Текст книги "Белки в Центральном парке по понедельникам грустят"

Автор книги: Катрин Панколь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 48 страниц)

История Юноши и Кэри Гранта в воображении Жозефины распухала с каждым днем. Иногда до того, что прямо распирала голову, – и тогда ей непременно нужно было выйти из дома, пойти погулять, выпустить пары: слова, чувства, обстановка, ситуации, звуки, запахи… Такой кавардак!

Она подхватывала поводок Дю Геклена, и они принимались бродить по парижским улицам.

Жозефина шла быстрым шагом, так ей живее думалось. Дю Геклен трусил впереди, прокладывал путь, оттеснял прохожих.

Она шагала, шагала, и все становилось на место. Как на сцене в театре. Она – главный режиссер.

Слева в уголке – Юноша. Какое дать ему имя, она еще не придумала. Он представлялся ей неловким, зажатым, в вязаном темно-сером свитере, белой рубашке и темно-синем галстуке, в длинных фланелевых брюках того же цвета, что и свитер. Нос в прыщиках, лоб блестит, на подбородке пробиваются тонкие волоски. Глаза у него бледные, почти бесцветные. Он корчится, не знает, как повернуться, тушуется. Все у него наперекосяк.

Мсье и мадам Буассон – родители Юноши. Холодные, строгие, они преисполнены спокойного эгоизма, как все, кто никогда не задается вопросами и просто сидит не двигаясь, пока жизнь проходит мимо.

Их квартира – декорации. В застекленном серванте заперты бокалы для шампанского, на полу ковры, но скользить на них по паркету запрещено. Поднос с бутылками для аперитива подается только по воскресеньям, когда в гости приходят друзья или родственники. Особая подушечка – мадам Буассон подкладывает ее за спину, чтобы было удобно сидеть. И большой радиоприемник, по которому дома слушают, чем живет остальной мир: выступления де Голля, первые президентские всенародные выборы, окончание войны в Алжире, смерть Эдит Пиаф, пародия на де Голля в исполнении Анри Тизо, благословение папы Иоанна XXIII, победа Эдди Меркса в «Тур де Франс», сооружение Берлинской стены, первый чернокожий студент в американском вузе, предоставление женщинам права работать без согласия мужа…

Юноша понимает, что мир вокруг меняется, хотя дома у него все по-прежнему. Буассоны кивают: да, все летит в тартарары, мир трещит по швам, где это видано, чтобы женщины сидели в конторе? А за детьми кто будет смотреть?

Ее Юноша не такой, как Буассон. С каждым днем он все меньше на него похож. Он обрастает деталями, становится больше, значительнее. Жозефина прибавляет ему упругости, смелости, любознательности, щедрости, какая присуща людям, жадным до знаний. Поступать он теперь готовится не в Политехническую школу, а в Сорбонну на истфак. Она наделяет его собственными страхами, комплексом неполноценности, неуклюжестью. Как она, он то и дело краснеет, запинается, сбивается…

Там же, в уголке рядом с Юношей, держится Женевьева. Жозефине она очень нравится. Чтобы одеть ее, она листает старые журналы «Моды и выкройки», затягивает ее кудряшки в прическу или накручивает на бигуди, удаляет ей волоски над верхней губой, подбирает походку… Но Женевьева по-прежнему робкая, неловкая, невзрачная.

В правой части сцены – Кэри Грант и его мир. Его родители. Отец пьет, горланит по пабам и лапает девиц. Это грубый краснорожий мужлан, от которого по вечерам после работы несет нашатырным спиртом, а пальцы у него изъедены химикатами. Мать, наоборот, – изящная, аристократичная, с пышными кружевными воротничками, с тонкими длинными пальцами. Она зябко кутается в узорчатую кашемировую шаль и жалуется, что под конец месяца вечно не хватает денег. Откладывает каждую монетку, чтобы оплатить сыну уроки фортепиано и сделать из него джентльмена. Она обучает его хорошим манерам. А отец учит сквернословить. Когда родители по вечерам ругаются, Кэри забивается под стол и затыкает уши. Он уверен, что это все из-за него, это он виноват, что они ссорятся. А если отец вечером вообще не приходит, он думает, что тот умер, и плачет в подушку. С одной стороны – надежды матери. С другой – отцовский нажим: он требует, чтобы сын дрался по барам и вырос настоящим мужчиной. Кэри не знает, что ему делать, кто он такой. В нем уже два разных человека… К этому Жозефина прибавляла унылую бристольскую морось, набережную, куда Кэри ходит по вечерам смотреть на суда. Они отплывают в далекие моря. Он мечтает об Америке. Иногда на борт поднимаются знаменитости. Как-то ему даже случается увидеть Дугласа Фэрбенкса: тот отправляется в Голливуд.

Когда Кэри вырастет, он тоже будет сниматься в кино!

Жозефина купила четыре блокнота-молескина, каждый по двести сорок нелинованных страниц. Один – для Кэри Гранта, второй – для Юноши, третий – для второстепенных героев и последний – для общих заметок. Еще она скупила все, какие нашла, книги о Кэри Гранте. В них она подчеркивала желтым маркером детали, которые пойдут в роман, зеленым – его слова, розовым – перипетии его биографии. Она завела картотеку, проверяла ее и приводила в порядок. Она запиралась у себя и часами работала, работала…

Кабинет у нее выглядел как столярная мастерская. Все инструменты на месте: компьютер, карточки, белая бумага для записей, черные блокноты, авторучка, карандаши, степлер, точилка, ластики, ножницы, фотографии и радиоприемник, настроенный на станцию «ТСФ-джаз». Музыка – это для Дю Геклена. Он лежал под столом, обернувшись вокруг ножки и уткнувшись головой ей в ноги. Если звонил телефон, раздраженно приподнимал голову: опять беспокоят!..

Персонажи обретали плоть, а вместе с ними потихоньку вырисовывался и сюжет.

Но нужно было оставаться терпеливой, не торопиться, дождаться, чтобы все устаканилось. Пусть тишина – или то, что представляется тишиной, – заполнит пустоты. Порой ей не терпелось… Но скоро, скоро все будет готово. Персонажи уже закончены, одеты с головы до ног, декорации на месте, можно давать первый звонок.

И тогда начнется рассказ.

– Ну что? – раздался в трубке голос Гастона Серюрье. – Июнь на дворе. Подвигается ваша книга?

– Закладываю фундамент, – отвечала Жозефина.

Было утро. Гортензия и Зоэ пошли по магазинам и прогуляться. Она попросила, чтобы они до пяти не возвращались. «Или хотите – возвращайтесь, но меня не трогайте и не лезьте с разговорами, мне надо работать!»

– Когда можно почитать?

– Ох, до этого еще далеко! Я пока только леплю персонажей.

– Но сюжет-то у вас есть?

– Есть. И этот, я уверена, никуда не денется.

На днях ей снова попались те две толстухи на улице, и она по-прежнему считала, что из этого вышел бы отличный рассказ. Но пока она их не трогала. Мать в крепдешиновой блузке с глубоким вырезом на широкой груди, с неизменной ярко-красной, как эмаль, губной помадой, дочь в темно-синем габардиновом костюме, который сидел на ней плотно, как зимняя куртка. А можно, мысленно спохватывалась Жозефина, можно вставить их в роман. Как родственников Юноши. Да, точно! Толстуха тетка и толстуха кузина, которые приходят обедать по воскресеньям… Юноша смотрит на них с тревогой. А вдруг родители тоже вот так заглотят его живьем?.. Да, из этого можно сделать параллельную историю.

Она сделала пометку в блокноте «Общее» и оставила идею дозревать своим чередом.

– Так когда же вы собираетесь начать? – гнул свое Серюрье.

– Не знаю. Не мне решать. За меня решают персонажи. Когда они будут готовы и все детали встанут по местам, рассказ сам заведется.

– Вас послушать – вы прямо автомеханик какой.

– Или кровельщик. Самое важное – правильно положить главную балку.

– Хотите, пообедаем вместе? Найдется у вас минутка? У меня чертовски загруженный график, но как-нибудь выберусь…

– Не могу. У меня распорядок дня. Как в школе.

– Тоже правильно. На одном воображении дальше первой страницы не уедешь… Ладно, всего доброго. Держите меня в курсе.

Жозефина повесила трубку и восхитилась собой. Она отказалась от предложения пообедать с Гастоном Серюрье! С человеком, который раньше мог пустить ей в лицо струю дыма, а она и пикнуть не смела!..

Она посмотрелась в зеркало. Вроде и не изменилась… Те же славные круглые щеки, те же светлые волосы, светлые глаза… Все светлое. Типичная француженка. Ровным счетом ничего исключительного во внешности, и наплевать! Зато у нее миллион задумок в голове и куча мыслей греют душу.

Она не соврала Серюрье, она действительно назначила себе распорядок. С одиннадцати до пяти – работа, потом прогулка с Дю Гекленом. На шею она вешала ручку на шнурке, в карман клала блокнот. Удачная мысль может появиться в любую минуту.

– Нет, ну правда, – говорил какой-то юнец в кепке своей подружке, – почему люди вечно друг о друге злословят? Верблюды же вон не ерничают, у кого какой горб!

Жозефина останавливалась и записывала. Ей хотелось приподнять парнишке кепку и поцеловать его крепко, сказать: «Знаешь, я сейчас пишу книгу, можно я позаимствую твою фразу?» – «А о чем вы пишете?» – спросит он. «Пока сама точно не знаю, но вот…»

Это рассказ о том, как разыскать свое место за туманом. У каждого есть свое место, но не все об этом знают. Это рассказ о двух людях. Одного зовут Кэри Грант, он всю жизнь трудился, чтобы пробраться сквозь туман. Второй так никогда и не сделал первого шага. Это рассказ о том, почему у одних хватает смелости идти через туман, а другие сдаются на полпути…

Жозефина свистом подзывала Дю Геклена, и они шли дальше.

Если бы Антуан не бросил ее ради Милены и крокодилов, если бы Ирис не вздумалось писать книгу, если бы ей, Жозефине, не пришлось взять это на себя, она бы тоже никогда не нашла своего места за туманом. Выходит, тем, какова она сегодня, она обязана череде случайностей. Иногда жизнь принуждала ее делать то, чего ей не хотелось…

В задумчивости она поворачивала домой.

Раздался звонок в дверь. На пороге стоял мсье Буассон.

Он заскучал. Привык, что она каждый день приходит. «Я вам еще много чего не успел рассказать», – уточнил он. Он совал ей свои воспоминания, как назойливый торговец, и смотрел на нее светлыми жесткими глазами. Он требовал, чтобы она была при нем. Ему хотелось снова почувствовать себя центром мироздания. Губы сложились в свирепую, властную гримасу, узкий и длинный подбородок словно говорил: извольте со мной поуважительнее! Да, он требовал уважения к себе, в уверенности, что он выше прочих. В самой манере просить у него мелькало что-то заносчивое. Он будто намекал: «Вы передо мной в долгу, так уж будьте добры…» И Жозефине хотелось крикнуть в ответ: «Ни в каком я перед вами не в долгу, вы сами выбросили тетрадку в мусор, вам не хотелось, чтобы она марала ваш образ… А красивую историю из нее решила сделать я!» И еще ей хотелось прибавить: «Эта история уже не ваша, моя».

Вместо этого она ответила, что занята: работа над книгой отнимает все время. Мсье Буассон настаивал. Стоя в дверях, повторял:

– Вы меня использовали, теперь я вам больше не нужен, и вы меня вышвыриваете! Нехорошо это, нехорошо…

Жозефина почувствовала укол совести. В конце концов, в чем-то он прав. Она смягчилась и уже открыла рот, чтобы обещать: ладно, завтра. Но тут он вдруг добавил жалобно, почти плаксиво:

– Мне не так уж много осталось жить… Вы же знаете…

Ей нестерпимо захотелось захлопнуть дверь. Она боялась сказать ему правду: «Я не хочу больше с вами встречаться, потому что мой Юноша, тот, что у меня, гораздо свежее, непредвзятее, щедрее вас… И я не хочу, чтобы вы на него повлияли. Он еще не вполне оформился, ему еще так легко навредить!»

По лестнице с топотом взбежали Гортензия и Зоэ: лифт не работает! Они во все глаза смотрели на Буассона. Тот стушевался и, шаркая, спустился к себе. Жозефина закрыла за ним дверь.

– На нем лица нет, – удивилась Зоэ, – что ты ему сделала?

– Сказала, что мне некогда с ним разговаривать, я работаю. Вот он и разозлился.

– Ого! Мам! Ты ему так и сказала?! – воскликнула Зоэ. – Я тебя не узнаю! Озверина, что ли, выпила?

Точно так же Жозефина теперь отделывалась от Ифигении, которая заглядывала утром и вечером и досаждала ей вопросами: «Я правда не потеряю место, мадам Кортес, вы точно знаете?..»

– Ну конечно, Ифигения, мы же все проголосовали за вас на собрании домовладельцев! Управляющему ничего не оставалось делать. Вам нечего бояться!

– Все-таки пока не получу официальное письмо, кто его знает, – недоверчиво бормотала та. – Мало ли что…

Жозефина тихонько прикрывала дверь.

Гортензия собирала вещи и тоже приставала. Куда подевались ее любимые джинсы? А французская кредитка там действует? А телефон ей с собой брать? Какая в Нью-Йорке погода летом? Там везде кондиционеры или нет? На что Жозефина неизменно отвечала: «Мне некогда! Не до того! Сама разберешься! В конце концов, Гортензия, ты уже не малый ребенок!»

Зоэ сидела на кухне, скрестив ноги по-турецки, и поедала бутерброд с шоколадной пастой.

– Ё-моё, – говорила она голосом Гомера Симпсона, – мою маму как подменили! Эк она всех посылает!

Как-то вечером позвонила Милена.

– Я вернулась во Францию, мадам Кортес. Сил моих больше нет в Китае. Соскучилась по дому.

Она нашла работу в маленьком салончике красоты в Курбевуа, помните, говорила она, тот салон? Куда вы водили ко мне Гортензию на маникюр, когда она была маленькая?..

«Да, там-то ты и познакомилась с Антуаном, – договаривала про себя Жозефина. – И он бросил меня ради тебя…» Перед глазами у нее вставала сцена на кухне у них дома, в Курбевуа. Она уже знала, что у Антуана любовница. Она сказала ему об этом, пока чистила картошку. Порезалась, из пальца пошла кровь.

«В тот день я чуть не умерла от горя, от страха».

А когда он зашел за девчонками, забрать их на каникулы?.. Первый отпуск порознь. Он уехал с дочками и Миленой. Ее локоть торчал из окна машины.

В памяти Жозефины снова вставал красный треугольник, который она тогда машинально нарисовала.

Она смотрела с балкона, как отъезжает машина: ее дочери, ее муж и его любовница. Она рухнула как подкошенная на балкон и зарыдала…

Тяжелым испытаниям никто никогда не рад, но когда сваливается такое испытание, человек не знает, что оно поможет ему повзрослеть и, возможно, откроет ему новый путь. Мы не хотим этого знать. Когда тебе больно, как усмотреть в этом что-то хорошее? Лишь когда боль утихнет, оглядываешься назад и видишь, оторопев, как далеко она тебя завела, как сильно заставила перемениться. «Моя жизнь изменилась именно потому, что Антуан меня бросил… Я поняла, что могу жить сама по себе. Раньше меня не было. Я была просто чья-то жена.

Если бы не объявилась в моей жизни Милена, маникюрша в розовом халате, я бы так и осталась славной и невзрачной мадам Кортес, скромным научным работником, к которому ни у кого нет ни капли уважения…»

Милена спрашивала, не может ли Жозефина пристроить ее в какой-нибудь салон поэлегантнее – у нее ведь такие связи!

– Вы же наверняка вхожи во всякие дорогие, шикарные салоны для богатых… А то я в этой парикмахерской в Курбевуа загибаюсь. Знаете, в Китае-то я была бизнес-леди, зарабатывала солидно… А тут целый день подпиливай ногти да наращивай волосы. Согласитесь, радости мало!

– Но я не знаю таких салонов…

– Да?! – огорчилась Милена. – А я-то думала…

– К сожалению, не смогу вам помочь.

– А скажите, мадам Кортес, у вас, случайно, нет знакомых, кто бы купил ожерелье «Шоме»? Настоящее, я его в Париже покупала, вроде как вложение на будущее. Вывезла из Китая. Я бы продала, деньги нужны…

Жозефина отвечала, что нет, таких знакомых у нее нет. Милена на секунду запнулась. Ей хотелось еще поговорить. Но Жозефина повесила трубку.

– Кто это был? – наперебой спрашивали дочки.

– Милена Корбье. Просила помочь ей подыскать место.

– А ей нахальства не занимать, – заметила Гортензия. – После всех ее выкрутасов!

– Да уж, – кивнула Жозефина.

– Наглость – второе счастье. Без комплексов дамочка!

– А мама бросила трубку! – радовалась Зоэ. – Ё-моё! Мама, я тебя не узнаю!

Гортензия обернулась к Жозефине и обронила:

– Наконец-то ты становишься человеком. А ты, – обратилась она к Зоэ, – хорош уже набиваться шоколадом! Вредно для здоровья, да и прыщи пойдут.

– Ну и пускай. Зато успокаивает.

За тем, как переменилась мать, она наблюдала с тревогой. «Вдруг она скоро вообще больше не будет меня любить? Вдруг эта книга займет у нее в сердце все место, а мне ничего не останется? Хорошо, хоть есть Гаэтан…»

Гаэтан заехал в Париж на день, зачислиться в школу. Его мать искала квартиру. Она устроилась продавщицей в ювелирный магазин на Рю-де-ла-Пэ и так и лучилась счастьем. «Хоть бы не сорвалось, – говорил он с озабоченным видом. – Квартирка крохотная, есть будем рис и макароны, с деньгами будет туговато, но это – ерунда».

Наконец-то они встретились! Гаэтан назначил ей свидание у вокзала Монпарнас. Он пришел первым. Высокий, худой, фиолетовый свитер на молнии болтается мешком. Он еще больше вырос… Зоэ его не узнала. Тогда он выступил вперед и поцеловал ее. Ей показалось, будто она сдулась, как воздушный шар, когда на нем развяжут узелок и выпустят воздух, – и ее словно подхватило ветром и понесло! К небоскребу Монпарнас – Гаэтан хотел посмотреть с верхней площадки на панораму Парижа, – в лифт, где закладывает уши, к огромному шоколадно-клубничному мороженому на двоих, к его порывистым смешкам, робкому взгляду… Потом на Монмартр, к лавкам, где торгуют отрезами и лентами: пестрыми, полосатыми, в горошек… Потом в сад Пале-Рояля, где они с облегчением подставили усталые ноги под струи фонтана. Потом ее закружило в вихре апельсинов и киви в кафе «Фруктовый рай» в районе Центрального рынка. С Гаэтаном Париж стремительно пролетал мимо. Длинноногий, он шагал в метро по эскалаторам через две ступеньки, а она, рядом с ним совсем крохотная, трусцой поспевала следом. Он именно такой, как она себе представляла: нежный, веселый, добрый, смелый, улыбчивый. Они говорили про новый учебный год, что они будут делать, куда будут ходить гулять. Он водил ее по городу, будто город был только для них. Она слушала, глядя на него снизу вверх, и ей все было мало. Еще, еще планов, рвалось у нее, еще поцелуев!.. Бегом они примчались обратно на вокзал – Гаэтану нужно было обратно в тот же день, – и за полминуты до отхода поезда она вскочила на подножку и спросила: «Мы точно увидимся после каникул?» – «Обязательно!» – ответил он и поцеловал ее. Зоэ спрыгнула на перрон, и поезд, покачиваясь, тронулся.

Так что если мама совсем погрязнет в книге, одна она не останется – у нее есть Гаэтан.

И она откусила еще кусок хлеба с шоколадной пастой.

У Бекки было полно хлопот.

По утрам она уходила рано, возвращалась поздно. Куда идет, не говорила. Когда Филипп и Александр спрашивали, где пропадает, она отвечала: «Not your business! Будет что рассказать – расскажу, а покамест не приставайте».

Анни снова взялась за готовку и жаловалась, что у нее болят ноги. Она собиралась на три недели во Францию, повидать семью, и решила заодно сходить к флебологу.

– Такое чувство, что у меня тело меняется, – говорила она, рассматривая свои ноги как что-то отдельное.

– Все мы меняемся, – загадочно отвечал Филипп.

Александр тоже собирался на каникулы. Он ехал на месяц в Португалию с приятелем, у его родителей был дом в Порту. Он раскладывал по полу огромные карты Европы и вычислял, куда они едут, сколько километров, каким маршрутом… Остановимся здесь, и здесь, и здесь… Анни ворчала, что парень еще мал ехать без отца. Филипп возражал, что бояться нечего.

– Пускай привыкает справляться сам. И потом, Анни, он будет не один. Я знаю родителей этого мальчика, вполне приличные люди.

Анни в ответ бубнила: «Знаете, знаете… Видели их от силы пару раз на родительских собраниях, это, что ли, называется кого-то знать? Александр, – прибавляла она, – еще ребенок…»

– Какой он ребенок? Ему скоро шестнадцать!

– В мире сейчас небезопасно…

– Будет вам, Анни, всего бояться!

– Почему вы не едете с ним?

– Потому что, во-первых, меня никто не приглашал. А во-вторых, ему только на пользу пожить месячишко своей жизнью.

– Надеюсь, с ним ничего не стрясется, – с тяжелым вздохом отвечала Анни замогильным голосом.

Ужинали они вчетвером на кухне. Бекка, по своему обыкновению, помалкивала о том, как прошел день. Анни сокрушалась, что пересолила луковый пирог.

Александр спросил, как дела у Дотти. Почему она съехала? Он по ней соскучился…

Филипп объяснил, что Дотти нашла работу. Вот и отлично. «Передай-ка мне хлеба, Алекс».

«Значит, не так уж он и был влюблен, – рассуждал про себя Александр, поглядывая на отца. – Даже грустным не выглядит. Даже, скорее, повеселее, чем раньше. Может, он теперь любит другую? Как я? У меня тоже что ни день – новая любовь. Ну не могу я любить только одну!.. Хотя отец все-таки старше, он-то должен уже знать, чего хочет… Интересно, чего хочешь – это начинаешь четко понимать с возрастом или для этого надо прожить всю жизнь? И как я пойму, что люблю кого-то по-настоящему? Когда Салика спрашивает, люблю ли я ее, надо ли ей соврать? А видно, когда врешь? Похоже на этих, кто торгует старыми машинами, по телевизору?.. Во всяком случае, отец выглядит довольным, а это главное». Дотти в один прекрасный день распрощалась и съехала – с напускной беспечностью, но беззаботность эта была до того деланая, что смотрелась едва ли не похоронно. Дотти подхватила свой цветастый, розовый с сиреневым, чемоданчик и, теребя ручку и ярлыки, промолвила, что желает им всем всего самого доброго… Александр хорошо относился к Дотти. Она научила его играть в нарды и потихоньку наливала ему апельсинового сока с чуточкой водки…

И вдруг как-то вечером Бекка разговорилась.

Она дождалась, пока они с Филиппом останутся в гостиной одни. Высокие окна с видом на парк были широко распахнуты. Ночь была тихая и теплая. Филипп собирался на ужин, но передумал. Ему не хотелось никуда идти.

– Мне надоело ходить в гости. Не тянет к людям. Скажите, доктор Бекка, со мной все в порядке? Того и гляди заделаюсь старым занудой…

Бекка глянула на него лукаво. Ее это вполне устроит. Ее проект почти готов, теперь она может ему рассказать.

– Я нашла. То, что нужно. На северо-востоке Лондона, маленькая церквушка, при ней большое свободное помещение. Пастор готов нам его отдать. Я долго искала… Хотела найти такой район, чтобы в нем имело смысл разместить приют.

– А что вы хотите сделать?

– Приют для одиноких женщин. Из бездомных, им хуже всех. Их избивают, обворовывают, молодых насилуют, старух просто бьют, выбивают зубы… Они не могут за себя постоять… Начнем с пятнадцати коек, если пойдет – расширим. Столовую тоже надо. Горячие обеды и ужины. Только действительно хорошие, вкусные! А не такую прокисшую гадость, как обычно выдают бомжам, в бумажной посуде. Свежие овощи, фрукты, нормальное мясо, не гнилое… Еду будем подавать, а не так, чтобы люди стояли в очереди, как в тюрьме. На столах чтобы белая скатерть. Я уже все продумала. Вы меня слушаете?

– Слушаю, Бекка, – улыбнулся Филипп.

Разгорячившись, Бекка выкладывала ему свой план, как архитектор собора разворачивает чертежи арок, нефов, колонн и стрельчатых сводов.

– Я хочу устроить так, чтобы бездомные женщины чувствовали себя как дома. Да, это должен быть дом. Не такой холодный, безымянный приют, где у человека каждый вечер другая комната, другая постель – нет. И не резервация. Наоборот, надо, чтобы они могли встречаться с другими женщинами, обычными… – тут Бекка запнулась.

– Дальше, дальше, – ободрил Филипп.

– Чтобы они могли общаться между собой. И это будет не просто благотворительность! Мы заведем занятия, уроки рисунка, танцев, гончарного дела, фортепиано, йоги, готовки… Мне вот ведь как помогло – готовить! А за изделия будем награждать. Например, в уплату за обед или ужин будем просить, чтобы они испекли пирог, или связали шарф, или слепили фигурку из глины… Это, конечно, утопия, но я хочу попытаться. Начнем с малого, тогда, если ничего и не выйдет, хоть не так будет обидно.

– А моя какая роль? Кроме как дать вам денег на этот приют?

– Вы будете вести счета и заниматься оргвопросами. Чтобы все эти люди ужились вместе, надо будет очень потрудиться.

– Я все равно работаю по полдня. Могу утром работать, а во второй половине дня помогать вам.

– Кстати, хорошо бы им тоже подыскать работу. Надо помочь им снова стать самостоятельными людьми. Чтобы они умели себя подать, работать – пусть мелкая, какая-никакая, но работенка. Тогда приют для них будет просто промежуточным этапом. Когда поночуешь под дождем и поспишь вполглаза, потому что под боком кто-то дерется или скандалит, рано или поздно разучишься представляться, обращаться к людям… Теряются манеры, словарный запас, чувствуешь себя грязным… Давайте займемся этим вместе! Там для порядка понадобится мужская рука.

– Рукоприкладство?

– Необязательно. Авторитет люди чувствуют и так. Тумаки вам раздавать не придется.

– Мне очень нравится ваш план, Бекка, правда, очень нравится! Когда приступим?

– Ну… Когда будут деньги.

– Вы, надо полагать, уже примерно знаете, сколько хотите?

– Да, мы с пастором Грином уже прикинули бюджет, вот… – Бекка стала показывать цифры: на месяц, полгода, год. – Оптимально, если будем рассчитывать на год.

Филипп внимательно рассматривал цифры. Бекка основательно подготовилась: все ясно, четко, подробно. Она смотрела на него с беспокойством.

– Вы не пойдете на попятный?

– Конечно, нет! – улыбнулся он. – Ни за что!

– Тогда, – прибавила Бекка, – если за лето поработаем, к сентябрю уже все будет готово.

Филипп пригласил домой представителей «Сотбис» и «Кристис». Он предложил им полотно из бабочек Дэмиена Херста, восемьсот тысяч долларов, и канделябр работы Дэвида Хэммонса, миллион триста тысяч. Было решено, что торги возьмет на себя «Сотбис».

Затем Филипп позвонил своему приятелю – лондонскому галеристу по имени Саймон Ли – и продал ему работу Синди Шерман. После этого выписал Бекке чек. Увидев, на какую сумму, та так и села.

– Это слишком много!

– Знаете, если я все правильно понял в вашем плане, вам потребуется много денег. Спальни, ванные комнаты, отопление, кухня… Это все недешево стоит.

– Только чек, пожалуйста, не на мое имя, а на фонд, – попросила она. – Надо придумать название и открыть счет…

Она немного помолчала и воскликнула:

– Филипп! Наконец-то! Вы не представляете, какой это для всех этих людей подарок!

– Вы бы знали, как мне самому приятно! Раньше у меня вот тут, в груди, так давило, прямо как тисками. Дышать не мог. А теперь больше не давит! Вы не заметили? Теперь я дышу, дышу! – Он постучал себя в грудь и усмехнулся. – Вся моя жизнь за этот год так изменилась, а я, можно сказать, и не заметил. Я думал, стою на месте, а на самом деле я медленно менял кожу. Как же со мной, наверное, было скучно!

– Так часто бывает. Сам не замечаешь, как меняешься.

– Между прочим, – заметил Филипп с хитрецой, – с вашей легкой руки я провернул очень выгодную операцию. Сейчас самое время продавать.

– Почему?

– Цены на произведения искусства сейчас на взлете. Ненадолго, конечно. Рынок искусства в наше время уже давно просто рынок. Не до искусства… Прошлый год был в этом плане убыточным, а сейчас цены опять пошли вверх. На аукционах рекордные ставки. Надо полагать, люди в этих кругах настолько оторваны от обычной жизни, что искусство для них – своего рода гарантия.

– А художники что, не могут как-то помешать, не знаю, выступить против?

– Известные художники, наоборот, сами стали работать больше, раз такой спрос. Ричард Принс, например. Знаете такого?

Бекка покачала головой:

– В современном искусстве я ничего не смыслю.

– Словом, одна его картина из цикла «Медсестры» в 2004 году стоила шестьдесят тысяч долларов, а в 2008-м на «Сотбис» в Нью-Йорке за нее давали девять миллионов! Естественно, Ричард Принс начал гнать работы пачками. И естественно, теперь это убожество, стандарт. И он не один такой… Многие знаменитые художники тоже решили похерить и творческий поиск, и качество. При этом сколько галерей, которые действительно ищут новые таланты, еле сводят концы с концами…

– Ваша мечта улетучилась? Со всей этой кучей денег?

– Пожалуй. Но мечта только из денег – плохая мечта. В детстве я мечтал попасть в картину. Теперь я взрослый и мечтаю развязаться с картинами побыстрее…

Филипп рассказал, как в детстве его взволновало полотно Караваджо. Бекка слушала – подбирала осколки разбитой мечты.

Они пошли посмотреть на церквушку и пристройку на Мюррей-гроув. Это было красное кирпичное здание с садиком, по бокам два рослых платана. Просторные комнаты, стрельчатый потолок, пол выложен крупными белыми плитами. Бекка уже прикинула, где в этом пустом помещении разместить кухню, спальни, ванные, столовые, гостиную с телевизором, где будут стоять книжные полки и фортепиано, как повесить занавески… Она распахивала двери одну за другой и обставляла каждую комнату, как ей виделось в своих планах.

К ним подошел пастор Грин. Это был крепкий, коренастый человек с пронзительным взглядом и острым носом, седоволосый и краснолицый – как сама церковь. Он поблагодарил Филиппа за щедрость. Тот ответил, что больше не желает слышать этого слова.

На втором этаже он приметил комнатушку поменьше и решил, что здесь будет его кабинет. На стене было выведено крупными буквами: «Когда человек срубит последнее дерево, испортит последнюю каплю воды, убьет последнего зверя и выловит последнюю рыбу, тогда он поймет, что деньги несъедобны». Филипп решил оставить надпись как есть.

На обратном пути Бекка взяла его под руку и заявила, что она счастлива.

– Я нашла свое место. Такое чувство, будто всю жизнь искала. Странно… Как будто я столько лет прожила только для того, чтобы в итоге оказаться в этой церквушке. Как вы думаете, почему так?

– Это очень личное, – заметил Филипп, прижимая к себе ее локоть. – Что вы чувствуете, знать только вам. Но часто говорят, самое волнительное – сам путь, а не то место, куда придешь.

– Меня переполняет счастье. Мне нужно его выговорить!

Филипп глянул на Бекку: ее лицо сияло, словно светилось изнутри.

– А вы? – спросила она. – Вы счастливы?

– Любопытно, я об этом больше не задумываюсь…

Гортензия нарочно пришла на свидание с Шавалем на двадцать минут позже.

– В четыре в «Марьяже», у консерватории Плейель, – назначила она ему встречу по телефону. – Ты меня сразу узнаешь: я буду самая красивая на свете!

Шаваль, конечно, явится на четверть часа раньше, рассудила она. Пока он десять раз разгладит усики, лацканы пиджака, посмотрится в чайную ложечку, как заправская кокетка… «За полчасика он хорошенько издергается, и я его намотаю на палец, как сдавшую пружину».

Ей не пришлось трудиться. Шаваль не просто намотался на палец – он завязался в узел, закрутился кольцами, заплелся, как макраме. Глаза у него вращались, как пропеллеры, а губы сложились в причудливую гримасу – кривую ухмылку болезненной страсти.