Текст книги "Белки в Центральном парке по понедельникам грустят"

Автор книги: Катрин Панколь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 48 страниц)

– И что же вы выиграли?

– Поездку в Пор-Навало. Мы тогда поехали вместе с родителями. Я была так рада, что могу подарить им эту поездку! Три дня сплошного ничегонеделания. Так было замечательно! Вы бывали в Пор-Навало? В бухте Морбиан? Сто двадцать километров от Нанта, сто тридцать от Кемпера, четыреста шестьдесят от Парижа.

– В первый раз слышу.

«Не говоря уж о том, что меня воротит от гогота чаек и вонючих водорослей», – прибавил Шаваль про себя.

Рот у него невольно скривился в гримасу отвращения.

«Можно будет туда поехать в свадебное путешествие, – мечтала меж тем, краснея, Дениза. – Будем любоваться закатом над заливом. В порт будут одна за другой возвращаться яхты. Белые паруса заскользят вниз, реи и люки затянут желтой клеенкой. По затылку у нас будет пробегать холодок от свежего, ядреного морского бриза. Он обхватит меня за плечи крепкой рукой, прижмет к себе и шепнет: «Смотри, чтобы тебя не унесло!» Вид у него при этом будет серьезный, у меня вырвется тихий стон, и я прильну к нему всем телом. Никогда меня от тебя не унесет, любимый», – обещала она про себя.

Шаваль дождался, пока стемнеет, подвинулся к своей спутнице чуть поближе и осторожно обвил ее рукой за плечи. У Денизы закружилась голова.

Они долго сидели неподвижно. Народу на ступеньках почти не осталось. Несколько парней с гитарами, влюбленные парочки. «И я как они, – подумала Дениза Тромпе. – Наконец-то я как все!..»

– Вы довольны? – снова спросил Шаваль.

– Еще бы! – вырвался у Денизы счастливый вздох.

– А завтра во сколько закат?

– В двадцать один двадцать три.

– Вы и в самом деле умница! – Он дотронулся до ее мочки.

Неземное наслаждение!..

Шаваль прижал ее крепче и представил себе дивные формы Гортензии.

– Брюно… – осмелев, шепнула Дениза.

– Что?

– Мне так…

– Тише, Дениза. Давайте помолчим. Такие минуты покоя и красоты лишними словами только испортишь.

Она умолкла, стараясь запечатлеть в сердце все оттенки счастья, которыми играло и переливалось это чудесное мгновение.

Внезапно Шаваль вскочил как на пружине и принялся хлопать себя по карманам.

– Господи! Ключи! Куда я девал ключи?

– Точно нет в карманах?

– Днем они были на месте, я точно помню. Когда я заходил к вам в кабинет…

«Тогда она высвободилась из его мужественных объятий. Его плечи и грудь, казалось, принадлежат изваянию работы Бернини, твердые бицепсы – матросу, который целыми днями ворочает парусами. Кожа у него было умопомрачительно нежная, как чашка густого молока, свежего, еще чуть дымящегося…»

– Надо вернуться к вам на работу! Иначе я разбужу мать, ведь я вернусь поздно, а это так вредно для ее здоровья…

– Но ведь мы только присели… Я думала…

Она думала, он поведет ее ужинать в один из туристических ресторанчиков, на которые она заглядывалась воскресными вечерами, когда они ходили с родителями гулять. Изредка, когда им становилось чуточку полегче на душе и на горизонте тусклой, унылой жизни вдруг ненадолго забрезживал огонек надежды, они выбирались с кладбища Пер-Лашез и поднимались до самого Монмартра. И Дениза втайне лелеяла надежду, что сегодняшняя прогулка станет своего рода ностальгическим паломничеством, в котором память о родителях будет символически соседствовать с мыслями о Брюно.

– Пошли! – приказал Шаваль тоном римского полководца, привыкшего командовать. – Идем обратно к тебе на работу, мне надо забрать ключи, абрикосинка моя золотистая!

От этой простой уловки – обращаться к ней то на вы, то на ты, – его спутница совершенно теряла голову. А «золотистая абрикосинка» добивала ее окончательно.

«Он вытянул руку, ухватил ее за ворот пальто и грубым, властным рывком привлек к себе. Она вскрикнула – и снова у нее вырвался крик, когда он впился зубами в ее нежную шею. Сладкая боль!.. Он прижал ее к себе еще крепче, изнемогая от страстного желания провести обеими руками по ее атласной коже, ощупать каждый изгиб ее великолепного тела…»

– Да-да, – прошептала она, и они принялись ловить такси, чтобы поскорее добраться до авеню Ньель.

У Шаваля был наготове хитроумный замысел.

За последние несколько дней потеплело, и Пищалка, осмелев, все чаще стала одеваться в наряды с глубоким вырезом. В ложбинке на ее чахлой груди Шаваль углядел ключик на золотой цепочке: простой, серый, неброский по сравнению с остальными золочеными подвесками. Как-то вечером, под конец рабочего дня, он приметил, как она украдкой сняла цепочку и заперла этим ключиком ящик стола.

Ясное дело, решил Шаваль, ключик-то не последней важности. Но не мешает перепроверить. К тому же перезрелый аромат Пищалки и весь этот закат ему уже порядком надоели. Пора сниматься с места.

В контору они вошли уже сильно за десять вечера. В квартире Рене и Жинетт свет не горел: должно быть, спят. Вот и отлично. Никто не нагрянет.

Дениза набрала код, чтобы отключить сигнализацию. «1214567», – приметил Шаваль. Пригодится.

Она достала из сумочки связку ключей и принялась одну за другой открывать двери.

– Свет не зажигайте. А то подумают, что забрались воры.

– Да ведь мы ничего дурного не делаем, – возразила Дениза.

– Я-то понимаю, но что люди подумают? Вообразят невесть что, вызовут полицию… Вас это погубит! Вы же знаете, как всем повсюду мерещится дурное!

Она вздрогнула и отшатнулась. Шаваль почувствовал, что ее решимость слабеет, и резко притянул ее к себе.

– Мы и вправду не делаем ничего дурного, абрикосинка моя золотистая…

Шаваль шел вслед за Денизой по коридору, раззадорившись при одной мысли о предстоящем злодеянии. Как все обтяпать?.. Риск велик. Главное – чтобы она не заподозрила, что ему просто нужен ключ. По спине у него пробежала дрожь, и он даже ощутил некое эротическое возбуждение. Цель уже совсем близко! В темноте он почти не видел Денизу и без труда представил себе вместо ее лица лицо Гортензии. В памяти снова встали ее длинные ноги, стук каблучков по мостовой, жгучее кольцо, сжимавшее его плоть… Не удержавшись, он тихонько вскрикнул и изо всех сил прижал к себе Пищалку. Запустив руку ей в волосы, грубо откинул ей голову назад и жадно потянулся к ее губам.

– Не здесь! Не сейчас! – заверещала та, отворачиваясь.

– Что? Вы не даетесь? Я уже сколько месяцев изнываю!..

– Не здесь! – повторяла она, вырываясь.

– Ты моя, Дениза. Ты сама этого еще не знаешь, но ты моя…

Шаваль провел пальцем по ее коже от шеи вниз и словно невзначай коснулся ключа на цепочке.

– Что это? – делано удивился он. – Дурной амулет, чтобы не подпускать меня к тебе? Тонкий намек, что мне не следует заходить дальше? Что моя страсть оскорбляет тебя? Так скажи мне об этом напрямик! Не играй моими чувствами! Ах… Ты как все женщины. Холодна и расчетлива! Ты просто использовала меня!

Дениза, краснея, лепетала: «Нет-нет, вовсе нет…»

– Конечно! Мои ласки тебе противны… А все этот подлый ключ! Провозвестник злосчастья!

Шаваль жарко сопел ей в шею, в декольте, в затылок, в ухо, изо всех сил стараясь припомнить убедительные доводы Анриетты. Пищалка млела в его объятиях. Он резко оттолкнул ее, словно сраженный женским предательством. Она со стоном рухнула на стул.

– Прощай, абрикосинка. Мне казалось, между нами возможны сильные чувства… Но ты отвергаешь меня.

– Но я…

– Этот ключ у тебя на шее – символ отказа. Тебе не хватает духу выговорить это вслух, но этот ключ достаточно красноречив! Откуда он у тебя? Кто подарил?

– Это всего-навсего ключ от ящика с ценными документами! – воскликнула Дениза. – Клянусь вам!

– От потайного ящика, где хранится твоя добродетель?

– О нет, не моя! – вздохнула Пищалка. – Мне и ключ-то ни к чему, сами знаете…

Она не решалась обратиться к нему на ты. Разве с мечтой фамильярничают?

– Так почему этот ключ преграждает путь моим поцелуям?

– Не знаю, понятия не имею, – испуганно забормотала Дениза.

– Ты же понимаешь, это оскорбляет мои чувства!

– Не обижайтесь! Я просто ношу его на шее, чтобы не потерять. Это ключ от ящика, честное слово! Да я вам сейчас покажу…

С этими словами она повернула ключ в замке.

– А в ящике ты что держишь? Всякие секреты? Что ты от меня скрываешь? Наверняка у тебя там имена и телефоны любовников…

– Господи, да какие любовники!.. – Дениза покраснела до ушей.

– Знаю я вас!..

– Честное слово…

– Ну так на что тебе ключ? Это подарок кого-то из бывших любовников? Ну конечно! Подарок мужчины, который желал тебя пылко, а может, и владел тобой с животной страстью…

Дениза бросила на воздыхателя оторопелый взгляд. Что на такое ответишь?..

– Да у меня… никогда и не было никаких любовников. Вы первый…

– Не может быть! Я тебе не верю! Ты что-то от меня утаиваешь. Этот ключ терзает мое любопытство с первой минуты, как я тебя увидел. Он стоит между нами! Если бы не он, я бы уже покрыл тебя поцелуями! Дай мне его!

Это был почти приказ.

– Нет, не просите, я не могу!

– Тогда прощай! Между нами все кончено!

Шаваль повернулся и медленно зашагал к двери.

– Я не могу, не могу! – Сердце у Денизы разрывалось между долгом и любовью. Она была искренне предана Марселю Гробзу: тот всегда выказывал к ней уважение. Но до чего же ей хотелось принадлежать другому, тому, что терзал ее сейчас слепой ревностью!.. Точно как в романах. Она проживает настоящую историю из романа наяву…

«Тут его охватила слепая ярость. Как она смеет упрямиться, противиться ему!.. Он выпрямился во весь рост и, ухватив ее за воротник блузки, рванул изо всех сил сверху вниз. Ткань разошлась с громким треском, который гулко отозвался в тишине комнаты.

– Вот! Если вас спросят, можете теперь говорить, что вы мне ничего не позволили!

Она задыхалась, грудь ее стремительно вздымалась. Он снова подмял ее под себя. Чувствовал ее всей кожей, всем телом, и это порождало в нем ощущение удивительно знакомое и привычное, но в то же время невероятно возбуждающее: словно он целый день наблюдал за ней издалека, трепеща в ожидании вечера…

Слишком поздно!

Она погружалась, захлебываясь, в порывистую грубость его объятий, изумлялась его резким ласкам, таяла от наслаждения. Он поцеловал ее. Целый ливень поцелуев дробно застучал по ее ключицам. Когда его губы прижались к ее груди, у нее снова вырвался сдавленный, почти отчаянный стон. Со вздохом она протянула ему ключ, которого он так домогался. Она прекрасно знала, что поступает опрометчиво, но знала также и то, что отныне ни в чем не сможет ему отказать».

– Держите, вот он, ключ. – Сопротивление Денизы было сломлено.

– Мне он больше не нужен.

– Нет, возьмите и сами убедитесь, что я вам не солгала.

– Неужели ты готова на это ради нашей любви? – вопросил Шаваль, сурово глядя на нее исподлобья.

– Да, – храбро ответила Пищалка. – Я дарю вам этот ключ в знак моей любви. – Она протянула ему ключ. Шаваль положил его в карман.

«Он пробежал губами по ее шее вверх, к подбородку, к уголку затрепетавших губ. На миг заколебался, отодвинулся.

– Вы заставили меня ждать, придется мне вас наказать за это… Сегодня вечером я больше вас целовать не буду, а ключ верну вам завтра утром. За ночь я выпытаю у него все ваши тайны.

Сердце бешено застучало в груди. Ее терзали жестокие сомнения. Что он имеет в виду? Уж не оскорбила ли она его чем-нибудь невольно?

Напоследок он позволил себе лишь один ласковый жест: запустил пальцы ей в волосы и прижался губами к ее затылку.

– Волосы у вас как вороново крыло, – жарко прошептал он, – мягкие, шелковистые, свежие, как утренняя роса… Когда прощу вас, буду гладить их снова и снова…

Как ни глупо, но одного прикосновения его руки к ее волосам было достаточно, чтобы она успокоилась. Он нежно перебирал пальцами, легко притрагивался к виску, едва касался уха, шеи. Большим пальцем дотронулся до ямки в уголке рта, провел по нижней губе чуть грубее… Она в ответ прикрыла глаза и отвернулась.

Завтра, он вернется завтра. Когда ее простит…»

«Завтра же утром, пораньше, – размышлял Шаваль, – надо сделать дубликат. Отдам его Гробзихе, сообщу ей код от сигнализации и в каком ящике смотреть. Дальше пусть сама разбирается. Моя часть на этом будет выполнена. А с нее – хороший процент».

Когда они крадучись вышли из офиса, было уже около полуночи. Шаваль проводил Денизу до метро, разыгрывая оскорбление и холодность.

– Ты наказана, – шепнул он, обдав ее волосы жарким дыханием, и словно невзначай приоткрыл ворот рубашки, явив ее взору могучую и загорелую грудную клетку. – Увидимся завтра. При условии, что вы будете умницей. Ну, бегите на метро! Слышите!

Дениза взглянула на него с обожанием, сжала руки, сдавленно шепнула: «До завтра», – и умчалась с девической легкостью. Вот-вот отойдет последний поезд, на котором она сможет вернуться на улицу Пали-Као.

Шаваль глядел ей вслед: она сбегала вниз по лестнице, радуясь, что наконец нашелся мужчина, который отдает ей приказы, – и у него мелькнула странная мысль. Обвести Пищалку вокруг пальца было легче легкого. Она совершенно потеряла голову. Даже напрочь забыла, что в контору они вернулись якобы за его, Шаваля, ключами от дома. Придется опять что-нибудь выдумать… Ну да это будет нетрудно. Эта перезрелая девица до того доверчива, что ему невольно захотелось и дальше ее обманывать. Правда, почему бы нет? Она еще может ему пригодиться. Для чего – пока непонятно, но мало ли… Ведь она будет делать все, что он скажет. Делов-то – подуть ей в ухо да посюсюкать. Глупо было бы на этом не сыграть. Он еще везде поспеет!..

Он снова почувствовал возбуждение. Но на этот раз мысли о Гортензии были от него далеки.

Гортензия сидела, запершись у себя в комнате, и размышляла.

Гэри, отбыл, Нью-Йорк, без предупреждения: дикость, просто дикость. Что-то тут неладно. Придется приступить к операции «Масштабное обмозговывание». А именно: мысленно поместить вопрос на приличное расстояние и рассмотреть бесстрастно, как старый выпотрошенный пуфик.

Она уселась на кровати по-турецки и принялась разглядывать поблекшую красную азалию на подоконнике – единственное напоминание о ее великолепных витринах. Гортензия тяжело вздохнула. Нади-Шодхана. Особое дыхательное упражнение, которое им показал один из преподавателей в колледже, – чтобы сосредоточиться. Всякий раз, когда она делала Нади-Шодхану, она испытывала прилив сил и какой-то особой ясности, трезвости мысли. Вдох – и стал свет.

Был у Гортензии и еще один, собственный, прием, чтобы собраться с мыслями.

За отправную точку она брала такую установку: «Я – Гортензия Кортес, единственная и неповторимая, ослепительная, умная, смелая, исключительно одаренная, сексапильная, сногсшибательная, нестандартная». Засим как можно четче формулировала вопрос, который занимал ее в эту минуту. Сегодня на повестке дня стояло следующее: почему Гэри Уорд отбыл в Нью-Йорк, не поставив Гортензию Кортес о том в известность?

Что, что тут неладно?

Гортензия выдвинула несколько гипотез.

Первая: Гэри был глубоко потрясен, застав Оливера у матери. Он тогда только вернулся из Шотландии. Наверняка там тоже все пошло не так, иначе он бы обязательно ей, Гортензии, рассказал. Он не умеет держать радость в себе: когда ему хорошо, из него это так и выплескивается. Он бы сказал: «Guess what[68]68
  Знаешь что (англ.).


[Закрыть], у меня теперь есть отец. Высокий, красивый, он был сам не свой от счастья, что мы наконец увиделись, мы с ним пили пиво, и он подарил мне шотландскую юбку с фамильными цветами». Он бы даже напялил эту юбку и исполнил бы от избытка чувств джигу посреди комнаты, на этом своем несусветном ковре с солнцем и звездами. Но никакой юбки Гэри ей не предъявил и джигу не сплясал, а значит, ничего такого забубенного у него там в Шотландии не произошло.

Гортензия сделала длинный-предлинный выдох, зажав правую ноздрю. Отец! Зачем ему вообще понадобилось разыскивать этого отца? Какой прок от родителей? Только и знают, что тормозить, давить, вешать на тебя всякие сомнения и чувство вины, словом, от них только дрянь какая-то.

Вдох через левую ноздрю.

Итак, Гэри бежит к матери и видит там голого Оливера, а рядом с ним Ширли, тоже голую. Или не рядом, а сверху. Или в какой-нибудь еще более изощренной позе. В общем, для Гэри это как обухом по голове. Родная мать и траханье – две вещи несовместные. У матери не может быть груди, половых органов, а главное – любовников. Тем более в лице его обожаемого преподавателя по фортепиано!

Гэри хлопает дверью и бежит прочь. Мчится как одержимый, чуть не попадает под автобус, прибегает домой весь в мыле, на кухне сует голову под холодную воду и, выпрямившись, восклицает: «Нью-Йорк! Нью-Йорк!..»

Ну хорошо. Но рвануть, не сказав ей ни слова, через Атлантику, – тут какой-то шестеренки не хватает.

Гортензия заткнула другую ноздрю и глубоко, с хрипотцой, вдохнула: воздух так и стелется изнутри по лопаткам.

«Вторая гипотеза. Гэри застает Ширли с Оливером в постели. Удар обухом. Пошатываясь и кровоточа, он пытается дозвониться. Я не беру трубку. Он оставляет мне сообщение и ждет, что я явлюсь перевязать ему раны. И помчусь в аэропорт, чтобы улететь вместе с ним. Но я не перезваниваю. Гэри ужасно расстроен и обижен, он снова меня ненавидит и отбывает в Нью-Йорк в гордом одиночестве. Он любит трагические позы. Его хлебом не корми, дай ему молча пострадать, а потом демонстрировать в ладонях дырки от гвоздей. Соответственно с тех пор он так и дуется, ждет, когда я позвоню.

В этом случае неладно с моим сотовым оператором. Автоответчик сломался. Поэтому я, должно быть, и не получаю сообщений».

Долгий выдох. Другая ноздря. Задержка дыхания.

«Гипотеза третья.

Это уже, конечно, форменная экстраполяция, растечение мыслью по древу, вещунство, праздные обвинения, ранняя стадия паранойи… Но, словом, мой указующий перст обращается на аятоллу.

Либо он хочет меня укротить, либо просто ревнует, но так или иначе прослушивает мой автоответчик и стирает сообщения. Например, сообщение от Гэри, что он отправляется в Нью-Йорк и зовет меня с собой. А что? Вполне в его духе, такая шальная авантюра. Шальная и безумно романтичная.

Вот что слышит Питер: «Гортензия, красавица моя, я купил тебе билет, давай воспарим вместе, облака сверху такие мягкие, белые, я люблю тебя, шевелись уже, елки-палки!..» Аятолла, натурально, зеленеет от ревности и стирает сообщение. И все остальные заодно. Оставляет только несколько самых ерундовых, чтобы усыпить мои подозрения».

Долгий выдох. Другая ноздря. Снова долгий вдох: воздух подымается изнутри по хребту, к мозгу, распахивает разом несколько сотен окошек в мир: вокруг зловонная круговерть. Нади-Шодхана – как яркий маяк, освещает темные провалы, прогоняет тлетворные испарения, распугивает врагов с длинной черной бородой.

Да, вот оно что неладно: некто Питер в круглых очочках.

Кое-что она про Питера матери не рассказала, чтобы не пугать.

Во-первых, как-то вечером она застала Питера за дорожкой кокаина. Было около полуночи, он, наверное, думал, что все спят. Он сидел в гостиной на полу и преспокойно втягивал порошок с журнального столика. Гортензия беззвучно, на цыпочках, поднялась к себе в комнату, растянулась на широкой постели и усмехнулась про себя: смотри-ка, аятолла, святоша-то наш!.. Она никому об этом не сказала, но решила приберечь козырь на будущее. Когда-нибудь пригодится!

Во-вторых, в тот вечер, когда они ходили в ночной клуб и Питер имел наглость потребовать, чтобы она не отходила от него ни на шаг, – она, разумеется, тут же отошла, – ближе к концу вечера от него обнаружилось два сообщения: «Ты где?», «Разыщу – отымею».

«Меня домогается аятолла-кокаинщик».

Долгий, шумный выдох, все тело полностью расслабляется. Дыхание самой жизни, очищение. Снова вдох, через правую ноздрю.

Итак, решение.

Отныне – не спускать глаз с мобильного телефона. Не бросать его больше где ни попадя, в гостиной, на веранде, на кухне, перед телевизором, в ванной… Держать его постоянно в руке.

А главное, самое главное – съехать с этой квартиры. Жаль, конечно, район хороший, и комнатка в мансарде ей нравилась: в косое окошко всегда видно небо, в стекло стучит ветка платана. Французский ресторанчик на углу, официантка всегда приберегает ей порцию говядины с овощами. И автобусная остановка с тремя ступеньками, и лабиринт узких улочек, и лавки с кружевами, и кассирша в супермаркете, которая спускает ей, что она все фрукты и овощи пробивает как картошку… Но все равно. Надо съезжать.

Все, хватит Нади-Шодханы. Надо сейчас же вставать и начинать шерстить объявления на сайте gumtree.com. «И главное здесь, – мысленно подчеркнула Гортензия, – сейчас же».

Она надела розовые атласные сандалии, купленные на блошином рынке Брик-лейн. Если одеться как принцесса, найдешь себе дворец.

«А еще, – подумала она, – надо срочно подыскать себе на лето стажировку».

Крибле-крабле-бумс, конечно, она подыщет!

Ведь кто она? Гортензия Кортес! Единственная и неповторимая, ослепительная, умная, смелая, исключительно одаренная, сексапильная, сногсшибательная, нестандартная!

– И с тех пор от него так и нет вестей?

Гортензия встречалась с Ширли в Саут-Бэнке, за чашкой лапши в китайском ресторанчике «Вагамама». День выдался теплый и ясный, они уселись на террасе, на солнце, и болтали ногами.

– Он только пишет по электронной почте. Разговаривать со мной не хочет. Рано еще. Только пишет.

– И что же он пишет?

– Что жизнь удалась. Снимает квартиру в доме из красного кирпича, на 74-й западной улице.

– У тебя есть точный адрес?

– Нет. Зачем тебе?

– Мало ли.

– Между Амстердам– и Коламбус-авеню.

– Это хороший район?

– Очень хороший. У него под окнами два дерева.

Мимо промчался парень на скейтборде, резко затормозил, глянул, как они уплетают лапшу, свирепо бросил: «Eat the bankers!»[69]69
  Банкиров бы лучше лопали! (англ.)


[Закрыть] – и покатил дальше.

– А еще что?

– Ну, у него есть приятель по имени Жером в магазине «Брукс Бразерс», знакомая, которая похожа на боксерский хук, продавщица булочек… Еще подружка с сине-зелеными волосами…

– Он с ней спит?

– Он не уточнил.

Голос у Ширли был совершенно бесцветный. Она пересказывала письма сына слово в слово. «Сколько же раз она их читала, – подумала Гортензия, – выучила, видать, наизусть».

– Ему очень нравится Нью-Йорк. Там уже весна, парк завален тополиным пухом, хлопья в воздухе похожи на снег, куча народу ходит с красными глазами, чихает и плачет, птицы чирикают и щелкают: «Да-да-да». А он им в ответ: «Нет-нет-нет», – потому что он как раз не чихает, не плачет, а радуется жизни. Еще у него в приятелях белки. По понедельникам они в грустях, потому что к ним никто не приходит.

– Белки в Центральном парке по понедельникам грустят? – удивилась Гортензия.

Ширли кивнула. Взгляд ее витал где-то вдалеке.

– И все? – продолжала допытываться Гортензия.

– Еще он ходит играть на фортепиано в какую-то лавку древностей, после обеда работает в булочной, зарабатывает. В общем, – прибавила она мрачно, – он счастлив и всем доволен.

Гортензии вспомнилась фраза из Бальзака, которую им часто в шутку повторяла мать: «Вот оно что», – сказал граф. Завидев, что жене грустно, он повеселел».

– А обо мне он что-нибудь пишет, спрашивает?

– Нет.

– Наверняка спит с этой сине-зеленой. Но это ничего. Это потому, что меня нет рядом.

Таково было негласное правило. Они никогда не договаривались, когда увидятся и увидятся ли вообще. Один никогда не говорил другому, что тот ему дорог, что больше всего на свете хочется взять его лицо в ладони и поцеловать крепко-крепко, до боли. Из гордости. Обоим было не занимать упрямства. Всякий раз они прощались с деланой непринужденностью, мол, если завтра не увидимся, то и ладно. Но оба знали… Оба знали.

Так что Гортезия была уверена, что девица с сине-зеленой челкой – так, ерунда.

Мимо прошел низенький, сутулый мужичок с доской на спине: реклама крема от геморроя. Гортензия толкнула Ширли локтем, но та даже не улыбнулась. Она, казалось, оцепенела от горя. Это непонятное горе замуровало ее в серых стенах, и она даже не видела человечка, который тащил на спине огромную доску с рекламой средства от геморроя. Гортензии ужасно захотелось уйти. Завязки розовых сандалий немилосердно натирали лодыжки – зря она разгуливала в них весь день по асфальту. Она поболтала ногами, чтобы унять боль.

– Мама мне рассказала, что Гэри застал у тебя Оливера…

– Оливер – это была последняя капля. А так Гэри уже давно на меня наплевать. Он отдаляется – это невыносимо!

– Да уж, вид у тебя невеселый.

– Я как Ариадна в лабиринте. Только нити нет.

– За нить у тебя был Гэри?

– Ну да.

Ширли вздохнула и втянула длинную желтую макаронину.

– Неосторожно иметь только одну нитку в жизни, – назидательно сказала Гортензия. – Тогда, конечно, упустишь ее – и шляйся по лабиринту до второго пришествия.

– Именно этим я и занимаюсь. Кстати, что там с ней в итоге случилось, с Ариадной?

– «Погибла на брегах, где он тебя оставил», если не ошибаюсь.

– Вот это мне и светит.

Гортензии никогда не приходилось видеть Ширли в таком состоянии: под глазами темные круги, тусклый цвет лица, волосы немытые и свисают сосульками.

– Я как овдовела, Гортензия, потеряв сына.

– Да что он у тебя – за мужа был?

– Мы так хорошо жили вместе…

– Хорошо-то хорошо, но это ненормально. Лучше бы кувыркалась дальше с Оливером. Тебе это только на пользу. Вести половую жизнь, знаешь ли, уголовно ненаказуемо.

– Ох, Оливер… – Ширли снова со свистом втянула макаронину и пожала плечами. – Оливер – это отдельная проблема.

– У тебя куда ни кинь, везде проблемы!.. А вот Гэри говорил, что Оливер, наоборот, вполне пристойный мужик.

– Да я знаю. Просто…

Ширли снова вздохнула и втянула еще одну макаронину.

Гортензии хотелось ухватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть.

– Ты так и будешь есть лапшу по одной?

– Я хочу понять в себе кое-что, в чем секрет…

– Что с тобой не так?

Ширли не отвечала.

– Я хочу понять, в чем секрет, – упрямо повторила она.

– Сделай что-нибудь с волосами, а то совсем уныло выглядят.

– Да если бы только волосы…

– Слушай, Ширли, возьми себя в руки! Черт знает что, ты и меня вгоняешь в тоску!

– Мне больше ничего не хочется…

– Ну так прыгай в Темзу!

– Представь себе, я об этом подумываю.

– Ну ладно, я пойду. Пока! Не люблю вариться в чужой хандре. К тому же, говорят, это заразно.

Ширли, казалось, едва расслышала. Она совершенно заплутала по своему лабиринту с тарелкой лапши в руках. Гортензия поднялась, положила на столик три фунта и отбыла. Ширли осталась сидеть на террасе, ковыряясь вилкой в тарелке.

Она смотрела Гортензии вслед: высокая, стройная, идет в своих розовых сандалиях плавной, покачивающейся походкой. Размахивает сумочкой, чтобы не подпустить какого-то нахала, – тот явно собирался подойти. Вдруг на плечи Гортензии легла рука Гэри. Его темная шевелюра склонилась к ее кудрям. Они зашагали прочь, голова к голове. Ширли вспомнилась кухонька в Курбевуа: она печет шоколадный пирог, а Гэри и Гортензия, еще совсем дети, забегают на кухню и облизывают миски и ложки. На окнах там висели короткие белые занавески, перетянутые в талии, стекла запотевали, в воздухе витал сладкий, теплый аромат сдобы, а по радио играли сонаты Моцарта. Они усаживались за стол бок о бок, – сколько им тогда было, лет по десять? Они приходили из школы, садились на кухне, Ширли повязывала им вокруг шеи полотенце и вручала каждому по миске с шоколадными разводами. В дело шли и язык, и пальцы, и кулаки, они перемазывались по уши… Ширли расплакалась. Горячие слезы текли по щекам, капали в китайскую лапшу, – слезы с горьким привкусом прошлого.

У Бекки и Филиппа завелось странное, но очень приятное обыкновение. Иногда вечерами она ждала его на кухне. Филипп входил, ерошил волосы и спрашивал:

– Что готовим сегодня?

Бекка сказала Анни, что теперь ужином она будет ведать сама. А у Анни будет время отдохнуть после обеда или повышивать салфеточки под тарелки, разноцветные, на однотонной скатерти очень красиво. Анни согласно кивала: ей и самой не очень-то хотелось вечером готовить. У нее отекали ноги, и она часто сидела, положив их на табуретку.

Бекка сама ходила в магазин или на рынок и раскладывала на столе овощи, мясо, рыбу, сыр, соленые огурцы, клубнику, черешню. Она составляла меню по кулинарной книге. Перебирала в голове самые причудливые варианты. Курица с клубникой? Кролик с брюквой? Морской язык с карамельно-шоколадной подливкой? А что такого? Грустно, когда в жизни день за днем одно и то же. А всего-то поменять пару вещей – и она снова улыбнется. В замке поворачивался ключ. Филипп кричал из прихожей: «Привет!» – расшнуровывал ботинки, снимал пиджак и галстук и облачался в старый свитер, который не жалко заляпать, и длинный фартук.

Он чистил и резал овощи, мыл, вынимал семечки, скреб, шинковал, мелко рубил, фаршировал, шпиговал, потрошил, ощипывал, ошпаривал, тушил, запекал, обмазывал, обдавал запекшуюся корочку уксусом, уваривал, сбивал, посыпал… И говорил.

Обо всем подряд. Иногда о себе. Бекка слушала, одновременно присматривая за продуктами и поглядывая в кулинарную книгу.

Они стряпали, и заправляла всем Бекка.

Филиппу вспоминалось детство. Просторная нормандская кухня, начищенные до блеска медные котлы, кастрюли на стене, старый кафель, на окнах – связки чеснока и лука, занавески в синюю и белую клетку… У него не было ни братьев, ни сестер. Он не отходил от кухарки Марселины. Она готовила и делала разную работу по дому.

Бекка доставала кухонные принадлежности, выставляла на стол муку, яйца, масло, петрушку, кабачки, баклажаны, острый перец, откупоривала бутылку растительного масла и заявляла, что готовить, в сущности, очень просто – это, мол, только французы устраивают из этого бог знает что. Филипп возражал: ни в одном другом языке не найти такого богатого кулинарного словаря, это настоящая лексическая ода кулинарному искусству, да-да, любезнейшая Бекка!..

– Та-та-та, – отвечала она, – брюква, вот вам и вся ода!

– А соус аврора? А грибиш? А равигот? А ремулад? А велюте? А эскабеш?..

Он мог бы еще долго перечислять, но Бекка в ответ бросала: «Кулебяка!» – и Филиппу крыть было нечем. В кулебяках он ничего не смыслил. Бекка торжествовала.

Она осваивала французскую гастрономическую премудрость по кулинарной книге. Припускала масло, запекала в масле чеснок и училась разговаривать с Филиппом.

С каждым днем они становились чуть ближе, чуть роднее друг другу. Каждый день носил имя того или иного блюда. Бекка записывала их на грифельной доске на кухне. Получалось как считалочка.

Она рассказывала ему про своего умершего возлюбленного. О том, что он приходит к ней по ночам, когда все спят, как он утверждает, чтобы никого не потревожить. «Дубина ты стоеросовая», – сердилась она.

– Да не может быть, чтобы вы так ему и говорили, Бекка, – не верил Филипп. – Вы же его любите!

– Конечно, и любила, и до сих пор люблю, – отвечала она, прикусив палец. – Но кто ж его увидит ночью, кроме меня? Как миссис Муир и призрак…