Текст книги "Белки в Центральном парке по понедельникам грустят"

Автор книги: Катрин Панколь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 48 страниц)

– Мамаша твоя, подумаешь! Далось нам ездить к ней каждый четверг!

Жинетт не удостаивала его ответом. Она усаживалась впереди и держала на коленях коробку с красивым розовым бантом, как из кондитерской. Анриетта пряталась за оградой и поджидала.

Шаваль меж тем предавался новому приятному занятию: командовать покорной, кроткой девицей.

Она подчинялась любому приказанию. Стоило ему пригрозить – трепетала. Стоило улыбнуться – таяла. Он водил ее за нос, а она знай расстилалась, да с такой беззаветной преданностью, что невольно хотелось задать ей перцу.

Он не прикасался к ней, не обнимал, не целовал. Довольно было расстегнуть верхнюю пуговку на белой рубашке, мелькнуть загорелым торсом – и она опускала очи долу. «Выдрессирую ее, – думал он, – а что с ней потом делать, решу. Она до того безответная – ни в чем отпору не даст.

Жаль, что и старуха, и уродина, а то бы я отправил ее на панель. Хотя как знать, как знать…» Есть старухи, что еще очень даже работают. Он справлялся. Есть одна, у заставы Доре. Шаваль набрел на нее случайно и не отказал себе в небольшом удовольствии. Только закрыл глаза, чтобы не видеть, какая морщинистая шея, склонившись над ним, снует вверх и вниз. Застегивая брюки, подробно обо всем ее расспросил. Зовется она Пантерой, за минет берет тридцать евро, если поосновательнее, то пятьдесят. Но к ней в основном обращаются по оральной части. Человек по десять за вечер, уточнила она, сплевывая в бумажный платок.

– Ты не глотаешь?

– Разбежался! Может, тебе еще в пакетик завернуть, с собой?

Натаскать, что ли, Пищалку?.. Пусть поработает сверхурочно, поублажает своего драгоценного возлюбленного в минуту острой нужды. Мыслишка не без пикантности, думал Шаваль, помогая себе рукой. Если ее вырядить как шлюху, может, она его и заведет…

Потом он задумался, как обтяпать дельце с Анриеттой. Он же еще не выговорил себе четко, какой процент ему причитается! Вот олух! Со старухой надо держать ухо востро, уступчивостью она не отличается. Но уж половину он с легкостью отхватит.

А главное – ему самому и пальцем не придется шевельнуть!

Анриетта, Пищалка… Бабы принесут ему богатство.

Наконец-то жизнь ему улыбнулась. С вялостью, оцепенением покончено. Как-то утром он даже поймал себя на том, что тихонько напевает в ванной. Мать услышала, заглянула:

– Все в порядке, сынок?

– У меня грандиозные планы, мама, разные проекты, очень скоро мы с тобой разбогатеем! Выберемся наконец из нищеты! Купим хорошую машину, будем по воскресеньям выезжать к морю… Довиль, Трувиль и так далее, и тому подобное…

Старушка, успокоенная, прикрыла дверь. Купила к ужину бутылку игристого вина и печенье. Шаваль даже растрогался. Ему было приятно, что мать так радуется.

Он разделся и встал перед зеркалом во весь рост. Прогнулся в пояснице, положил ладонь на по-прежнему плоский живот, напряг бицепсы, трицепсы, квадрицепсы. «Что это я в самом деле так распустился, обмяк? Да у меня же в руках такой козырь – внешность! Раньше я ни в чем не сомневался, не трясся, наоборот, наддавал – и жизнь мчалась галопом!..

Женщинами я жонглировал как мячиками, и это всегда оборачивалось мне на пользу…»

Шаваль с сожалением оторвался от зеркала, оперся на раковину и погрузился в расчеты. «Надо бы звякнуть Жозиане. Наверняка она там со своим младенцем на стенку лезет от скуки. Вверну ей комплимент, мол, деловой нюх у тебя всегда был лучше всех, – и дело в шляпе. Размякнет от удовольствия и быстренько подыщет мне проектик-другой, чтобы предложить старикану. И на этот раз я сразу обговорю процент».

Это будет последний винтик в постройку.

У Кевина Морейра дос Сантоса дела шли из рук вон плохо.

Оценки в школе стремительно кренились. Контуры интерната вырисовывались на горизонте с угрожающей четкостью. Отец за ужином заявил, что начиная с сентября Кевин отправляется в религиозный пансион в Марнла-Валле[79]79
  Пригород Парижа.


[Закрыть].

– Это еще что за шутки? – Кевин оттолкнул тарелку.

– Никакие не шутки, – спокойно ответил отец и отрезал перочинным ножиком кусок хлеба, покрошить в суп. – Тебя берут в шестой класс при условии, что ты за лето позанимаешься и нагонишь. Ты уже зачислен. Это не обсуждается.

Старая грымза заартачилась и отказалась ему помогать. В один прекрасный день он, видите ли, с ней заговорил «не тем тоном». Так она выпятила грудь колесом и заявила, с нее, мол, хватит, наслушалась. Баста!

Кевин в ответ только фыркнул. Совсем с катушек слетела, старая дура? Какая такая баста?

– Баста – значит, баста. Я ухожу.

– Тогда и с компьютером придется завязать, бабуля, – самоуверенно ухмыльнулся Кевин и задребезжал резинкой в зубах. Куда старухе деваться?..

– Дался мне твой компьютер, жирный крысеныш! Я себе новый куплю. Я теперь сама знаю, как с ним обращаться. Ветер переменился! Теперь тебе встречный, мне попутный. Так что пора мне ставить паруса!

Мальчишка оторопел. В растерянности даже угодил себе резинкой в нос и захныкал.

– Что, съел?

На ум как назло не шло в ответ ничего язвительного. Чтобы добить его окончательно, Анриетта добавила:

– И учти, мне известно, как ты облапошиваешь мать. Так что если вдруг от тебя еще что-нибудь понадобится, сделаешь – и не пикнешь. Понял? И чтоб не рыпался. Иначе я тебя сдам. Я ясно говорю?

Подлежащее, сказуемое, дополнение. Все предельно ясно.

Младшенький и Жозиана разложили на столе в гостиной ворох папок. Каждый из вежливости уступал слово другому.

– По-моему, у меня тут кое-что замечательное, – начал Младшенький. – А у тебя?

– Так, по мелочи, ничего особенного…

– Ну-ка покажи.

– Давай ты первый.

– Нет, ты!

– И не подумаю. Давай, Младшенький, начинай! В конце концов, будешь мать слушаться?

Младшенький вытянул из стопки папок одну ярко-оранжевую и извлек из нее лист бумаги.

– Настенная клумба, – пояснил он.

– В каком смысле? – Жозиана склонилась над листком.

– Одна задумка с сайта «Юные изобретатели».

– Ты что, – изумилась Жозиана, – и на компьютере теперь умеешь работать?

– Мама! Ну в самом деле! Это же младенческий возраст искусства!

– Вот именно, ты ведь еще младенец!

– Нет, ну мы серьезно разговариваем или будем дальше препираться по пустякам?

– Хорошо, хорошо. В конце концов, ничего удивительного, что я удивилась…

– Так вот. Есть один сайт для молодых изобретателей. У них полно разных идей.

– Их еще надо претворить в жизнь, эти идеи, – возразила Жозиана. – Знаешь, сколько это может занять времени, от идеи до товара? Не один год!

– Я не договорил, дражайшая родительница… Сначала я нашел на сайте идею, а затем проверил, не запустил ли ее уже кто-нибудь в производство. И оказывается, что запустил. Некий нормандский предприниматель, ныне пенсионер, по фамилии Легран, гений местного разлива… Изобретает, во всем копается, хлопочет о патентах, и, в общем, у него неплохо получается. Эту клумбу он довел до ума, разобрался с весом, сопротивлением, засевом, опять же – эстетический аспект… Короче, у него все готово, ждет только серьезного заказа. Когда я ему позвонил, у него уже были какие-то зацепки с магазином «Алинеа»…

– Ты ему позвонил? Ты?!

– Ну, справедливости ради, вопросы задавал Жан-Кристоф. Но всю стратегию мы с ним продумали вместе.

Жан-Кристоф приходил заниматься с Младшеньким после обеда. Это был единственный репетитор, к которому ученик питал уважение.

– Так что скажешь? – заключил Младшенький.

Жозиана задумалась. Настенная клумба – отличная мысль, но…

– А как это устроено?

– Смотри: берется тонкая, очень тонкая надувная прослойка с отверстиями…

Жозиана кивнула.

– В эту прослойку, по сути – подушку, помещается земля, семена и система орошения. Семена прорастают в отверстия. Отверстий много, через каждые десять-двадцать сантиметров. Получается вроде занавеса, но из цветов. Вешается куда угодно, можно в спальне, в гостиной, в кабинете…

– Младшенький, это великолепно!

– У этого дядьки уже несколько десятков готовых стен. В разном стиле: французский горный лес, тропические джунгли, розовый сад, пальмовая роща, бамбуковая роща, ну и так далее.

– Так что, можно закупать – и вперед?

– Ну да.

– А как ты уговорил его раздружиться с «Алинеа»?

– Обещал ему двойной процент. К тому же он наслышан про «Казамию».

– Двойной процент? А мы-то с этого что-нибудь будем иметь?

– Еще бы.

– Солнышко мое, у меня нет слов! Ты чудо!

– Да ладно. Просто пошевелил извилинами. Кстати, знаешь, при рождении у человека сто миллионов нервных клеток, а после года они уже начинают отмирать, если ими не пользоваться. Я не хочу терять ни одной клетки! Надо их задействовать все до единой! Кстати, мамочка, я решил научиться играть на фортепиано. Как ты думаешь, поможет мне это покорить Гортензию?

– Э-э…

– Думаешь, я для нее маловат?

– Ну…

– Сколько можно! Вечно ты меня ограничиваешь! Матери положено развивать ребенка, а не стопорить! С сожалением вынужден констатировать, что как мать ты – деспотическая натура. Фрейд в этой связи…

– Плевать мне на этого венского шарлатана! Весь мой скепсис только оттого, что она на семнадцать лет тебя старше, и по-моему, это немало.

– Ну и что? Подумаешь! Когда мне будет двадцать, ей будет тридцать семь, в самом соку, как наливное яблочко… И тогда я на ней женюсь.

– С чего ты решил, что она согласится?

– Потому что я буду гениальным, богатым, неотразимым. Со мной она не заскучает. Такой девушке, как Гортензия, требуется обаяние интеллекта… Ее нужно кормить умными мыслями. В Лондоне у нас была такая игра, не без флирта, конечно: друг друга подначивать. Она мне: «I’m а brain!» А я ей: «I’m а brain too!»[80]80
  «Я голова!» – «Я тоже голова!» (англ.)


[Закрыть] И она смеялась… Мы с ней одного поля ягоды. Свадебное путешествие у нас будет на воздушном шаре, в Монголии и Маньчжурии. Мы будем в длинных желтых одеяниях, и я буду читать ей Нерваля…

– Младшенький, – прервала его Жозиана, – давай, может, вернемся к клумбе?

– Романтики в тебе ни на грош!

Зазвонил телефон. Жозиана взяла трубку и передернулась. Нахмурилась. Младшенький вопросительно изогнул бровь: что это за нахал?.. Он так и чуял, что дело неприятное, кто-то явно что-то мутит.

– Шаваль, – шепнула Жозиана, – хочет мне предложить какую-то сделку.

– Включи микрофон.

Жозиана так и сделала. Шаваль предлагал ей осуществить некую совместную операцию, назначил встречу. Младшенький кивнул. Жозиана сказала, что придет, и положила трубку.

– Что-то сомнительное этот крендель затевает. – Младшенький в задумчивости покрутил рыжую прядь. – Интересно – что? Пойдем вместе.

– Только ты уж, пожалуйста, веди себя как ребенок. Иначе он не купится.

– Хорошо.

– Не пойму, чего ему от меня надо?.. Я знаю, что он все время крутится в конторе, хочет прибиться обратно к отцу. Не иначе я ему как прикрытие.

Младшенький не отвечал. Он сосредоточенно обдумывал, зачем звонил Шаваль, и все его нервные клетки крутились с бешеной скоростью.

– Держит меня за форменную дуру, – пробормотала Жозиана. Ей вспомнилось, как Шаваль водил ее за нос.

– Не переживай, мам, на этот раз мы его сами обдурим.

Без четверти восемь утра. Марсель, как обычно, усаживается в машину. Жиль, шофер, уже купил ему в дорогу несколько газет – полистать по пути. Первая деловая встреча – в Бри-сюр-Марн, на большом складе «Казамии». Когда компания приобрела крупнейшую в Китае фирму по производству мебели, Марселю пришлось пересмотреть все устройство «Казамии» и перевести большинство служб в новый офис: прежнее здание, на авеню Ньель, стало тесновато. В Бри-сюр-Марн объединили отдел продаж, отдел разработки новых проектов и большой транзитный склад – перед отправкой товаров по назначению. На авеню Ньель остались только кабинеты высшего руководства, личные секретари, зал заседаний, юридический отдел и бухгалтерия. И склад поменьше, для срочных заказов, которым ведал Рене.

Девять часов. Совещание с руководителями отделов. Сегодня Марселю Гробзу нужно утвердить бизнес-план для всей компании на ближайшие несколько месяцев: закупки, бюджет, основные направления развития. Приоритеты – дальнейшая централизация предприятия и качество обслуживания. Марсель Гробз убежден: уровень пользовательской поддержки – ключевой элемент в конкурентной борьбе. Ведь до живых людей сейчас никому нет дела, вместо человека теперь номер. Клиентов часами заставляют ждать, доводят чуть не до нервного приступа… Сегодня, в кризис, надо стать к людям ближе. Необходимо обеспечить им и лучшие цены, и безупречное обслуживание.

Полдень. Марсель Гробз спускается в выставочный зал осмотреть новые товары. Внимательно проверяет каждую вещь, где произведена, вчитывается в техническое описание. Утверждает поставки по регионам, международные, в Париж.

Половина второго. Снова главный офис, на авеню Ньель. На обед – впопыхах в машине заглотить бутерброд с ветчиной и соленым огурцом и черный кофе, Жиль захватил термос. Марсель расстегивает ремень, разувается, решает прикорнуть на пару минут.

У заставы Аньер Жиль его будит. Марсель встряхивается, проводит по лицу рукой, спрашивает, не слишком ли он громко храпел? Жиль в ответ улыбается: ладно, мол, чего там…

Четверть третьего. Совещание в кабинете завотделом устойчивого развития. Нужно просмотреть и утвердить соглашение с организацией по защите прав инвалидов: компания обязуется принять на работу определенное их число.

Три часа. Раз в день – совещание по телефону с руководителем китайского направления, страховщиком, юристом и врачом. Недавно «Казамиа» выпустила в продажу релаксационные кресла китайского производства, и поступило несколько жалоб на экзему: партия кресел якобы оказалась заражена грибком. Марсель Гробз требует, чтобы каждого покупателя внимательно выслушали и каждому выплатили компенсацию. Всего в «Казамию» пришло уже пятьсот сорок четыре жалобы, объем компенсации составляет, в зависимости от ситуации, от трехсот до двух тысяч евро.

Четыре часа. Рабочий день продолжается. Совещание с отделом инвестиций. Обсуждаются магазины, где падает темп продаж: модернизировать или закрыть? Марсель отказывается сокращать штаты. Он надеется, что объем продаж удастся поднять за счет новых товаров. Переходят к рассмотрению новых проектов. Результаты испытаний. Цифры, презентации. Обсуждение с ответственными за проект.

Половина шестого. Совещание с инвесторами. Контрольный пакет акций по-прежнему принадлежит Марселю, но на остальных приходится 35 % капитала, и к их мнению надо прислушиваться. Годовой оборот по состоянию на текущий год. Текущая операционная прибыль. Планы по проведению конвенции, в которой примут участие 120 крупнейших компаний, задействованных в производстве. Конъюнктура не вполне благоприятная, от Марселя Гробза зависят стабильность и финансовая состоятельность «Казамии». В странах Южной Европы оборот нескольких магазинов в ближайшие пять лет под вопросом, их, вероятно, придется закрыть, разве что…

И снова перед Марселем встает очевидность: надо изыскать новый товар, чтобы подстегнуть продажи. В глазах инвесторов отчетливо читается беспокойство. Назревает застой. Что им ответить?..

Семь часов вечера. Марсель возвращается в главный офис на авеню Ньель и может, наконец, в тишине и спокойствии разобраться с сегодняшними и завтрашними проблемами. Рост цифровой экономики, бурное развитие Интернета, люди все больше предпочитают покупать вещи на сайте, а не в обычном магазине… Еще нужно подписать гору писем. Он один на работе. На письменный стол падает резкий, яркий свет. Марсель проводит по столу пальцем, рассматривает, вытирает палец об рукав. Опирается подбородком на кулак, смотрит в зеркало напротив: в зеркале – обрюзгший мужчина, галстук съехал набок, две пуговицы на рубашке расстегнуты, живот выпирает, кисти рук отекшие, ободок рыжих волос на голом розовом черепе… Задумывается. Откидывается на спинку кресла, потягивается. Надо бы заняться спортом, сбросить вес… Да, и подыскать хорошего, надежного зама. Одного его на все уже не хватает. Возраст не тот, силы не те.

«Еще день пролетел, а я и не заметил, – думает он, глядя на часы. – А завтра все по новой…»

Устал. Сколько он еще протянет в таком темпе?

Он уже не поднимается по лестнице, ездит на лифте.

Письмо пришло утром. Ифигения узнала знакомый бланк с печатью управдома и положила его на кухонный стол. От волнения перехватило дыхание, она держалась за бока и едва стояла на ногах, будто по ней промчался табун диких лошадей.

Она дождалась обеда, сварила Кларе и Лео сосиски и разогрела пюре. Дети приходили из школы обедать домой, так дешевле, чем есть в столовой.

Распечатала письмо, едва не порвав его. Прочла, перечитала. Табун пронесся по ней в обратную сторону.

Ей предлагалось освободить помещение. За три месяца нужно найти новую работу – к подологу ее не взяли – и новое жилье. У нее поплыло перед глазами…

Клара и Лео оторвались от прочерчивания бороздок в пюре.

– Мам, тебе плохо?

– Нет-нет, все в порядке.

– А почему у тебя глаза на мокром месте?

Милена Корбье протянула таможеннику в аэропорту Руасси свой паспорт.

– Добро пожаловать в Париж, – приветствовал он красавицу блондинку в темных очках.

Она в ответ наклонила голову.

– Снимите, пожалуйста, очки.

Милена послушно сняла. Правый глаз отливал всеми оттенками фиолетового, как хорошая свекла.

– Вам что, лопастью в глаз попало?

– Если бы! – вздохнула она.

Нет, это подарочек на память от Вея[81]81
  См. «Черепаший вальс». – Примеч. авт.


[Закрыть]. Точнее, от его телохранителя. Он отвез ее в аэропорт, чтобы убедиться, что она улетает одна и ничего с собой не берет. А то вдруг она заранее припрятала чемодан в камере хранения? Охранник заявил, что перед таможенным досмотром сам проверит, что у нее в сумке. Милена не дала: у нее в бумажном платке лежали браслеты с бриллиантами и колье «Шоме». Он тряхнул ее, она, отбиваясь, оступилась, упала и ударилась о металлические перила. Охранник пожал плечами и пошел прочь, опасаясь устраивать сцену.

Рейс в тринадцать сорок, прибытие в Руасси в семнадцать сорок. Одиннадцать часов полета. Все эти одиннадцать часов Милена думала только об одном: какое горькое, жестокое разочарование!.. В пекинском аэропорту девушка-китаянка за стойкой удивилась, что у Милены нет багажа. Французские туристы возвращались домой; собравшись группками, они с увлечением показывали друг другу фотографии в телефоне. По залу беззвучно сновали уборщицы и подметали малейшую соринку. Терминал № 2 сиял чистотой. Как в операционной, подумала Милена. У нее в памяти отпечатывалась каждая подробность. Больше она сюда не вернется. Ее шикарная квартира будет пустовать. Мебель распродадут. А как же ее косметическая линия? Вей не сможет вести дело без нее. Он будет в бешенстве!

Таможенник вернул паспорт, и она вышла, минуя выдачу багажа.

Вей великодушно согласился отдать ей паспорт, но и только. К тому же, пролаял он, зачем ей что-то еще, если она просто едет проведать больную старуху мать? Лон-ле-Сонье, чай, не Париж. Выряжаться некуда, расходов особенных тоже не предвидится. «Оставить все здесь, я буду знать, что вернешься! – злобно выкрикнул он. – Сама знаешь, за тобой надо приглядывать, чтобы не натворила невесть чего. Тебе что здесь, плохо? Да ты вспомни, сколько тут заработала благодаря мне! Смотри, квартира прекрасная, мебель, телевизор с плоским экраном… Это я помог!» Она опустила голову. Пальцы судорожно сжали паспорт, как последний осязаемый клочок свободы. Она уходит с пустыми руками, как Иов, после двух лет жизни в Пекине – сущей каторги. Правда, кроме украшений, она еще спрятала в нижнем белье десять тысяч долларов.

В самолете решила отметить возвращение домой. Заказала крепкий виски, сказала, что у нее день рождения. Бортпроводница понимающе улыбнулась и поинтересовалась, сколько исполнилось. Тридцать шесть, ответила Милена. И на этом, пожалуй, остановимся. Ей никогда не будет сорок два. Проводница принесла тридцать шесть леденцов в разноцветных обертках, пожелала удачи.

«А теперь что делать? – размышляла Милена, пристраиваясь в очередь к автобусу, чтобы ехать из аэропорта в Париж. – Никто меня не ждет. Ни в Париже, ни в Лон-ле-Сонье».

Надо найти работу: маникюршей или в салоне красоты. Можно вернуться в свой прежний салон, в Курбевуа, спросить, нет ли у них места. С Антуаном Кортесом она познакомилась как раз там. Не лучший лотерейный билет ей достался, что и говорить. Но ничего, не последний. Она им распишет, как фантастически преуспела в Китае, глядишь, что-нибудь и выйдет.

Милена поднялась, напевая, в автобус «Эр Франс» следом за туристами с тяжелыми, туго набитыми чемоданами. Она ощупывала надежно припрятанные банкноты и мурлыкала себе под нос хрипловатым, чувственным голосом.

Дотти зашла к Бекке на кухню. Бекка готовила ужин. Кулинарная книга была открыта на странице крамблей, и Бекка, хмурясь, вчитывалась в какой-то рецепт. Руки у нее были в муке. Дотти с тревогой подумала, что, может, лучше зайти попозже.

– Филиппа нет?

– Он пошел с Александром к зубному.

– Сказал, когда вернется?

– Нет.

– Бекка, можно с тобой поговорить?

– Сейчас? Сейчас вообще-то не лучший момент, я готовлю десерт. Что-то серьезное?

– Да.

– А, ну раз так…

Бекка заложила книгу ножом, отодвинула в сторону яблоки, муку и коричневый сахар, подняла обе руки в воздух, чтобы стряхнуть муку, – как два белых канделябра, – и спокойно посмотрела на Дотти голубыми глазами.

– Я тебя слушаю.

Дотти собрала все свое мужество и произнесла:

– Мне, наверное, лучше съехать, да?

Канделябры замерли в воздухе. Бекка молчала.

– Он больше на меня не смотрит. Не разговаривает со мной. Когда ему снится этот его кошмар, раньше он обнимал меня, а сейчас нет. Он больше никогда меня не обнимает… Раньше его это успокаивало. Я как бы привязывала его обратно к земле, удерживала своей тяжестью. Мне казалось, я ему нужна хоть пару часов ночью… И этой пары часов мне, Бекка, хватало потом на весь день…

Дотти помолчала и тихонько пробормотала:

– А теперь я ему больше не нужна.

Бекка по-прежнему молчала.

– Теперь он стал спокойнее благодаря тебе. От меня больше никакого толку. В том, что ему лучше, моей заслуги нет.

Молчание.

– А я так надеялась, так надеялась…

Молчание.

– Я люблю его, Бекка. Люблю. Но он мне не врал, не смеялся надо мной. Он никогда не говорил, что любит меня. Ох, Бекка, мне так плохо…

Молчание.

– Это из-за той, другой женщины, да? Жозефины?

Бекка слушала, как не умел слушать никто другой. Не только ушами, но и глазами, сердцем, исполненным нежности. Даже руками-канделябрами.

– Ты нашла работу? – мягко, без укоризны, спросила она.

– Нашла…

– А ему не сказала?

– Я хотела остаться здесь…

– Но видишь, я-то догадалась. И он наверняка тоже.

Он боится завести с тобой разговор. Мужчины, знаешь ли, не мастера затевать объяснения.

– Он с ней виделся?

– Да не только в этой женщине дело, Дотти. Он меняется. Сам. Он хороший, порядочный человек.

– Да знаю я, знаю! Ох, Бекка…

Дотти горько разрыдалась, и Бекка раскрыла объятия, стараясь не перепачкать ее мукой. Дотти прижалась к ней.

– Я так его люблю! Я думала, он в конце концов ее забудет, привыкнет ко мне… Я так старалась не давить, быть легкой как перышко. Конечно, куда мне до нее! Я знаю, она и красивее меня в сто раз, и умнее, и элегантнее… Я вся какая-то сырая, недоделанная… Но я все думала, может, ну, мне просто повезет?..

Она всхлипнула и высвободилась из объятий Бекки. И вдруг в приступе ярости крикнула, заколотила кулаками по столу, по шкафчикам, холодильнику, стульям, яблокам, сахару, муке:

– Да чего я вдобавок еще и извиняюсь все время? Только и делаю, что извиняюсь! Чего я себе все время твержу, что я ничтожество? Чем я хуже нее? Какой он, видите ли, добрый, что не гонит меня из дому, из своей постели! Я все в себе поменяла, лишь бы ему понравиться. Все! Выучила и про красивые картины, и красиво говорить, и тебе нож для рыбы, и держаться прямо, и коктейльное платье на концерт, и хлопать только кончиками пальцев, и вежливо улыбаться… Так и этого ему мало! Да чего же ему надо? Чего он хочет? Пускай только скажет, я все для него сделаю! Я все сделаю, чтобы он был со мной! Я хочу, чтобы он любил меня, Бекка, пускай он меня любит!

– Сердцу не прикажешь. Но он очень хорошо к тебе относится…

– Но не любит. Не любит.

Бекка собрала яблоки, сгребла вместе муку и сахар, сунула руки до локтей под кран и тщательно вытерла их полотенцем, которое висело на дверце духовки.

– Значит, мне надо возвращаться домой, к себе. Одной… Ой, как же не хочется! Как представлю, что вот останусь в своей квартирке одна, без него, без вас… Вечером буду возвращаться, зажигать свет, а дома никого… Здесь мне было так хорошо!..

Дотти присела, ссутулившись, и тихонько заплакала, зажав нос рукой.

Бекке очень хотелось как-то ей помочь, но она знала: насильно мил не будешь. Дотти оказалась немила. Она протянула ей кухонный нож:

– На-ка, держи, поможешь. Почисти яблоки и порежь их кубиками, только покрупнее. Когда на сердце тяжело, надо занять чем-то руки. Самое верное средство от тоски.

– Ничего, что тебе придется поносить брекеты? – спросил Филипп у сына в машине по пути домой.

– Куда деваться-то? – отозвался тот, рассматривая отца сбоку. – А ты носил?

– Нет.

– А мама?

– Не знаю. Я никогда не спрашивал.

– Что, в ваше время было не принято?

– В наше время? Сто лет назад?

– Да нет… – сконфузился Александр.

– Ладно-ладно, я пошутил.

– Мама все равно навсегда останется молодой.

– Ей бы такая мысль понравилась.

– А что ты помнишь самого хорошего, что у вас было?

– Тот день, когда ты родился.

– А… И как это было?

– Мы с мамой были в палате, в роддоме. Нам положили матрас на пол, и первую ночь мы спали в обнимку, а ты посередине. Мы, конечно, следили, чтобы тебя не задавить, отодвигались, но все равно это был наш самый близкий момент. В ту ночь я понял, что такое счастье.

– Так было хорошо? – спросил Александр.

– Мне хотелось, чтобы ночь никогда не кончалась.

– Значит, теперь ты уже никогда больше не будешь так счастлив…

– Значит, теперь я буду счастлив как-нибудь иначе. Но то счастье – самое лучшее из всех, какие у меня еще будут и были в жизни.

– Хорошо, что в том счастье я тоже был. Хотя я и не помню.

– Может, и помнишь, просто не знаешь… А у тебя, – осмелев, спросил Филипп, – какое было самое большое счастье?

Александр задумался, пожевывая уголок воротника. С недавних пор у него завелась такая привычка.

– У меня их было несколько, и все разные.

– Ну, например, последний раз?

– Последний раз – когда я поцеловал Аннабель на светофоре, после уроков. Это был мой первый настоящий поцелуй. Наверное, я тогда тоже чувствовал, что мир у моих ног.

Филипп промолчал. Он ждал, чтобы Александр пояснил, кто такая Аннабель.

– С Фиби было не так ярко. А с Крис тоже хорошо, но по-другому… Слушай, а можно целоваться, когда носишь брекеты? Все-таки все эти железяки на зубах…

– Тебя же целуют не за красивые зубы. А за то, как ты слушаешь, смотришь на нее, рассказываешь разные истории и еще много за что такого, что она в тебе разглядит… И о чем ты сам, может, даже пока и не знаешь.

– Да?.. – удивился Александр.

Больше он ничего не сказал. Ответ отца разбередил в нем кучу вопросов.

Филипп подумал, что ему еще никогда не приходилось говорить с сыном так подолгу и так откровенно. Как хорошо!.. Почти как той ночью в роддоме, когда он спал на матрасе прямо на полу и всю ночь чувствовал себя так, будто весь мир у его ног.

Гортензия Кортес внушала самой себе отвращение. Ей хотелось надавать себе пощечин, прибить к позорному столбу, никогда в жизни больше с собой не разговаривать. Какая жалкая, смехотворная дуреха эта… Гортензия Кортес!

Она только что упустила главный шанс в своей жизни.

И исключительно по собственной вине.

Николас повез ее в Париж на показ мод «Шанель». «Шанель»!

– Правда «Шанель»?! – завопила Гортензия. – И на подиуме будет настоящий, всамделишный Карл Лагерфельд?

– И возможность познакомиться с Анной Винтур, – небрежно обронил Николас, разглаживая розовый, как грейпфрут, галстук. – После дефиле будет коктейль, я приглашен. Соответственно и ты тоже.

– Ой, Николас… – пробормотала Гортензия, – Николас, Николас… Я даже не знаю, как тебя благодарить!

– Не благодари. Я тебя продвигаю, потому что из тебя выйдет толк. В свое время, рано или поздно, я удовлетворю с твоей помощью свой корыстный интерес.

– Ну конечно. Ты же влюблен в меня по уши!

– Ну а я о чем?

В семь часов двенадцать минут утра они отправились в Париж «Евростаром». Встали в пять, чтобы продумать, как одеться и быть на высоте. На Северном вокзале поймали такси. Скорее! В Большой дворец!

Гортензия неотрывно смотрелась в зеркальце, вделанное в темно-синюю коробочку пудры «Шисейдо», и десять раз подряд переспрашивала: «Ну как? Как я выгляжу?» Николас десять раз подряд терпеливо отвечал: «Изумительно, просто бесподобно…» Но Гортензия спросила и в одиннадцатый.

На входе в Большой дворец они предъявили пригласительный билет. Отстояли в очереди под огромным стеклянным куполом, вертя головой во все стороны: не пропустить бы ни одной детали обстановки, ни одной знаменитости. Но знаменитостей было столько, что Гортензия отчаялась всех опознать. Сам показ был великолепен. Декорации изображали фирменный магазин «Шанель» на улице Камбон, только сжатый до размеров небольшого музыкального павильончика. На стенах висели увеличенные копии знаменитых стеганых сумок, пуговиц, бантов, широкополых шляп, жемчужных бус. Вокруг сплошная белизна, элегантность. Модели вышагивали по подиуму, все как на подбор безупречные.

Гортензия бурно аплодировала.

Николас склонился к ней и проговорил вполголоса:

– Умерь свои восторги, дорогая. Люди подумают, что я привел бедную родственницу из глухой деревни.

Гортензия тут же напустила на себя пресыщенный вид и картинно зевнула, обмахиваясь приглашением.

На коктейле, остервенело расталкивая всех локтями, она добралась до Анны Винтур. Нельзя было терять ни секунды. Анна Винтур никогда не задерживалась, не жаловала чернь подолгу своим присутствием.

Гортензия протиснулась между двух телохранителей, представилась журналисткой и затараторила:

– Разрешите спросить, на ваш взгляд, скажется ли экономический кризис на показах мод, которые будут проходить в Париже на этой неделе, или, скажу яснее, может ли финансовый кризис негативно повлиять не только на объем заказов домов моды, но и на состояние духа и творческую энергию модельеров?

Она чрезвычайно гордилась своим вопросом.

Анна Винтур посмотрела на нее невидящим взглядом сквозь черные очки.

– М-м… Дайте подумать… Если позволите, я отвечу вам, когда точно пойму ваш вопрос.

И она отвернулась, сделав телохранителям знак отодвинуть эту зануду в сторону.

Гортензия осталась стоять разинув рот. На губах у нее блуждала дурацкая улыбочка. Ее попросту одернули. И кто – Анна Винтур! Как ее угораздило задать такой идиотский вопрос? Длинный, заумный, претенциозный!