Текст книги "Успокоительное для грешника"

Автор книги: Кэролайн Роу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Пойдете со мной рассказать эту историю секретарю епископа? – спросил Исаак.

– Вот не знаю, – с сомнением ответила сеньора Ана.

– Ваше Преосвященство, вы продолжаете поправляться, – сказал Исаак, прослушав грудь пациента и поднимая голову. – Как себя чувствуете?

– Все еще усталым, но могу спать, – ответил Беренгер. – С тех пор как мы последний раз виделись, я почти только и делал, что ел и спал. Кажется, силы у меня восстанавливаются быстро.

– Превосходно. Я привел женщину, которая сдавала комнату убитому. Она расскажет свою историю отцу Бернату, и он зачитает ее вам, когда будете здоровы. Но я хотел сказать вам, что она видела чашу, которую называют Граалем. Она брала ее в руки, даже слегка почистила. Могу заверить вас, что, несмотря на это, она совершенно здорова.

– Пусть расскажет свою историю совету. К епархии это не имеет никакого отношения. Это вопрос гражданского порядка, не религии, – Берангар повернулся на бок. – Теперь мне хочется спать.

– Очень хорошая мысль, Ваше Преосвященство.

– И вот что, Исаак, – сказал епископ. – Не говорите никому, что мне лучше. Я наслаждаюсь покоем.

– Разумеется, Ваше Преосвященство. Даже отцу Бернату и отцу Франсеску?

– Они зайти ко мне, и я скажу им – то, что им следует знать.

Глава тринадцатая

Суббота, 7 июня

По крайней мере за час до того, как городские колокола прозвонили зорю, Юсуф пробежал небольшое расстояние от дома Исаака до казарм стражников. Там хранилось в готовности его снаряжение для верховой езды; в дверях его поджидал капитан стражников.

– Сегодня утром вам придется изучать кое-что новое, сеньор Юсуф, – сказал он.

– Что же? – робко спросил мальчик.

– Его Величество выразил желание, чтобы вы научились держать в руке меч и поняли для чего он нужен. Поэтому Его Преосвященство распорядился начать уроки фехтования.

– А кто будет учить меня? – спросил Юсуф, оглядываясь, словно он ожидал увидеть учителя под табуретом.

– Его Преосвященство доверил мне преподать вам основы, а потом наймем учителя. Начнем сегодня утром, потому что вы свежи, а когда закончим, сможете вывести свою кобылу.

– Но у меня нет меча или…

– Не беспокойтесь, – капитан зашел в казарму и вернулся с длинным свертком. – Это для вас. Кажется, Его Величество обещал вам меч. Вот он.

Юсуф осторожно положил сверток на скамью и развязал веревку, которой был обвязан брезент. Внутри оказался длинный деревянный ящик с мечом, ножнами, портупеей и перчатками.

– Сапоги и шляпа там, – указал капитан подбородком в сторону караульного помещения. – Его Величество всегда делает дела, как нужно. Но одежда сейчас неважна. Нас прежде всего заботит, сможете ли вы держать меч.

– Когда начнем?

– Сейчас, конечно, – ответил капитан.

Колокола собора звонили к обедне. Жгучее июньское солнце стояло высоко в небе; на полянах и плоском противоположном берегу Оньяра потные люди спешили закончить недельные труды, кляня солнце, жару и мух, которые донимали их животных. Лавки были переполнены раздраженными домохозяйками, наполнявшими свои корзинки.

За высокими стенами слышны были только легкий шум торговли да звон колоколов, по которому все, и христиане, и евреи, узнавали время. Небольшие группы мужчин болтали на прохладных, тенистых улицах; во дворе Исаака бил фонтан, создавая легкий ветерок. Там было прохладно, тихо, приятно, домашние расположились под деревьями или в тени от южной стены.

Не было только Юсуфа. Юдифь твердо приказала, чтобы никто не ждал, чтобы мальчик работал в субботу. Когда Ракель необдуманно указала на тот бесспорный факт, что рабы-мусульмане усердно работают по субботам в некоторых соседних домах, на ее мать это не произвело впечатления. Если никто – мужчина, женщина или скот – не должен работать в субботу, сюда должен входить и мальчик-мусульманин, каким бы ни было его положение. Поэтому Юсуф мог проводить этот день, как ему вздумается.

В Жироне это был рыночный день, и он зачастую проводил свободное время возле рынка или в других частях города до заката. В то утро, как только его уроки закончились, он вернулся в дом – правая рука его ныла от непривычной нагрузки – только чтобы позавтракать и взять сверток с хлебом и холодным мясом на обед.

Холодное мясо было выложено на столе во дворе; те, кто был голоден, брали, что хотели и когда хотели. Пока сохранялись относительный покой и порядок, Юдифь позволяла себе отдохнуть от забот о еде от восхода до заката.

Ракель сидела у фонтана, прислушиваясь к праздному щебету птиц, пока звон колоколов по всему городу не заглушил их пение.

– Кажется, это мое любимое время, – сказала она, как только звон утих.

– Ты имеешь в виду полуденный час? – спросил Исаак.

– Нет, папа, я имею в виду субботу.

– Почему именно это время? – спросил ее отец. – Наверняка вчерашний вечер – говоришь ли ты о превосходном обеде или о красоте церемонии – превосходит это?

– Конечно, превосходит, папа, – ответила она. – И когда я думаю о семье, я думаю об этом. Но вот что еще. Мама сидит там, спокойная и счастливая. У нее нет никаких дел. Вскоре ей захочется чего-нибудь поесть – и в субботние дни, я заметила, она едва прикасается к тому, что особенно любит, – а потом будет спать всю вторую половину дня. Это единственное время, когда она позволяет себе отдохнуть. А мы, если не холодно и не идет дождь, сидим здесь. Я люблю этот двор и птиц. Люблю разговаривать с тобой вот так, не о больных или каких-то проблемах, просто праздно разговаривать. Должно быть, я очень ленива в душе, – призналась девушка.

– Для лентяйки, Ракель, – заметил любовно ее отец, – ты слишком усердно трудишься.

– Папа, – спросила она, – почему Юсуф так встревожился, когда эта женщина – сеньора Ана – пришла повидать тебя?

– Он встревожился?

– Ты наверняка это заметил. Даже я обратила внимание, что его голос звучал странно. А когда она подняла вуаль, он побледнел.

– Думаю, это связано с его жизнью до того, как он появился здесь, дорогая моя, – заговорил Исаак. – Поскольку он не хочет говорить об этом, я никогда не допытывался, как он ухитрялся выживать. Знаю только, что временами зарабатывал грош-другой. И когда мы его впервые встретили, он был очень голоден.

– Должно быть, просил на хлеб, – с беспокойством сказала Ракель. Ей представлялось невозможным, чтобы живой, державшийся с достоинством мальчик, живущий вместе с ними как член семьи, был вынужден побираться.

– Когда он впервые появился, твоя мать высказала мнение, что он обокрадет нас, и он отрицал подозрения в воровстве громко и возмущенно. Он резко заявил, что – за исключением изредка куска хлеба – он никогда в жизни ничего не крал. Теперь, когда мы узнали его, я убежден, что в то утро он говорил правду. Но какая-то часть хлеба – относительно него Юсуф признался – вполне могла исчезать у…

– Матушки Родриге, – со смехом сказала Ракель. – Бедный Юсуф. Видимо, он подумал, что она спустя столько времени пришла призвать его к ответу за те кражи. Она вряд ли даже узнала его.

– Узнала, – сказал Исаак. – И, возможно, вспомнила тот хлеб, но как будто не пожалела того, что он уносил. Странно, что некоторые люди волнуются из-за куска хлеба – того, что наша Мириам крошит птицам.

– Иногда она скорее накормит их, чем поест сама, – сказала Ракель, зевая.

– Как тот бедный монах, который лишился пальцев на ноге, Жуакин. Его очень мучила совесть из-за того, что он украл кусок хлеба. Помнишь?

– Нет, папа. Он не говорил, что украл кусок хлеба. Сказал просто, что украл что-то.

– Ты уверена? – изменившимся тоном спросил ее отец. – Мне помнится хлеб.

– Ты предположил, что такой простой парень вполне мог взять лишний кусок хлеба за обедом и подумать, что это такое же страшное преступление, как убийство.

– Помню, – сказал Исаак.

– Но мало того, – сказала Ракель. – Жуакин был беспокоен, в горячке. Все время порывался встать и повторял: «Я совершил ужасный поступок». – «Мы вылечим тебя», – сказал ты ему, папа, очень мягко.

– Я сказал это? – спросил врач. – Как странно.

– Потом он говорил со мной, когда ты беседовал о нем с хирургом.

– Вот как? Не подумал бы, что он тогда был способен на разумную речь.

– Он не был способен, папа. Повторял то, что говорил раньше, только бредил еще больше, – заговорила Ракель. – И в его словах было еще меньше смысла. Но вдруг он схватил меня за руку и подтянул поближе к своему лицу. Сказал: «Я должен был это сделать», или что-то очень похожее. Потом спросил, поняла ли я, и все твердил: «Меня заставили». Уронил голову на подушку и произнес: «Они заставили меня это сделать, и я проклят. Я не хочу гореть в аду. Скажите Пресвятой Деве, что я не хочу гореть в аду». Посмотрел на меня, как на хорошо знакомую, как люди, когда оправляются от горячки, знаешь?

– Да, – ответил ее отец. – Я знаю этот взгляд.

– Жаль, он не сказал, за кого меня принял. Сказал, что ни за что бы такого не сделал, и кажется, я ответила: «Конечно, нет», чтобы успокоить.

– «Они заставили меня»? – повторил Исаак. – Интересно, о ком он говорил?

– Мне в голову не пришло спросить его об этом, – ответила Ракель. – Но я спросила, о чем он говорит, и он стал повторять, что было грешно украсть священный предмет. И что он не хотел этого делать, но его заставили. И снова попросил меня сказать Пресвятой Деве, что он не хотел делать этого и не хочет гореть в аду.

– «Священный предмет». Ты уверена, что он так назвал эту вещь? – спросил врач.

– Да, папа. Он назвал ее священным предметом. Я снова спросила его, о чем он. А он посмотрел на меня очень странно. И на этот раз сильно стиснул мою руку – она несколько дней была потом в синяках – и стал повторять, что это онзаставил его совершить кражу. И голоса. Потом начал бормотать, что то был егоголос, но они были не теми самыми, и он не понимал. Тут я тоже перестала понимать его. Потом он уснул. Вот и все. Но раз теперь…

– Очень интересно, дитя мое, – перебил ее Исаак. – И это указывает на ошибки, которые можно совершить, обладая неполными сведениями.

– Папа, но ведь никто не может знать всего, так ведь? – спросила Ракель, готовая пуститься в долгие рассуждения по этому интересному вопросу.

– Только о немногом. Сейчас я полностью уверен в том, что голоден. Пожалуй, узнаю, что приготовлено для нас. А об этом поговорим в другое время.

В ту субботу над дворцом епископа нависло молчаливое ожидание. Его Преосвященство не покидал спальни – разве что выходил в кабинет. Так или иначе, он не принимал никого, передав ведение дел епархии Франсеску Монтерранесу. Слухи о его болезни распространись по всему городу, и поскольку никто не видел, чтобы врач ходил между еврейским кварталом и дворцом, все быстро решили, что Исаак перебрался во дворец, чтобы все время находиться при епископе.

На самом деле Беренгер был доволен тем, что оставался в постели почти всю пятницу и субботу, то дремал, то просыпался, видел только слуг и секретаря, предоставив другим заниматься обычной толпой докучливых священников и горожан. Ел предписанную легкую, но питательную пищу, с любопытством слушал сообщения о дворцовых слухах.

Когда епископ болен, все во дворце непременно начинают думать о его смерти. Оценивают местных претендентов на его место, всегда забывая о возможности появления человека со стороны, – так было и сейчас. Претенденты мучились, остальные беспокоились о воздействии на их планы со стороны того или иного человека, который может принять бразды правления. К закату в субботу дворец был полон волнением, страхом и жаждой власти.

Воскресенье, 8 июня. Троицын день

По главным праздничным дням епископ читал проповеди. Это был такой же непреложный принцип, как восход солнца на востоке. По этой причине, когда в Троицын день на кафедру поднялся Франсеск Монтерранес и начал читать тщательно составленную проповедь, которую он написал, консультируясь с Беренгером и Бернатом, паству охватила дрожь. К тому времени, когда месса окончилась, все пришли к выводу, что конец Беренгера близок. Час спустя большая часть горожан уже обсуждала его похороны и возможного преемника.

Ракель сидела во дворе, с досадой глядя на лежавшую перед ней арабскую книгу, когда появился Юсуф.

– Юсуф, иди сюда, – твердо сказала она. – Хочу поговорить с тобой.

Мальчик медленно подошел, и она взглянула на него.

– Садись, – сказала ему Ракель. – Ты бледен, как привидение. Что случилось?

– Не знаю, – ответил Юсуф. – Мне вдруг показалось, что я вижу у фонтана мою мать – но там никого не было.

Он сел, и Ракель увидела, что у него дрожат руки.

– Я подумал, она умерла, и ее душа прилетела посидеть здесь, у фонтана.

– Юсуф, не надо так думать. Ты очень расстроен. Я принесу тебе мятной настойки с лимоном.

– Запах мяты отгонит призраков? – спросил он с горечью и с любопытством.

– Нет, – ответила Ракель. – Но…

– Аромат! Вот в чем дело? – перебил он. – В этом дворе пахнет жасмином. И у нас пахло.

– Твоя мать смазывала кожу жасминовым маслом? – спросила Ракель.

– Не знаю. От нее всегда пахло жасмином.

– Извини, – сказала девушка.

– Это не твоя вина.

– Моя. Жасминовое масло такое приятное, что я всегда смазываю им волосы. Но смою его, если хочешь.

– Нет, мне оно нравится. Теперь, когда я знаю, в чем дело, беспокоить меня оно не будет.

Мальчик уставился вдаль, потом повернулся к лежавшей перед Ракелью книге и, указывая на раскрытый трактат, сказал:

– С такой трудной книги начинать не стоит.

– Мой папа, – Юсуф заговорил смущенно: ему до сих пор было трудно говорить об отце, эмиссаре эмира, убитом во время восстания в Валенсии в тысяча триста сорок восьмом году, – папа всегда заставлял меня писать буквы в пыли до того, как мы начинали занятия. Говорил, что таким образом руки учатся так же, как голова.

– Мама сочтет очень странным, если я сяду на корточки и начну писать на земле. Если ты маленький мальчик, дело другое. Люди подумают, что ты играешь.

– Можно насыпать пыли на этот стол, – сказал он, указывая на низкий столик, где лежало рукоделье Ракели. С видом заговорщиков, готовящих серьезное преступление, они поставили у стены маленький столик, придвинули к нему садовую скамью, чтобы собственные тела защищали их от любопытных взглядов, и торопливо набрали сухой земли с клумбы.

– Ну, вот, – сказала Ракель, разравнивая землю на столешнице. – Многовато камешков, но вполне годится.

Юсуф взял палочку и начал писать.

– Ракель, что ты там делаешь? – спросила ее мать, выйдя из кухни. – Наоми нужна помощь.

Вместо того, чтобы резко ответить, что Наоми могут помочь мальчик-слуга и Лия, Ракель с улыбкой повернулась.

– Ищем в этой книге кое-что, нужное папе, – ответила она с невинным видом. – Но если я нужна тебе, мы сможем сделать это завтра.

– Нет-нет, – сказала Юдифь, сразу идя на попятный. – Лия сможет помочь не хуже тебя.

После долгих писания, исправления, переписывания бесконечных букв по земле девушка в конце концов сломала прутик.

– Голова кружится, – сказала она, – и пальцы онемели. Продолжим завтра.

Ракель с Юсуфом начали прибираться в своем уголке двора, смахнули со стола землю и вернули все на место, пока никто не заметил, чем они занимались.

– Вчера ты долго ездил верхом, – сказала Ракель, когда они заканчивали.

– Я не ездил.

– Чем же ты тогда занимался?

– Его Величество прислал мне меч и все, что к нему полагается. Вчера я начал учиться фехтованию.

– Фехтованию? – переспросила Ракель. – Юсуф, к чему ты готовишься? Каждый день у тебя уроки – сперва ты учился ездить верхом, теперь сражаться.

– То, что я изучаю здесь, тоже очень важно, – сказал он и с несчастным видом посмотрел на нее: – Не знаю.

– В то время как папа учит тебя медицине, Его Величество хочет, чтобы ты стал придворным. Странно.

Исаак и Ракель вернулись к вопросу о несчастном молодом монахе Жуакине уже вечером. Вся семья собралась во дворе, когда к воротам подошли Даниель и его тетя, сеньора Дольса.

– Мы не будем задерживаться, – сказала она. – Остановились только попросить о небольшом одолжении.

– Пожалуйста, сеньора Дольса, – сказала Юдифь. – Будем рады помочь, чем только сможем, – добавила она с большей искренностью, чем обычно звучит в подобном обещании.

– Вот собрались отправиться на вечернюю прогулку, – сказала сеньора Дольса, – и надеемся, что вы присоединитесь к нам. Если сможете подождать несколько минут.

– Подождать?

– Мы уже собирались уходить – муж уже вышел – как появился один из его заказчиков, – заговорила сеньора Дольса, – хороший заказчик, клялся, что ему нужно очень срочно заказать несколько пар перчаток, – добавила она с удовольствием. – Вполне мог бы заказать их завтра утром, потому что не получит их ни минутой раньше срока. Я хотела ему это сказать, но Даниель предложил подождать Эфраима здесь. Это показалось хорошей мыслью.

– Я рада, что он это предложил, сеньора Дольса, – ответила Юдифь, и обе женщины пустились в непринужденный разговор о домашних делах и погоде – очень жарко, согласились они, хотя не чрезмерно для этого времени года. Даниель, не спеша, пошел к Ракели и ее отцу, надеясь увлечь обоих на прогулку.

– Мне представляется ясным, – говорила Ракель, – что раз бедный Жуакин мучился от сознания, что украл священный предмет, то, должно быть, он и принес Грааль сюда.

– Как он мог его принести? – спросил Исаак. – Насколько я понял, он прибыл сюда из Фигуереса без ничего. Определенно без свертка, в котором могла находиться серебряная чаша. Будь она у него, он вряд ли мог бы скрыть ее от монахов, так ведь?

– Тогда кто-то взял у него чашу, чтобы продать ее, – упрямо сказала Ракель.

– Украл, имеешь в виду? Кто?

– Баптиста, – ответила Ракель, – если та женщина из таверны говорила правду.

– Сеньора Ана? – спросил ее отец. – Думаю, правду, дорогая моя. Насколько она ее знает. А Баптиста вполне мог взять у него чашу. Хотя существуют и другие возможные объяснения.

– Но разве ты не говорил, что Жуакин до сих пор здесь? С монахами в Сан-Пере-де-Гальигантс?

– По крайней мере, несколько дней назад он был там. Интересно было бы поговорить с ним.

– Епископ наверняка может при желании поговорить с любым монахом в епархии, – вмешался в разговор Даниель.

– Добрый вечер, Даниель, – сказал врач. – Добро пожаловать. Да, ты прав. Мог бы, если б захотел, но не хочет. Не желает касаться этой проблемы. Говорит, это дело города, а не епархии.

– Но, папа… – начала было Ракель.

– Завтра я поговорю с настоятелем, – сказал Даниель.

– Ты? – спросила Ракель. – С какой стати?

– Почему бы мне не поговорить с ним? – ответил Даниель. – Мне нужно сходить в Сан-Пере, отнести ему пару перчаток. По крайней мере, могу спросить его о молодом монахе. Как-никак, вы, должно быть, интересуетесь его здоровьем, правда?

– Интересуемся, – сказал врач. – А также состоянием его души и совести, этот вопрос связан с первым.

– Папа, Жуакина могли отправить обратно в его монастырь, – сказала Ракель.

– Это тоже было бы интересно узнать. Я слышу приближающиеся к воротам шаги моего доброго друга Эфраима, – сказал Исаак. – Пойдем вместе с ним на вечернюю прогулку?

Глава четырнадцатая

Вторник, 10 июня

Рано утром во вторник дон Видаль де Бланес, настоятель монастыря Сан-Фелиу, нанес визит во дворец епископа, где его со сдержанной любезностью принял Франсеск Монтерранес и проводил к кабинету Беренгера. После негромкого разговора у двери, такого тихого, что его не могли расслышать проходящий писец и две стоявшие неподалеку служанки, каноник открыл дверь кабинета.

– Документы, которые Его Преосвященство приготовил для вас, находятся в его кабинете. Если соблаговолите взглянуть на них, дон Видаль, я постараюсь ответить на все вопросы, на какие смогу. С теми, которые находятся за пределами моей компетенции, можно будет обратиться к Его Преосвященству, как только он поправится.

Настоятель ответил не настолько громко, чтобы кто-то любопытный мог его услышать, но одаренный богатым воображением писец говорил, что лицо его напоминало грозовую тучу.

– Он был недоволен, – сказал писец. – Очень недоволен таким пренебрежением. Было бы лучше, если б Его Преосвященство поднялся с постели.

– Если бы мог, – заметил Рамон де Орта, задержавшийся, чтобы послушать сообщение о встрече настоятеля и каноника. – Нехорошо упрекать человека за то, чего он не в состоянии сделать.

– Да, отец, – пробормотал писец и поспешил извиниться.

Едва дверь в кабинет епископа закрылась за доном Видалем, дверь в спальню Беренгера открылась и епископ вышел приветствовать его.

– Дон Видаль, я прошу прощения за этот маленький обман, – сказал Беренгер. – Признаюсь, я был слегка нездоров, и врач настоял, чтобы я провел несколько дней в тишине и покое.

Из спальни в кабинет проскользнул слуга с подносом соблазнительных угощений и напитков, поставил его и вышел.

Настоятель монастыря Сан-Фелиу был проницательным человеком и способным администратором – благодаря своим способностям он получил положение прокуратора провинции на то время, пока Их Величества вели войну с сардинцами – и не был чужд лжи во благо.

– Дон Беренгер, я бы советовал вам провести недельку-другую за городом, – сказал он, садясь напротив епископа. – Это убедительнее.

– Не хочется покидать сейчас город, – ответил Беренгер.

– Это понятно, Ваше Преосвященство. И думаю, нам предстоит большой разговор о том, что происходит.

– Согласен. Вас сегодня привело сюда что-нибудь конкретное?

– Дон Беренгер, кажется, ваш врач поднял волнение среди моей паствы, – сказал настоятель.

– Мой врач?

– Вчера утром приятный молодой человек, искусный перчаточник, доставил пару перчаток, которые я заказал. Говорят, он помолвлен – или близок к этому – с дочерью врача.

– Это молодой Даниель, племянник Эфраима.

– Совершенно верно. Допущенный в монастырь, он долгое время разговаривал с одним из моих монахов – даже расспрашивал его. И это встревожило остальных, вызвало много домыслов. Это неприятность, не более того, но она меня беспокоит. Он пришел от вас, дон Беренгер?

– Разумеется, нет, дон Видаль. Если б я хотел поговорить с кем-то из монастыря, то обратился бы к вам. Нам это просто устроить открыто. Я разберусь с этим.

– Благодарю вас. Меня очень беспокоит молодой брат Жуакин. Очевидно, его нужно изолировать от мира.

– Он беспокоен?

– После того как вы отправили его ко мне, телесно он выздоровел довольно быстро, но мы видим, что на душе у него сильная тревога. Он как будто бы не знает многого, в том числе и откуда появился. После терпеливых расспросов мы пришли к выводу, что, возможно, он из монастыря Сан-Льоренте неподалеку от Баги. Кажется, это название что-то ему говорит – названия других монастырей не произвели на него никакого впечатления – и ясно, что он прибыл с гор. Я немедленно послал настоятелю запрос о нем. Но ответ получил нескоро.

– Это понятно, – сказал Беренгер. – Сан-Льоренте далеко.

– Еще до того, как пришел ответ, Жуакин рассказал кое-что из своей истории одному из братьев, к которому проникся доверием, а потом наконец мне.

– Было бы интересно послушать, – сказал епископ.

– Буду по мере сил точным, – заговорил дон Видаль, – но прошу вас понять, что он молодой, немногословный человек и многое говорит не по существу. Я скажу и о том, что, по моему мнению, произошло. Истоки этой история надо искать в начале ноября прошлого года в Тауле, высоко в горах. Однажды утром, задолго до того, как солнце должно было подняться над восточными вершинами, он стоял перед маленькой церковью Святого Климента и неотрывно смотрел на дверь, испытывая в душе большую тревогу. Не сомневаюсь, что он походил на затравленного оленя, слышащего лай приближающихся собак. Он выглядит так, когда приходит в замешательство или пугается. Когда он взялся за щеколду, железо обожгло ему руку, словно было раскалено в адском пламени, и он был уверен, что вся деревня наблюдает за его странным поведением. Думаю, деревенские жители все еще лежали в постелях. Никто не собирался вставать до восхода солнца, чтобы посмотреть, как бедняга Жуакин примется за дело. Из милосердия отец Ксавьер время от времени платил ему мелкую монетку – видимо, когда в церковном ящике для денег оказывался небольшой избыток, – чтобы он ежедневно подметал церковь, потому что старый, больной ризничий мог выполнять только самую легкую работу.

Кстати, подметание церкви было его единственной работой, если не считать присмотра за козами матери, которые не нуждались в нем. Одному из братьев он сказал, что остальную часть дня проводил на горных лугах, лежал в траве, смотрел на тучи, вьющиеся вокруг вершин, или просто бродил по горным склонам и лесу.

Он жил несколько лет таким образом, бедный и презираемый соседями. У него была превосходная клумба с цветами, за которыми он ухаживал; самые красивые он приносил и клал перед фреской Пресвятой Девы, но только по будним дням, когда мало кто, кроме самой Девы и священника, мог узнать о них. Похоже, что для Жуакина это была их церковь – его, отца Ксавьера и Пресвятой Девы. Я заметил, что он почти не понимает сложностей нашей веры и не стремится понять. Он знал только эту фреску и чисто подметенные камни. Они принадлежали ему.

Потом голос в голове сказал ему, что он должен войти внутрь, как всегда, рано, до появления отца Ксавьера.

Жуакин снова взялся за щеколду и на этот раз понял, что она не горячая, а ледяная от утреннего холода. Вошел в церковь, и его окутала привычная темнота. «Делай, что я велел тебе, – произнес тот же голос. – Если будешь помнить, что я сказал, с тобой ничего не случится».

Жуакин уставился на яркую, искусно выполненную фреску за алтарем. Написанные на стене лица святых, которые были его силой, его друзьями, его утешением, сурово смотрели сверху вниз. Пресвятая Дева, державшая в покрытой вуалью руке священную чашу, уже не улыбалась мягко. Когда стало светлее, ему показалось, что она предостерегающе покачивает головой. Потом голос в голове заглушил его мысли. «Ты должен сделать это сегодня, – произнес голос, – или на всю жизнь останешься жалким и презираемым».

Жуакин закрыл глаза ладонями и отвернулся от фрески, подумав, что будет легче, если не видеть лиц святых. Подошел к деревянному шкафу, спрятанному за гобеленом, и, достав из-под одежды напильник, стал отдирать замочные петли из мягкого железа. Когда они отошли, Жуакин с помощью напильника открыл дверь шкафа.

В маленьком шкафу находилось несколько алтарных сосудов, которыми редко пользовались. Жуакин взял потемневшую, побитую серебряную чашу, очень простую по форме – так он мне говорил, сам я ее не видел, – лежавшую за остальными сосудами, и сунул ее под одежду. Бросил напильник и повернулся к двери. Металл лязгнул о каменный пол. Я рассказываю вам так подробно из-за того, что, по его словам, произошло вслед за этим.

В пустой церкви громко зазвучал хор страдальческих голосов. «Остановись, – говорили они. – Остановись, Жуакин». Эти голоса, он был уверен, звучали не в его голове. Они шли от стен позади него; это были голоса его святых, взывавших к нему, говоривших, что он совершил невыразимое зло.

Жуакин распахнул дверь. И, выйдя из церкви, пустился бежать.

– Он рассказал вам все это? – спросил Беренгер.

– Да. Не за один раз и не именно такими словами, но я передаю вам то, что слышал от самого Жуакина.

Дон Видаль отпил немного вина и продолжал:

– Когда он пришел на место встречи, солнце уже поднялось высоко. Человек с этим голосом – Жуакин называл его так – ждал его там, с улыбкой на лице лежа на солнце в лощинке.

Жуакин полез под одежду и достал чашу. Сказал: «Вот она», – бросил ее ему и пошел дальше.

Тот человек крикнул, чтобы он подождал, сказал: «Это тебе», – и бросил Жуакину небольшой кожаный кошелек. Кошелек ударился о его спину и упал на землю.

– За риск. Когда продам чашу, поделим выручку.

– Не нужны мне ваши деньги, – ответил Жуакин. Оставил кошелек на земле и продолжил свой путь.

Настоятель умолк.

– Значит, чаша была похищена из Тауля, – сказал Беренгер.

– Он очень страдает из-за своего поступка, – сказал дон Видаль.

– Ему не следовало этого делать, – сказал епископ. – А уж раз сделал, нужно было вернуть чашу на место, не отдавать ее сообщнику. Больше он вам ничего не рассказывал?

– Сказал, что больше ничего не помнит. Возможно, сообщник ударил его по голове.

– Не исключено. Получали вы какие-нибудь интересные сообщения из Сан-Льоренте?

– Да. Настоятель монастыря написал, что у них пропал монах по имени брат Виталис, примерно сорока лет, среднего роста, с седыми волосами. Голубоглазый, круглолицый. Определенно не брат Жуакин.

– Определенно.

– Они боялись, что Виталиса убил молодой ризничий из Тауля, бежавший из деревни после похищения серебра из церкви. Рассудили, что человек, способный на такое святотатство, вполне мог убить проходившего монаха ради хлеба в его котомке.

– Жуакин.

– Они расследовали все обстоятельства и написали мне о том, что им говорили о Жуакине – что он похитил старую чашу из запертого шкафа в церкви, или, по крайней мере, что шкаф оказался взломан в тот день, когда молодой человек исчез. И это совпадает с его рассказом.

Погоню за Жуакином прервала внезапная перемена погоды, пошел проливной дождь со снегом. Преследователи поспешили домой; но Жуакин, кажется, перенял у лис и куниц не меньше, чем у отца Ксавьера. Он нашел каменистую нору, свернулся в ней клубком и уснул. Преследователи нашли его следы, которые вели к той норе. Что произошло потом, можно только догадываться, – добавил дон Видаль.

– Вы полагаете, что наш юный монах – вовсе не монах?

– Возможно, – ответил настоятель. – Но, как вам известно, в епархии Риполь, к примеру, в горах много маленьких монастырей. В большинстве из них приняли бы здорового, работоспособного молодого человека без особых расспросов. Краткость его пребывания с ними может объяснить его незнание и общую путаницу.

– Совершенно верно. Опросить всех было бы трудно.

– Я обнаружил еще кое-что, – заговорил настоятель. – Хотя, возможно, вы и не сочтете это свидетельством, но это вполне совпадает с тем, что я знаю о характере Жуакина. Этой зимой, как вы помните, было два сильных бурана, один перед Рождеством, другой – весной. Отец Ксавьер сказал настоятелю Сан-Льоренте, что даже мать прокляла Жуакина как праздного вора и глупого олуха, не стоящего ничьих молитв или слез. На стороне молодого человека были только он и пекарь. Они много молились о его безопасности в метель.

Пекарь утверждал, что у Жуакина не хватило бы ума похитить такую вещь. Он мог украсть лепешку, если бы она попалась ему на глаза и он был бы голоден, но на кражу чего-то из церкви был способен не больше, чем их кошка. Отец Ксавьер согласился, правда, он считал, что Жуакина удержали бы трепет и благоговение.