Текст книги "Рассказы. Девяностые годы"

Автор книги: Катарина Причард

Соавторы: Генри Лоусон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 58 страниц)

– Взять, к примеру, этого глухого парня, – задумчиво продолжал он. – У него, как у меня, не ладится с девушками. Он слишком глухой, а я слишком долговязый.

– Откуда ты это взял? – спросил я. – Насколько мне известно, у него три девушки, а что касается глухоты, то он первый болтун в городе, и о том, что тут делается, ему известно больше, чем мамаше Бриндл, старой прачке.

– Вот так штука! – медленно произнес Жираф. – Ну кто бы мог подумать? Мне он не заикнулся ни разу, что у него три девушки, ну а насчет новостей, так это я ему всегда рассказывал, думал, что иначе он многого недослышит. По его словам, вся беда его в том, что куда бы он ни пошел погулять с девушкой, люди слышат, о чем они между собой разговаривают, – во всяком случае, слышат, что она ему говорит, и делают свои заключения. Он мне рассказывал, что гулял как-то вечерком с одной девушкой, а ребята их выследили, слышали, как она ему сказала «не надо», и раззвонили по всему городу.

– А почему она сказала ему «не надо»? – спросил я.

– Этого он мне не объяснил, но, наверно, он ее поцеловал, или обнял, или что-нибудь в этом роде.

– Боб, – помолчав, сказал я, – а ты не попробовал еще разок попытать счастья с этой маленькой девушкой в Бендиго?

– Нет, – ответил он. – Что толку? Она славная девочка, и мне не хотелось надоедать ей. Я не таковский, чтобы лезть, когда в тебе не нуждаются. Но после того, как она мне тогда намекнула, я почему-то не мог оставаться в Бендиго. Вот я и решил перебраться в эти края и поболтаться здесь год-другой.

– И ты ни разу ей не написал?

– Нет. Какой смысл надоедать ей письмами? Я по себе знаю, сколько бывает хлопот, когда надо отвечать на письмо. Ей пришлось бы написать в письме чистую правду, а мне от этого не стало бы легче. А теперь я почти что справился с собой.

Спустя несколько дней я поехал в Сидней. Последний, кому я пожал руку из окна вагона, был Жираф, который сунул мне что-то завернутое в газету.

– Надеюсь, ты не обидишься, – сказал он, растягивая слова. – Ребята подумали, что у тебя, наверно, деньжат не густо, – очень уж ты часто ставил выпивку, так вот они и собрали парочку фунтов. Чтобы у тебя было на что погулять в Сиднее.

Я вернулся в Берк перед началом следующей стрижки. В первый же вечер я случайно столкнулся с Жирафом. Он показался мне каким-то взволнованным, но шапка была у него на голове.

– Не пройдешься ли со мной до Биллабонга? – спросил он. – Мне бы хотелось рассказать тебе кое о чем.

Он вынул из кармана письмо и развернул его. Его большие коричневые загорелые руки дрожали.

– Вот только что получил письмо, – сказал он. – От той маленькой девушки из Бендиго. Все это оказалось ошибкой. На – прочти. Я чувствую, что мне нужно с кем-нибудь потолковать, а с тобой мне легче всего говорить.

Это было хорошее письмо – письмо маленькой девушки с большим сердцем. Все эти месяцы она тосковала по этому длинному ослу. Оказывается, он уехал из Бендиго, не попрощавшись с ней.

– Почему-то у меня сил на это не хватило, – сказал он, когда я напустился на него.

Только неделю назад она раздобыла его адрес; она узнала его от одного человека из Берка, поехавшего на юг. Она называла его «ужасным долговязым болваном», каковым он, вне всяких сомнений, и был, и умоляла его написать и приехать к ней.

– Ты поедешь, Боб? – спросил я.

– Ей-богу, я бы завтра же сел в поезд, вот только денег у меня нет. Но я получил работу в стригальне Биг Биллабонга и скоро сколочу несколько фунтов. Как только кончится стрижка, так и поеду. И сегодня же ей напишу.

В тот сезон Жираф был рекордсменом Биг Биллабонга. В среднем он стриг по сто двадцать овец в день. Один только раз за время стрижки он устроил шапочный сбор, и было замечено, что сначала он колебался, а потом внес только полкроны. Правда, деньги собирали для человека, которого полиция задержала за то, что он бросил свою жену.

– Это всегда так бывает, – заметил Митчелл. – Эти мягкосердечные, отзывчивые парни всегда кончают тем, что становятся ужасными эгоистами и скрягами. Такими их делает жизнь. Рано или поздно их осеняет мысль, что они были мягкосердечными дураками, и они раскаиваются. Похоже на то, что к концу жизни Жираф сделается первым скаредой.

Когда в Биг Биллабонге закончилась стрижка и мы с нашими запыленными свэгами и грязными чеками вернулись в Берк, я поговорил с Томом Холлом.

– Послушай, Том, – сказал я, – все это время, с той поры, как этот долговязый дурень Жираф приехал сюда, он тосковал по одной маленькой девушке из Бендиго, и она тосковала по нем, а этот осел и не знал, пока не получил от нее письмо как раз перед самым началом работы в Биг Биллабонге. Завтра утром он от нас уезжает.

В тот вечер Том украл шляпу Жирафа.

– К утру небось найдется, – сказал Жираф. – На шутку я не обижаюсь, – добавил он, – но все-таки ни к чему это – заграбастали шляпу, когда парень, может быть, уедет завтра навсегда.

Для почина Митчелл бросил соверен.

– Стоит того, – сказал он, – зато мы от него отделаемся. Наконец-то вздохнем свободно. Когда уедет Жираф, а с ним и его проклятая шапка, меньше будет всяких несчастных случаев и попавших в беду женщин. Во всяком случае, здесь, в городе, он словно бельмо на глазу, да и мне он действует на нервы. Эй вы, грешники! Выкладывайте денежки! Принимаем только соверены и полусоверены.

На рассвете следующего дня Том Холл прокрался в комнату Жирафа в «Гербе возчика». Жираф мирно спал. Том положил шапку подле него на стул. Сбор оказался рекордным: кроме пачки денег, в тулье шляпы была трубка в серебряной оправе с футляром – самая лучшая, какую можно было купить в Берке, – золотая брошка и несколько безделушек, не считая безобразной открытки, изображавшей долговязого мужчину, прогуливающегося по комнате с двумя близнецами на руках.

Том хотел было потрясти Жирафа за плечо, как вдруг заметил огромную ступню и с пол-ярда ширококостной голени, торчавшие с кровати. Соблазн был слишком велик. Том взял волосяную щетку, ловко ударил ее тыльной стороной по тому месту, где ноготь на большом пальце врос в тело, и улизнул.

Сначала мы услышали добродушную ругань Жирафа, а затем наступило красноречивое молчание. По нашим предположениям, он уставился на свою шляпу.

Все мы пришли на станцию провожать его. Ждать пришлось довольно долго. Жираф утащил меня на другой конец платформы.

Он совсем расчувствовался.

– На… на свете… попадаются ужас до чего хорошие люди, – сказал он. – Не забудь о них, Гарри, когда станешь знаменитым писателем. Я… да, черт меня подери, похоже, что я вот-вот разревусь!

Я был рад, что этого не случилось. Ревущий Жираф являл бы собою потрясающее зрелище. Я повел его назад, к друзьям.

– Ты меня разве не поцелуешь, Боб? – спросила рослая красивая буфетчица из Большого Западного отеля, когда раздался звонок.

– Ну что ж, я не прочь тебя поцеловать, Элис, – сказал он, вытирая губы. – Но я, знаешь ли, собираюсь жениться.

И он поцеловал ее прямо в губы.

– Надо же заранее поупражняться, – сказал он, ухмыляясь всем вокруг.

Мы нашли, что он делает изумительные успехи. Но в последний момент у него что-то засвербило.

– Послушайте, ребята… – нерешительно начал он, засунув руку в карман. – Право, не знаю, куда мне девать все эти деньги. Есть тут одна бедная прачка, она обварила себе ноги, когда снимала с огня котел с бельем…

Мы впихнули его в вагон. Он высунулся из окна – примерно до пояса – и неистово размахивал шляпой, пока поезд не скрылся в лесу.

И вот сижу я и пишу при свете лампы в полдень, в центре огромного города, [27]27
  Речь идет о Лондоне, где был написан этот рассказ.


[Закрыть]где царит мелкое социальное лицемерие, безнадежная жуткая нищета, невежественный эгоизм – откровенный или прикрытый налетом культуры – и где на благородные и героические усилия смотрят с неодобрением или с равнодушным пренебрежением. И вдруг в комнату как будто врывается солнечный луч, а над моим стулом склоняется долговязая фигура и…

– Прости, что побеспокоил тебя. Всегда я тебя беспокою… Но есть тут одна бедная женщина…

Как бы мне хотелось обессмертить его имя!

Г. Лоусон «Шапка по кругу»

Гимн свэгу

У австралийских сезонных рабочих выработан лучший в мире метод переноски тяжестей. Уж кому-кому судить о переноске тяжестей, как не мне. Я носил младенцев. Для мужчин, независимо от возраста, это самая тяжелая, самая неловкая, самая несносная ноша. Господи, не оставь своей милостью матерей, которым приходится выполнять всю тяжелую домашнюю работу с увесистым орущим ребенком на руках. Я таскал на плечах бревна, расчищая участки под пашни. Я выволакивал из глубоких и крутых оврагов столбы, колья и перекладины для постройки изгородей (и не могу сказать, что был тогда несчастнее, чем сейчас). Я носил лопату, лом, трамбовку, да еще вешал на шею связку изоляторов, нанизанных на веревку из кудели, и все это – не говоря уж о паяльнике, мешке с продовольствием, походном котелке и монтерских когтях – носил с утра до вечера, без отдыха, когда работал на прокладке телеграфной линии в Новой Зеландии; да еще частенько приходилось придерживать ношу только одной рукой, а другой цепляться за что-нибудь, карабкаясь наверх. Мне случалось помогать затаскивать телеграфные столбы на вершины скал или тащить их по тропинкам, где не пройти лошади.

Нашивал я и чемоданы по пыльным дорогам в те далекие дни, когда был молод и глуп. Спросите любого актера, которому случалось остаться на мели и отсчитывать потом шпалы от одного города до другого, – он расскажет вам, сколько весит чемодан, когда его несет на плечах человек, и без того уже придавленный невзгодами. Я пытался носить свою поклажу, как носят ранцы, и пришел к убеждению, что это самый верный способ до крови натереть себе перетянутые ремнями места. Я носил свое имущество в заплечном мешке: одеяла, еду, запасные сапоги и стихи, все вперемешку. Я пробовал носить свою поклажу на голове, и у меня потом долго болели шея и спина. Я носил тяжесть на сердце, тяжесть, которую должны были бы разделять со мной редакторы и издатели. Я помогал таскать мебель и вещи вверх и вниз по лестнице, переезжая с одной лондонской мансарды на другую. И я месяцами бродяжил в австралийской глуши со свэгом за плечами, и в сравнении со всем остальным, несмотря на все лишения, это была жизнь – свободная жизнь среди настоящих людей, собравшихся сюда со всех концов земного шара!

Австралийский свэг создала Австралия, и только она – Великая Страна безлюдья, грандиозных просторов и ослепительного зноя, страна, где царят три заповеди: «Верь в свои силы!», «Никогда не сдавайся!» и «Не оставляй товарища!». Страна, где похоронено столько человеческих трагедий и трагикомедий, величественных и самых банальных. Страна, где человек, оставшись без работы, взвалит на плечи свой свэг в Аделаиде и уйдет в неизвестном направлении, а через несколько лет появится на пороге хижины на берегу Залива Карпентария, или исчезнет навеки, или его обнаружит в лесной чаще и похоронит там конная полиция, или его никогда не обнаружат и никогда не похоронят… – да это и не столь уж важно!

Страна, которую я люблю больше всего на свете, не потому, что она была ко мне ласкова, а потому, что я родился на австралийской земле, и потому, что мой отец, хотя и родился под другим небом, был австралийским пионером и умер в Австралии, и еще по многим причинам. Австралия! Страна моя! Само слово звучит для меня музыкой. Господи, храни Австралию! Дай ей счастья во имя всех великих сердец, которые слились в ее одно большое сердце. Огради ее от тлетворного влияния Старого Света с его лицемерием, черствостью и торгашеством. И если при жизни моей настанет час сынам Австралии встать на ее защиту, дай мне, господи, умереть за нее, сражаясь в первых рядах, и найти свое последнее пристанище на австралийской земле.

Первое время золотоискатели пробовали носить свой скарб за спиной в мешке с перекрещивающимися на груди лямками, однако ноша сдавливала грудь и затрудняла дыхание, а, делая длинные переходы по жаре, человек должен дышать полной грудью. Затем была испробована скатка военного образца, надевавшаяся наискось через правое плечо, но носить ее при австралийской жаре было невыносимо, и от нее пришлось отказаться так же, как и от высоких сапог и краг. Еще совсем недавно австралийские художники и редакторы знали о жизни страны за пределами города не больше, чем на Даунинг-стрит знают о британских колониях вообще, и, очевидно, полагали, что военная скатка все еще в ходу, а некоторые художники так даже изображали свэгмена с палкой в руках, как будто это бродяга Старого Света, который только и посматривает, как бы ему пробраться к черному крыльцу, минуя собаку. Английские художники, кстати сказать, по-видимому, до сих пор убеждены, что австралийские лесорубы и гуртовщики появляются на свет в высоких сапогах, да еще начищенных до такого блеска, что прямо хоть брейся перед ними.

Свэг обычно состоит из «штуки» или длинной полосы коленкора (это покрышка свэга, ею же можно укрываться самому в ненастную погоду; в Новой Зеландии для этой цели берут клеенку или непромокаемую саржу) и пары одеял, преимущественно синих – такова уж традиция (откуда и второе название свэга «синявка»), внутрь же кладутся разные мелочи и запасная одежда. Сворачивают свэг следующим образом: раскладывают на земле кусок коленкора, поверх него одеяла; затем, отступив дюймов на восемнадцать от одного края, кладут аккуратно сложенные смену брюк, рубашку и т. д., связанные шнурками ботинки – носок к пятке, книги, пачку старых писем, фотографии и все безделицы, которые хотят захватить с собой, мешочек, где лежат иголки, нитки, перо и чернила, лоскуты для починки брюк, шнурки для ботинок и т. п. Вещи раскладывают равномерно и аккуратно, так, чтобы эту груду можно было легко закатать в свэг (некоторые сначала заталкивают вещи в старую наволочку или холщовый мешок), затем коленкор и одеяла загибают с боков во всю длину, так чтобы ширина свэга не превышала, скажем, футов трех. Свободный конец подворачивают, накрывают им всю начинку свэга и начинают скатывать его к противоположному концу, стараясь сделать свэг тугим, компактным и изящным. Тут уж приходится полагаться на собственные колени и эстетический вкус. Не доходя дюймов восемнадцати до противоположного края, свободный конец закладывают внутрь. Все это дело сильно напоминает рулет, только края свэга не стянуты, а идут кольцами. Свэг перевязывают тремя-четырьмя ремнями (то вопрос вкуса и наличия ремней). К верхнему ремню – дело в том, что свэг носят (а также ставят на пол в придорожных кабачках или прислоняют к стене или перилам веранды на привалах) в более или менее вертикальном положении, – итак, к верхнему ремню прикрепляют конец лямки (чаще всего для этой цели берут полотенце, чтобы не натирать плечо), а другой конец прикрепляют к нижнему ремню или ко второму снизу. Пиджак в свэг не закатывается, его подсовывают под ремни. К верхнему ремню веревкой привязывается небольшая торба – коленкоровый мешочек, величиной с наволочку, – в которой лежат кульки с чаем, сахаром и мукой, хлеб, мясо, сухие дрожжи, соль и т. д. Если свэг несут на левом плече, торбу перекидывают на грудь через правое плечо, и она служит противовесом свэгу, висящему сзади.

Путник может вскинуть на спину тяжелый свэг, так что он висит почти в вертикальном положении вдоль позвоночника, и нести его безо всякого противовеса, перекинув лямку через плечо, и это для него не более обременительно, чем вам, скажем, нести пальто. Некоторые умеют так ловко и удобно расположить свои пожитки и приладить ремни, что скатать свэг для них – минутное дело, а расстегнуть пряжки и раскатать его на земле они могут так же легко и просто, словно это рулон обоев, – остается только лечь и спать, подложив под голову одежду вместо подушки. На привале всегда садятся на свэг – сиденье это очень мягкое, поэтому брюки долго не снашиваются. А так как на бесконечных австралийских дорогах пыль обычно бывает мягкая и шелковистая, то и обувь носится замечательно. Человек со свэгом может пройти в среднем миль пятнадцать в день, но все дело в воде: если вы находитесь в пяти милях от колодца или водоема, а следующий будет через двадцать, то сегодня вы делаете привал, пройдя пять миль, и откладываете двадцать миль на завтра. Но если вода находится в тридцати милях, ничего не поделаешь, приходится идти все тридцать. Странствия по Австралии со свэгом за спиной имеют много различных и образных названий. Говорят: «Тащиться с синявкой на горбу», «Отплясывать с Матильдой», «С Матильдой на горбу», «Волочить свой барабан», «Скакать кенгурой», «Плестись на рысях», «Промышлять по кладовкам», но сейчас большинство бродячих стригальщиков именуют себя «сезонниками» и говорят про себя: «меряю дороги» или «таскаю свэг».

Теперь вы знаете, что такое австралийский свэг. Кто только не носил его – английские лорды и китайские кули, святые и уголовники, мученики и убийцы, высокообразованные джентльмены и неграмотные мужланы, борцы за свободу Польши и каторжане, ополчившиеся против всего мира, носила его и не одна женщина, переодетая в мужское платье. Австралийский свэг скрывал в своих недрах письма и газеты на всех языках мира; секреты, которые могли бы опорочить честь знатных семейств, а нередко и государственные тайны; бумаги, на основании которых могли бы оказаться в тюрьме весьма почтенные люди, и свидетельства невиновности несчастных, теряющих рассудок за решеткой; документы, которые могли бы принести кое-кому титул и богатство, и последние гроши потерянного состояния; гримасы, улыбки, загадки человеческой жизни, портреты матерей и умерших возлюбленных, фотографии красавиц, надрывающие душу письма, написанные рукой, которой давно уже нет на свете, и карандашные рукописи не одной книги, которая еще прогремит когда-нибудь на весь мир.

Вес свэга бывает разный – от легонькой походной «синявки», содержащей одеяло да чистую рубашку, до «Королевского Альфреда» с палаткой и полным оборудованием, тянущего чуть ли не тонну. У некоторых старых бродяг развивается мания собирать жалкое барахло, которое никогда не понадобится ни им самим, ни кому другому. Вот список предметов, обнаруженных в свэге одного старого бродяги, труп которого подобрала полиция. Когда его нашли, он лежал, уткнувшись лицом в песок, придавленный своим свэгом, раскинув руки, словно хотел обнять всю землю или в свой смертный миг пасть ниц крестом перед небом, вспыхнувшим ослепительным пламенем.

Полуистлевшая, изодранная в клочья палатка, синее одеяло с квадратными заплатами из красного коленкора. Половина белого одеяла – теперь уж совсем почерневшего – заплатанного чем попало, к которому была пришита половина красного одеяла. Распоротый мешок. Обрезки мешковины. Часть женской юбки. Две пары ветхих молескиновых штанов. Одна штанина. Спина от рубашки. Половина жилета. Два расползающихся, позеленевших от старости пиджака из твида, заплатанных кусками одеяла, коленкора и т. д. Большой узел всевозможных лоскутов для латанья. Дырявый котелок, а в нем леска, газеты, банка с топленым салом, нитки, иголки и т. п. Банка из-под варенья, аптечные пузырьки, пробки, нанизанные на веревочки, – такие гирлянды подвешивают к полям шляп, чтобы отгонять мух (одна из форм помешательства в тех краях, так как нормального человека болтающиеся пробки могут свести с ума куда скорее, чем мухи). Три ботинка разного размера – все на правую ногу – и один шлепанец на левую. Кофейник без ручки и без носика и кастрюлька, набитая всяким барахлом: ломаными ножами и вилками с обгоревшими черенками, ложками и множество ржавых гвоздей, которые, надо полагать, использовались как пуговицы. Сломанная пила, молоток, битая посуда, старые жестяные кружки, проржавевшая сковородка без ручки, детские туфельки, обрезки хрома и невыделанной кожи, какой-то дешевый романчик без начала и конца, растерзанный английской словарь, грамматика и задачник, арифметические таблицы, кулинарная книга и пухлый англо-иностранный словарь, что-то Шекспира, французская книжонка, немецкая книжонка и правила хорошего тона. Пара тяжелых башмаков на шнурках – верха их высохли и растрескались, а подошвы, чиненные-перечиненные кожей, резиновыми набойками, железными подковками и гвоздями с большими шляпками, разбухли так, что толщина их достигала двух дюймов, а весили они больше пяти фунтов. (Если не верите, пойдите в Мельбурнский музей, там на почетном месте под стеклом вы найдете точно такую же пару башмаков с подписью «образец колониальной промышленности».) В самом же сердце свэга лежал мешочек из-под сахара, туго-натуго перевязанный бечевкой, а в нем еще одна старая юбка, закатанная в тугой сверток и много раз обмотанная бельевой веревкой, которую, как я полагаю, он таскал с собой, чтобы было на чем при желании повеситься. Внутри же свертка лежала небольшая пачка старых фотографий и писем, разобрать которые было почти невозможно. Одно было от женщины – женщины, по всей видимости, благоразумной и вдовой, заявлявшей, что она вовсе не собирается снова выходить замуж, что она и так света белого не видит, работая, чтобы прокормить семью, не хватает ей еще одной обузы на шею. И это «окончательно и бесповоротно», так что являться снова и «морочить ей голову» совершенно нечего. Если он посмеет это сделать, она спустит на него Сатану (под «Сатаной» она, по-видимому, подразумевала свою собаку).

Письмо вдовы начиналось: «Дорогой Билл!» Так же начинались и все остальные письма, но обратного адреса на них не было, не было и конвертов, так что установить личность покойника оказалось невозможным. Полиция похоронила его под эвкалиптом, и молоденький полисмен вырезал на стволе:

Здесь покоится

Билл,

который жил и умер.