Текст книги "Рассказы. Девяностые годы"

Автор книги: Катарина Причард

Соавторы: Генри Лоусон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 58 страниц)

ГЛАВА XLIII

После дождей наступили ясные, солнечные дни; хлопот по дому было хоть отбавляй. Динни и Моррис трудились не покладая рук: навесили двери и окна, поставили перегородки, сложили печь и приладили к ней трубу из оцинкованного железа. Пока печь не была готова, Салли стряпала на очаге за домом.

Динни привез из Кулгарди большой бак для воды и соорудил для него подставку; построил во дворе прачечную и установил в ней корыта и котел; сколотил сарайчик и поставил там ванну; смастерил шкафы для всех комнат и для кухни.

– Динни, это же замечательный дом, со всеми современными удобствами! – воскликнула Салли, когда все было готово. Теперь надлежало обставить дом.

– Не стоит портить всю музыку из-за пустяков, мэм! – сказал Динни. – Пойдите в лавку и выберите, что нужно. А расплатимся потом, когда соберем деньги с постояльцев.

Салли знала, что спорить бесполезно. Моррис притащил стол, скамейки и топчаны из старого лагеря; все остальное Салли купила в лавке. Она покупала бережливо, стараясь не тратить много денег, но твердо решив, что раз судьба послала ей наконец случай свить себе гнездо, нужно сделать его удобным и уютным.

В радостном волнении она отправилась за покупками и перерыла все полки в магазинах, разыскивая подходящую материю для занавесок и кретон для обивки дивана и кресел, которые Динни посчастливилось купить на аукционе в Кулгарди. Мари ходила с ней по магазинам, помогала ей шить, и они вместе обсуждали все, что еще требовалось обсудить. Жан вместе со своим отцом соорудил для Мари хижину возле рудника Браун-Хилл, где он теперь работал. Он не терял надежды построить в недалеком будущем дом получше, а пока что Мари была очень довольна, что им есть где укрыться от пронизывающего ветра и что в хижине сложена печка и не нужно больше стряпать под открытым небом и даже можно подтопить ее на ночь для тепла.

Как только дом был приведен в порядок, Салли сдала три комнаты молодым рудокопам, работавшим на рудниках Мидас и Большой Боулдер. Это хорошие, тихие парни, заверил ее Динни. Они будут исправно платить и не доставят миссис Гауг излишних хлопот. Конечно, ей придется стирать на них и давать им с собой завтрак, как делают все прочие хозяйки пансионов. Салли это ничуть не пугало – то же самое приходилось ей делать в Южном Кресте, она только радовалась, что может опять приняться за работу.

Динни уже разбирало нетерпение снова отправиться на разведку. Он, по его словам, никогда не мог долго торчать в городе. А что творится сейчас в Хэннане – всюду толкотня и суматоха, в трактирах не продерешься к стойке, на улицах толпы каких-то пришлых людей… Нет, это не для него.

Динни Квин любил другое: далекие пустынные просторы, уходящие за горизонт; упорную, азартную погоню за золотом там, где его еще никто не находил; долгие дни одиночества и тишины; ночи у костра; неторопливые беседы с товарищем; звездное небо над головой и – никаких забот.

Барни Джипсу хотелось попытать счастья на юго-востоке, в местах, о которых он слышал от одного туземца, и Динни навьючил своих верблюдов и пустился в путь вместе с Барни.

Он пробовал уговорить Морриса присоединиться к ним, но Моррис сказал:

– Я наймусь на работу, Динни, на любую работу. Но искать золото больше не пойду никогда.

«Что же, это бывает, когда хлебнешь лиха так, как Моррис», – думал Динни.

Но после отъезда Динни, когда уже не нужно было больше плотничать по дому, Моррис затосковал. Он снова стал ходить на рудники и в город искать заработка. Для молодых мужчин – рудокопов, чернорабочих, механиков – работы было хоть отбавляй; но человеку средних лет без определенной специальности устроиться на место было не так-то легко.

По воскресным дням Олф и Лора заезжали иногда за Моррисом и Салли и брали их с собой на прогулку к Соленому озеру. Пока Олф с Моррисом стреляли над тихой заводью диких уток, Лора и Салли, разостлав под деревом плед, усаживались в тени и заводили беседу о детях.

Все дышало миром и покоем. Пестрые ковры полевых цветов лежали вокруг; Салли и Лора собирали розовые бессмертники, кудрявый белый перечник и маленькие голубые и желтые цветочки, похожие на крошечные звездочки на длинных стебельках. Высокие кусты стояли осыпанные белыми и лиловыми цветами, распространяя нежный, терпкий запах; шелковистые ковры мари алели вдоль дороги; золотистые чашечки буйно разросшейся кассии были до краев полны пряного аромата.

Но скоро цветы исчезли с лугов и трава пожелтела. Снова смерчем закрутилась над низиной пыль. Приближалось лето; Салли и Лора знали, что оно им сулит. Лора уже отняла Эми от груди; девочку кормили козьим молоком, и она теперь не развивалась так хорошо, как прежде, худела, становилась капризной и беспокойной. Лора снова собиралась на юг на все лето и звала с собой Салли.

Но Салли понимала, что это невозможно. Пансион должен был приносить доход, а Динни – получать свою аренду. Кое-что из обстановки Салли приобрела в долг. Пол был покрыт линолеумом, в шкафах блестела новая посуда и кухонная утварь. Салли и Моррис спали на хороших кроватях, а в комнатах постояльцев стояли новые койки, покрытые простынями и одеялами. Некоторые из этих вещей Салли купила в поселке, другие ей привезли из Южного Креста, и все это стоило кучу денег. Салли понемножку выплачивала долги, но своей главной задачей считала расквитаться с Динни.

Моррис был очень доволен новым жильем и наслаждался комфортом, но постояльцы раздражали его, и он всячески старался избегать встреч с ними.

– Когда я устроюсь на приличную работу, – ворчал он, – мы будем жить вдвоем, без посторонних. Это просто выше моих сил – видеть, как ты надрываешься для каких-то мужланов.

– Но у меня с ними не так уж много хлопот, – возражала Салли, – и, по крайней мере, у нас теперь есть кусок хлеба и крыша над головой.

Моррис был очень нежен и внимателен к ней последнее время. Быть может, ему хотелось вознаградить ее за те месяцы молчания и равнодушия к ее судьбе, когда, одержимый золотой лихорадкой, он рыскал где-то на севере в тщетных поисках золота. Он стал совсем другим теперь. Словно что-то в нем умерло. Может быть, он просто потерял надежду составить когда-нибудь состояние на золоте, как мечталось ему прежде. Он теперь никогда не говорил о золоте и о том, что он сделает, если ему повезет.

После своего возвращения с севера он спал отдельно от Салли – даже после той памятной ночи с ливнем, когда он снова стал самим собой. Салли была благодарна ему, что он не сделал попытки восстановить их прежние отношения как нечто само собой разумеющееся. Моррис понимает, думалось ей, что ее чувства к нему переменились. Она не могла так легко простить ему, что он не принял на себя часть ее забот, когда она была беременна, когда рожала ребенка. Да и воспоминание о том, что произошло между нею и Фриско, все еще было живо и бередило ей душу.

Но видеть Морриса таким надломленным и пришибленным было для нее невыносимо; она чувствовала, что должна помочь ему вернуть прежнюю уверенность в себе и самоуважение. Она понимала, что ее любовь – последнее, что у него осталось. Имеет ли она право отнять у него это? – спрашивала она себя. В конце концов, ведь она же любит его. Она знает, что делает с людьми золотая лихорадка. Она сама ведь тоже едва не пала в этом краю жертвой другой, не менее губительной лихорадки, едва не забыла свой долг. И для нее и для Морриса, думала Салли, осталось только одно: крепче держаться друг за друга и постараться наладить совместную жизнь.

Салли чувствовала, что ей еще, помимо всего, необходимо чем-то защититься от Фриско, от этого дурмана, который он на нее напустил. Одно воспоминание о нем вызывало в ней трепет, жгло ее, как огнем, и «это постыдное чувство» вновь закипало в ее груди. Нужно покончить с этим раз и навсегда, сказала себе Салли. Вырвать из памяти и из сердца.

И она раскрыла Моррису свои объятия, заставила его стряхнуть с себя мрачную отчужденность, которая им владела, сумела убедить его в том, что она хочет быть ему не только доброй женой, но и возлюбленной, как было когда-то, в первые дни брака. Их сближение наполнило их обоих новым, радостным ощущением полноты жизни и счастья.

Моррис снова ходил с высоко поднятой головой; казалось, он даже испытывает некоторую тайную гордость и самодовольство. В конце концов, он имел то, чего столь многие мужчины на приисках были лишены. И Салли весело распевала, моя посуду или подметая пол. В ее душе не оставалось теперь обиды на Морриса, и скрытая тяга к Фриско не смущала больше ее покой. Моррис стал чаще уделять внимание Дику: возился с ним, брал его на прогулку и немножко ревновал к нему Салли; ему казалось, что она слишком уж поглощена ребенком.

– В жизни не слышал подобной чепухи! – восклицал он, когда Салли весело болтала с малышом, так, словно он мог понять все, что она ему говорит.

– Ах, боже мой, ты же видишь – ему это нравится, – возражала Салли. – А я люблю с ним разговаривать, потому что он такой чудный маленький ворчун! Я просто обожаю его, Моррис!

Когда Моррис, вернувшись однажды под вечер домой, заявил, что устроился на работу, Салли радостно воскликнула: «Ах, как хорошо, Моррис!»

Салли считала, что работа даст ему веру в себя. Но Моррис не пожелал ничего рассказать о своей работе и вел себя очень загадочно. Утром он попросил Салли приготовить ему с собой еды, и, только увидав, что он надел рабочий костюм и отправился куда-то с одним из постояльцев, работавшим на Большом Боулдере, Салли догадалась, что Моррис нанялся на рудник.

Она пришла в ужас, когда он вернулся вечером домой, – такой он был грязный и замученный, едва волочил ноги от усталости.

Ну да, он работает отвальщиком на Боулдере, и, конечно, ворочать целый день руду – это не так-то легко с непривычки.

– Но я привыкну, – заявил Моррис, – там есть кое-кто и постарше меня в моей смене.

– Ах нет, Моррис, ты не должен этого делать! – воскликнула Салли. – Ты еще недостаточно окреп. И к тому же в этом нет никакой нужды: мы прекрасно сводим концы с концами теперь, благодаря постояльцам.

– Нет, хватит тебе мучиться одной, Салли, – сказал Моррис упрямо. – Я должен сам зарабатывать свой кусок хлеба. Если иначе нельзя – значит, буду ворочать руду, пока не сдохну.

На приисках говорили, что в отвальщики идут шахтеры, «у которых мозги отшибло». Салли понимала, как было унизительно для Морриса взяться за такую работу. Но он хотел доказать ей, что готов делать все что угодно, лишь бы не взваливать на нее одну заботу об их пропитании. Она умоляла его не рисковать своим здоровьем, говорила, что он надорвется на такой тяжелой работе под землей. Но Моррис упорно цеплялся за эту работу, которую ему с таким трудом удалось получить.

Изо дня в день уходил он утром из дому и присоединялся к веренице рабочих, бредущих по направлению к рудникам. Вечером, когда на широкой пыльной дороге показывалась унылая процессия сгорбленных от усталости, мертвенно-бледных людей в молескиновых штанах и грязных фланелевых рубахах, с закопченными котелками и котомками в руках, вместе с ними возвращался и Моррис – такой же бледный и измученный, как все. И всякий раз, как пронзительный гудок доносил с рудников весть о новом несчастье, Салли бежала к калитке и с тревогой глядела на дорогу.

Но в тот день, когда Морриса принесли домой на носилках, гудка не было. Рудокопы сказали, что просто Моррис внезапно потерял сознание во время работы; хорошо еще, что он стоял не у ската, где его могло засыпать породой. Врач с рудника считает, что у него сердце сдало и ему нужно малость отдохнуть. И что вообще не следовало бы ему работать под землей. Но ничего серьезного нет.

– Пустяки, не тревожьтесь, мэм, – сочувственно сказали рудокопы и, взяв носилки, торопливо зашагали обратно на работу.

– Салли, прости меня, я такая никуда не годная кляча!.. – стонал Моррис.

– Родной мой, родной! – плача, твердила Салли. – Как хорошо, что ты со мной, больше мне ничего не нужно!

Салли послала за врачом. Врач сказал, что Моррис, как видно, задал непосильную работу своему сердцу и теперь уже не сможет больше заниматься тяжелым физическим трудом. Впрочем, при надлежащем уходе и покое можно довольно быстро привести его сердце в более или менее сносное состояние.

Моррис злился и ворчал на то, что ему целыми неделями приходится лежать в постели без дела. Однако мало-помалу он начал вставать и ходить по комнате, не ощущая при этом той слабости и дурноты, которая свалила его с ног в забое.

В Кулгарди происходили торжественные празднества по случаю открытия железной дороги. Все старатели-пионеры, которые первыми пришли сюда из Южного Креста на поиски золота, снова стекались в город из самых отдаленных мест, чтобы принять участие в праздничной процессии. Страсти разгорелись вовсю, когда появились афганцы, их верблюды были убраны цветастыми попонами. Афганцы пожелали занять место во главе процессии, они отказывались следовать позади неверных, но комитет по организации празднеств не так-то легко было сбить с толку.

Впереди, играя на волынке, шел распорядитель празднеств в национальном костюме шотландского стрелка. За ним – на дрогах, запряженных пестро разубранными лошадьми, – ехали первые старатели прииска: Динни, Олф, Сэм Маллет, Тупая Кирка, Билл Иегосафат, Джонс Крупинка и некоторые другие. Далее следовали оркестр духовой музыки и пожарная команда, а за ними – мэр города и члены городской управы. Его превосходительство сэр Джералд Смит, губернатор штата, и депутаты парламента шествовали в сопровождении внушительного кавалерийского эскорта. Угрюмые, раздосадованные афганцы в белых развевающихся одеждах шагали рядом со своими верблюдами, и несколько жалких, одетых в лохмотья туземцев замыкали шествие.

Кулгарди ликовал и веселился целую неделю, весь разубранный флагами и флажками всех цветов и оттенков. Спортивные состязания, торжественный обед, всевозможные развлечения и бал составляли программу празднеств.

– Вы бы видели, что это было! – восклицал Динни, описывая праздник Моррису и Салли. – Нас село за обед человек пятьсот под длинным навесом, выстроенным специально для этого обеда. Мэр сам говорил мне, что праздник обошелся Кулгарди в пять тысяч фунтов стерлингов. Братья Уилки, которые строили железную дорогу, истратили тысячу фунтов на одно только шампанское. Ну, да им бы еще скупиться! Они загребли целое состояние, когда заключили контракт.

Теперь Хэннан тоже готовился к торжественному дню, когда железная дорога соединит его с Кулгарди. Чтобы не ударить в грязь лицом, было положено истратить на празднества не менее пяти тысяч фунтов стерлингов. С прокладкой железной дороги Хэннан должен был сменить свое старое имя на новое – Калгурли. Уже велись приготовления к торжественной процессии, банкету, балу, спортивным состязаниям, верблюжьим бегам, козьим бегам и всевозможным видам развлечений для старых и малых.

Железная дорога служила залогом дальнейшего процветания этих двух приисковых городов. Она должна была обеспечить строительными материалами и машинным оборудованием рудники, пищей и водой – растущее не по дням, а по часам население, должна была, как верилось каждому, положить конец изоляции приисков и принести с собой все блага современной цивилизации. Открытие железной дороги было встречено всеобщим ликованием.

Вскоре после окончания празднеств Лора уехала на побережье. Олф отвез ее в Кулгарди и усадил в поезд. Красная пыль не пощадила их крошечный домик-бонбоньерку. Плотным слоем она покрывала все – пищу, воду, одежду. Не помогали ни шкафы, ни погреба. От жары Эми худела, становилась вялой и капризной, и Олф не желал рисковать здоровьем своего драгоценного семейства.

Еще до отъезда Лоры Салли узнала, что ей предстоит снова стать матерью. Моррис страшно разволновался: требовал, чтобы она тоже во что бы то ни стало поехала на побережье, клялся, что раздобудет денег. Но Салли понимала, что такие расходы им не по карману. Она вполне может положиться на миссис Моллой, уговаривала Салли Морриса. Зачем ей уезжать куда-то, когда здесь у нее есть такой опытный друг? И уж если на то пошло, в больнице теперь медицинская сестра, сиделка и новый врач.

Моррис снова принялся искать работу. Любую работу – лишь бы она была ему под силу и дала Салли возможность уехать перед родами на юг. Дик только начинал ходить, и как Салли управится с домом, когда у нее будет еще грудной ребенок на руках, Моррис просто не мог себе представить.

ГЛАВА XLIV

Динни с самого начала не одобрял решения Морриса идти работать в забой.

– Ты просто лезешь на рожон, Морри, – говорил он. – Чтобы в твоем возрасте становиться к вагонетке, нужно иметь привычку к этому делу и быть малость покрепче.

И теперь, когда Но Коутс, гробовщик, предложил Моррису работу – вести счета и принимать клиентов, – Динни сказал, что Моррис опять берется не за свое дело.

– Пойдем-ка лучше со мной на разведку, Морри, – уговаривал его Динни.

– Нет, с этим я покончил, – отвечал Моррис. – Постоянная работа и регулярный заработок – вот что мне нужно.

Он ознакомился с делом и стал довольно успешно помогать старому Но Коутсу, который давно прихварывал. Моррис немного научился плотничать, когда они с Динни строили дом, и теперь это пришлось очень кстати. Скоро он уже, как заправский гробовщик, снимал мерку с покойников и сколачивал гробы. Когда старый Но умер, Моррис остался работать у его вдовы.

– Если б только я мог откупить у нее дело, – говорил Моррис, – я бы ухватился за это руками и ногами. Похоронное бюро – доходная штука, Динни. Вот куда стоит вложить денежки… когда они есть.

Моррис показал ему все свои выкладки и расчеты, и они произвели на Динни впечатление. Динни заложил дом и купил у миссис Коутс ее похоронное бюро для Морриса, с тем чтобы тот впоследствии мог его откупить.

Конечно, для Морриса видеть себя в роли гробовщика было и невесело и стыдно; но он был рад, что нашел наконец хоть какое-то дело. И он добросовестно занялся им: скреб, мыл, красил старые замызганные дроги, ухаживал за тощими клячами и пытался их откормить.

Похоронные процессии часто проходили мимо пансиона миссис Гауг, стоявшего у самой дороги, по которой покойников отвозили на кладбище. Впереди, по солнцепеку, пыля, ехали дроги, за ними – карета, за каретой – тележки и двуколки, а позади брела еще кучка провожающих.

Салли чуть не заплакала, когда увидела Морриса в долгополом потрепанном сюртуке и цилиндре с траурным крепом вокруг тульи, шагавшего рядом с дрогами. Если хоронили ребенка, Моррис и возница повязывали на цилиндры белый креп и над дрогами развевались грязные, траченные молью белые плюмажи. Если хоронили юношу или девушку, плюмажи были из белых вперемежку с черными перьев, а гроб обивался изнутри дешевым белым атласом.

Родственники покойного или рудокопы, хоронившие своего товарища, считали долгом чести не поскупиться на затраты и устроить то, что называлось «шикарными похоронами», а от Морриса требовалось соответственно этому обставить обряд. Иногда Моррис получал недурной доход от всевозможных дополнительных аксессуаров, отвечавших понятию пышных похорон: дубовый гроб украшался никелированными скобами, над дрогами развевались плюмажи и за гробом шли факельщики с крепом на шляпах.

Только одинокие бедняки отправлялись на тот свет в некрашеных тесовых гробах; да еще евреи, чья религия предписывала простоту и строгость в исполнении последнего обряда. Женщины-еврейки, приходившие одевать своих покойников, старательно избегали касаться мертвых руками, когда обмывали их перед тем, как опустить на вечный покой в простой, сколоченный из досок гроб. Салли видела, как они это делают. Когда Моррис был слишком занят и не приходил домой обедать, она приносила ему еду в сарайчик позади лавки, служивший одновременно и мастерской и покойницкой.

Нередко Моррису приходилось работать ночи напролет, так как в жаркую погоду нельзя было медлить с похоронами. Салли дивилась тому, как он может выносить эту гнетущую обстановку покойницкой, это постоянное пребывание среди мертвецов. Но Моррис, казалось, оградил себя от окружающего непроницаемой стеной; он приобрел профессиональное равнодушие гробовщика.

Только однажды видела Салли Морриса испуганным и потрясенным. Это произошло ночью. Салли сидела в мастерской, дожидаясь, пока он кончит работу; Моррис делал гроб для ребенка. Мертвый ребенок лежал на лавке, покрытый простыней.

– Подожди еще немного, Салли, – сказал Моррис. – Сейчас я уложу этого беднягу, и мы пойдем домой.

Он опустил ребенка в гроб и внезапно вскрикнул от ужаса. Холодный пот выступил у него на лбу.

– Он открыл глаза! – хрипло прошептал Моррис.

– Что ты глупости городишь! – Салли подошла, нагнулась над ребенком и увидела, что по лицу у него пробегают судороги.

Она вынула ребенка из гроба и держала его на руках, пока Моррис доставал из шкафа бутылку с коньяком. Они растирали ребенка коньяком, шлепали его, отогревали своим дыханием, потом Моррис побежал за врачом. Ребенок жил несколько минут, но врач застал его уже мертвым.

Это был жуткий случай. Моррис говорил, что он стал с тех пор самым осторожным гробовщиком на свете. Уж он-то никогда никого не похоронит заживо – ни мужчину, ни женщину, ни ребенка. Моррис мог шутить впоследствии по поводу своего испуга, но Салли еще долго становилось не по себе, когда она вспоминала, как пытались они спасти этого крошку, раздуть искорку жизни, еще тлевшую в жалком маленьком тельце.

Великий день настал наконец для Калгурли, как теперь назывался Хэннан, когда к его нарядному новенькому вокзалу подкатил первый поезд. Немало жгучей зависти и пересудов породил, конечно, вопрос – кто должен и кто не должен был получить приглашение на торжественный банкет, продолжавшийся далеко за полночь. Это был куда более официальный и чопорный обед, чем та веселая пирушка, которой ознаменовались торжества в Кулгарди. Олф Брайрли в качестве управляющего рудником еще удостоился получить приглашение, но никак не Сэм Маллет и не Тупая Кирка – первые старатели, открывшие прииск.

Было время, когда в Хэннане не существовало социальных перегородок. Каждый человек ценился тогда по его личным качествам, и жены рудокопов, лавочников и трактирщиков, встречаясь друг с другом на редких вечеринках или спортивных состязаниях, не задумывались, кто из них более важная персона. Поддерживать добрососедские отношения – вот что было важнее всего в этом отрезанном от мира поселении.

Тот, кто был сегодня самым захудалым старателем, без гроша в кармане, мог завтра стать миллионером, и любой пришелец стремился быть принятым в нестеснительное, свободное содружество прииска. Мало кто претендовал на то, чтобы его величали «мистер», когда все с утра до ночи одинаково рыскали по стране и ходили грязные, обросшие и нередко голодные. Все звали друг друга по имени или довольствовались прозвищами с прибавлением двух-трех крепких словечек для выражения особой симпатии.

Но по мере того как золотоносные участки скупались английскими, иностранными и восточноавстралийскими компаниями и финансовые воротилы и их агенты, спекулянты и аферисты всех мастей все больше наводняли прииск, прежние непринужденные, товарищеские отношения изменились. В гостиницах богатые иностранцы располагались, как у себя дома, и им надлежало угождать, дабы создать у них благоприятное впечатление о городе. Капиталы, которые они представляли, заставляли считаться с ними. И владельцы рудников вкупе со своими управляющими всячески ублажали их. Рудокопы же и старатели держались в стороне от этих важных персон, не ожидая от них для себя добра.

Конечно, это различие интересов существовало и раньше. Но в горячке и сумятице первых лихорадочных поисков золота, в далеких старательских походах по неисследованному краю сухих безводных зарослей и диких скал, когда все зависели друг от друга и каждый – от своего напарника, английские лорды и прочие титулованные иностранцы рады были отказаться от всяких притязаний на свое превосходство. Они охотно якшались с рудокопами и старателями, когда им наравне со всеми приходилось терпеть лишения и перебиваться с хлеба на воду.

Динни помнил, что лорд Солсбери в молескиновых штанах и грязной рубашке рыл золото, как всякий прочий старатель, или на собрании драл глотку не хуже других, вскочив на бочку. И лорд Генри Локк тоже – сам варил себе кашу в котелке и ковырял землю лопатой, говорил Динни.

Но когда Калгурли сделался центром крупных капиталовложений и спекуляций, столкновение интересов владельцев рудников и управляющих, с одной стороны, и старателей и рудокопов – с другой, стало более явным.

На боулдерских рудниках уже с первых дней вспыхивали стачки, и борьба за повышение заработной платы и улучшение условий труда не прекращалась ни на один день.

Пышный праздничный банкет в Калгурли наглядно показал, как углубилась эта давно уже намечавшаяся трещина.

Пока владельцы рудников и государственные чиновники, директоры банков и почетные гости весело пировали и, поднимая бокалы с шампанским, провозглашали тосты за процветание города, рудокопы и старатели – пионеры прииска, – не получившие приглашения на торжество, смеясь, пожимали плечами: «Интересно, что бы они делали без нас».

Когда празднества закончились, все, кому это было по карману, уехали на лето к морю. Вскоре после отъезда Лоры Олф заболел тифом. Боясь занести заразу в дом, Олф потребовал, чтобы его положили в больницу, где теперь работали новый врач и медицинская сестра. Олфа заботило только одно: как бы Лора не узнала о его болезни, – он не хотел ее волновать.

Динни чуть с ума не сошел от тревоги; он до тех пор изводил всех в больнице, пока Олфа не поместили в отдельную палатку. Здесь он тотчас принялся сам ухаживать за больным, не жалея ни денег, ни сил. Он дежурил у постели Олфа, отгонял от него мух и поливал палатку водой из шланга, чтобы было прохладней. Больница, как всегда, была забита тифозными больными; врач и сиделки от души радовались, что кто-то снимает с них часть забот. Динни под их руководством выходил Олфа и, как только тот начал поправляться, отвез его домой и там продолжал заботиться о нем.

Этим летом Салли родила второго сына – здорового, крепкого мальчишку, который больше походил на отца, чем Дик. На этот раз Салли рожала дома, при родах присутствовал врач, и появление на свет Тома не было для нее таким тяжким испытанием, как рождение ее первенца. Салли, счастливая и гордая, целых три месяца сама кормила Тома, а когда пришлось перейти на козье молоко, лето уже было позади.

Незадолго до рождения Тома снова появилась Калгурла и, как уже повелось, принялась нянчить Дика и хлопотать по хозяйству. Мари Робийяр тоже была большой помощницей для Салли; она стряпала на постояльцев и сменяла миссис Моллой, когда та отправлялась поглядеть, что же все-таки творится у нее дома.

Тереза Моллой сама готовилась еще раз стать матерью и воспринимала это событие как нечто весьма забавное, с недоумением вопрошая себя, когда же она наконец перестанет заботиться о приросте населения прииска.

– Думается мне, я уже достаточно потрудилась, – говорила она Салли. – Пора бы и забастовать. Как вы полагаете, душечка? Да вот Тед уверяет, что стоит ему только повесить свои штаны на спинку кровати, как я уже и забрюхатела. Вот беда-то! Что тут будешь делать!

Когда Лора вернулась домой, она очень встревожилась, узнав, что Олф далеко не так хорошо провел лето, как она. Он стал худой, как скелет, после этой болезни, жаловалась Лора, и совсем ослаб; ему никак нельзя приниматься снова за работу. Почему никто не известил ее о том, что Олф болен?

Лора выглядела очень мило и элегантно в своих новых платьях и шляпках, которые она привезла из Перта. Одно плохо – она начала полнеть; приходилось затягиваться в тугой корсет, что, с точки зрения Олфа, было просто нелепо.

– Ему нравится, когда я полнею, – объяснила Лора с довольным видом.

Все же она завидовала Салли: так сохранить фигуру, как эта женщина! Даже родив двоих детей, миссис Гауг все еще была стройна, как девочка, хотя, конечно, руки у нее ужасно загрубели и потрескались от работы.

Лора рассказала, как восхитительно она провела время на юге. Леди Маргарет Саммерс была очень любезна и возила ее с собой на балы к губернатору и на скачки. Дочку Лора оставляла на попечение друзей, у которых гостила, и могла выезжать и развлекаться сколько ей вздумается. Просто удивительно, как много народу съехалось этим летом в Перт. И Брукмены, и Зэб Лейн, и лорд Перси, и даже, как вы думаете, кто? – Фриско! Только он теперь мистер Франсиско де Морфэ, с вашего позволенья, и весьма важная персона.

Вскоре леди Маргарет Саммерс сама явилась в Калгурли вместе со своим мужем, представителем одного из английских синдикатов. Она, как видно, в самом деле благоволила к Лоре. Это просто ужасно, говорила леди Маргарет, что такая очаровательная молодая женщина принуждена жить в этой богом забытой дыре. Олфа злило покровительство, которое высокочтимая леди оказывала его жене, расточая ей льстивые похвалы и совершенно ею завладев, но ему приходилось быть любезным с этой знатной дамой. Муж леди Маргарет был членом правления компании «Мидас», в которой служил Олф, и приехал обследовать рудники. Главным партнером в этом браке была леди Маргарет, имевшая крупное личное состояние и весьма удачно спекулировавшая на бирже.

Калгурли процветал. Вдоль всего горного кряжа – от Маун-Шарлотт до Хэннанского озера, у которого обрывалась горная цепь, работали рудники. Разработки растянулись почти на пять миль, а вокруг поселка Боулдер земля была изрыта шахтами не меньше чем на квадратную милю. «Квадратная миля богатейших в мире золотоносных пород!» – кричали спекулянты, окрестив этот район «Золотая Миля».

Железная дорога не в состоянии была удовлетворить потребности прииска в промышленном оборудовании. Из Эсперанса и Южного Креста грузы по-прежнему везли в город на лошадях, ослах и верблюдах. Караваны вьючных животных заполняли улицы; сбросив одни тюки и навьючив другие, караваны гнали дальше – к отдаленным, вновь освоенным приискам. Мензис, Широкая Стрела, Кэноуна – все прииски процветали, и туда коршунами слетались иностранные капиталисты. Калгурли был центром, откуда поиски золота велись по всем направлениям.

В то же время спекуляция участками достигла чудовищных размеров. Спрос на отводы под разработку недр чрезвычайно возрос. Любой клочок земли в окрестностях Калгурли, даже не имеющий ни малейших признаков золота, сбывался по такой же неслыханной цене, как подлинно золотоносные участки. Не было даже нужды «подсаливать» участки, [34]34
  «Подсолить» или «поперчить заявку» – на языке старателей значит подсыпать золотого песку на выработанный или вообще лишенный золота участок, чтобы поднять его цену.


[Закрыть]ибо весьма важные особы поддерживали своим именем компании, выпускавшие акции приисков, на которых не только не производилось еще никаких работ, но даже не было обнаружено ни грамма золота. Газетные писаки, именовавшие себя «экспертами» по добыче золота, плодились как мухи; за гонорар в тридцать фунтов стерлингов они готовы были, захлебываясь от восторга, предрекать блистательную будущность любому золотопромышленному предприятию. Многие из этих проходимцев, подписывавшиеся: «горный эксперт такой-то», не умели даже отличить одной породы от другой.