Текст книги "Белки в Центральном парке по понедельникам грустят"

Автор книги: Катрин Панколь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 48 страниц)

«Крибле-крабле-бумс», – прошептала она, складывая газету, решено: она его забудет.

Еще одно спасало Гортензию Кортес, кроме решимости и вилки в кармане: высокое мнение о собственной персоне. Мнение, которое она считала оправданным. Доказательством тому служили ее работы. «Я не какая-нибудь бездельница, я не филоню и не халтурю, бьюсь за то, чтобы получить свое и чтобы мою работу оценили».

Иногда она сомневалась, хватит ли ей упорства, чтобы продолжать борьбу.

Уверенности не было.

Ей нужны были результаты, чтобы поспешать дальше. Чем больше улыбалось счастье, тем быстрее она двигалась вперед. «Роман с Гэри отвлек бы меня от основной цели, – думала она, разглядывая людей вокруг. – Я, может, стала бы как та девица, что демонстрирует красные ляжки из-под мини-юбки, или как вон та, что жует жвачку и рассказывает, как они с Энди провели вечер: «Ну вот, и он мне говорит… ну а я ему говорю… короче, он меня целует… ну, мы это, понятное дело… А на следующий день он не звонит… что же делать?» Две несчастные жертвы, блеющие какую-то чушь на невнятном языке влюбленных. Не слишком отдаваясь любви, я ничем не рискую, и меня за это любят. Таковы мужчины: чем больше их любишь, тем меньше они себя растрачивают на ответное чувство. Закон природы. Поскольку я никого не люблю, у меня миллион воздыхателей, и я могу выбрать того, кто мне в данный момент больше подходит».

Поцелуй Гэри в черной лондонской ночи на фоне зелени парка нарушил ее душевное равновесие. Она почувствовала, что выбита из колеи. Чуть было не превратилась во влюбленную дуреху. «Нет, я не дуреха. Я не курю, не пью, не употребляю наркотики и не развратничаю. Сначала это была просто поза, не хотелось быть как все, сейчас это осознанный выбор, я поняла, что таким образом экономлю время. Когда я достигну цели – открою свой модный дом, когда у меня будет своя собственная марка, – я смогу обратить внимание на остальных людей. А пока мне нужно сконцентрировать всю энергию на карьерном росте. Начать собственное дело, быть эгоисткой до мозга костей, стать второй Коко Шанель, навязать свое видение моды, даже при том, – озарило ее мгновенное прозрение, – что мне еще учиться и учиться. Но я знаю, к чему стремлюсь: к исключительной элегантности, к высокой классике, нарушенной одной или двумя неожиданными деталями. Нарушить чистоту. Испачкать ее. И увековечить полученное, подписав моим именем. Научиться легкости линий, точности рисунка, а потом все смять, порвать красивую картинку. Удар кинжалом по безупречности».

Она вздрогнула, глубоко вздохнула. Не терпелось скорее ринуться в бой. «В любом случае я ставлю только на это. Человеческая плоть и ее устремления куда как скучны по сравнению с моими планами».

Она дошла до улицы Энджел, поскользнулась на обертке от «Макдоналдса», сердито выругалась. Проходя мимо сети ресторанов «Готовая еда», пожала плечами: ну и названьице, вот деревня! Последние метры, отделявшие ее от дома, посвятила картине апофеоза своей карьеры. Ее окружили журналисты со всего мира, и она в пиджачке и шароварах из шерстяного крепа цвета перванш и сандалиях «Живанши» объясняла им идею своей коллекции, как вдруг, открыв ключом дверь, она услышала язвительное замечание Тома, молодого англичанина, служащего в банке:

– Гортензия! Ну ты и засранка!

Гортензия холодно взглянула на Тома. Белобрысый блондинчик с длинной жидкой бородкой, он обычно смотрел на нее печально и безнадежно, как бассет на миску с едой, до которой никак не достать.

– Что стряслось, Томми?! Прихожу домой еле живая от усталости, весь день занятия, а тут еще ты со своими инсинуациями!

Она повесила пальто в прихожей, размотала толстый белый шарф, в несколько слоев обвивавший шею, поставила сумку, набитую учебниками и папками, и тряхнула длинными каштановыми волосами перед носом безобидного простака (так по крайней мере она считала до сих пор).

– Ты оставила использованный тампон в ванной.

– Ах! Ну извини. Я, верно, задумалась…

– И это все, что ты можешь сказать?

– Выходит, ты не знал, милый Томми, что раз в месяц у женщин случается кровотечение и это называется месячные?

– Но ты не имеешь права бросать свои тампоны в нашей ванной!

– Я же сказала: извини, я больше не буду… Сколько раз тебе повторять?

Она одарила его самой очаровательной из своих улыбочек.

– Ты, мерзкая эгоистка, даже не подумала о нас, о парнях, с которыми живешь в одной квартире!

– Я уже дважды извинилась, может, хватит? Я не собираюсь каяться, валяться у тебя в ногах и посыпать голову пеплом! Не должна я была его там забывать, это точно, ну а теперь что тебе еще нужно? Отдаться тебе в качестве компенсации? Исключено. Я, кажется, четко обрисовала ситуацию: никаких телесных контактов между нами быть не может. Как ты провел день, а? Небось трудно было на работе, на бирже падение… Тебя не выгнали ненароком? Ах, ну конечно! Давай сама догадаюсь: тебя выгнали, и ты срываешь на мне зло…

Томми, казалось, потерял дар речи от такого напора, но потом вновь принялся обличать Гортензию, через слово повторяя «тампон», «тампон».

– Ладно, Томми, хватит уже! Я готова поверить, что ты не знал, что такое тампоны, пока не нарвался на мой… Надо привыкать, если хочешь когда-нибудь замутить с девушкой… С настоящей девушкой. Не с той алкашкой, которую ты притащил в субботу вечером…

Он замолчал, развернулся и вышел из кухни, бормоча на ходу: «Жуткая девка, а? Просто Нарцисс в юбке! Говорил я им, никаких девок в квартире! И ведь прав был, как оказалось!»

Гортензия посмотрела ему вслед и проверещала:

– Знай же, что человек, который не сосредоточен на себе, ничего в жизни не добьется! Если я в двадцать лет не буду Нарциссом в юбке, к сорока я превращусь в мать Терезу! Нет уж, нет уж! А ты должен брать с меня пример, вместо того чтобы критиковать. Один урок – пятьдесят фунтов, если хочешь, я выпишу чек.

И она вошла на кухню, чтобы сварить себе кофе.

Ей предстояло всю ночь работать. Тема домашнего задания: нарисовать целый гардероб, основываясь на трех базовых цветах – черном, сером и темно-синем, начиная с обуви и заканчивая очками, платочком, сумкой и другими аксессуарами.

Остальные три соседа уже ждали ее возле кофе-машины.

Питер, Сэм и Руперт.

Сэм и Руперт работали в Сити, а Сити лихорадило. Они приходили с работы все позже, горбясь под грузом забот, и за чашкой вечернего кофе вспоминали, кого еще уволили за последний дни. А утром они вставали все раньше. Скрипя зубами, читали объявления в газетах.

На кухне установилась плотная удушливая атмосфера нависшей беды. Нахмуренные брови, унылые лица – страдание напоказ.

Гортензия выбрала в кофе-машине режим «очень крепкий», включила: ни единое слово не слетело с уст трех скорбящих. Она открыла холодильник, достала двадцатипроцентный творожок и кусочек ветчины. Ей необходим белок. Она взяла тарелку, выложила творожок, нарезала на тонкие ломтики ветчину. Они переглянулись с тем же трагическим видом.

– Да что случилось?! – спросила она наконец. – Вы все думаете про тампоны, и у вас отбило аппетит? Вы не правы. Знайте, что тампоны способны саморазлагаться и не засоряют природу.

Она хотела сострить. Сказать что-нибудь забавное, чтобы разрядить обстановку.

Они одновременно пожали плечами, глядя на нее с немым укором.

– Я не знала, что вы такие впечатлительные, парни. Я натыкаюсь на ваши грязные трусы в коридоре, на вонючие носки, на презервативы возле мусорного ведра и грязные тарелки в раковине, на липнущие кружочки от вашего пива и ничего не говорю! Или, наоборот, говорю себе – такова мужская натура, они всегда оставляют бардак на своем пути. У меня не было брата, но с тех пор, как с вами живу, я представляю, что это такое…

– У Тома сестра умерла. Сегодня утром покончила с собой… – перебил Руперт, испепеляя ее взглядом.

– Вот оно что! – с набитым ртом отозвалась Гортензия. – Вот почему он на меня набросился… А я-то думала, его из банка погнали… А почему она покончила с собой? Несчастная любовь или страх перед будущем?

Они пораженно уставились на нее. Сэм и Руперт одновременно поднялись и в едином порыве демонстративно вышли из кухни.

– Ох! Послушай, я ее не знала, его сестру! Ты что, хочешь, чтобы я рвала на себе волосы и истошно рыдала?

– Мне бы хотелось, чтобы ты проявила капельку сочувствия…

– Ненавижу это слово! До чего вонючее! А сахара нет больше? Если я обо всем не позабочусь, начинается черт знает что…

– Гортензия!!! – заорал Питер, громыхнув по столу кулаком.

Питер был высокий сухощавый брюнет. Двадцать пять лет, рябое от былых юношеских прыщей лицо, впалые щеки. Он носил маленькие круглые очки и слыл математическим гением. Гортензия так и не смогла понять, чем он занят – что-то связанное с механикой. Она кивала, когда он говорил о чертежах, опытах, проектах, двигателях, решив для себя, что ей не стоит вдаваться в эти материи. Она встретила его в поезде «Евростар», ей пришлось тогда тащить три тяжелые сумки. Он предложил помочь. Она протянула ему две, самые тяжелые.

Именно благодаря Питеру Гортензия смогла вселиться в дом. Он мужественно бился за то, чтобы друзья согласились на присутствие девушки в качестве соседки. Гортензии понравилась идея жить с парнями. Ее предыдущие опыты совместного проживания с разными девицами были плачевны. А парни, если отбросить их неряшество и пофигизм, были гораздо приятнее в повседневном быту. Они называли ее «принцессой» и сами чинили сломанные батареи и засорившиеся раковины. И все были немножко в нее влюблены… По крайней мере до сегодняшнего вечера… «Так-так, сейчас мне надо из кожи вон вылезти, чтобы вернуть их расположение. Мне необходимо остаться в этом доме, необходима поддержка Питера, если вдруг случатся неприятности. И потом, его сестра работает костюмершей в театре, и она вполне может когда-нибудь пригодиться. Успокойся, успокойся, деточка, и сосредоточься на судьбе этой несчастной самоубийцы».

– Ох, ну ладно. Согласна, это очень грустно. Сколько ей лет-то было?

– Не пытайся притвориться, что тебе интересно, так ты кажешься еще бессердечнее. Уж больно фальшиво звучат твои слова.

– Ну тогда что мне нужно говорить, а? – спросила Гортензия и развела руками, подчеркивая свое недоумение. – Я ее не знала, никогда не видела. Даже на фотографии! Ты сам хочешь, чтобы я притворялась, а когда я притворяюсь, ты на меня злишься!

– Мне хотелось бы, чтобы ты проявила капельку человечности, но требовать этого от тебя бесполезно…

– Вполне возможно. Я уже давно отказалась собирать в своем сердце всю мировую скорбь. Ее слишком много, я и так перегружена. Нет, серьезно, Питер, почему она решила наложить на себя руки?..

– Она потеряла на бирже все свои деньги… И еще целой кучи людей, которые на нее рассчитывали.

– А…

– Прыгнула с крыши собственного дома.

– А дом высокий? – Поскольку он вновь яростно на нее воззрился, она поправилась: – Ну, то есть я хотела спросить: умерла-то сразу, хоть не мучилась?

Она поняла, что зашла в тупик, и замолчала.

Так всегда бывает, когда притворяешься: начинаешь говорить неубедительно, и это сразу чувствуется.

– Да. Почти не мучилась. Несколько судорог, и все. Спасибо, что спросила.

«По крайней мере не страдала, – подумала Гортензия. – А может, на последних метрах она одумалась… Захотелось повернуть назад, затормозить… Ужасно, наверное, умереть в грязи. Выглядишь потом непрезентабельно. Служащий похоронного бюро заколотит крышку гроба, чтобы никого не напугать». Она подумала об отце и поморщилась.

– Гортензия, тебе надо измениться… – Питер помолчал минуту и добавил: – Мне пришлось бороться за то, чтобы ты могла здесь жить…

– Знаю-знаю… Но такая уж я есть. Не люблю изображать сочувствие.

– Ну а стать добрей ты не можешь? Хоть чуть-чуть?

Гортензия скривилась, услышав слово «добрей». Она ненавидела это слово. Такое же вонючее. Она призадумалась. Питер сверлил ее суровым вопрошающим взглядом.

А как у людей получается быть добрыми? Ни разу не пробовала. Попахивает обманом, душевными муками, изматывающими страстями и прочими трепыханиями.

Она доела творог и ветчину, допила кофе. Подняла голову. Посмотрела на Питера, который ждал от нее ответа, и выдохнула:

– Мне бы хотелось быть доброй, но не хотелось бы, чтобы это было заметно. Усек?

И вот настал день защиты диссертации.

День, когда после долгих лет занятий и исследований, конференций и семинаров, долгих часов в библиотеке, книг, статей и монографий Жозефина должна была предстать перед аттестационной комиссией и защитить свою работу.

Руководитель темы решил, что она готова. Была назначена дата. Седьмое декабря. Было решено, что все члены комиссии в сентябре получат по экземпляру ее работы, чтобы у них было время прочесть, изучить и сделать записи.

Было решено дать ей полчаса на представление, доклад и библиографию и полчаса, чтобы ответить на вопросы членов комиссии.

Было решено, что защита продлится с двух часов дня до шести вечера, в результате чего будет вынесен вердикт, а затем кандидат организует небольшой банкет с выпивкой.

Таков порядок.

Жозефина репетировала, словно собиралась участвовать в спортивных соревнованиях. Написала введение на триста страниц. Выслала по экземпляру работы каждому члену комиссии. И один экземпляр оставила на кафедре.

Защита была открытой. Ожидалось около шестидесяти слушателей, по большей части коллеги Жозефины. Она, впрочем, никого не приглашала. Ей хотелось остаться один на один с комиссией.

Всю ночь она ворочалась в кровати, пытаясь уснуть. Трижды вставала, чтобы убедиться, что текст лежит на журнальном столике в гостиной. Проверяла, не вылетел ли какой-нибудь листок. Считала и пересчитывала части. Перечитывала оглавление. Сличала названия глав. Все направления работы были развиты гармонично и логично. Главное – объем и смысл, советовал ей научный руководитель.

Она положила руки на огромную папку. Семь тысяч страниц. «Статус женщины в деревнях и городах Франции в двенадцатом веке». Пятнадцать лет работы, исследований, публикаций во Франции, Англии, США, Германии, Италии. Конференции, статьи, которые она в разное время публиковала. Она брала их наугад и листала: «…работа женщин в швейных мастерских… Женщины работали так же, как и мужчины… Ткацкие работы и изготовление уникальных ковров…», или же: «экономический переворот 1070–1130 годов во Франции… первые признаки экономического выдвижения городов… проникновение денежных отношений в деревню… развитие торговли и появление ярмарок в Европе… первые соборы», или вот последняя статья, заключение, где она проводила параллель между двенадцатым и двадцать первым веками… Деньги обретают всемогущество и вытесняют натуральный обмен, изменяя мало-помалу отношения между людьми и полами; деревни пустеют, развиваются города, Франция постепенно становится более открыта и подвергается иностранному влиянию, в Европе развивается торговля, и женщина занимает достойное место, дамы вдохновляют трубадуров, пишут любовные романы, оказываются в центре внимания мужчин, которые, в свою очередь, становятся все вежливее и тоньше… Экономика смягчает нравы или же, наоборот, делает людей более жестокими?

Эта глава представляла собой краткое изложение небольшой книги, опубликованной в издательстве «Пикар», научно-популярной, рассчитанной на широкого читателя, – продалось две тысячи экземпляров. Для университетского издания – большой успех.

Осознав для себя, что эта скромная и блестящая книга – ее несомненная удача, она успокоилась. И заснула, глянув на циферблат будильника: 4:08.

Жозефина приготовила завтрак.

Разбудила Зоэ.

– Думай обо мне, дорогая, думай обо мне сегодня днем между двумя и шестью… Я буду стоять перед комиссией.

– Защищаешься?

Жозефина кивнула.

– Страшно?

– Есть немного…

– Значит, время пришло, – ответила Зоэ, целуя ее. – Все пройдет хорошо, мам, не волнуйся, ты лучше всех…

Ее левая щека была измазана вареньем.

Жозефина пальцем стерла синий след ежевики и поцеловала дочку в ответ.

К полудню она была готова.

В последний раз проверила, в порядке ли папка, нервно грызя заусенцы, пересчитала страницы, посмотрела, на месте ли статьи.

Включила радио, чтобы развеяться, подпеть знакомой песенке, посмеяться шутке, послушать новости. Попала на передачу о приспособленчестве. Психиатр сообщил, что ребенок, с которым плохо обращались – били, мучили, терзали, ломали, насиловали, – став взрослым, продолжает воспринимать себя как вещь. Как вещь, недостойную любви. Что он готов на все, чтобы его любили. Готов выгнуться колесом, вывернуться наизнанку, отрастить шею, как у жирафа, нарисовать себе полоски, как у зебры…

Она взглянула на свою папку в большом ярком пакете «Магазин U»[19]19
  Магазин скидок во Франции.


[Закрыть], сделала последний глоток из большой розовой чашки…

Декабрь, белый тусклый свет декабря… Луч мертвого света упал на ножку кухонного стола. И пылинки пляшут в бледном луче, словно в свете фар…

Скоро четыре месяца…

Четыре месяца, как Ирис ушла, кружась в танце на лесной поляне…

«Раньше я считала дни и недели, теперь считаю месяцы…»

«Эти дети, – лез в уши голос диктора радио, – становятся взрослыми, столь нуждающимися в любви, что они готовы на все ради нескольких крох, которые им могут уделить. Готовы забыться, перевоплотиться по воле другого человека, раствориться в нем… Только чтобы понравиться, чтобы его приняли и полюбили, вот так! Эти дети, – продолжал голос, – становятся первыми жертвами сект, безумцев, мучителей и садистов или, наоборот, становятся исключительно приспособленными к жизни и крепко стоящими на ногах.

Или одно, или другое».

Жозефина слушала голос, льющийся из радио. И опять думала о сестре. Пыталась ее понять.

«Готовы на все, чтобы их любили», – повторял голос.

«Они не настолько уверены в себе, чтобы стоять на своем, чтобы усомниться в чужих словах и высказать свое мнение, чтобы защитить свою территорию… Когда человек любит себя и уважает, он умеет защищаться. Он не позволит, чтобы им помыкали. А когда мы себя не любим, мы позволяем каждому вторгаться в наше пространство и пинать нас, и отталкивать…»

Она слушала… Слова укладывались в ее голове, росли, раздувались. Готовились указать ей путь.

Она старалась прогнать их: «Не сейчас, не сейчас! Позже… Мне нужно остаться в двенадцатом веке… В двенадцатом веке не было психоаналитиков. А колдунов, которые пытались проникнуть в головы людей, сжигали на кострах. Верили только в Бога. Вера была столь сильна, что святой Элигий отрезал своей лошади ногу, чтобы удобнее было ее подковать, и молил Бога поскорее приставить ее обратно. Лошадь едва не померла от потери крови, а святой Элигий был весьма удивлен!»

И она опять начала все сначала, упорно и старательно. Словно рассказывала на уроке таблицу умножения.

«Двенадцатый век – это эпоха строительства соборов, больниц, университетов. Именно в двенадцатом веке начало развиваться образование. В растущих на глазах городах буржуа хотели, чтобы их дети умели читать и считать, при дворе принцев все больше требовалось профессиональных писцов, бухгалтеров, архивистов… Молодой человек благородного происхождения, а порой и девушка, должны были обучаться грамматике, риторике, логике, арифметике, геометрии, астрономии и музыке… Преподавание шло на латыни… Учителя набирали учеников, которые платили им зарплату. Чем лучше преподаватель, тем выше зарплата, и учителя оказались в условиях жестокой конкуренции – оплата по заслугам. Самые талантливые, как Пьер Абеляр, собирали толпы, а завистливые коллеги их ненавидели. Именно к двенадцатому веку относится пословица: «Господь создал учителей, а сатана – их коллег».

Она была готова к встрече и с учителями, и с их коллегами.

Выбрала скромную юбку-годе, прикрывающую щиколотки, собрала волосы под черной тугой повязкой. Ни в коем случае нельзя выглядеть милой дамой, нужно быть похожей на училку, на синий чулок… «Бог создал учителей, а сатана – их коллег…» Она не включила в список «Такую смиренную королеву». Ибо знала, что коллегам не понравилось, что она выкинула столь необычный номер и обрела бешеный успех. За ее спиной шептались, подтрунивали, книгу называли шутовской литературой… Некоторые кричали о вульгаризации науки. Тогда она перестала упоминать книгу. Слилась с обстановкой. Скользила незаметная, как мышка. Не позволяла себе сиять во всю мощь…

Из папки торчал краешек голубого альбома. Жозефина попыталась запихнуть его на место. Поскольку он не желал влезать, она вытащила его из общей кипы. Это была глава о цветах и их трактовке в Средние века. Значение цвета в убранстве дома, в свадебных церемониях и погребениях, в праздничных обедах, которые готовила хозяйка дома. «Открою наугад и почитаю, – подумала Жозефина. – Нет-нет! К чему это, я и так знаю его наизусть». Она все же открыла и попала на главу о радуге. «Ирис» на старофранцузском. От латинского iris, iridis, в свою очередь заимствованного из греческого: Iris, Iridos – это имя богини – посланницы богов, олицетворения радуги.

В смущении отложила альбом.

Может быть, Ирис в детстве сломали…

Идея постепенно оформилась в голове Жозефины, обросла подробностями из жизни. Так, может, в этом и кроется причина боли, которая, как она думала, досталась только ей одной? Ей казалось, что Ирис эта боль пощадила, обошла стороной.

А может, Ирис тоже попала под удар?

Может, сестра в конце концов поверила, что она – вещь, что с ней можно делать все что угодно, может, она изнывала от дикой радости, предлагая себя в дар мужчине, который… который жестоко с ней обращался. Привязывал ее. Отдавал ей приказы.

В своем дневнике она рассказывает об этой странной радости, необъяснимом наслаждении. Рассказывает о днях и ночах, когда она превращалась в сломанную игрушку… искалеченную куклу…

«Но тогда, выходит, Ирис тоже?.. Ирис – так же, как и я?..

Обе искалечены».

Она попыталась прогнать эту мысль.

Нет-нет! Ирис не была искалечена. Ирис была вполне уверена в себе. Ирис была потрясающая, сильная, красивая. Это она, Жозефина, младшая, забитая и скромная, краснела до ушей от каждого пустяка, постоянно боялась кого-то потревожить, кому-то помешать, показаться уродливой, попасть впросак.

Но только не Ирис.

Жозефина закрыла дверь.

Достала билет на метро из маленького оранжевого бархатного кошелька, который ей подарила Зоэ.

Села в поезд.

Под мышкой она держала семикилограммовый пакет с диссертацией.

Но голосок не умолкал. Значит, они обе искалечены, сломлены в детстве одной и той же матерью – Анриеттой Гробз, вдовой Плиссонье.

Она пересела на остановке «Площадь Этуаль» на шестую линию в направлении «Дворца Наций».

Посмотрела на часы и…

Обнаружила, что не опаздывает.

Председатель комиссии – ее научный руководитель. А другие члены комиссии… она всех их знала. Коллеги, сами уже остепененные, считали ее вертихвосткой и шептались за ее спиной. К тому же женщина. Они перемигивались и ухмылялись – экая цаца. Для того чтобы поднять свой авторитет в глазах собеседника, они так и сыпали своими чинами, регалиями и связями: «во время моей юбилейной лекции в Коллеж де Франс…», «возвращаясь с виллы Медичи…», «когда я был на улице Ульм…[20]20
  На улице Ульм находится Высшая нормальная школа.


[Закрыть]», «мои семинары в Каза де Веласкес…». Им необходимо было подчеркнуть, что они не абы кто.

Правда, был еще Джузеппе.

Эрудированный обаятельный итальянец, который приглашал ее на конференции в Турин, во Флоренцию, в Милан, в Падую. Он подбодрил ее взглядом, и ей стало легче. «Жозефина, bellissima! Ти боисси, о почьему, нье боиссь, я же здьесь, Жозефина…»

«Смелей, детка, вперед, – подумала Жозефина, – сегодня вечером все закончится. Сегодня ты все узнаешь… Так всегда было, это твоя жизнь – изучать, работать, сдавать экзамены. Так что не раздувай из этого целую историю. Расправь плечи и ступай навстречу комиссии с улыбкой на губах».

На стенах метро реклама прославляла рождественские подарки.

Золотые звезды, волшебные палочки, Санта-Клаусы, белые бороды, красные колпаки, снег, игрушки, видеоприставки, CD и DVD, фейерверки и петарды, елки, куклы с голубыми глазами.

Анриетта превратила Ирис в куклу. Холила, лелеяла, наряжала. «Вы видели мою дочь? Она такая красивая! Нет, ну чудо как хороша! Одни глаза чего стоят! А обратили внимание, какие у нее длинные ресницы? Заметили, как они загибаются на концах?»

Она выставляла ее, поворачивала так и сяк, поправляла складку на платье, прядь волос. Анриетта обращалась с Ирис как с куклой, но не любила ее.

«Да, но… ведь именно ее спасла Анриетта из бурлящих волн в Ландах…[21]21
  См. «Желтоглазые крокодилы» и «Черепаший вальс». – Примеч. авт.


[Закрыть] Ее, не меня! Спасла, как спасают сумку с деньгами и документами во время пожара. Как трофей, выигрышный билет». Короткая фраза, услышанная по радио, обрастала деталями, и Жозефина слушала внутренний голос…

Она слушала, сидя в вагоне метро.

Слушала, когда заходила в университет, когда искала свою аудиторию.

Словно две музыки звучали в ее голове наперебой – короткая фраза, из которой выросла целая история, и двенадцатый век, который развертывался во всю силу, чтобы крепко встать на ноги и быть готовым к отпору, когда настанет час экзамена и посыплются вопросы.

Нужно начать с «биобиблиографии», объяснить, с чего она начала, как работала. А потом ответить на вопросы каждого из коллег.

Главное – не думать о публике, сидящей перед ней.

Не слышать скрипа стульев, царапающих пол, людей, которые двигаются, пересаживаются, шепчутся, вздыхают, встают и выходят… Сосредоточиться на ответах членам жюри, каждый из которых за эти полчаса скажет, что он думает о ее работе, что ему понравилось или не понравилось, что показалось интересным. Постараться толково вести диалог, слушать, отвечать, в случае необходимости защищаться, не нервничать, не терять головы…

Она повторила про себя все этапы защиты, которая будет длиться четыре часа, и в результате она получит должность профессора на кафедре с зарплатой от трех до пяти тысяч евро в месяц.

Или не получит.

Потому что существует риск, что она провалится. Ничтожный, но существует.

Когда все закончится, комиссия удалится на совещание. Через полтора часа члены комиссии вернутся и вынесут вердикт.

«Кандидат блистательно защитил свою работу и удостоился похвалы комиссии».

И взрыв аплодисментов.

Или: «Кандидат достойно защитил свою работу».

Скромные хлопки, кандидат недовольно кривится.

Или: «Кандидат защитил свою работу».

Смущенное молчание в зале.

Кандидат прячет глаза и ерзает на стуле.

Через четыре часа она все узнает.

Через четыре часа она начнет новую жизнь. Она еще не знает какую.

Жозефина глубоко вздохнула и толкнула дверь в комнату, где ожидала комиссия.

Каждое утро, когда лучи солнца золотили занавеску, Анриетта Гробз садилась в постели, включала радио, слушала последние сводки с азиатских бирж и вслух сокрушалась. Какой кошмар! Какой кошмар, повторяла она, содрогаясь, как от холода, под длинной белой ночной рубашкой. Ее сбережения таяли, как сало на сковородке, и она вновь вспоминала маленькую ферму в Юра и себя, худенькую девчушку, топчущуюся в тяжелых деревенских башмаках, чтобы размять затекшие ноги, и мать, вытирающую узловатые потрескавшиеся руки о грубый передник. Бедность красива и благородна только в этих лживых книжках. Бедность – это дырявая обувь, ветхая одежда, больные суставы. Глядя на изуродованные тяжелым трудом руки матери, Анриетта Гробз поклялась никогда не жить в бедности. Она вышла замуж за Люсьена Плиссонье, затем за Марселя Гробза. Первый принес ей пристойное благополучие, второй – процветание. Она почувствовала, что обрела желанное убежище, но тут Жозиана Ламбер украла у нее мужа. И хотя в процессе развода Марсель Гробз вел себя более чем благородно, Анриетту не оставляло ощущение, что ее обобрали. Буквально ободрали как липку.

А теперь еще биржа тает на глазах!

Она в конце концов окажется голая-босая на улице – как есть в ночной рубашке. Ну, бирже больше ничего не урвать. Ирис покинула этот мир – быстренько смылась, – а Жозефина…

Жозефину вообще лучше забыть.

В общем, ее ждет нищая старость.

– Чем же я заслужила такое наказание? – трагически сжав руки, спросила она Христа, распятого над ее кроватью. – Я была образцовой женой, превосходной матерью. А я наказана.

Самшит распятия пожелтел и рассохся. «С каких он здесь пор? – подумала она, подбородком потянувшись в сторону Мессии. – С той благословенной поры, когда я была осыпана золотой пылью с головы до ног». И она вновь понурилась, невыразимо жалея себя.

Она скупала все экономические журналы. Слушала по радио биржевые сводки. Читала и перечитывала доклады ведущих специалистов. Спускалась в привратницкую и умоляла там сына консьержки, Кевина, двенадцатилетнего парня, жирного и хамоватого, чтобы он посмотрел ей в Гугле последние новости финансовых учреждений. Он требовал с нее евро за соединение с Интернетом, а потом по евро за каждые десять минут и в конце по двадцать сантимов за каждый отпечатанный листок. Она, не говоря ни слова, подчинялась жестоким правилам жирдяя, который нагло глядел на нее, крутясь туда-сюда на винтовом табурете и щелкая зажатой между пальцами резинкой. Звук получался как у заржавленной пилы, частоту и высоту малый регулировал зубами. Анриетта попыталась улыбнуться, чтобы не потерять лицо, – а в душе уже вынашивала план мести.

Кто смог бы определить, на что противнее смотреть: на маневры жадного жирдяя или на холодную ярость сухопарой Анриетты? В безмолвной схватке оба проявляли и открытую злобу, и изощренную жестокость.

Анриетта нащупала на кровати последний текст, распечатанный Кевином. Неутешительный доклад одного европейского института: есть от чего встревожиться. По мнению некоторых специалистов, недвижимость упадет в цене, зато взлетят цены на нефть, газ, воду, электричество, пищевое сырье, и миллионы французов разорятся в течение четырех будущих лет. «И вы можете оказаться в их числе!» – так завершался доклад. Единственная ценность выстоит в этом вихре – золото. Значит, ей нужно золото. Наложить лапу на золотой прииск.

Она тихо застонала. Что же делать? Что делать? Она кряхтела, постанывала, проклинала Марселя Гробза и его коровищу, сокрушалась, что он вот так бросил ее, оставив ей одни слезы, и теперь она вынуждена выкручиваться, не церемонясь при выборе способов. И пусть от нее не требуют сочувствия к несчастьям других!

Чтобы победить ярость, растущую в душе, ей придется встать и начать действовать. Придется провести весь день на ногах! Она стянула на груди шаль с бахромой и выпростала бледные ноги из-под одеяла.

Взглянула в окно: на месте ли старый слепой нищий, у которого она подворовывала выручку, сидит ли он, как обычно, у ее подъезда? Старика не было, и Анриетта заключила, что он решил сменить дислокацию. Видно, вытряхивая свою старую бесформенную шляпу, смекнул, что сборы здесь скудные.