, неуклонное преследование своих интересов, бесчеловечную образованность, бездушную воспитанность – вот что ожидал он найти, и ему казалось – нашел. Но то, что эта машина озаряется сиянием религиозного фанатизма, необычайно удивило его. И пока они шли, он тщетно пытался связать воедино обрывочные сведения, придать четкость расплывшимся очертаниям, ввести в фокус созданный им ранее образ человека, который шел рядом с ним.

– Что привело вас сюда, в южные моря? – спросил он.

– Многое, – ответил Этуотер. – Молодость, любознательность, романтика, любовь к морю и – вы, должно быть, удивитесь – интерес к миссиям. Миссионерство довольно основательно пришло в упадок, что уже не столь удивительно. У миссионеров неправильный подход к делу, в них слишком много поповского, провинциального, жеманного. Одежды, одежды – вот их главная идея, но одежды еще не суть христианство, так же как и они – не солнце в небе и не могут заменить его! Они думают, что церковный приход с розами, колоколами и уютными старушками, вяжущими на скамеечках в переулках, есть сущность религии. Но на самом деле религия жестока, как и Вселенная, которую она озаряет, – жестока, холодна и проста, но бесконечно могущественна.

– И вы обнаружили остров случайно? – спросил Геррик.

– Так же, как и вы! И с тех пор у меня появилось предприятие, колония и собственная миссия. Прежде чем стать христианином, я был мирским человеком. Я и сейчас мирской, и я выжал из миссии все, что мог. Никогда еще из баловства не выходило ничего хорошего. Человек должен смело стоять перед лицом бога и заслужить трудом звание человека. Тогда только я стану с ним разговаривать, но не раньше. Я дал беднягам то, в чем они нуждались: судью израильского, носителя меча и бича, я почти уже сделал из них новых людей, но ангел господень поразил их, и их не стало!

Едва он произнес эти слова, сопроводив их взмахом руки, как они вышли из-под свода пальмового леса и оказались на самой кромке моря, напротив заходящего солнца. Перед ними медленно набегали на берег волны. Во все стороны от них, точно корявые кусочки коры, наделенные злобной энергией, суетливо разбегались по своим поркам крабы. Справа, куда сперва показал, а потом направился Этуотер, лежало кладбище: поле, усеянное обломками камней величиной от детской ладони до детской головы, и между ними – холмики из таких же камней; все это обнесено грубо сложенной прямоугольной стеной. Там не росло ничего, кроме одного—двух кустов в белых цветах, и, помимо холмиков и их наводящей тревогу формы, ничто не указывало на присутствие мертвых.

– “Здесь праотцы села… сном непробудным спят!”[22]22
  Из стихотворения Томаса Грея “Сельское кладбище”. Перевод В.А.Жуковского.


[Закрыть] – продекламировал Этуотер, входя через незакрытую калитку внутрь. – Коралл к кораллу, камушек к камушку, – продолжал он, – здесь главная арена моей деятельности в южных морях. Одни были хорошие, другие скверные, а большинство, как всегда и всюду, – никакие. Тут лежит один, который вилял хвостом, как пес; если вы подзывали его, он несся к вам, как стрела из лука, а если он являлся незваным, надо было видеть его умоляющие глаза и заплетающиеся, пританцовывающие шажки. Да, теперь его заботы окончились, он покоится там же, где лежат цари и министры, а все его поступки – разве они не вписаны в летопись? А вот этот был с Пенрина; подобно всем пенринцам, он плохо поддавался укрощению – горячий, ревнивый, вспыльчивый, одним словом, с характером. Теперь он успокоился в мире. И так все они. “И мертвых погребла ночная тьма…”

Он стоял– в ярком зареве закатного солнца, склонив голову; голос его звучал то мягко, то резко, в зависимости от того, что он говорил.

– Вы любили этих людей? – спросил Геррик, растроганный.

– Я? – переспросил Этуотер. – Избави бог! Не принимайте меня за филантропа. Я не люблю людей, не выношу женщин. Если мне и нравятся острова, то лишь за то, что здесь мужчин и женщин видишь без всяких приложений, без париков и треуголок, без нижних юбок и цветных панталон. Этого я, правда, любил. – Он поставил ногу на холмик. – Он был настоящий дикарь с темной душой. Да, его я любил. У меня бывают причуды, – добавил он, пристально глядя на Геррика, – я способен увлекаться. Например, мне нравитесь вы.

Геррик поспешно отвернулся и устремил взгляд вдаль, где облака начинали толпиться вокруг погребаемого дня.

– Я никому не могу правиться, – проговорил он.

– Вы ошибаетесь, – возразил его собеседник, – впрочем, люди всегда заблуждаются относительно себя. Вы привлекательны, очень привлекательны.

– Только не я, – повторил Геррик. – Я никому не могу нравиться. Если бы вы знали, как я себя презираю – и за что…

Голос его прозвучал громко в тиши кладбища.

– Я так и понял, что вы себя презираете. Я видел, как кровь бросилась вам в лицо, когда вы упомянули Оксфорд. Я и сам чуть не покраснел, видя вас, джентльмена и человека, в обществе этих презренных волков.

Геррик с испугом уставился на него.

– Волков? – переспросил он.

– Я сказал: волков, презренных волков, – повторил Этуотер. – Знаете ли вы, что, когда сегодня я был у вас на судне, я дрожал от страха.

– Вы отлично это скрыли, – пробормотал Геррик.

– Привычка… И все-таки я боялся, боялся двух волков. – Он медленно поднял руку. – Но что же, Хэй, бедная заблудшая овечка, что вы делаете в компании двух волков?

– Что я делаю? Ровно ничего, – ответил Геррик. – Ничего дурного не происходит, всё как на ладони. Капитан Браун – славный человек, он… он… – В ушах у него прозвучал голос Дэвиса: “Ждите похорон”, и пот выступил у него на лбу. – Он человек семейный, – закончил он. глотнув, – у него дома дети… жена.

– Значит, славный человек? – проговорил Этуотер. – И мистер Хювиш, без сомнения, тоже?

– Нет, этого я не скажу, – ответил Геррик. – Хьюиша я не люблю. Но все же… у него тоже есть свои достоинства.

– Короче говоря, в общем и целом, лучшей судовой компании и желать нельзя? – заключил Этуотер.

– О да, – сказал Геррик, – это так и есть!

– Следовательно, существует другая причина, почему вы презираете себя? – сказал Этуотер.

– А разве все мы не презираем себя? – вырвался крик у Геррика. – Разве вы не презираете себя?

– Естественно, я отвечу – да. Но так ли это на самом деле? Одно я, по крайней мере, знаю твердо: я никогда не издавал таких воплей, как вы, Хэй! Это крик нечистой совести! Полно, ваш убогий скафандр самомнения порван самым жалким образом! Сегодня же, если вы готовы прислушаться к моему голосу, – сегодня же, сейчас, пока еще не село солнце, здесь, где покоятся невинные души темнокожих, станьте на колени и переложите ваши грехи и печали на искупителя. Хэй…

– Нет, не Хэй! – прервал тот сдавленным голосом. – Не называйте меня так! Я хочу сказать… Ради бога, не видите вы разве, что я на дыбе?

– Я вижу, знаю, я сам вас на ней держу и не отпускаю, я сам вас подтягиваю своими руками! Если господь пожелает, сегодня вечером я приведу перед его престол раскаявшегося грешника. Приди, приди перед его милосердный престол! Он жаждет явить свою милость, друг мои, жаждет!

Он раскинул руки, как распятый, лицо его светилось, как ангельский лик, он возвысил на последних словах голос, и в голосе послышались слезы.

Геррик сделал величайшее усилие и взял себя в руки.

– Этуотер, – сказал он, – вы хотите от меня невозможного. Что я должен делать? Я не верю в бога. Для вас он – непреложная истина, для меня, скажу по совести, всего только легенда. Я не верю, что есть такие слова, с помощью которых я мог бы снять со своих плеч бремя. Мне суждено до конца моих дней влачить ношу ответственности. Мне не избавиться от нее. Думаете, я не сделал бы этого, если бы мог? Но я не могу, не могу, и хватит об этом.

Экстаз сошел с лица Этуотера, грозный апостол исчез, и на его месте снова появился иронический господин с непринужденными манерами, который снял шляпу и поклонился. Проделано это было дерзко, и лицо Геррика загорелось.

– Что вы хотите этим сказать? – вскричал он.

– Не вернуться ли нам назад? – проговорил Этуотер. – Скоро соберутся гости.

Геррик с минуту продолжал стоять не двигаясь, сжав кулаки и зубы. И пока он стоял, ему медленно, словно луна между облаками, приоткрылся смысл задания, с которым он сюда явился. Он явился, чтобы заманить этого человека на шхуну. Однако дело не ладилось, если и считать, что он пытался это сделать; его ждала верная неудача, он это знал и знал, что так к лучшему. Но что же впереди?

Он со стоном повернулся, чтобы следовать за хозяином, который стоял и ждал с вежливой улыбкой, и в ту же секунду с какой-то преувеличенной любезностью повел Геррика под колоннаду пальм, где уже сгущался мрак. Они шли молча. От земли исходил пряный аромат, в ноздри ударял теплый благоухающий воздух; еще издалека яркие огни зажженных ламп и пламя костра указали дом Этуотера.

Пока они шли, Геррик испытал и поборол сильнейшее искушение подойти к Этуотеру, тронуть за руку и шепнуть: “Берегитесь, они хотят вас убить”. Одна жизнь была бы спасена, но как быть с двумя другими? Три жизни поднимались и опускались перед ним, как на весах или словно бадьи в колодце. Наступило время сделать выбор, и сделать его быстро. Несколько драгоценных минут колеса жизни катились впереди него, и в его власти было повернуть их в ту или иную сторону простым прикосновением, – в его власти решить, кому жить, а кому умереть. Он сравнивал троих. Этуотер интересовал его, озадачивал, ослеплял, приводил в восторг и возмущал; живой, он казался сомнительным благом, но представлять его мертвым было невероятно тягостно, и видение это преследовало Геррика во всех цветовых и звуковых подробностях. Его мысленному взору непрерывно мерещилось это крупное тело поверженным, в разных позах и с разными ранами; Этуотер лежал ничком, лежал навзничь, лежал на боку или же в предсмертной агонии, с искаженным лицом цеплялся пальцами за дверной косяк. Он слышал щелканье курка, глухой удар пули, крик жертвы. Он видел льющуюся кровь. Нагромождение воображаемых деталей как бы делало этого человека обреченным, и для Геррика он шел уже в жертвенных гирляндах.

Потом Геррик задумался о Дэвисе с его грубой немудреной душой, неукротимым мужеством и веселостью в дни их прежней нищенской жизни, столь симпатичным для Геррика сочетанием недостатков и достоинств, внезапными проблесками нежности, таившейся где-то глубже слез; задумался о его детях, Эйде, ее болезни, ее кукле. Нет, даже в мыслях нельзя было и близко подпускать смерть к этому человеку. Чувствуя жар во всем теле, боль в сведенных мускулах, Геррик понял, что до конца отец Эйды найдет в нем сына. И даже Хьюиш оказался осененным святостью этого решения. Живя столько времени бок о бек, они стали братьями; их совместное существование на корабле и прошлые невзгоды подразумевали лояльность, которой Геррик должен был оставаться хоть немного верен, если не хотел окончательно потерять честь.

Ужас внезапной смерти был неизбежен в любом случае, но колебаний быть не могло: жертвой выпадало быть Этуотеру. Однако едва только созрела эта мысль (она же приговор), как тут же, в панике, он всей душой устремился в другую крайность, и когда он заглянул в себя, то нашел там сплошное смятение и немой вопль.

Во всем этом не было и мысли о Роберте Геррике. Он покорился отливу в своей судьбе, и отлив нес его прочь; он слышал уже рев водоворота, который должен был увлечь его на дно. Но в его терзающейся обесчещенной душе не было и мысли о себе самом.

Геррик не знал, как долго он шел подле своего спутника молча.

Неожиданно тучи умчались; душевные конвульсии кончились. Теперь Геррик был спокоен спокойствием отчаяния; к нему вернулась способность говорить банальные слова, и он с удивлением услышал собственный голос:

– Какой прелестный вечер!

– Не правда ли? – отозвался Этуотер. – Да, вечера здесь были бы хороши, если бы всегда было чем заняться. Днем, разумеется, можно стрелять.

– А вы стреляете? – спросил Геррик.

– Да, я – то, что называется, первоклассный стрелок. Все дело в вере. Я верю, что мои пули попадут в цель. Если бы я хоть раз промахнулся, я не смог бы стрелять добрых девять месяцев.