Текст книги "Белки в Центральном парке по понедельникам грустят"

Автор книги: Катрин Панколь

Остроконечные серые крыши, высокие силуэты деревьев, светлые каменные кирпичики – все это кричало о том, что она знает, почему живет в Париже, и от этого счастлива. Такая тайная неизлечимая любовь.

Она на своем месте, она счастлива.

И скоро напишет книгу.

И в ней словно случился взрыв – взрыв радости.

Дождь радости шел в ее сердце. Моря радости, потоки покоя, океаны силы. Она засмеялась в ночи и запахнула пуховик, чтобы не намокнуть.

Она поняла, что вновь обрела отца. Он не мигал звездочкой с ручки ковша, он посылал ей потоки счастья в сердце.

Затопил ее счастьем.

Жозефина посмотрела на часы: два часа ночи. Ей захотелось позвонить Ширли.

И она позвонила.

– Когда соберешься в Лондон? – спросила ее та.

– Завтра, – ответила Жозефина. – Я еду завтра.

Завтра была пятница. Зоэ собиралась на неделю к Эмме, вместе готовиться к экзаменам. Жозефина хотела просто побыть дома, навести порядок, погладить вещи. Ифигения настирала кучу одежды, которую нужно погладить.

– Что, правда? – удивилась Ширли.

– Правда. Этими словами расписываюсь на билете в Лондон.

Они умяли по ведру мороженого «Бен и Джерри» каждая и гладили себя по животам, лежа на полу на кухне, сожалея о попавших в организм жирах и углеводах, орешках, карамели и шоколаде, которые им придется теперь отрабатывать. Они смеялись и составляли списки вкусных и опасных вещей, которые им никогда больше не следует есть, чтобы не превратиться в двух толстых дам-курортниц.

– Если я стану толстой дамой-курортницей, я никогда больше не смогу танцевать танец живота для Оливера, и это будет весьма прискорбно…

Оливер? Жозефина насторожилась, подперла рукой щеку и открыла рот, чтобы задать вопрос.

– Молчи, молчи, ничего не спрашивай, слушай и потом больше об этом не заговаривай никогда, ладно? Обещаешь? Только если я сама заведу разговор…

Жозефина кивнула, прижала палец к губам: молчок, рот на замок.

– Я встретила человека с открытой улыбкой и широкой спиной, в потертых вельветовых штанах, человека, который ездит на велосипеде в толстых перчатках на меху, и думаю, что я в него влюбилась. По крайней мере очень возможно. Потому что с тех пор как его увидела, я как воздушный шар, надутый гелием. Он занимает все мои мысли, всю мою душу, все мое сердце, печень, почки и селезенку, распространяется во мне, и это так хорошо, о, как это хорошо, и никогда, никогда я не стану толстой дамой-курортницей, потому что хочу удержать этого человека. – Ширли закрыта глаза, раскинула руки и прошептала: – Все. Откровения завершены. Давай сыграем во что-нибудь.

Они играли в «Повезло – не повезло», лежа с вытянутыми руками и ногами, касаясь головами друг друга.

– Не повезло с Любовями, с учебой тоже не повезло, никогда не везет с капустным супчиком, не повезло пойти на последний концерт «Морчибы»[23]23
  Группа, исполняющая музыку в стиле ритм-энд-блюз.


[Закрыть], – перечисляла Ширли, загибая пальцы. – Но повезло с папой и мамой, повезло с качеством оргазмов, с водительским удостоверением, с воспитанием сына, повезло, что я дружу с тобой…

Жозефина подхватила:

– Мне совершенно не повезло с романтическими историями, с оргазмами тоже не задалось, с диетами не повезло, не повезло с матерью, зато повезло с красавицами дочками, повезло с научной деятельностью, повезло написать книгу, повезло быть твоим другом…

– Мне никогда не удавалось увидеть зеленый луч…

– А у меня никогда не получался майонез… – призналась Жозефина.

– Ни разу не повезло вырастить герань…

– А мне – поймать стрекозу.

Потом они перешли к игре «Что я больше всего ненавижу в людях».

– Ненавижу лжецов, – сказала Ширли. – Трусость ненавижу и малодушие. Ненавижу медуз, которые норовят обстрекать.

– И они еще носят сто одежек, – смеясь, добавила Жозефина.

– И кутаются в стихи Чосера:

 
И бросил учитель тогда апельсин
В тарелку предателя. Сколько же сил
Потрачено было и сколько любви
За долгие годы ученья… в крови
Должна была ненависть к мерзостной лжи
Остаться, других разъедающей жизнь.
Учил его чести, он был мне как сын…
Учитель указывает на апельсин:
– Держи его, сыне, предательства плод,
И долька за долькой клади его в рот.
Пусть стыд алым цветом окрасит чело,
Давись – он тобой воплощенное зло.
 

– Мороз по коже, – поежилась Жозефина.

– Эти строки я услышала из уст отца, когда он узнал, что я, не предупредив его, произвела на свет сына… Я запомнила их на всю жизнь. Они каленым железом выжжены в моей памяти…

Жозефина почувствовала, что озябла. Непонятно, Чосер ли был тому виной или сломанное центральное отопление, но на него словно повеяло ледяным ветром.

– И я больше никогда в жизни не лгала. Представь, столько времени от этого выигрываешь! Прямой путь – самый быстрый. Становишься настоящим человеком, настоящей женщиной.

– А отопление по-прежнему сломано?

– Запомни, дорогая, в Англии отопление всегда сломано… Работает через два дня на третий. Так же, как горячая вода и метро… да это и к лучшему. Чем меньше топят, тем меньше засоряют атмосферу. Скоро нефть кончится, топить будет нечем, нужно заранее тренироваться.

– В твоей стране лучше спать вдвоем!

– Кстати, а что у вас с Филиппом?

– Ничего. Всему виной моя больная совесть. Она запрещает мне радоваться жизни и заковывает меня в пояс верности, ключ от которого я потеряла…

– Да ты вообще не любительница скакать по постелям…

– А как Александр? Что-нибудь слышала о нем?

– Я говорила с Анни, его няней… Как любой подросток, у которого зарезали мать. Не особо, короче.

– Может, мне с ним увидеться?

– И с его отцом тоже…

Жозефина игнорировала намек. Она думала об Александре. О том, что он чувствует, когда гасит свет перед сном. Наверное, думает об Ирис, оставленной в лесу наедине с убийцей…

– А бывает так, что ты боишься?

– Чего?

– Всего…

– Всего?

– Да…

– Мне кажется, человек имеет право бояться только за одну вещь на свете: за детей, – твердо сказала Ширли. – Насчет всего остального – денег, работы, налогов, рваных колготок – нужно просто сказать себе: «Не боюсь!» – и рваться вперед…

– Думаешь, помогает?

– Еще как! Говоришь себе: «Хочу это», – и оно у тебя появляется. Но желать надо от всего сердца. Не лукавить. Ты сильно-сильно сосредотачиваешься и думаешь… «Хочу это, хочу это, хочу это…» Попробуем? Ты что хочешь вот прямо сейчас? Только не думай.

Жозефина закрыла глаза и сказала:

– Поцеловать Филиппа.

– Тогда сосредоточься, подумай об этом изо всех сил, и – я тебе обещаю, слышишь, обещаю! – это непременно произойдет…

– Ты правда в это веришь?

– Но только надо думать изо всех сил. Не обращай внимания на свою трусливую совесть. Скажи, например: я хочу…

– …броситься в объятия Филиппа…

– Нет уж, нет уж, так ничего не получится…

– Я хочу, чтобы он стиснул меня в объятиях и всю обцеловал…

Ширли сморщила нос:

– Неубедительно как-то…

– Хочу, чтобы он запрыгнул на меня, как горный козел! – завопила Жозефина, катаясь по ледяному полу кухни.

Ширли отползла и смотрела на нее удивленно и лукаво:

– Ну надо же! В таком случае точно получится!

Назавтра в субботний полдень Жозефина встретилась с Гортензией.

Та жила в Энджеле, квартале, напоминающем Монмартр. Фонарики, узенькие улочки с чередами лестниц, лавки старьевщиков. У ресторанчиков французские названия. Они сели в глубине кафе «Сакре-Кер», на углу Стад-стрит и Тебертон. Заказали две говядины с морковью и два бокала красного вина. Попробовали хлеб и решили, что это настоящий длинный батон, попробовали масло – оно пахло настоящим соленым нормандским маслом.

Гортензия открыла огонь:

– Ну все! Я стала настоящей англичанкой!

«У нее английский жених», – подумала Жозефина, с восхищением разглядывая дочь.

Гортензия влюбилась. Ее дочь, каменное сердце, сложила оружие перед англичанином в твидовом пиджаке. Интересно, это ее ровесник или постарше? И как он выглядит: розовощекий, с тяжелыми веками? Или остролицый, с хитрыми глазами? Гнусавит, как все англичане? Знает ли французский? Понравятся ему телячьи медальоны, которые Жозефина готовит? Понравятся ли сады Пале-Рояля, французские королевы в Люксембурском саду и площадь Вогезов ночью? И мост Искусств, и улочка Феру, где бродил Хемингуэй, оставшись без гроша в кармане? Она мысленно гуляла с ним по Парижу, рисовала в уме и радостно венчала лаврами человека, который сумел приручить неисправимую Гортензию.

Жозефина умиленно поглядела на дочь.

– И как зовут этого красавчика-англичанина? – спросила она, пытаясь унять радость в голосе.

Гортензия откинулась на стуле и разразилась хохотом:

– Мам, ты и впрямь безнадежна! Вообще не угадала! Я только что отпраздновала конец триместра в пабе, вечером, а проснулась с невыносимой головной болью и незнакомым англичанином в моей постели. Ты будешь смеяться, звали его Пэрис! Ай гоу ту Пэрис! Париж, я люблю тебя! Когда я сказала, что у него на редкость идиотское имя, он спросил, как меня зовут, и буркнул, что мое имя не менее ужасно! И мы разошлись, не сказав друг другу больше ни слова. Думаю, он обиделся!

– Ты хочешь сказать, что ты так напилась, что сняла парня в пабе и затащила его в постель?! – в ужасе воскликнула Жозефина.

– Вот именно… Надо же, ты стала довольно быстро все понимать… Я сделала то, что делают все англичанки по субботам.

– О-ля-ля! Гортензия! Я так понимаю, ты была слишком пьяна, чтобы…

– Чтобы подумать о резинке?

Жозефина кивнула, до крайности смущенная.

– Ох, мы так устали, что ничего и не было! Он утром попытался было все исправить, но мои слова подрезали ему крылышки! – Она положила вилку на тарелку и заключила: – И тем не менее я стала настоящей англичанкой…

– А что Гэри? Ты с ним видишься?

– Нет! У меня нет времени. И потом, в последнюю нашу встречу он бросил меня ночью посреди улицы…

– На него не похоже! – возразила Жозефина.

– Но я слышала, он всерьез занялся игрой на фортепиано. Нашел учителя, они отлично понимают друг друга, тот служит ему отцом, воспитателем и примером в жизни… Понимаешь, что я имею в виду? Он целыми днями занимается на фоно и общается с этим человеком. У них суровая мужская дружба… Это так увлекательно! Он вроде даже не знакомит его со своими друзьями, хочет оставить целиком для себя. Безумие! Как только люди влюбляются, они становятся ревнивы, начинают выстраивать ограничения…

– Я рада за него. Ненормально для парня не иметь никакого положительного мужского примера. Он наверняка повзрослеет, станет серьезнее, призадумается о жизни…

Гортензия откинула копну волос, словно сметая мысли о Гэри Уорде и роли отца в жизни любого мальчика. Это не ее проблемы. Все, что не касалось непосредственно самой Гортензии, было «не ее проблемами».

Жозефина подумала об Антуане. Гортензия была очень привязана к отцу, но никогда о нем не вспоминала. Видимо, считала это излишним. Прошлое есть прошлое, займемся настоящим. Именно так, очевидно, считает Гортензия.

Жозефина решила не задавать больше вопросов и сменила тему, спросив, нравится ли Гортензии говядина с морковью.

Это был их с Ширли последний вечер вместе. На следующий день Жозефина улетала в Париж.

– Может, сходим сегодня на концерт? – бросила Ширли, заходя в комнату Жозефины. – У меня два билета, отличные места… подруга отдала… Сама не смогла пойти, ребенок заболел…

Жозефина ответила, что идея ей нравится, и спросила, как следует одеться.

– Наведи красоту, – с таинственным видом сказала Ширли. – Кто знает…

Жозефина обеспокоенно глянула на подругу:

– Ты что-то намутила?

– Я?! – воскликнула Ширли с видом оскорбленного достоинства. – Ну уж нет! Что ты себе вообразила?!

– Ну, не знаю… Ты похожа на заговорщицу.

– Я похожа на волшебную флейту! Обожаю концерты…

«Мне даже не пришлось врать, – думала Ширли, – я ничего не подстраивала. Просто знала, что Филипп сегодня вечером тоже будет».

Она позвонила ему утром, чтобы спросить, как Александр. Александр грипповал, несколько дней скучал дома. Ширли поговорила с Анни, няней, пятидесятилетней энергичной, круглолицей, крепко сбитой бретонкой. Ширли уважала и ценила ее, да и та, видимо, тоже испытывала к ней симпатию. Няня в наши дни заняла место наперсницы из пьес Расина. Она знает обо всем, что происходит в доме, и может раскрыть вам кое-какие секреты, если найдете к ней подход. Анни была доброй, бесхитростной женщиной и любила поболтать. Она рассказала, что Александр вроде чувствует себя получше, температура спала, и Ширли спросила, можно ли его навестить. Анни ответила: «Да, конечно, но вот единственное – господина Дюпена вы не застанете, он идет сегодня на концерт. В Альберт-холл, – гордо добавила она, – там будут исполнять сонаты Скарлатти, а господин Дюпен их очень любит». Анни плохо удавалось скрыть обожание по отношению к работодателю.

Когда Ширли повесила трубку, в ее голове уже созрел план. Нужно пойти на концерт и устроить так, чтобы Филипп и Жози случайно столкнулись на лестнице в антракте. В любви без хитрости ничего не добьешься, и поскольку этой парочке приспичило играть в несчастных любовников, придется Ширли переквалифицироваться в сводню.

Шел легкий мелкий дождичек. Они вышагивали к остановке такси, и Ширли зябко куталась в розовую кашемировую шаль.

– Надо было надеть пальто, – посетовала она, называя адрес водителю.

– Хочешь, я за ним вернусь? – предложила Жозефина.

– Ладно, сойдет… В крайнем случае выкашляю легкие в скоротечной чахотке… Это будет так романтично!

Они быстро добежали до входа в театр и смешались с толпой зрителей. Ширли, держа в руке билеты, прокладывала дорогу и подгоняла Жозефину, чтобы та не отставала.

Ложа была просторной, в ней свободно разместились шесть обитых красным бархатом кресел с подлокотниками, украшенными помпончиками. Они сели и стали наблюдать, как постепенно наполняется зал. Ширли достала из сумки бинокль. Похожа на полководца, осматривающего расположение войск, подумала Жозефина. Она посмеялась про себя над серьезным видом подруги, но вдруг ее пронзила мысль: «А ведь завтра я уезжаю… и так его и не увижу… завтра уезжаю…» У нее не укладывалось в голове, как можно так запросто оставить Лондон, где останется Филипп, там, у нее за спиной, не представляла себе, как будет жить в Париже, заниматься обычными делами, зная, что целую неделю была так близко… Она подняла голову к куполу из стекла, венчающему зал, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

Когда хочешь кого-нибудь забыть, начинаешь думать о нем непрестанно.

Ее трясло от желания встать и скорее мчаться на поиски. Не надо было ехать в Лондон, здесь все напоминает о нем, может, он сегодня здесь, в этом зале… Она оглядела зал. Вздрогнула: а вдруг он не один? Наверняка с кем-нибудь.

«Закрываю глаза, открываю и вижу его», – подумала она, зажмурившись и сосредоточившись изо всех сил.

Ширли в это время, припав к биноклю, шарила взглядом по залу, как завсегдатай, который пытается найти в толпе знакомых. Жозефина подумала, что, может, ей лучше извиниться, встать, броситься вон, бежать до двери квартиры Филиппа… Она представила себе эту сцену: он дома, читает или работает, он открывает дверь, она бросается в его объятия, и они целуются, целуются…

Ширли насторожилась, покрутила колесико, наводя на резкость. Закусила нижнюю губу.

– Заметила кого-то? – спросила Жозефина, просто чтобы поддержать разговор.

Ширли не ответила. Она, казалось, была поглощена зрелищем, открывшимся ее взору, тонкие пальцы крепко сжимали бинокль. Потом она положила его и странно посмотрела на Жозефину – словно бы сквозь нее, словно ее и не было рядом. От этого взгляда Жозефине стало не по себе. Она заерзала, гадая, какая муха укусила подругу.

– Скажи, Жози, – произнесла Ширли, осторожно подбирая слова. – Тебе, часом, не жарко?

– Ты с ума сошла?! В театре почти не топят! И только что ты жаловалась, что замерзла!

Ширли сняла кашемировую шаль и протянула Жозефине:

– Ты не отнесешь ее в раздевалку? Я умираю от жары!

– Но… можно же повесить ее на спинку кресла!

– Нет! Она упадет, я затопчу ее ногами, а могу вообще забыть. Я этого не переживу, ведь шаль – подарок матери.

– А…

– Тебе неохота?

– Да нет…

– Я бы сама пошла, но там, в зале, один мой старый знакомый, и мне не хочется терять его из виду.

«А, – догадалась Жозефина, – вот с чего этот странный взгляд. Она собирается выследить его, шпионить с помощью бинокля, и ей не хочется, чтобы я это видела. Она готова умереть от холода, лишь бы нашлась идиотская причина, чтобы меня удалить».

Жозефина встала, взяла шаль и понимающе улыбнулась. Ее улыбка говорила: «Да-да, я догадалась! Тебе нужно побыть одной!»

– Иди в раздевалку музыкантов! – крикнула Ширли в спину уходящей Жозефине. – В других вечно очередища!

Жозефина повиновалась. По пути в раздевалку ее толкали солидные мужчины в костюмах и женщины с ярко накрашенными губами, спешившие в зал. Она прижималась к стене, ища глазами очередь.

Их было несколько. Она встала в одну, сдала шаль, получила номерок и пошла назад, едва волоча ноги. Почему ей вечно не хватает решимости, отваги? «Почему я не могу осмелиться и сделать по-своему? Почему? Меня пугает призрак Ирис. Я боюсь сделать больно призраку Ирис…»

Она на секунду остановилась, задумавшись.

Сумка и пальто остались в зале. Все равно нужно вернуться в ложу, объяснить все Ширли…

И тут…

Он появился из-за угла. Они увидели друг друга.

Застыли как громом пораженные.

Синхронно опустили головы, словно их ранило в лицо.

Прислонились к стене, словно их парализовало в момент последнего движения, которое они собирались сделать. Он хотел повесить пальто в раздевалку, она – убрать номерок в карман.

Замерли, как в детской игре, на ходу, на лету…

И стояли в свете хрустальных люстр, озаряющем просторный холл. Как незнакомцы. Как незнакомцы, которые знают друг друга, но им нельзя встречаться.

Нельзя приближаться. Нельзя друг друга касаться.

Они знали это. Одна и та же фраза, продиктованная разумом, одна и та же затверженная наизусть фраза вертелась в их головах, как мигалка на полицейской машине.

И оттого выглядели они словно два манекена – скованно, глупо, неестественно.

Все, что хотелось ему в эту минуту, все, о чем молча взывало все ее существо, – протянуть руку и коснуться.

Они стояли лицом к лицу.

Филипп и Жозефина.

Одни среди скопления людей, которые сдавали пальто в гардероб, громко говорили, хохотали, жевали резинку, читали программки, восхищались известным пианистом, произведениями, которые он будет исполнять…

Они стояли лицом к лицу.

Ласкали друг друга глазами, разговаривали на немом языке, улыбались, узнавая друг друга, спрашивали: «Это ты? Это точно ты? Эх, если бы тебе было известно…» Они пропускали мужчин и женщин, молодых и немолодых, терпеливых и беспокойных, и стояли в немом изумлении на разных берегах людской реки. Концерт должен был вот-вот начаться, быстро, быстро, сдаем пальто, быстро, быстро, заходим в зал, быстро, быстро, ищем место…

«Если бы ты знала, как я жду тебя», – говорил один, обжигая взглядом.

«Если бы ты знал, как я по тебе скучаю», – отвечала другая, краснея, но не опуская глаз, не отворачиваясь.

«И я уже с ума схожу от этого ожидания».

«И я схожу с ума…»

Они разговаривали, не разнимая губ. Не дыша.

Никого не осталось в холле, прозвенел длинный звонок: концерт начался. Гардеробщицы повесили последние пальто, отдали последние номерки, разобрали шубы, шляпы и дорожные сумки и уселись на табуретки в ожидании антракта.

Звонок звенел, театр был полон.

Опоздавшие зрители спешили, искали билетершу, нервничали, боялись упустить первые ноты, боялись остаться за дверью. Слышно было, как открываются и закрываются двери, стучат сиденья, шепот и кашель сливаются в один непрерывный негромкий рокот…

А потом они уже ничего не слышали.

Филипп схватил Жозефину за руку и утащил в уголок, настоящий темный уголок в старом театре, пахнущий пылью и временем.

Он так сильно прижал ее к себе, что она едва не задохнулась, едва не вскрикнула… Тихо застонала от боли, но этот стон тотчас перешел в стон наслаждения: ее нос вдавился в шею Филиппа, руки сцепились на его затылке.

Он сжимал ее крепко-крепко, он держал ее изо всех сил, чтобы никуда не убежала, никуда не делась.

Целовал ее, целовал волосы, шею, расстегнув белую блузку, целовал плечи, она прикрывала глаза, впивалась губами в его шею. Покусывала, лизала, наслаждалась его кожей, узнавала его запах – какие-то индийские пряности, закрывала глаза, чтобы навсегда запомнить этот запах, спрятать в ячейку памяти и там запереть, чтобы потом вдыхать и вдыхать…

Потом… запах его кожи, смешанный с ароматом туалетной воды, запах свежести от воротничка отглаженной рубашки, покалывания его щетины, складка кожи на шее…

– Филипп, – позвала она, гладя его по волосам. – Филипп?

– Жозефина… – шептал он, щекоча дыханием ее кожу, прикусывая зубами мочку уха.

Она, откинув голову, смотрела ему в лицо, спрашивала: «Это ты? Это правда ты?» – отстранялась, чтобы снова узнать его лицо, его глаза…

Он снова притягивал ее к себе…

Они стояли в темном уголке театра, на скрипящем паркете, закутанные во мрак, безымянные во тьме…

Они искали друг друга губами, жадно заглатывали, наверстывая упущенные часы, и недели, и месяцы, словно у них были тысячи изголодавшихся ртов, тысячи рук, тысячи жадных пальцев, вцепившихся друг в друга, чтобы никто не отнял, чтобы не изнывать в разлуке.

Поцелуй двух прожорливых гидр.

Поцелуй длиной в бесконечность.

– Почему же? Почему? – спросил Филипп, отводя волосы Жозефины с лица, чтобы заглянуть ей в глаза. – Почему ты молчала, почему ничего не объясняла? Думаешь, я не знаю? Думаешь, я не понимаю? Думаешь, я такой дурак?

Голос его сделался грубым, нетерпеливым, раздраженным. Рукой он сгреб Жозефину за волосы, поднимая ее лицо вверх, к нему.

Жозефина опустила глаза, опустила голову и снова уткнула нос в его плечо, уткнула так сильно, что почувствовала кость, и нажала сильнее, еще сильнее, чтобы он замолчал. Нажимала лбом, носом, зубами. «Молчи, молчи, если ты начнешь говорить, призрак вернется, помешает, разлучит нас… Не нужно вызывать призраки, – шептала она, – прижимаясь всем лицом к его плечу.

Молчи, – умоляла она, – протискивая ногу между его ног, закручивая вторую ногу вокруг его бедра, карабкаясь на него, повисая, как ребенок на слишком высоком дереве, опасном дереве, запретном древе. – Молчи, – стонала она, – молчи. Не нужно слов.

Только мои губы и твои губы, только твои зубы, что съедают меня, твой язык, что облизывает меня, вдыхай мое дыхание, а я раскроюсь, расколюсь пополам, вся превращусь в это кипение внутри наших тел, в эту тишину вокруг нас, но не нужно слов, умоляю тебя, только кровь, только плоть, только дыхание, только влажность поцелуев, только дыхание и безбрежное наслаждение… но не нужно слов. Слова все портят, любовь моя, слова убивают. Если хоть слово выскользнет из наших губ, мы исчезнем, словно два несчастных эльфа».

– Жозефина, – сказал он тогда, – если бы ты знала, Жозефина…

И она закрыла ему рот рукой, не давая говорить, а он едва не проглотил ее ладонь, едва не задохнулся, и снова за старое, снова слова: «Я жду тебя каждый день, каждую секунду, каждую минуту, каждый час, я говорю себе: она придет, приедет как ни в чем не бывало, неожиданно сядет возле меня на террасе в кафе, пальцы ее будут в типографской краске от журнала, и я стану вытирать их один за другим…»

И он лизал ей пальцы, один за другим.

А в ее груди взорвалось солнце, и больше не было сил стоять, она могла только вцепиться в него…

Он удерживал ее на руках, она сжимала его изо всех сил, вдыхала его запах, чтобы выучить его наизусть на все те следующие времена, когда ей придется быть далеко.

– Любовь моя… – Слова вылетели сами и плавали в воздухе. – Ох! – воскликнула она, поразившись острой до боли радости, и эти слова вырвались опять: – Любовь моя, любовь моя…

Он принял их как признание, вырванное у заговорщика на допросе, и улыбнулся, улыбнулся во весь рот, и улыбка взвилась в воздух, как звездчатое знамя.

И тут она услышала эхо слов, которые произнесла сама, заколебалась на мгновение, потом начала сначала на разные лады: «Ты любовь моя, любовь моя во веки веков», она целовала его ухо, словно закладывала эти слова в сейф, и забывалась в объятии, несущем мир и покой, и так они стояли, обнявшись, в темноте, не двигаясь, пробуя на язык эти слова, наполняясь ими, напитываясь на грядущие дни одиночества, мучительных сомнений и великой грусти.

«Любовь моя, любовь моя, – тянули они вполголоса, прижимаясь друг к другу, прячась поглубже в темный уголок театра, чтобы их не нашли, чтобы их больше никогда не нашли. – Любовь моя, я люблю тебя с гордо поднятой головой, любовь моя, я люблю тебя навеки, люблю так, что горю заживо, моя любовь больше всего земного шара, сильнее ураганов и бурь, сильнее сирокко и трамонтаны, сильнее северных и восточных ветров…»

Они прославляли свою любовь, выдумывая для нее имена и даря их друг другу, сочиняя все более грандиозные, все более благословенные слова, слова из драгоценного дерева, из дорогого меха, курили слова-фимиам, рождали слова и клятвы, слившись воедино в темном уголке театра.

И целовались, целовались, и говорили слова, сковывающие их незримыми цепями…

Потом она положила обе ладони ему на губы, чтобы рот его закрылся, чтобы слова из него не разлетелись.

А он проник пальцем в ее рот, чтобы палец пропитался слюной от всех этих слов любви, которые она произнесла, чтобы никогда она не отказалась от своих клятв…

Две ее ладони лежат на его губах.

И его палец пишет слюной на ее губах.

Это была их клятва. Залог любви.

Они услышали, как захлопали кресла, услышали обрывки бесед, шум приближающихся шагов…

Начался антракт.

Они медленно, медленно разомкнули объятия, вернулись на лестницу, он пригладил ладонью волосы, она поправила жакет, они обменялись последним горящим, торжествующим взглядом, толпа людей огибала их, словно живой барьер, и вот они отделились друг от друга и разошлись медленно, с сожалением…

Им больше не было страшно. Они превратились в отважного рыцаря и его даму, которые должны расстаться, чтобы когда-нибудь встретиться, неизвестно где, неизвестно как…

Они разошлись в разные стороны, и каждый нес на теле отпечаток любимого.

«Любовь так прекрасна в самом начале, – подумала Жозефина, – а мы начинаем сначала каждый раз…»

Так они шли, не сводя друг с друга глаз, пока можно было видеть…

Ширли была на месте, ждала. Она сразу засекла сияющие глаза и заалевшиеся щеки подруги и едва заметно улыбнулась. Но сочла благоразумным помалкивать. Лишь лукавый отблеск мелькнул в ее безмятежном взгляде, обращенном на Жозефину.

Жозефина села в кресло. Удобно положила локти на подлокотники, словно стараясь вновь занять свое место в реальной жизни. Потрепала красные помпончики бахромы. Немного подумала. Взяла подругу за руку и крепко ее пожала.

– Спасибо, любимая подружка. Спасибо.

– You are welcome, my dear!

Ширли звучно чихнула, потом еще раз и еще.

– Сейчас умру! – Потом добавила: – И тебя не будет рядом, кто же будет меня выхаживать?

Николас Бергсон ждал Гортензию Кортес: они договорились позавтракать в «Уолсли». Ждал уже двадцать минут и слегка начал нервничать. Пустой стул напротив, казалось, свидетельствовал о каком-то неуважительном к нему, Николасу, отношении, вроде бы его низвели до положения подчиненного. «Тряпка, лакей, тупица! – издевался стул. – Ты забыл, что ли: это ты — арт-директор «Либерти», а тебя водит за нос какая-то девчонка! Shame on you[24]24
  Как не стыдно! (англ.)


[Закрыть]» – «Вот уж правда! Она обращается со мной как с мальчишкой!» – прошипел Николас сквозь зубы, во второй раз перечитывая меню.

Вокруг царило предрождественское волнение с хороводом украшений, иллюминаций, гимнов перед входом в метро, плакатов Армии спасения – из окна он наблюдал за праздничным зрелищем, поджидая Гортензию. Он пригладил рубашку, поправил узел на галстуке, вновь посмотрел на часы, кивнул знакомой за соседним столиком. «Ну и видок у меня сейчас! Очень вредно для моего имиджа… А ведь я ее трахал! Еще этим летом! Ну и попал я с этой девкой! С ней надо обращаться кое-как, только это она оценит. Иначе ей палец покажи – всю руку отхватит».

Он подумал: «Может, встать и уйти?» Поколебался, дал ей еще пять минут и обещал себе быть с этой оторвой как можно холоднее.

Отношения с Гортензией представляли для него головоломку. То она ластилась к нему, мурлыкала нежным голоском, то смотрела с холодной иронией, словно удивляясь: это еще кто такой? Один раз он обронил в досаде: «В конце концов, мы были любовниками, ты что, не помнишь?» Она окинула его ледяным взглядом: «Вот забавно, я пытаюсь вспомнить, но никак не получается! Не слишком приятно для тебя, да?»

Он никогда ни в ком не встречал столько равнодушия и высокомерия. Эта девушка способна прыгнуть с парашютом… без парашюта. «Нужно признать, – подумал он, вновь взглянув на часы, – что она так ведет себя со всеми. Весь мир у нее в лакеях».

Он вздохнул.

«Хуже всего, что по этой причине я здесь жду ее как идиот…»

Ровно в тот момент, когда он собирался встать и бросить на стол салфетку, Гортензия рухнула на пустой стул. Ее шикарные каштановые волосы, сверкающие зеленые глаза и ослепительная улыбка излучали такую радость жизни, такой здоровый аппетит, что Николас Бергсон поневоле восхитился и умилился. Какая же она красивая! Шик и блеск! На ней было драповое черное пальто в талию, рукава она слегка завернула, демонстрируя «Ойстер Ролекс» на запястье, бежевые джинсы – «Бальмен» за девятьсот восемьдесят фунтов, – отметил он, – черная кашемировая водолазка и сумка из телячьей кожи «Гермес».

Он поднял бровь и поинтересовался:

– Откуда такая роскошь?

– Я нашла сайт в Интернете, где можно брать в аренду любые вещи на месяц. За какие-то гроши! И видишь, добилась успеха, ты сразу обратил внимание. Ты со мной даже не поздоровался, в твоей головешке законодателя мод сразу пронеслось: «Вау, какая шикарная!» Ты такой же, как все, тебе легко пустить пыль в глаза.

– И как это происходит?

– Подписываешься на услугу, оставляешь некоторую сумму в залог и – крибле-крабле-бумс – берешь поносить все что хочешь. И ты одета как принцесса! На тебя оборачиваются, смотрят с почтением, тебя превозносят! Ты уже выбрал? – спросила она, пробегая глазами меню.

– У меня было время сделать выбор, – проворчал Николас. – Я меню уже наизусть выучил.

– И что ты будешь? – тотчас поинтересовалась Гортензия, не обращая внимания на холодность собеседника. – О, точно! Я знаю, что хочу. Ты не мог бы позвать официанта? Я умираю с голоду!

Она подняла на него глаза, внимательно посмотрела и зашлась хохотом:

– Ты что, геем заделался?

Николас едва не задохнулся от возмущения:

– Гортензия! Что ты себе позволяешь?!

– А ты видел себя в зеркале? Оранжевая рубашка, розовый галстук, фиолетовый пиджак! Я нигде не читала, что такова последняя модная тенденция. Если только ты правда не сменил ориентацию…