Текст книги "Белки в Центральном парке по понедельникам грустят"

Автор книги: Катрин Панколь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 48 страниц)

– Ну ты, старая грымза, замечталась, что ли? У меня еще дел навалом! Гони сюда домашние задания!

Анриетта вздрогнула и поспешно протянула Кевину тетради. Ему осталось только переписать своей рукой черновики.

– Марсель, по-моему, у меня неврастения, – простонала Жозиана.

Марсель едва вошел. У него был долгий, тяжелый день на работе. Он шумно выдохнул, опустил на пол старый портфель, до отказа набитый бумагами, тяжело выпрямился, вздохнул: до чего же земля низко! Он с наслаждением предвкушал, как поскорее переобуется в мягкие войлочные тапки и нальет себе крепкого виски с ароматом торфа.

– Попозже, лапочка, я тебя прошу, не сейчас…

День выдался тяжкий. На столе громоздились папки с жирными штампами «Срочно». Куда ни посмотришь, везде эти красные буквы. Новая секретарша, Сесиль Гриффар, несла и несла письма и записки, на которые необходимо ответить немедленно. Он так устал, что впервые в жизни подумал: «Не потолок ли это его сил и знаний? С одной стороны – дела, с другой – Младшенький: ему требуется все больше времени, и в учебе за ним только поспевай… Нет, это чересчур!» Перед уходом он присел за стол, уронил голову на руки и долго сидел неподвижно. Сердце бешено колотилось. Он не знал, за какую «срочную» папку хвататься первой. А когда поднял голову, к щеке прилип кусочек клейкой ленты. Он отодрал его и долго на него смотрел.

– Как будто бывает подходящий момент для неврастении! – упрямо ответила Жозиана.

– Господи, лапочка, что, опять все по новой? Опять она задурила тебе голову?[41]41
  «Черепаший вальс». – Примеч. авт.


[Закрыть]

– Зубочистка? Нет… Тогда было иначе, томление какое-то, грусть без причины. Нет, сейчас нечто основательное. Знаешь, я все обмозговала, а не так, из пальца высасываю.

– Ну что такое, перепелочка моя, что с тобой? Ты же знаешь, какой я шерстолапый Тарзан! Я сигаю с ветки на ветку и зарюсь на твою юбочку.

Марсель стащил плащ и широко распахнул объятия.

Но Жозиана даже не улыбнулась. Она сидела на стуле, словно обессилев, и не шелохнулась в ответ.

– Я как пустышка, волчище… Толку от меня никакого, выхолощенная, и все тут. У тебя работа, поездки, договоры, дела, Младшенький по уши в книжках… Надо бы в самом деле нанять учителя, со мной ему скука смертная! В парке ему скучно, с ребятами скучно… Он, конечно, старается не показывать, он добрый мальчик, чуткий. Но я-то вижу. Мне это, как хлорка, в нос шибает. Он, бедный, так и сочится скукой, она у него из глаз капает. Он и сидит со мной, и уверяет, что ему интересно, да старается говорить попроще… Но я все равно уже ничего не понимаю! Не моего это полета, мозгом не вышла!

– Да что ты такое говоришь! Ну, ясное дело, он нас уже порядком обскакал. Смотри, я вот опять засел за книжки, чтобы понимать, о чем он болтает. Ох и трудно мне это дается… Но я учусь, учусь понемножку. И потом, все-таки он у нас терпеливый, добрый, он нас любит, хоть мы для него и простоваты…

– Я знаю, что любит, только ему этого мало. Он изнывает, Марсель, вот оно – изнывает. Того и гляди тоже станет неврастеником!

– Лапочка, я все для вас сделаю. Луну с неба достану, только б дотянуться!

– Знаю, славный мой, знаю. Ты тут ни при чем. Это я расклеилась. Выпала я из всего этого… Я так хотела этого ребенка, так мечтала, молилась, свечки ставила, чуть пальцы себе не сожгла… Я хотела подарить ему столько счастья! А выходит, что мое-то счастье ему на один зуб. Знаешь, до чего он нынче додумался? По-английски решил шпарить! Он, видишь ли, получил от Гортензии записку: «Привет, Кроха, мои витрины продвигаются, хочу пригласить тебя с родителями в Лондон, когда они откроются, потому что ты мне здорово помог. Собирайся и приезжай. Жду тебя со всеми почестями». И он собрался ехать. Учит английский, хочет сразу, как приедет, все понимать. Все уже по часам расписывает, куда пойти, что посмотреть, учит историю памятников, королей, королев, метро, автобусов… Хочет пыль ей пустить в глаза! Не иначе влюбился!

Марсель улыбнулся, смахнул слезу. Породил великана, а семимильные сапоги-то и забыл…

– Я вас обоих обожаю, – проговорил он, сгорбившись. – Если с вами что-нибудь случится, я себя изничтожу!

– Никто тебя не просит себя изничтожать, волчище. Просто послушай меня.

– Слушаю, лапочка.

– Для начала надо заняться Младшеньким, подыскать ему учителя на полный день. А то и пару-тройку, ему все интересно. Шут с ним! Пускай растет как чудо-юдо, раз уж я теперь знаю, что он не один такой, – вон и в Сингапуре, и в Америке… Пускай. Спасибо Боженьке, что дал мне этого ребенка…

– Боженьке-Боженьке, – проворчал Марсель, – можно подумать, я тут вообще сбоку припека…

– Не глупи, волчище… Я что хочу сказать: я согласна, пускай он будет какой есть. Я во всем ему помогу. Пусть себе изучает что хочет, хоть я обо всех этих премудростях и слыхом не слыхивала, не буду ему мешать. Я знаю, что не семи пядей во лбу, зачем мне становиться ему поперек дороги? Я его так люблю, прямо нутром, кровиночку мою!.. Так что все, отхожу в сторонку, пусть разгуливается. Но мне самой, Марсель… мне самой до смерти хочется пойти опять работать.

Марсель издал изумленный возглас. Это уже серьезно, заявил он, раз так, виски ему требуется немедленно. Он распустил галстук, снял пиджак, поискал глазами тапки, наполнил стакан. Чтобы слушать дальше, нужно было устроиться поудобнее.

– Так, лапочка, давай. Я столь же не глух, сколь и нем.

– Я хочу вернуться на работу. У тебя, не у тебя… Лучше, конечно, у тебя. Можно подстроиться, на полставки например. Когда у Младшенького будет урок с правоподателем…

– С преподавателем, золотко.

– Не суть! Так вот, когда у него после обеда урок, я могу ходить на работу. Я много чего могу делать. До нашего сына мне, конечно, далеко, но как секретарша я неплохо справлялась, помнишь?

– Более чем, родная. Но это работа на полный день.

– Тогда на складе, у Жинетт и Рене. Я работы не боюсь. И потом, я по ним обоим скучаю, они мне как семья. Мы с ними почти не видимся. А когда видимся, нам и сказать-то друг другу нечего. Я тут рассиживаюсь, руки в боки, барыня такая, а они вкалывают как проклятые. Я теперь и в дорогих винах разбираюсь, и слова знаю красивые, и манеры… Так они теперь меня чуть не боятся! Ты не замечал, когда мы теперь вчетвером встречаемся, как у нас разговор то и дело затухает? Муха пролетит, и то расслышишь! Не то что раньше! Раньше мы и хохотали так, что стекла дребезжали, и глотку разевали, и пели старые песни, всякие там «Черные носки» и Патрисию Карли, и шиньоны на голове крутили, и юбки носили колокольчиком, и локтем друг друга в бок подпихивали… А теперь? Сидим за столом, локти поджали, пьем дорогущее вино, которое ты выбираешь, но дух-то уже не тот!..

– Стареем, лапочка, попросту стареем. И фирма разрослась. Теперь не до бесшабашности. Мы же теперь международные! Контейнеры получаем со всего мира. С Рене нам поболтать просто некогда, по бокальчику пропустить, как раньше, под глицинией, – тоже… Жинетт – та прямо говорит: своего благоверного теперь дома почти не видит!

– Ну вот. А я и вообще выпала из всего этого. Из всего выпала! В твоих делах мне места больше нет, Младшенькому не до меня. Что я делаю? Сижу в своей расфуфыренной квартире, дуюсь на весь белый свет. Я даже горничную отослала, сама все драю. Только так и успокаиваюсь. Целыми днями знай чищу, скребу, оттираю все с хлоркой. Правда, Марсель, если так и дальше пойдет, я скоро коньки отброшу!

– Не каркай! – запротестовал Марсель. – Что-нибудь придумаем! Я соображу.

– Честное слово?

– Честное слово. Только мне надо немного разобраться с делами, сориентироваться, ладно? Не путай меня, у меня и так сейчас забот – не то слово! Везде дергают, всем что-то надо, а на подхвате никого.

– Вот я бы как раз и подсобила.

– Навряд ли, лапочка. Там дела такие, особые…

– А у меня соображалки не хватит, да?

– Не заводись…

– Я не завожусь, просто сама понимаю: умом не вышла. А скоро и вовсе сдурею. Впору будет меня в психушку сдать. Неврастения со смертельным исходом.

– Хватит, Жозиана!

Жозиана опомнилась. Это как же славный, добрый Марсель должен быть расстроен, чтобы назвать ее по имени! Она сбавила тон и сказала уже потише, но неохотно:

– Ладно-ладно, угомонилась, не буду больше ворчать. Только ты уж не забудь что-нибудь придумать, хорошо? Обещаешь?

– Клянусь!

– Так что там у тебя за заботы?

Он огладил ладонью лысый череп, так что кожа, вся в пигментных пятнах, собралась в складки, и пробурчал:

– Обязательно об этом говорить сию секунду? Я бы передохнул, а то, знаешь, жизнь сейчас не сахар, минутка спокойствия мне не повредит…

Она кивнула. Отметила про себя, что надо спросить попозже. Уселась к нему на колени. Обняла за шею. Чмокнула в правое ухо, тихонько подула, вытянув губы трубочкой. Он шумно вздохнул, откинулся назад, прижал ее к себе покрепче. Надо рассказать ей что-нибудь про работу – показать, что усвоил урок.

– Угадай, кто ко мне сегодня явился?

– Откуда мне знать? Сам скажи, волчище мой лохматый, – шепнула она, покусывая его за ухо.

– Если тебя не помучить, так неинтересно… Слушай, ты не отощала у меня, часом? – забеспокоился он и потискал ее за талию. – Ну-ка, где твои ушки? На диету, никак, села, хочешь в кузнечика превратиться?

– Да нет…

– Мне мешок костей не нужен, перепелочка, ты уж будь добра, не худей! Я люблю, когда ты пухленькая. Чтобы тебя можно было похрупать, печенюшка ты моя сладкая…

– Я подумала, если ты мне не найдешь работу, я заделаюсь топ-моделью.

– Только чтобы я был единственным фотографом! И мог заглядывать тебе под юбку.

И с этими словами он сунул руку ей под юбку.

– Ты мой король, свирепый, дерзкий… Единственный, кому позволено заводить со мной шашни, – хихикнула Жозиана и томно прикрыла глаза.

Марсель поежился от удовольствия, уткнулся носом любимой лапочке в вырез платья.

– Где Младшенький? У себя в комнате?

– Занимается английским, я ему нашла учебник. Просил не мешать. Часов до восьми.

– Тогда в постель! Шептать слова любви!

– Точно!

И они на цыпочках отправились в спальню, сбросили на пол покрывало, расшвыряли юбки, брюки и устроили себе сход с рельсов на американских горках, сиротку-удава, арктическую медузу, подледное плавание пингвина, психа, который жонглирует капустой, и чокнутого жирафа с гармошкой. Наконец, усталые, пресыщенные, кинулись друг другу в объятия, порадовались, что у них еще так кипит в жилах кровь, пустились лобызаться, тереться, раздулись от счастья и, сдувшись, опали, как воздушный шар.

Марсель, урча, декламировал строки трехтысячесемисотлетней давности, высеченные в Вавилоне, в Месопотамии, на стене храма богини Иштар: «Пусть дует ветер, пусть гнутся стройные деревья в лесу! Пусть моя мощь струится, подобно речной воде, пусть достоинство мое держится крепко и туго, как струна арфы…»

– Как богат твой слог, славный мой, богат и крепок, как твой щедрый жезл, – вздохнула Жозиана.

– Еще бы! Я не падаю без сил на круп прекрасной дамы! Я вам не халявщик какой-нибудь!

– Что правда, то правда, ты не рохля и осаду так просто не снимаешь!

– Ох, голубка, твои формы меня настраивают на поэтический лад. Ты меня вдохновляешь. С тобой я и тремоло сыграю, и арпеджио. Если я когда-нибудь увяну и усохну, мне только и останется, что взять веревку покрепче да повеситься.

– Не накличь беду, любимый…

– Ну просто я ведь уже немолод… При одной мысли, что у тебя больше не будет в жизни перчинки, у меня кровь так и стынет. И придется тебе подкреплять силы на стороне…

Он вспомнил о красавце Шавале, который когда-то ублажал его лапочку. Тогда он от этого чуть не задыхался, весь пожелтел, как лимон. Он мстительно усмехнулся и прижал ее к себе покрепче: теперь-то ее никто у него не отберет!

– Да, кстати! Спроси-ка меня, кто ко мне приходил сегодня на работу?

– И кто же приходил к тебе сегодня на работу? – откликнулась Жозиана. Под тяжестью царственного возлюбленного, владыки Бенгалии, она так и трепетала от удовольствия.

– Представь себе – Шаваль. Брюно Шаваль.

– Кто?! Этот напомаженный авантюрист? Который сбежал к твоим конкурентам и чуть нас не разорил?

– Он самый, только, конечно, чуток пообтрепался. Жалкий – не то слово! Из последней конторы его выдворили, почему – не сказал. Но я тебе так скажу: от него за версту несет пакостью. Нечисто с ним, и все тут. Глазки в разные стороны бегают. Он ищет работу, пришел проситься ко мне обратно, даже, говорит, на какую-нибудь невысокую должность, хоть Рене помогать!

– Что-то тут и впрямь нечисто, волчище. Поди, затевает что. Уж Шаваль-то себе цену знает, за копейку продаваться не пойдет.

– И то, голубка, ты этого обормота хорошо знаешь. И вдоль, можно сказать, и поперек, в смысле – горизонтально.

– Кто в юности не ошибался! Ты тогда был женат на Зубочистке, и храбрости у тебя было, как у мальчишки на побегушках. Так что ты ему ответил?

– Сказал, что ничем не могу помочь, пусть идет побираться у других. А через час, смотрю, сидит он у Пищалки, хвост распустил и ну заливать, ну заливать!.. Не знаю уж, о чем они там чирикали, но трещали без умолку.

– Вот увидишь, он так скоро заделается мальчиком по вызову. Хотя и то сказать, что ему еще и делать, как не рисоваться перед бабами и шастать по койкам. Грудь колесом, глазищи черные, сладкие, что твоя лакрица…

– Я бы так ни в жизнь не смог, – вздохнул Марсель и пощекотал свою лапочку.

Какое счастье! Он счастлив. Радужный взлет к счастью смыл все тревоги. Он с блаженной улыбкой возлежал подле жены и готов был болтать, болтать без умолку. Им было хорошо вместе, рядом с Жозианой он никогда не мог подолгу дуться или расстраиваться. Он с наслаждением вдыхал аромат ее густых, мягких волос, тыкался носом в складочки на шее, слизывал капельки пота, зарывался лицом в мягкое, упитанное тело. Жизнь преподнесла ему поистине царский подарок: лучшая из женщин, феникс! Его половинка! И все заботы стираются бесследно, как мел со школьной доски.

Когда сжимал лапочку в объятиях, он забывал обо всем на свете.

Забот между тем было немало. Трудностей перед ним громоздилось столько, что голова кругом. За что хвататься?..

Он привык полагаться на свой пацанский здравый смысл, хитринку, умение вовремя подстроиться, на великолепную деловую хватку – когда нужно там облапошить, тут запутать и вывернуться из любой заварухи. Марсель Гробз не безгрешен. В университетах не обучался, но обладал подлинным даром видеть все и по частям, и в совокупности, чутьем чуял, как опередить соперника, и всегда умел застать врага врасплох. В делах ничем не брезговал: не чурался ни сунуть, кому надо, в последний момент конвертик, ни взять и выйти из соглашения, ни попросту соврать на голубом глазу. Он превосходно просчитывал и планировал все наперед. Никогда не путался в догадках и предположениях – разве что с тем, чтобы задурить неприятеля. Прикинуться слабым, чтобы вернее затем разнести в пух и прах. Он умел и подпустить подленький намек, чтобы заронить подозрение, и дать неверные сведения, и с деланым простодушием от всего откреститься, – а затем предстать в своем подлинном облике, этаким римским полководцем и триумфатором.

Он уяснил, что за деньги можно купить что угодно, и без колебаний выписывал чеки в уплату за спокойную жизнь. На все есть своя цена; если она разумна, почему бы не раскошелиться? Так в свое время он и замирился с Анриеттой. «Денег ей подавай? На здоровье! Да я ее закормлю до отвала, лишь бы оставила нас в покое!» А уж заработать заново все, что придется потратить на эту хмурую, черствую бабу, которая столько лет сидела у него на шее, – на этот счет он был совершенно спокоен. Подумаешь! Ну, сглупил он в свое время, захомутала она его, теперь, что поделаешь, надо платить. Но если деньги правят всем – он будет править деньгами. Сам он под власть этого ненасытного хозяина не подпадет.

В последнее время, впрочем, дела шли не так гладко, как раньше. Повсюду. В Китае сплошные проволочки из-за стандартов качества. Нужно все время самому быть на месте, следить за процессом производства, внедрять систему контроля, добиваться, чтобы проводили тестирование. Нужно бывать там каждый месяц дней по десять, не меньше. А он что? Ушел с головой в семейное счастье, в Китай ездил все меньше, положился на тамошних партнеров, – а зря, ох как зря!.. Ему определенно нужен толковый помощник. Молодой, неженатый, чтобы его можно было отправлять в разъезды. Но сколько он ни пытался нанять помощника, всякий раз очередной претендент, не успев присесть, осведомлялся: сколько недель отпуска, по какой ставке оплачиваются сверхурочные, сколько дается на деловые расходы, что входит в медстраховку? Возмущался, что слишком много командировок или что поездка оплачивается не в первом классе. «А я-то, – стонал Марсель, – по всему миру строил заводы, а ездил чуть не в багажном отделении!..» Раньше, когда он жил с Зубочисткой, он таки поколесил: Китай, Россия, Восточная Европа, жизнь на чемоданах! А сегодня ему слетать в Софию и обратно – как путешествие вокруг света. Между тем основной объем производства у его компании – за границей. В разных странах у него двенадцать тысяч сотрудников, во Франции всего четыреста. Вот и кумекай.

Особенно много проблем с Китаем.

Раньше рабочая сила там стоила гроши, но теперь ее стоимость все растет – на десять процентов в год. Множество фирм побросали дела в Китае и спешно перевели производство еще дальше, в другие страны. Самое ходовое направление сейчас – Вьетнам. Но во Вьетнам тоже надо ехать! Осваивать культуру страны, язык, всему учиться, все начинать с нуля!

Еще одна головная боль с Китаем – подделки. Рядом с одним из его заводов выстроили местный и давай штамповать копии с его моделей. И продавать их за полцены в Европу, конкурентам. Он было поднял шум – так ему тут же впаяли разбирательство: дескать, это он выпускает подделки! Не говоря уж про французскую таможню. Те не знают, что придумать, каждый день какие-нибудь новые требования к продуктам китайского производства. Ему даже пришлось заказывать картонные поддоны, а потом и деревянные: риск эпидемии.

И экономический кризис не обошел Китай стороной. Куча заводов закрывается – нет заказов. Или потому что американцы не погасили долги. Заводы банкротятся и сами ничего не выплачивают, что задолжали. Директора растворяются в воздухе. На помощь местных властей, чтобы их разыскать, рассчитывать не приходится.

Господи, дурдом-то какой…

Он сунулся было в Россию. Открыл завод, отправил туда макеты, вложил средства. Все как в воду кануло! Даже пальмы в кадках из холла и те сперли! Ничего вернуть не удалось. Потом он как-то встретил человека, который руководил «русским проектом», так тот от него сиганул на ту сторону улицы. А в одиночку поди повоюй… Не Россия, а какой-то Дикий Запад. Закон кольта.

Сократить объем производства тоже нельзя: на плаву сейчас удерживаются только крупные компании. Мелкие закрываются одна за другой.

Марсель чувствовал, что глаз у него притупился. Усталость, годы, охота побездельничать… В следующем году ему шестьдесят девять. Не мальчик уже! Хотя и чувствует себя отменно.

В шестьдесят лет еще не старик, твердил Марсель про себя. Куда там! Он припомнил, как выглядел в его годы собственный отец: высохший, как курага, лицо желтое, морщинистое, губы запали, потому что нет зубов, глаза провалились в черные глазницы… А в нем струится жизнь, кипит энергия! Правда, по лестнице подниматься – уже одышка. На той неделе не дошел до третьего этажа, дурно стало. Уцепился за перила, держась за сердце, еле вскарабкался на последнюю ступеньку.

Жозиане он об этом рассказывать не стал.

У него тогда поплыло перед глазами, сердце словно кто-то стиснул, в правом боку стрельнула резкая боль. Он так и замер, не донеся ногу до ступеньки. Потом отдышался и медленно пошел дальше, отсчитывая шаги, чтобы не кружилась голова. Не пойдет он к врачу, дудки! С этими коновалами, известно, приходишь здоровым человеком, а выходишь – ногами вперед. Отец у него, опять же, какой ни желтый, а прожил до девяноста двух лет, и ноги его у врача не было. Единственное исключение Марсель делал для стоматолога. Стоматолог у него мировой мужик, с ним и пошутить можно, и в винах он разбирается, и любитель красивых женщин. Но прочие… От прочих он бежал как черт от ладана и прекрасно себя чувствовал.

В постели с лапочкой у него, между прочим, сердце никогда не подводило. Никакой одышки. Какие тут еще кардиограммы?

И все же, все же…

Надо подыскать себе помощника. Молодого, сообразительного, ловкого, деловитого, чтобы не боялся перетрудиться, чтобы был готов разъезжать по две недели в месяц. Но такого еще поискать.

Когда явился Шаваль, Марсель нет-нет да и заколебался.

Жозиане он об этом не сказал, но вообще-то Шавалю он ответил так: «Заходите в другой раз, попозже, я не знаю, нужен ли мне кто-нибудь на ваше место, а главное, не уверен, можно ли вам еще доверять». Шаваль, конечно, воздел руки к небу, посыпал голову пеплом, принялся клясть себя за грех молодости, напомнил, как трудился верой и правдой, – и то, сотрудник он был неплохой, что говорить, очень неплохой, пока вожжа под хвост не попала и он не сбежал к конкурентам. Есть от чего колебаться… Можно ли довериться тому, кто раз тебя предал? Может, простить? Списать предательство на ошибку юности, на амбициозность зубастого юнца, которому всегда мало власти и денег…

Ведь он неплохо справлялся, Шаваль-то. Ох как неплохо. Был у него директором по продажам. Всегда безошибочно чуял верную сделку, никогда не ошибался в расчетах. Тогда и Жозиана пробивала его наверх. Сейчас-то другое дело! Прознай она, что он берет Шаваля обратно, – такой скандал закатит!

Так что, ясное дело, ему совсем не улыбалось, чтобы лапочка снова вышла на работу. Совсем не улыбалось.

Из этих невеселых мыслей Марселя вывел стук в дверь.

– Гм-гм! Можно войти, или я не вовремя? – раздался голосок Младшенького. – May I come in or am I intruding?

– Что он там лопочет? – переспросила Жозиана, поспешно набрасывая одежду.

– Спрашивает, можно ли войти.

– Сейчас, милый, сейчас! – торопливо крикнула Жозиана, путаясь в юбке, блузке, колготках, не попадая крючками в петли. – А ты что копаешься? – накинулась она на мужа.

– Вы в постели? Одеты или раздеты? – продолжал Младшенький.

– Черт… Да скажи ты ему что-нибудь, придумай! Сам же меня втравил…

– Можно подумать, ты была против, – ухмыльнулся в ответ Марсель. Он уже пришел в себя.

– Сейчас, сынок, сейчас! – твердила Жозиана, тщетно разыскивая на постели белье.

– Не спешите, я подожду. Take it easy, life without love is not worth living! And I know perfectly well how much you love each other…[42]42
  Не переживайте. Жизнь без любви гроша ломаного не стоит. А я прекрасно знаю, как вы друг друга любите… (англ.)


[Закрыть]

– Господи, Марсель! Он уже и учебник заглотил! С ума сойти! Ты понимаешь, что он там вещает?

– Да, он чрезвычайно мил. Желает нам любви и счастья.

– Да скорее же одевайся! Хочешь его напугать? Разлегся тут в чем мать родила, как улитка без скорлупы!

Марсель лениво поднялся и принялся искать глазами одежду.

– Хорошо было, лапочка, ох хорошо…

– Хорошо-то хорошо, но теперь все! Пора опять принять приличный вид.

– Я бы остался в постели…

– Stay, father, stay… I know everything about human copulation, so don’t bother for me…[43]43
  Не вставай, отец, не вставай… Мне все известно о человеческом совокуплении, так что на мой счет не беспокойся (англ.).


[Закрыть]

– Младшенький, переходи на родной язык, не расстраивай маму!

– Sorry, mother! У меня голова кишит английскими словами. Кстати, гордись, я дочитал учебник. Осталось только слегка попрактиковаться, подшлифовать выговор. Гортензия обомлеет… Ну как, поназаплетались вы там вдоволь, могу я войти?

– Заходи, – выдохнула Жозиана, и Младшенький появился на пороге.

Он уселся на краешек постели и безапелляционно заявил:

– Да уж, налицо бурное совокупление!

Жозиана бросила на сына негодующий взгляд, и он поспешно добавил:

– Прошу прощения, сугубо натуралистическое замечание. Ну а как вообще дела?

– Прекрасно! – хором ответили родители, застигнутые на месте преступления.

– По какому же поводу скрещенья рук и ног? Потребность избыть определенную заботу или естественный позыв здорового организма?

– И то и другое, сынок, и то и другое, – кивнул Марсель, завершая второпях свой туалет.

– У тебя что-то неладно на работе, отец?

Младшенький так пристально смотрел отцу в глаза, что тот, не задумываясь, признался:

– Сложный, знаешь, сейчас момент… Кризис, не поспеваю я за всем…

– Но мебель же – не автомобили. Мебель дешевле, да и в кризис людей, наоборот, тянет обустраивать гнездышко. Вон сколько по телевизору всяких ток-шоу про дизайн интерьеров, daddy, смотри, какая мода!

– Знаю, сынок…

– У тебя очень выгодная торговая ниша: все для дома на любой бюджет. У тебя отличные дизайнеры, отличные производители, прекрасно поставлена сеть сбыта…

– Так-то так, но чтобы держаться на плаву, надо все время расширяться! Строить новые заводы, скупать мелкие фирмешки, у которых дела идут туго… За всем не уследишь! Мне бы двойника! Только где его найдешь?..

Марсель смотрел на сына, не отводя глаз, и читал в его взгляде: на твои беды найдется управа, надежда есть. Он черпал в нем спокойствие, уверенность, силы, изобретательность, готовность снова и снова бросаться в бой. Между ними словно заключался негласный союз. Взгляд ребенка придавал взрослому сил и мужества.

– Смотри на вещи шире и заглядывай дальше, daddy. Кто не движется вперед, тот обречен.

– Это-то я понимаю, сынок. Но что же мне, раздвоиться? Или не вылезать из самолетов? Не вдохновляет меня такая жизнь!

– Тебе надо партнера. Оттого-то ты кручинишься и томишься.

– Знаю. Я об этом подумываю.

– Найдешь, не унывай!

– Спасибо, сынок… Знаешь, мне ведь самые крупные дела всегда приносили помощники. Взять хоть деревянные павильоны, что мы завозили из Риги. Ведь как же с ними дело скакнуло вперед!.. А задумка была не моя. Я просто подхватил, провернул. Мне эти хибары принесли готовенькими. И таких идей надо много! А сейчас их раз-два и обчелся. Работы столько, что выдумывать некогда. Обмысливать, разнюхивать, рассчитывать вперед…

– Не опускай руки. Не бросай бизнес в Китае, ну и пусть, что там сейчас несладко. Они же первые и поднимутся. Там вся система куда гибче, чем у нас. Здесь что – старая замшелая страна, сплошные запреты, правила… А там вся жизнь – на бешеной скорости, все время изобретают что-то новое, переделывают, перекраивают… Когда мир выйдет из кризиса, именно они потянут за собой всю экономику! И тогда, поверь, ты не пожалеешь, что не свернул дела в Китае.

– Спасибо, Младшенький! Ты меня просто возвращаешь к жизни!

– Жаль, что я еще ребенок… ну, по меркам нашего социума, конечно. А то я бы подсобил тебе какое-то время. Мы бы с тобой отлично сработались!

– Читаешь мысли, сын, читаешь мысли…

Жозиана слушала, о чем говорят муж с сыном, широко открыв рот и вытаращив глаза.

Онемев от изумления.

Какие еще нужны доказательства, что оба ее любимых мужчины оставили ее далеко позади! Они ни разу к ней не обернулись, не подумали включить ее в разговор. Они обсуждали свои мужские дела, глядя друг другу в глаза, и она снова, в который раз, со всей беспощадностью почувствовала себя не у дел.

Когда Жозиана поступила в фирму Марселя на работу, но еще не сделалась его фавориткой, она изо всех сил старалась продвинуться по службе. Должность секретарши ей не то что претила – она ее быстро переросла. Она работала допоздна, в разгар отпусков оставалась в конторе, за всем следила, отвечала поставщикам, предлагала идеи, чтобы компания росла и развивалась. А Шаваль или кто-то еще из высших менеджеров ждал, пока она все сделает, подготовит материалы, рассчитает бюджет, – а когда пора было показывать проект Марселю Гробзу, преспокойно присваивал его себе. Она, остолбенев, стояла рядом и бормотала: «Да это же я, это же я…» Но Марсель едва приподнимал бровь и, скорее всего, ее не слушал.

Рижские деревянные домики – это была ее находка. Их закупали готовыми, сто квадратных метров по цене двадцать пять тысяч евро, а продавали за пятьдесят тысяч с доставкой и установкой. Герметичные стеклопакеты, доски девятисантиметровой толщины. Древесина крепкой сосны, которая медленно, упорно растет на высоте полтора километра над уровнем моря: плотность семьсот пятьдесят килограммов на кубометр, при том что у обычной сосны – всего четыреста. Она могла по памяти перечислить все преимущества этих домиков, хоть ночью разбуди. Она рассказала про них Шавалю, тот ее поздравил и пообещал, что представлять проект главному будет она сама. Дудки! Весь почет достался ему. Как всегда. Ее провели как малолетку. Прибыли компании с рижскими домиками взлетели до небес, а Шаваль получил солидный процент.

Давно это было… Тогда она еще не умела за себя постоять, не умела защищаться. Она привыкла, что ей достаются сплошные оплеухи, что ей еще и приходится чуть ли не ноги целовать обидчику. Скверная привычка. К чему Жозиане учеба? Пускай лучше задом повихляет! Моя дочурка – шлюшка первый сорт, говаривал отец, по-хозяйски ее оглаживая. Бабам премудрость не далась, ноги раздвинуть – тот же доход.

Все семейство прыскало со смеху и напихивало ей в лифчик ваты, чтобы ни один самец не прошел мимо. Дядья зажимали ее по углам и «учили уму-разуму», а тетки и мать только хмыкали: тяжело в учении, легко в бою, тоже, нашлась ломака!..

Противиться этому не было сил.

Все это в прошлом. Дала себе слово в тот день, когда вернулась из роддома с малышом на руках. Больше ее никто не столкнет на обочину.

И вот – все по новой. Опять поезда несутся мимо, а ей только щебень летит в физиономию.

Надо что-то делать!

Да, выбыла она из игры, что правда, то правда.

Но думать об этом ей нестерпимо.

Она опустила голову, уставилась в одну точку, заговорила про себя, обращаясь к оконному проему. «Надо что-то придумать, надо сообразить, как из этого выкрутиться… А то я завяну, превращусь в старуху, мне только и останется, что каждый день готовить ужин, слушать и молчать в тряпочку, – в мои-то годы! Сорок три! Что мне, нечем больше заняться? Есть чем…

Потом будет поздно, стану слишком стара, даже чтобы ноги раздвигать».

К глазам подступили слезы. Ей захотелось снова улечься в постель и больше не вставать. Но она вытерла глаза, отгоняя нахлынувшие мрачные мысли.

«Ты всегда выплывала, хорошая моя, ты всегда выкарабкивалась! Не гнись, петушись, ворочай мозгами. Нечего ныть! Они оба тебя любят. Ты им как свет в окошке. Просто они сами ничего не могут с собой поделать – тестостерон.

Борись, борись… Нащупай новый путь. Нельзя на север – а ты с юга».

Тут ее осенило. Она лучезарно улыбнулась в занавеску. Надо позвонить Жозефине! Жозефина всегда присоветует что-нибудь дельное.

Она расскажет, как у нее все идет наперекосяк, и Жозефина выслушает.