Текст книги "Белки в Центральном парке по понедельникам грустят"

Автор книги: Катрин Панколь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 48 страниц)

– Если бы я тогда не ушел, я бы так и остался во все бочки затычкой, и все. А так мне светило либо сгинуть в полной безвестности, либо стать наконец таким актером, каким мечтал… А ты хочешь поступать в эту свою Политехническую школу?

– На самом деле не очень… Но это очень хороший институт. Лучший французский вуз.

– Ты сам решил поступать?

– Нет, родители…

– Тогда подумай хорошенько – чего ты сам-то хочешь? Потому что, не обижайся, но из того, что ты рассказываешь, у меня создается впечатление, что ты в своей жизни не актер, а статист. Ничего сам не решаешь. Делаешь, что тебе скажут.

Слышать это было обидно.

– Вы тоже долго делали, что вам скажут.

– Потому-то я тебе и говорю, что так жить не надо! В какой-то момент надо взять себя в руки и начинать все решать самому.

Когда он об этом говорит, кажется, что все так просто…

Он снова рассказал мне про место за туманом. Он нашел свое место.

Это был волшебный вечер.

Мы поужинали вдвоем. Он заказал ужин в номер, обслуживали нас по-царски. В салате он выбирает только самые красивые, ровные листочки, прочие не ест. Ничего себе! Дома у нас надо все доедать до последнего листика, даже подвядшие. Но я решил есть как он, некрасивые листья оставил на тарелке. Правда, их было немного. Я купался в роскоши. По-моему, у меня даже поступь изменилась, когда я вышел из гостиницы: я шел, засунув руки в карманы, и насвистывал.

Родители сидели в гостиной в пижамах и халатах, с мрачным видом. Я объяснил, что мы ходили с Женевьевой в кино и фильм нам так понравился, что мы остались на второй сеанс. Не забыть бы ее предупредить, чтобы она не проболталась!

12 января 1963 г.

Я рассказал Женевьеве, что провел вечер с ним, а родителям сослался на нее. Она опустила глаза и спросила: «Ты что, влюбился?» Я ответил, мол, спятила? А она говорит: «Ну так докажи, что нет! Поцелуй меня!» Мне совершенно не хотелось с ней целоваться, но пришлось, иначе она бы меня раскусила. Я коснулся ее пушка над верхней губой… Просто дотронулся губами до ее губ, не крепко, не взасос, ничего такого! Она положила голову мне на грудь и вздохнула: «Теперь мы помолвлены!» У меня по спине скатилась капелька холодного пота…»

– Мама, мама! – кричала Зоэ, вернувшись из школы. – Ты где? Что ты делаешь?

– Читаю дневник Юноши.

– А, и докуда ты дочитала?

– Он только что поцеловался с Женевьевой.

– Фу! Зачем?

Жозефина объясняла. Зоэ слушала, опершись щекой на руку. Рассказывая о Юноше дочери, она училась лучше его понимать. Проникала в его мысли. Не судила его, нет, – превращала в героя своей книги. Она словно пропитывалась им насквозь. Вот так, думала она, и надо писать: нужно понять персонажа, набрать как можно больше мелких деталей, дать им настояться, в определенный момент произойдет щелчок – и он оживет. И останется просто следовать за ним, смотреть, что он делает.

– Тебе не скучно мне рассказывать? – спрашивала Зоэ.

– Наоборот, мне интересно. Это как рассказывать самой себе. Почему ты думаешь, что мне скучно?

– Потому что у тебя иногда бывает плохое настроение, у меня такое чувство, что я тебе действую на нервы. Раньше ты была другая. Раньше тебе всегда можно было рассказывать о чем угодно, когда угодно, и ты всегда слушала…

– А сейчас я меньше слушаю?

– Ну да, – кивала Зоэ и прижималась к матери.

– Сейчас я все время зверую?

– Хорошее слово – «зверую», я его запишу в блокнот. Слушай, а тебе неинтересно, кто это на самом деле – Юноша?

– Интересно, я хочу дознаться кто. Присматриваюсь ко всем особям мужского пола в нашем доме.

– Еще не нашла?

– В корпусе Б, кроме мсье Дюма, не представляю, кто бы это мог быть.

– Это тот, что всегда пудрится белой пудрой?

– Да.

– А в корпусе А? Мерсон? Хотя нет, он слишком молодой… Пинарелли?

– Ему около пятидесяти…

– Это он так говорит! А кто еще?.. Мсье Буассон? Он зануда. Влюбиться в Кэри Гранта – это как-то совсем не в его духе. Может, мсье Леже? Старший из двух мужчин, которые теперь живут на пятом, в квартире Гаэтана?

– Я тоже подумала, что, может, это он.

– Но вообще, – прибавила Зоэ, напустив на себя таинственный вид, – есть еще мсье Сандоз. Он в молодости, между прочим, работал в кино. Он сам мне сказал. Не исключено, что это он. И поэтому он такой грустный. Он лишился величайшей любви в своей жизни.

– А сегодня обхаживает Ифигению? Скажешь тоже…

– А что, Ифигения тоже не лыком шита. Яркая личность. Ему нравятся люди, которые как-то выделяются. В душе он по-прежнему маленький мальчик… Мам, давай сегодня посмотрим «Шараду», а? Я уже сделала уроки!

И они стали смотреть «Шараду». Стоило появиться на экране Одри Хепберн, как Зоэ воскликнула: «Какая же она красавица! Она, должно быть, вообще ничего не ела, такая худая, – я тоже не буду ничего есть!» Она ждала сцены, где Бартоломью, персонаж Уолтера Маттау, говорит: «Когда я последний раз сдавал галстук в химчистку, мне вернули только пятно!» – и заходилась от смеха, и теребила пальцы на ногах.

Жозефина рассеянно думала о чем-то. Одри Хепберн на экране не давала Кэри Гранту прохода, настойчиво – и при этом изящно, с юмором. Как ей удается признаваться мужчине в любви с такой ненавязчивой легкостью? Эта женщина – воплощение фации.

Недавно она столкнулась на улице с Беранжер Клавер. Точнее, Беранжер едва не сбила ее с ног, торопясь с одной эксклюзивной распродажи, в «Прада», на другую, в «Задиг и Вольтер».

– Падаю с ног, дорогая! Ни минутки покоя! Как же замечательно жить одной, без мужчины в доме! Жак просто чудо, за все платит и ни во что не лезет. Я каждый вечер куда-нибудь хожу. Развлекаюсь, не то слово!.. А ты как? Что-то неважно выглядишь… Все без ума от Филиппа Дюпена? Ох, забудь ты его, дорогая… Он еще живет с этой, ну, знаешь…

– Да-да, – поспешно ответила Жозефина, не желая слушать дальше.

– Она живет у него, он везде появляется с ней! Ты ее знаешь?

– Н-нет.

– Говорят, она очень даже ничего. И молоденькая, само собой. Я тебе просто говорю, чтобы ты не теряла времени. В наши годы время терять нельзя! Ладно, я побежала, мне еще кучу магазинов обойти, обожаю специальные распродажи!

Она вытянула губы трубочкой, чмокнула воздух и ринулась в такси, путаясь в пакетах.

Жозефина то беспричинно радовалась, то переживала. От Филиппа вестей не было. Она то твердила про себя: «Он меня забыл, он живет с другой», – то снова принималась надеяться и почти не сомневалась, что он ее любит. Собиралась поехать к нему… Но не ехала. Боялась упустить Кэри Гранта и Юношу.

Болтовня Беранжер повергла ее в полное отчаяние.

Фильм подходил к концу. Зоэ лениво потягивалась:

– Вообще его можно понять, Юношу. Кэри Грант ужасно обаятельный, хотя, по мне, конечно, староват.

– Когда кого-то любишь, на отдельные мелочи не обращаешь внимания. Любишь – и все.

Зоэ щелкала пультом, переключала каналы. Она остановилась на старом фильме про комиссара Мегрэ, который снимался еще во дворе дома № 36 на набережной Орфевр, выключила звук и предложила:

– Может, тебе поговорить с Гарибальди? Вдруг у него в картотеке что-нибудь есть на Юношу? Дай ему список, пять-шесть человек, которые у тебя на примете. Ты знаешь, сколько ему лет, где он родился, профессию его отца… Помнишь, у дяди Бассоньерихи была такая картотека на всех подряд?[53]53
  См. «Черепаший вальс». – Примеч. авт.


[Закрыть]

– С чего ему быть в полицейской картотеке?

– Мало ли… Спросить-то можно.

– Вообще да. Звякну ему завтра. А теперь – спать! Завтра в школу.

Зоэ нагнулась, погладила Дю Геклена, почесала за ухом. Пес что-то проворчал и отодвинулся.

– Что с тобой, псище? – удивилась Зоэ и прибавила басом, подражая Гомеру Симпсону: – Доу! Что, в холодильнике нету больше пончиков?

Пятнадцать лет, подумала Жозефина. Ей пятнадцать, у нее есть мальчик, и она говорит голосом Гомера Симпсона.

Она так и сидела на диване, закутавшись в плед.

Гарибальди… Последний раз они виделись в тот жуткий день, когда их с Филиппом вызвали в дом № 36 на набережной Орфевр и сообщили о гибели Ирис. Она поплотнее завернулась в плед.

Почти девять месяцев назад…

Зоэ вернулась, расчесывая на ходу волосы, и скользнула к матери на диван. Жозефина ее обняла. Это был их заповедный час, когда они секретничали. Зоэ всегда начинала с какой-нибудь ерунды, а потом заговаривала о чем-то серьезном. Жозефина любила эти минуты полного доверия. Придет день, когда Зоэ уже не будет ей обо всем рассказывать. Она знала, что рано или поздно так случится, и заранее этого страшилась.

– Знаешь, наша учительница по французскому, мадам Шокар, сегодня сказала только девочкам из нашей группы: «Не будьте клушами, вы можете сделать в жизни столько прекрасного и интересного, а жить и думать, мол, если бы я раньше захотела, то смогла бы, это слишком просто».

Она вытянула ногу, почесала под коленкой, снова подогнула ногу и плотнее прижалась к Жозефине под пледом.

– А потом она еще сказала: вот смотрю я на вас, вы все сейчас хорошенькие, смотрите, чтобы через десять лет никто не раскис и не захандрил!.. Самая лучшая моя учительница за всю школу. На нее смотришь и понимаешь, что можно стареть спокойно, можно даже поседеть и все равно остаться совсем не старой. Старость – это когда сам становишься грустным и других вгоняешь в тоску. Вот ты, например, никогда по-настоящему не состаришься, потому что ты никого не вгоняешь в тоску.

– Спасибо, приятно слышать.

Жозефина ждала новых признаний. Она наклонила голову, оперлась подбородком на макушку Зоэ, безмолвно приглашая ее продолжать.

– Мам, знаешь, Гаэтан…

– Что, солнышко?

– Ты была права. Он в итоге рассказал, в чем дело. Долго раскачивался… Не хотел говорить.

– И в чем же?

– Учти, история муторная.

– Я морально готова.

– Домитиль застукали в школе…

– На чем?

– Э-э, я даже не знаю, как тебе сказать…

– Давай-давай. Я не сомлею.

– Ну, в общем, она делала мальчишкам минет в туалете за пятерку.

Жозефину чуть не вырвало.

– Она еще в прошлом году, в парижской школе, этим занималась, но тут ее засекли! И все об этом узнали, в школе и в районе. В семье политический переворот. Бабку чуть удар не хватил. Гаэтан и раньше знал, он поэтому и ходил сам не свой и со мной почти не разговаривал. Он боялся, что это выплывет… Вот и выплыло! И узнали действительно все, даже в булочной, когда они приходят за батоном, над ними смеются! Булочница им говорит: «С вас пятерка, ой, ну то есть…» Ну вот. И поэтому он больше не хочет ходить в школу. А старший, Шарль-Анри, только и думает, как бы устроиться в Париже в интернат. Представляешь себе обстановочку?

– Да уж…

– Дед пытался поговорить с Домитиль, но она заладила: «Мне наплевать, я ничего не чувствую, ничего, и все». Я бы вот лучше чувствовала каждый день что-нибудь новое, чем совсем ничего!

– Бедняга Гаэтан!

– Я знала, что у нее уже были мальчики, но такое!..

Между тем в семействе Манжен-Дюпюи, в домике в Мон-Сент-Эньяне, вовсю выясняли отношения.

Мадам Манжен-Дюпюи, бабка, созвала в гостиной семейный совет. Изабелла Манжен-Дюпюи, Шарль-Анри, Домитиль и Гаэтан сидели вокруг стола. Мсье Манжен-Дюпюи, дед, предпочел воздержаться. «Это все, – заявил он жене, – семейные дела, по твоей части». Втайне он был чрезвычайно доволен, что ему не придется участвовать в совещании.

– Мне лично до фонаря, что об этом думает наша семейная реликвия, – провозгласила Домитиль, не успев пристроить свою весьма символическую мини-юбку на разболтанном стуле. – Мне здесь все равно житья нет. Я хочу обратно в Париж. Здесь кругом сплошные мещане, сытые, накрахмаленные дурни, забьют косяк – и уже пальцы веером…

Она ярко накрасилась – красный, угольно-черный, – засунула в уши наушники от плеера и вертелась так и эдак на стуле в надежде, что бабка заметит у нее татуировку на пояснице и это ее окончательно добьет.

Шарль-Анри возвел глаза к потолку. Гаэтан клевал носом. Он больше не хотел ходить в школу. Ну пропустит год и пропустит… Ему тоже хотелось вернуться в Париж. Здесь все про всех знают, треплют языком.

Изабелла Манжен-Дюпюи старалась сидеть прямо и думала о своем любимом мужчине. Он увезет ее далеко-далеко, и они будут жить долго и счастливо. Когда ты влюблен, жизнь кажется такой лучезарной! А она была влюблена.

Гаэтан искоса поглядывал на мать: та расплывалась в глупой улыбке. Он прекрасно знал, о чем она думает: о последнем парне с сайта знакомств. Вот уж действительно муть этот сайт, там же сплошные отморозки! Или это просто у нее так получается, что она цепляет невесть кого? Последнего звали Жан-Шарль. Сначала, по фотографии – идеальная улыбка, славное лицо, улыбающиеся голубые глаза, – Гаэтан было решил, что уж этот нормальный. Наконец-то ей попался приличный человек! Ей позарез нужен кто-то приличный, добрый, чтобы Любил ее, заботился о ней. Не ее это – жить одной.

Новый кавалер представился как Карлито – куда более по-свойски, чем Жан-Шарль. И то, Карлито звучит гораздо лучше. Они с матерью были знакомы два месяца, за это время он уже трижды приезжал к ним с юга Франции. Но при одном взгляде на его фиолетовую футболку Гаэтану стало ясно, что его оптимизм был преждевременным. На футболке красовалась надпись: «Я не гинеколог, но если надо, могу посмотреть». Приехав, он водружал в гостиной телевизор с плоским экраном и игровую приставку, а в одно прекрасное утро раз – и исчезал без предупреждения. Мать звонила ему и попадала на автоответчик. А как-то раз он повел их в японский ресторан, и банкомат заглотил его карточку. Но это ничего, ничего, уверял он, закажет но-о-овую! На юге у него друзья, они подбрасывают ему работенку-другую, когда приезжают туристы, – когда открывается сезо-о-он, – а сезон на юге открывается в апреле… Только вот почему-то в этом году сезон уже месяц как открылся, а никакую работенку ему до сих пор никто не предложил.

На пасхальные каникулы он пригласил их к себе. Поехали всей семьей, кроме Шарль-Анри, – того воротило от одного вида маминого ухажера. Жан-Шарль расписывал, что живет в Каннах в великолепном доме с бассейном. На поверку оказалось, что это затрапезного вида развалюха с поломанным лифтом и треснутым фонтанчиком во дворе, на самой окраине города. Жан-Шарль беспрестанно окал. Мама его защищала: он не виноват, что у него южный выговор!.. «Но меня тошнит от его выговора. И от его очков «Прада», тем более что это подделка». Ну и что-о-о, что подделка? А смысл покупать настоящие? Главное – что на них написано!..

Это была его любимая присказка: «А смысл?»

– Пойдем погуляем? – предлагала ему мама.

– А смысл?

– Пошли на пляж?

– А смысл?

Когда Жан-Шарль садился за руль, от него вообще житья не было. Он то вопил: «Ё-моё! Во-о-от эт-то тачка!» – то безбожно подрезал, прикрикивая: «Вали отсюда, грымза! Давно с кладбища?..» Еще он любил хвастать, как ходил с приятелями поглазеть на открытие Каннского фестиваля. «Представляете, там был Джамель Деббуз!..» Впрочем, день на день не приходится, иногда в его рассказе фигурировал не Деббуз, а Марион Котийяр, Ричард Гир или Шварценеггер.

«Самое смешное – когда они ехали по Каннам на машине, он зачитывал вслух все таблички с названиями: вот это такой-то бульвар, вот это частный пляж такого-то отеля. Ей-богу, осталось только провести экскурсию по районному супермаркету и кинотеатру!.. Так что когда мама пожаловалась, что ей грустно уезжать из Канн и она бы с удовольствием поехала туда снова, я подумал про себя: «А смысл?»

И кстати, какой смысл в этом семейном сборище? Для мамы пустая нервотрепка, а толку никакого. Иногда я понимаю папу… При нем все держалось, все шло как положено, пусть и не всегда приятно. Господи, до чего же мне все надоело!.. Хочу жить нормально, в нормальной семье…»

Все семейство сидело вокруг стола, за исключением бабки: та осталась стоять. Командное положение, раздраженно отметил про себя Гаэтан. Она постучала по столу и открыла заседание словами: так больше продолжаться не может. Им нужно уехать отсюда, поселиться всем вместе в большом доме, она возьмет все в свои руки и наведет в их жизни порядок.

– До сих пор я молчала. Но последняя выходка Домитиль переполнила чашу моего терпения. Больше я не буду сидеть сложа руки. Я не желаю, чтобы нашу фамилию позорили. В данном случае, конечно, уже поздно что-то предпринимать, однако я намерена положить конец общей расхлябанности…

Она провела пальцем по столу и продемонстрировала масляный след.

– Изабелла, ты не в состоянии ни вести должным образом хозяйство, ни воспитывать своих детей. Мне придется приучить вас к чистоте, дисциплине, хорошим манерам. Это, разумеется, будет нелегко, но, невзирая на преклонные годы и слабое здоровье, я готова нести этот крест. Во имя вашего блага. Я не допущу, чтобы вы превратились в разгильдяев, потаскух, отбросы общества.

Шарль-Анри слушал с одобрительным выражением лица:

– Лично я на следующий год в любом случае поеду в Париж, готовиться к университету. Здесь я не останусь.

– Мы с дедушкой окажем тебе финансовую поддержку. Ты уяснил, что успех стоит труда, усилий, и я рада, что ты это понял.

Шарль-Анри удовлетворенно кивнул.

– А вот тебе, Изабелла, – продолжала бабка, – нужно взять себя в руки. Мне стыдно, когда меня спрашивают, как у тебя дела. Ни у одной из моих подруг нет такой дочери. Я знаю, что ты пережила страшное испытание, удары никого не минуют, такова жизнь. Но это никоим образом не может служить оправданием…

– Но я…

– Ты носишь наше имя, и твой долг – быть его достойной. Образумься. Веди себя прилично. Стань своим детям примером…

Она перевела глаза на Домитиль: девчонка развалилась на стуле, тупо таращилась на носки сапог и нарочито вальяжно жевала жвачку.

– Домитиль! Вытащи немедленно изо рта жевательную резинку, сядь прямо!

Домитиль не отозвалась, но еще пуще задвигала челюстями.

– Тебе тоже придется над собой поработать! Нравится тебе это или нет!

Бабка обернулась к Гаэтану:

– Тебя, мальчик мой, мне упрекнуть не в чем. У тебя отличные отметки, преподаватели на тебя не нахвалятся. В нашем доме тебе всегда будет комфортно учиться и работать…

В комнате воцарилась тишина. И в этой тишине вдруг раздался тихий, неуверенный голосок Изабеллы:

– Мы не станем жить у вас.

Бабка вздрогнула от неожиданности:

– Что-что?

– Мы не станем жить у вас. Мы останемся здесь… Или переедем… Но с вами мы жить не будем.

– И речи быть не может! Я не позволю тебе и дальше предаваться лени и распутству!

– Я уже взрослая. И хочу жить своим умом, – пробормотала Изабелла, отводя глаза. – Я никогда не жила сама по себе, свободно…

– Хорошо же ты распоряжаешься своей свободой! Нечего сказать!

– Ты все за меня решаешь. Вы всю жизнь все решали за меня! Я уже не знаю, кто я такая… В моем-то возрасте! Я хочу стать настоящей, хорошей, изнутри. Я хочу, чтобы меня видели, какая я…

– И поэтому ты гоняешься за мужчинами в Интернете?

– Откуда ты…

– Твоя дочка разболтала. Домитиль.

Домитиль в ответ пожала плечами и продолжала жевать.

– Эти знакомства мне нужны, чтобы понять, кто я, я хочу, чтобы меня любили такой, какая я есть, какая я на самом деле… Не знаю… Ничего я не знаю!..

Мадам Манжен-Дюпюи наблюдала, как путается и мешается в отчаянии дочь, с холодной усмешкой. Душа у нее была черствая, она ставила превыше всего долг, а к дочери и внукам проявляла расчетливую благожелательность, за которую тем полагалось платить безоговорочной преданностью.

– Жизнь, дочка, – не одни только, как ты выражаешься, знакомства. Жизнь – это долгий путь: долг, честность, добродетель. Мне кажется, об этих идеалах ты давно позабыла.

– С вами я жить не буду! – упрямо повторила Изабелла, стараясь на встречаться с матерью взглядом.

– Я тоже не буду! – заявила Домитиль. – Мне и так здесь тошно, не хватало еще с вами!

– Выбирать вам не придется! – С этими словами бабка решительно хлопнула обеими ладонями по столу: разговор был окончен.

Гаэтана одолевала тоска. Кончится это когда-нибудь? Наступит же этому предел…

На следующий день после разговора с Зоэ Жозефина позвонила Гарибальди.

Со временем она приучилась уважать его – черноволосого, с гладко зачесанными волосами, с густыми бровями «зонтиком», которые то сходились, то расходились, с гуттаперчевой подвижной физиономией. Он вел расследование по делу о гибели мадемуазель де Бассоньер, потом – Ирис и всякий раз действовал сноровисто и с безупречным тактом. Когда Жозефина ходила разговаривать с ним на работу, в дом № 36 на набережной Орфевр, ей казалось, он слушает не только ушами, а и глазами, и всей душой. Да, он снял свой полицейский значок, положил на стол, и разговор завязался напрямую между ее душой и его: они говорили не столько словами, сколько паузами, колебаниями, предательской дрожью в голосе. Они распознали друг в друге что-то родное. Так иногда бывает: говоришь с незнакомым человеком – а сразу поверх слов, душой.

Они не виделись со времени смерти Ирис. Но Жозефина была уверена, что ему можно позвонить и попросить об одолжении.

Она узнала его по голосу, едва он снял трубку.

Спросила, не беспокоит ли. Гарибальди ответил, что у него как раз небольшая передышка между двумя делами. Они обменялись парой ничего не значащих фраз, и он спросил, чем может быть полезен. Уж не вышла ли она опять на след какого-нибудь страшного маньяка? Жозефина улыбнулась: нет, на сей раз дело совсем другое. Спокойная и даже романтическая история.

– Ван ден Брока вам бояться нечего, – заверил Гарибальди, – до открытия слушаний он из кутузки не выйдет, будьте покойны. А после слушаний, по всей вероятности, останется там надолго.

– Странно, я о нем даже не вспоминаю.

– А про Луку Джамбелли что-нибудь слышали?

Нет, Жозефина о нем ничего не слышала. Точнее, последнее, что она знала, – Лука попросился в специализированную клинику для пациентов с психическими расстройствами.

– Там он и пребывает, – отозвался Гарибальди. – Я навел справки. Мне ваша безопасность небезразлична, мадам Кортес. Мне было очень приятно с вами работать.

– Мне тоже. – Жозефина почувствовала, как у нее зарделись уши.

– Вы нам очень помогли. У вас всегда были очень меткие и дельные замечания.

– Будет вам. Это все вы…

– Нет-нет, у вас действительно редкая наблюдательность. Из вас вышел бы прекрасный следователь… Так чем могу вам помочь?

Жозефина рассказала про черную тетрадку и прибавила, что ее мучает вопрос: кто это писал?

– Про себя я называю его Юношей. Он очень милый. И Кэри Грант в его рассказе мне тоже нравится. Я раньше ничего о нем не знала, а оказывается, у него ужасно интересная биография!

Она призналась, что хочет написать об этом роман: червь и звезда[54]54
  Червь, влюбленный в звезду, – образ из драмы В. Гюго «Рюи Блаз».


[Закрыть]. Пока еще не знает, с чего начать, но в любом случае хорошо бы установить, кто этот Юноша на самом деле, а может, и познакомиться с ним.

– Только сейчас он, надо полагать, уже не юноша, – заметил Гарибальди.

– Конечно. И это сужает круг подозреваемых. Собственно, это Зоэ меня навела на мысль обратиться к вам…

– Что вы знаете об этом человеке?

– Сколько ему лет, где он родился, кто по профессии его отец. Я думаю, он либо живет в нашем доме, либо часто здесь бывает. Я могу назвать вам несколько имен из тех, кто, мне кажется, подходит. Я подумала, точнее, Зоэ подсказала, что вы можете помочь… Не знаю, насколько это реально…

– Надо будет спросить кое-кого из внутренней разведки, – задумчиво проговорил Гарибальди.

– Из спецслужб?

– Да.

– А это законно?

Гарибальди на минуту запнулся, но тут же исправился:

– Говорить о законности или незаконности здесь не совсем уместно. Скажем, речь идет об оказании взаимных услуг.

– В каком смысле?

Гарибальди выдержал долгую паузу.

– Не хотите – не говорите.

– Минутку…

На другом конце провода послышалось, как распахнулась дверь, кто-то что-то громко сказал, Гарибальди ответил. Жозефина ходила взад-вперед по комнате. Дю Геклен принес в зубах поводок и красноречиво положил у ее ног. Она в ответ с улыбкой покачала головой и указала ему на телефон. Положила поводок обратно на галошницу. Дю Геклен скорчил недовольную мину, шумно выдохнул и улегся у входной двери, пристроив морду на передние лапы. Он не спускал глаз с хозяйки, и в его взгляде читался упрек.

– Дуг, старина, ну правда, не до того сейчас! – шепнула ему Жозефина.

– Мадам Кортес!

– Да-да!

– Простите, меня отвлекли. Так вот. Предположим, я как-то оказал одному сослуживцу из внутренней разведки некоторую услугу. Ну, к примеру, дело шло о наркоторговле, и при обыске в квартире одного из дилеров сослуживец взял со стола пачку купюр и положил в карман…

– Так, – кивнула Жозефина.

– Предположим, я это видел, но был готов забыть об этом эпизоде, если сослуживец вернет деньги на место. Он так и сделал и был мне весьма признателен. Возможно такое?

– Бывает, да.

– Но, разумеется, это все сугубо в порядке предположения.

Жозефина поспешно извинилась.

– Ничего страшного. В полиции, знаете, зарплаты не ахти. А сколько подворачивается случаев прихватить – где наркоты, где наличности… Наркоту, понятно, можно перепродать, ну а деньги… У кого в жизни трудная полоса, у кого развод, кому кредит за квартиру выплачивать… В общем, всегда найдется повод скрасить тяжелые будни.

– А вам уже приходилось?

– Что? Хапнуть наркотиков или денег? Нет, никогда.

– Нет, я имела в виду… Засечь сослуживца…

– Это мое дело, мадам Кортес. В общем, я это как-нибудь устрою. Постараюсь разыскать вашего Зорро.

– Ой, спасибо! Тогда я могла бы пойти с ним поговорить…

– Если он согласится с вами разговаривать. По мне, так зашвырнуть дневник в мусор значит, что человек хочет отделаться от прошлого раз и навсегда.

– Ну я хоть попробую.

– Вам упрямства не занимать, мадам Кортес.

Жозефина улыбнулась.

– На вас посмотришь – робкая, тихая, в себе неуверенная… А глубже копнешь – вы и упорная, и дюжая.

– Не преувеличивайте.

– Нет, правда. У вас такая особая храбрость, какая бывает у тихонь. Ладно, давайте теперь ваши имена и явки, посмотрим, что удастся нарыть.

Жозефина подумала и назвала несколько человек:

– Мсье Дюма… Он из корпуса Б, тот же адрес, что у меня. Хотя насчет этого я, честно говоря, не уверена…

– Погодите, возьму листок, запишу.

В трубке снова раздался чей-то голос: у Гарибальди что-то спрашивали, он отвечал. Жозефина выждала, пока голоса умолкнут, и продолжала:

– Потом мсье Буассон…

– Газировка[55]55
  Игра слов: «буассон» (фр. boisson) – «напиток».


[Закрыть]?

– Нет, волшебные пузырьки – это не про него. Вряд ли это он…

– С потухшими вулканами никогда ничего нельзя сказать наверняка! – заявил Гарибальди.

– Он живет в моем доме, но в корпусе А. Но я себе слабо представляю, чтобы у него в жизни была такая любовная история, как у Юноши. Этот заперт на кучу засовов. У него, наверное, на одно только слово «воображение» аллергия.

– Еще кто?

– Леже. Ив Леже. Новый жилец в квартире Лефлок-Пиньелей. Живет со своим другом, тот помоложе. Одевается в разноцветные жилеты, вечно таскает под мышкой большую папку, как художник. Этот хоть выглядит как живой человек.

– Это уже ближе.

– Мне тоже так кажется. Но все-таки… Если он гомосексуалист, это еще ничего не значит.

– Согласен.

– Еще мсье Сандоз. Помните, тот, что помогал нам привести в порядок комнату Ифигении, нашей консьержки? Не знаю, где он живет, но Ифигения говорит, он убавляет себе лет…

– Не он один.

– В общем, насчет этого у меня большие сомнения.

– Разберемся.

– Ну и последний, Пинарелли. Тоже живет в моем доме. Тоже не похож…

Гарибальди бессердечно расхохотался:

– Да вы, смотрю, сами ни в кого из них не верите!

– В том-то и дело. Никто из них, по сути, не подходит.

– Так, может, это вообще кто-нибудь другой? Кто-то нарочно выбросил свой дневник в ваш мусорный бак, а не у себя в доме, чтобы до него как раз никто не добрался? Я бы, наверное, так и сделал, если бы хотел что-нибудь уничтожить и замести следы.

– Ой, только этого мне не хватало!

– Не хочется вас огорчать, но это вполне вероятно.

– Наверное, вы правы… Но с другой стороны, какая была вероятность, что кто-то вообще найдет эту тетрадку? Если бы Зоэ не потеряла свою и не ревела из-за этого весь вечер, я бы тоже не полезла рыться в мусорном баке! Можно подумать, я каждый вечер этим развлекаюсь!

– Резонно.

– Много в Париже людей, которые шарят по мусорным бакам, ищут дочкины тетрадки?

– В Париже, знаете ли, хватает людей, которые шарят по мусорным бакам, – с укоризной произнес Гарибальди.

– Знаю, знаю, – сокрушенно ответила Жозефина, – но все-таки тетрадка – это несъедобно.

– А что вы собираетесь делать, если я вам найду этого человека? Объясните.

– Я хочу просто познакомиться, поговорить, спросить, что сталось с этой его мечтой. Понимаете, я читаю и боюсь за него. Боюсь, что он в жизни исстрадается. И мне важно знать, нашел он свое место за туманом или нет…

Она пересказала Гарибальди историю про небоскреб. И даже чуть не спросила: «А вы нашли свое место за туманом?»

– Вся эта история с Кэри Грантом – это его светлая мечта. Вы даже не представляете, сколько надежды заронила в нем эта встреча! Мне нужно побольше подробностей для романа. А самая лучшая, самая богатая жила по этой части – сама жизнь.

– А я вам так и сказал, когда мы только познакомились, помните? Я вам тогда сказал: действительность бывает похлеще выдумки… Вот я только что закончил одно следствие. Молодую девушку заколол в супермаркете какой-то тип, про которого она отродясь не слышала. Ножом. На глазах у кассирши. Когда этого мерзавца задержали, знаете, что он сказал? «Она была слишком красивая, куда ей еще жить?» Как написали бы вы такое в детективе?

– Нет, это совершенно немыслимо, – покачала головой Жозефина.

– Вот видите! Как будто это основание для убийства!

– Но тут-то не преступление, а наоборот… Это история красивого знакомства. А я думаю, что именно от знакомства к знакомству человек взрослеет.

– Если понимает, что ему приносит то или иное знакомство, если готов впустить его в свою жизнь. А то ведь многие пропускают кучу таких знакомств, просто потому что боятся: вдруг жизнь пойдет в другую сторону и их унесет куда-нибудь черт-те куда… – Гарибальди помолчал и спросил: – А чем вам так запала в душу эта история?

– Она придает мне храбрости, порыв какой-то.

– Узнали себя?

– Да, только мне-то в жизни не попадались кэри гранты и иже с ними… Никого, кто бы придал мне уверенности. Скорее наоборот.

– Кстати, я тут наконец собрался прочитать ваш роман.

– «Такую смиренную королеву»?

– Угу. Очень, доложу я вам, неплохо завернуто. Заметьте, для сорокалетнего мента, который в жизни не читал ничего, кроме чернушного Джеймса Эллроя! Я буквально шел по улице, и как будто со мной рядом шла Флорина и все остальные. Так что вы думаете – я напоролся на фонарный столб, проехал свою остановку на метро, опоздал на работу, чуть не забыл, где живу. Вы мне подарили несколько часов счастья. Я даже не думал, что так бывает.