Текст книги "Рассказы. Девяностые годы"

Автор книги: Катарина Причард

Соавторы: Генри Лоусон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 58 страниц)

III
Мне является призрак и о многом напоминает

В Кэджгонге я первым делом заехал в мастерскую к братьям Гэллетли, чтобы оставить у них двуколку. Гэллетли были славные ребята, один каретник, а другой шорник, и оба дюжие, рыжебородые – говорили, что в нашей округе с ними никто сравниться не мог ни силой, ни ростом.

Отец у них недавно умер и оставил им порядочные деньги – они держали подручных, а сами работали, только когда им хотелось или когда получали специальный заказ, потому что таких мастеров поискать. Я пошел в покрасочную мастерскую взглянуть на пароконную коляску. Ее заказал кто-то, только наличными сразу заплатить не смог, а на слово Гэллетли ему не поверили.

Коляска стояла за ситцевой ширмой – такую ширму ставят от пыли. Что говорить, отличная коляска – дышло, оглобли, на сиденьях подушки, кнут, фонари – все как положено. Если хотите запрячь одну лошадь, снимите дышло и поставьте оглобли – и, пожалуйста, впрягайте одну. Над передним сиденьем можно поставить парусиновый верх; если вас всего двое, заднее сиденье складывается – и получается очень славная просторная коляска на двоих. Такая красавица наверняка стоит не меньше пятидесяти фунтов.

Пока я ее разглядывал, подошел Билл Гэллетли и хлопнул меня по спине.

– Редкий случай, Джо, смотри не упусти! – сказал он. – Я ведь приметил, как ты разглядывал эту коляску, когда был у нас прошлый раз. Лучше ты нигде не сыщешь, а другая такая у нас не скоро появится – невыгодно с ними возиться, они себя не окупают. А ты теперь настоящий скваттер, и пора уже тебе катать маленькую Мэри в собственной коляске, хватит ей скучать одной дома или трястись по пыли в какой-нибудь старозаветной колымаге.

Семейство Гэллетли знало Мэри еще девочкой, потому он и называл ее «маленькой Мэри».

Я почесал в затылке и опять посмотрел на коляску. Соблазн был велик.

– Вот что, Джо, – сказал Билл Гэллетли уже серьезнее, – тебе я с этой коляской поверю. Забирай ее сейчас же, а чеки можешь посылать, когда у тебя будет что послать – постепенно, хоть целый год, а то и два. Ты ведь себя не жалеешь, баклуши не бьешь, а мне с деньгами не к спеху, пока обхожусь.

Хорошие они были ребята, эти Гэллетли, но в людях разбирались. Я-то знал, что Билл Гэллетли не позволил забрать из мастерской коляску тому молодчику, который ее заказывал, раз он не выложил всю сумму наличными, а тот, между прочим, в здешних местах был воротилой. Однако мне от этого было не легче.

Тут как раз в мастерскую заглянул Роберт Гэллетли. Братья были очень похожи, только Роберт держался посолиднее.

– Послушай, Боб, – говорил Билл, – вот тебе случай избавиться от той сбруи, что ты сделал на заказ. Похоже, Джо Уилсон собирается забрать коляску.

Боб Гэллетли поставил ногу на верстак, вынул руку из кармана, упер локоть в колено, а подбородок в ладонь и зажал в кулаке свою косматую бороду, как он это всегда делал, когда ему хотелось подумать. Потом он опустил ногу, сунул руку обратно в карман и сказал мне:

– Ну что ж, Джо, я ведь для того молодчика сделал два комплекта сбруи, будь она неладна, эта коляска, и если ты пожелаешь, я их тебе отдам. Вот Билл вытянет из тебя все, что сможет, тогда уж и я за тебя примусь. Он-то у нас известный кровопийца, право слово.

Я сдвинул шляпу на лоб, почесал затылок и уставился на коляску.

– Пошли в «Королевский отель», Джо, – сказал Боб.

Но я знал, что за пивом дело сразу сладится, а потому сказал, что сначала мне надо отвезти шерсть на станцию и все обдумать, а выпьем, когда я вернусь.

Я и думал, пока ехал до станции, но только ничего у меня не получалось. Я ведь хотел прикупить овец и огородить новый выгон, да еще пришел срок очередным взносам за аренду. К тому же мне нужна была уйма вещей, без которых я никак обойтись не мог. И еще одно: чем дальше я уходил от долгов и нужды, тем больше я их боялся. Пара лошадей у меня была, но пришлось бы купить еще одну, и выйдет, что коляска на круг обойдется не в пятьдесят, а чуть не в сто фунтов. Вдруг засуха, а у меня эта коляска на шее. К тому же мне хотелось передохнуть. Если я возьму коляску, значит, опять придется приналечь. Нет, уж лучше свожу Мэри в Сидней – и хватит с нее.

В общем, я все решил и уже поворачивал к большим белым воротам во двор пакгауза, как вдруг меня обогнал скваттер Блэк в новом большом фаэтоне с женой и кучером и грудой чемоданов, пледов и прочей клади. Дело было перед рождеством, и, как видно, они покатили на праздники в Сидней. Это был тот самый молодой Блэк, который так обхаживал Мэри, – она у них служила до того, как умер старик, – и если бы не подвернулся я и если бы девицы не питали слабость к бродягам – быть бы теперь Мэри хозяйкой Хэвилендской усадьбы и работали бы за нее слуги. Что и говорить, барыня из нее вышла бы получше, чем нынешняя. На все праздники ездила бы в Сидней, жила бы в старом «Королевском отеле» в такой роскоши, какую только женщина может пожелать, и каждый вечер ходила бы в театр. А я бы слонялся с фермы на ферму где-нибудь в глуши или, может, давно бы спился.

Блэки не заметили, что я проехал мимо, обтрепанный и запыленный, в старой почернелой шляпе, надвинутой на глаза. Обычно-то я на них плевал, да и на всех прочих тоже, но иногда на меня что-то находит и я очень все переживаю.

Из пакгауза как раз выезжал большой блэковский фургон, и возница, огромный, чернявый детина, как видно, с примесью иностранной крови, ехал по самой середине дороги и, судя по всему, даже и не думал посторониться. Я остановил лошадей и стал ждать. Он смотрел на меня, я на него – не отводя глаз. Потом он, насупившись и обругав лошадей, взял в сторону. Лет шесть-семь назад я его порядком изукрасил, и он этого не забыл. А я в ту минуту не прочь был изукрасить кого угодно.

Приемщик в тот день, наверно, понять не мог, какая муха укусила Джо Уилсона. А я думал о Мэри, там, в одиноком домишке на берегу ручья в дремучей глухомани, – а как еще назвать наши места? – о Мэри, которой не с кем словом перемолвиться, если не считать двух-трех соседок, худых как жерди, замученных работой, которые наведывались к ней по воскресеньям. Я вспомнил все беды, что свалились на нее в первый год, – о них я еще не рассказал: о том, как она заболела, когда я был в отъезде, и не с кем было даже посоветоваться, о том, как заболели сразу и Джеймс и Джим, когда меня опять не было; о том, как мужественно она переносит одиночество. Я думал о Мэри, под палящим солнцем, в старом ситцевом платье, фетровой шляпе и моих сапогах, – ведь она не только дом вела и за Джимом приглядывала, а и всю работу на ферме делала. И щеки у нее западали все больше, и румянец бледнел. И тут мне вспомнились все тамошние женщины – костлявые, ко всему равнодушные, потерявшие всякую надежду женщины, с кирпичного цвета лицами и скрипучими голосами – а ведь некоторые из них были не многим старше Мэри.

Когда я вернулся в город, мы с Биллом Гэллетли выпили в «Королевском отеле» – и с коляской все было решено; потом диво заказал Боб, и я взял сбруи. Потом заказал я, и мы вспрыснули сделку. Когда я уезжал, Боб сказал:

– Присылай сюда этого бездельника, своего шурина, с лошадьми. Если хомуты не подойдут, я их подгоню, как надо, и прилажу.

Мне показалось, что оба они жали мою руку крепче, чем всегда, но, может, пиво было тому причиной.

IV
Коляска прибывает домой

Первые миль двадцать я было совсем повесил нос, а потом подумал: а что, собственно, случилось? Что толку во всем себя урезывать до самой старости, когда от денег и радости-то никакой нет? Если уж дела у нас пойдут под гору, так в коляске туда, пожалуй, не хуже скатиться, чем в телеге, – люди хоть посудачат немного, а то и посочувствуют. Теперь Мэри сможет почаще выбираться из нашей несчастной дыры, да и поездки в Сидней отменять не придется. Можно будет доехать до Уоллеруонга – там у Мэри есть какие-то родственники, и оставить у них коляску и лошадей, а дальше отправиться поездом. А то по старой почтовой дороге – через Голубые горы – отлично можно прокатиться! Свояченице в Гульгонге я решил сообщить о своей покупке, но я сказал, что буду держать все в секрете от Мэри, пока коляска не приедет домой. Ей это очень понравилось, и она сказала, что отдала бы все на свете, лишь бы самой приехать с этой коляской и увидеть, как Мэри вытаращит глаза, да вот только куда же она от своего меньшенького поедет. Я-то был доволен, что она не может поехать, – все-таки сюрприз получился бы не тот. Мне ни с кем этой радостью делиться не хотелось.

Домой я вернулся на следующий день под вечер и после чая, рассказав Мэри все новости и наврав что-то, почему я вернулся без двуколки, я пошел с Джеймсом посидеть на бревнах – мы всегда там курили и болтали – и все ему выложил. Он присвистнул, потом сказал:

– Но зачем же тебе такой огород городить? Сказал бы лучше сразу, это ее развеселит, а то она уж очень грустная ходила, пока тебя не было.

– Хочу, чтобы это был для нее сюрприз, – сказал я.

– Ну что ж, в такой дыре это, конечно, приятно, хотя меня, например, ничем не удивишь. А вот скажи, как же мне объяснить Мэри, зачем мне понадобились две лошади? Ведь чтобы привезти двуколку, нужна только одна, а она, конечно, спросит.

– Скажи, что вторую нужно подковать.

– Да ее подковали всего два дня назад. Про лошадей Мэри все знает не хуже нас с тобой. Я, конечно, могу соврать – дело не хитрое, – но так, чтобы соврать разок, и хватит. А Мэри задает столько вопросов…

– Ну, так отведи другую лошадь пораньше к ручью, заберешь ее, когда поедешь.

– Я-то отведу, а ведь она спросит, почему я беру две уздечки. Ну да ладно, я все устрою, не беспокойся.

– И вот еще что, Джеймс, – сказал я, – купи кусочек замши и губку – все равно они нам понадобятся – и вымой коляску у ручья, когда будешь подъезжать к дому. Она наверняка запылится.

– Хо! Ну ладно.

– И если сможешь, подгадай так, чтобы приехать под вечер, когда прохладнее, или на закате.

– Это еще зачем?

Я решил, что будет лучше, если коляска появится под вечер, когда спадет зной и у Мэри будет время порадоваться вволю, а не в утреннюю жару, когда солнце палит, будто уже полдень, а впереди долгий хлопотный день.

– Нет, зачем тебе надо, чтобы я приезжал под вечер? – допытывался Джеймс. – Хочешь, чтобы я поспал в лесочке, а потом заявился, как какой-нибудь бродяжка?

– А, да приезжай хоть ночью, если тебе так хочется!

Мы немного помолчали – просто сидели и попыхивали трубками. Потом я спросил:

– Ты про что думаешь?

– Про то, что пора тебе купить новую шляпу, а то больно солнце тебе макушку припекает через старую-то…

Джеймс отскочил в сторону, чтобы я до него не дотянулся, а потом побежал загонять телят. Перед тем как лечь спать, он сказал:

– Ну а мне что за это перепадет?

Он давно уже приглядывался к двустволке в Кэджгонге у оружейника Франка – один ствол нарезной, другой – под дробь.

– Сколько Франка хочет за это ружье?

– Пятнадцать фунтов десять шиллингов, но, может, он засчитает мою одностволку. В крайнем случае уступлю мою одностволку Филу Ламберту, за пару фунтов, не меньше. (Фил был его закадычный дружок.)

– Договорились, – сказал я. – Только поторгуйся хорошенько.

Утром он сам приготовил себе завтрак и выехал пораньше, чтобы Мэри не надавала ему еще поручений и наставлений – вдруг она вечером что-то забыла. Ружье он взял с собой.

Я всегда считал, что только круглый дурак не способен сохранить секрет от своей жены – значит, и сам он вроде бабы. Зато теперь понял, каково это. Те три дня, что я ждал коляску, были самыми долгими в моей жизни. Я злился на всех и на все на свете, а страдала от этого Мэри. Чтобы как-то убить время, я починил крышу, подправил загородку, привел в порядок всю упряжь и на третий день утром оседлал лошадь и отправился на гору присмотреть деревья для изгороди. Помню, как я спешил обратно, потому что вдруг испугался, что коляска приедет без меня.

За чаем я завел разговор о колясках.

– Ну зачем тебе двухместная коляска, Мэри? – спрашиваю. – А если ты захочешь взять с собой детей?

– Усядутся на полу, у нас между колен. Так все люди делают. Постелю им одеяло или шкурку опоссума, чтобы было удобно.

Но говорила она как-то равнодушно, не то, что прежде, когда я про коляску и слышать не хотел. У них, у женщин, всегда так. Ну да, правда, бедняжка, устала и не очень хорошо себя чувствовала, и дети что-то куксились. Вид у нее был совсем унылый.

– И не надо говорить о коляске, Джо, – сказала она. (В эту минуту мне как раз почудилось, что я слышу стук колес.) Все равно мы ее не купим. Не знаю, зачем ты завел этот разговор сегодня. И не сердись, Джо, я не хотела тебя обидеть. Подождем немного, а потом купим большую коляску, раз уж ты так решил. У нас еще столько времени, чтобы все обсудить.

После чая, когда малыши улеглись спать и Мэри перемыла посуду, мы сели посидеть на веранде. Мэри шила, а я курил и смотрел на дорогу.

– Почему ты молчишь, Джо? – спросила Мэри. – Ты со мной теперь почти не разговариваешь, из тебя словечка не выжмешь. На что ты сердишься, Джо?

– Просто мне нечего сказать.

– Найди что-нибудь. Подумай, мне-то каково? Ты чем-то расстроен? Опять что-нибудь случилось? Лучше расскажи мне все и перестань терзаться и раздумывать, ведь нам обоим от этого только хуже. Раз ты мне никогда ничего не рассказываешь, как же я сумею тебе помочь?

Я сказал, что ничего особенного не произошло.

– Но должно же что-то быть? Отчего ты сегодня такой? Напился, что ли, в городе? Или опять играл?

Я спросил, какое она еще придумает обвинение.

– И потом, я вот о чем хотела с тобой поговорить… – продолжала она. – Пожалуйста, не хмурь лоб, Джо, и выслушай меня спокойно…

– В чем дело?

– Прошу тебя, не ругайся при детях. Знаешь, маленький Джим сегодня – он чинил свою тележку и что-то у него не ладилось, – он… он…

– Ну, что он сказал?

– Он… (Она опять запнулась – как видно, удерживалась, чтобы не рассмеяться.) Он сказал: «Чтоб тебя…»

Я не мог не рассмеяться. Мэри старалась сохранить серьезность, но у нее ничего не получилось.

– Не беда, старушка! – сказал я, обнимая ее за плечи, потому что губы у нее дрожали и, может быть, она плакала, а не смеялась. – Не всегда же так будет. Потерпи, дай набраться сил.

И как раз в эту минуту появился черный мальчишка, который жил у нас (я вам как-нибудь расскажу о нем), – он подвигался бочком вдоль стены, бедняга, как будто боялся, что кто-нибудь его ударит. А ведь я-то его ни разу пальцем не тронул.

– Что такое, Гарри? – спрашивает Мэри.

– Едет… Коляска едет.

– Где коляска?

Он показал в сторону ручья.

– Ты уверен, что это коляска?

– Да, хозяйка.

– А лошадей сколько?

– Одна… две.

Мы знали, что он слышит и видит задолго до того, как услышим и увидим мы. Мэри сбежала с крыльца во двор, влезла на груду бревен и, приставив ладонь ко лбу, хотя солнце уже зашло, стала вглядываться в ту сторону, где между бесконечных серых стволов вилась дорога.

– Кто-то едет к нам в коляске, Джо! – крикнула она взволнованно. – А обе мои белые скатерти неглаженые. Гарри! Поставь утюги на плиту и подбрось дров, да поживее. Хорошо еще, что я припрятала новые простыни. Вставай, Джо! Что ты там сидишь и ухмыляешься? Пойди надень чистую рубашку. Скорее… Ой, да это Джеймс… и больше никого.

Она повернулась ко мне, а я сидел и ухмылялся как дурак.

– Джо! – сказала она. – Чья это коляска?

– По-моему, твоя, – сказал я.

У нее прямо дыхание перехватило: стоит и смотрит то на коляску, то на меня. Джеймс скрылся из глаз за поворотом, потом появился уже перед самым домом.

– Ах, Джо! Зачем ты? – вскричала Мэри. – Это же совсем новая четырехместная коляска! – Она кинулась ко мне и крепко обхватила мою голову. – Почему ты ничего не сказал мне, Джо? Бедненький, а я-то пилила тебя весь день! – И она снова обняла меня.

Джеймс спрыгнул на землю и начал распрягать лошадей – так, словно это было обычное дело. Я заметил, что из-под сиденья торчит двойной ствол. Джеймс таки вымыл коляску – наверно, оттого и был такой хмурый. Мэри стояла на веранде; глаза у нее стали огромными, она почти не дышала – она созерцала коляску.

Джеймс снял сбрую, лошади встряхнулись и пошли к дамбе напиться.

– Загляните-ка лучше под сиденье, – проворчал Джеймс, бережно доставая свое ружье.

Мэри нырнула в коляску. Был там ящик с лимонадом и пивом – от братьев Гэллетли. Джеймс сказал, что они выпили целый галлон пива – так торжественно они его провожали (то есть провожали-то они коляску); был там «небольшой окорочек» от Пэта Мёрфи, лавочника из Хоум-Рула, который он «коптил самолично», – я такого окорочища сроду не видел; три каравая от булочника, сладкий пирог и несколько ярдов какой-то материи – «сшить что-нибудь ребятишкам» – от тетушки Гертруды из Гульгонга; была там рыба – ее верзила Дейв Риган поймал накануне вечером в реке Макуори, присолил и прислал нам в ящике; был там расшитый красным галуном парусиновый костюм для нашего мальчишки аборигена, банка засахаренных фруктов и леденцы («для мальчонки») и смешная китайская кукла и погремушка («для девчушки») от Сан Тонь Ли, нашего гульгонского лавочника и приятеля Джеймса – он снабжал Джеймса порохом и пистонами в кредит, когда тот сидел без денег. Они бы нагрузили коляску доверху всяким хламом, если б только он подождал, сказал Джеймс. Что ж, похоже, все были рады, что у Джо Уилсона «дела идут на лад», и от этого на душе у меня стало хорошо.

Мы внесли все подарки в дом, и следующие полчаса мы с Мэри только суетились и все что-то обсуждали. Затем Джеймс сунул голову в дверь и обиженным голосом сказал:

– А чаю-то мне дадут? Я, можно сказать, от самого Кэджгонга ничего в рот не брал. С голоду помираю.

Тут Мэри немножко опомнилась.

– Через пять минут будет тебе чай, – сказала она. – Возьми-ка пока что сбрую и повесь на крючки в пристройке; а ты, Джо, подкати коляску к навесу веранды, не то на нее сядет роса. Утром мы повесим перед ней мокрые мешки, закроем ее от солнца. И пусть Джеймс съездит в Кэджгонг за двуколкой, не будем же мы чуть что брать коляску.

– Ладно, – сказал Джеймс, – съезжу куда угодно. Только дай скорей что-нибудь пожевать.

Мэри пожарила рыбу, чтобы она не испортилась до утра, и погладила скатерть – благо утюги давно нагрелись (Джеймс ворчал, не умолкая), и достала хорошую посуду (материнское наследство) – обычно она ее держала под замком, – и так накрыла стол, что Джеймсу стало не по себе.

– Я есть хочу, а банкеты мне эти ни к чему, – сказал он.

И он совсем разворчался, потому что Мэри потребовала, чтобы он не резал рыбу ножом, и «развела все эти китайские церемонии». Наевшись, он взял двустволку и собак, прихватил Гарри и отправился пострелять опоссумов.

Мы остались одни, и Мэри забралась в коляску, чтобы попробовать сиденья, и заставила меня сесть рядом. На таких удобных сиденьях мы сроду не сидели, но мы все-таки вылезли из коляски – уж очень глупый был у нас вид, вдруг кто-нибудь поехал бы мимо.

А потом мы сидели рядышком на приступке веранды и не могли наговориться – мы давно уже так не говорили – и то и дело повторяли: «А помнишь…», «А помнишь…», и, по-моему, с того вечера мы лучше начали понимать друг друга.

А под конец Мэри сказала:

– Знаешь, Джо, почему-то сейчас я чувствую себя как в день нашей свадьбы.

Да, пожалуй, и меня тоже охватило странное такое и чудесное чувство.

КАТАРИНА СУСАННА ПРИЧАРД
Девяностые годы

ОТ АВТОРА

В этой повести о золотых приисках Западной Австралии я пыталась не только изобразить жизнь отдельных людей, но и дать историю развития определенной отрасли промышленности.

В течение ряда лет я собирала материалы – жила и работала на приисках, беседовала со стариками старателями, слушала их рассказы о походах за золотом и о трудностях тех дней. Я перечла все старые газеты и почти все, что было написано на эту тему; однако в основу этой повести легли воспоминания двух лиц, названных мною Динни Квин и Салли Гауг. Описанные события их жизни – действительные события; и у остальных героев есть двойники среди первых золотоискателей, хотя, по вполне понятным причинам, я избегала полнейшего сходства.

Выбирая имена для своих героев, я старалась не давать им тех имен, которые были распространены на приисках в тот или иной период, хотя это было очень трудно при таком широком полотне. Под своими настоящими фамилиями выступают только лица, вошедшие в историю или ставшие легендарными.

В частности, сохранены фамилии людей, принимавших участие в борьбе за права старателей на добычу россыпного золота, а также воспроизведены некоторые их речи, ибо таким образом читатель может скорее представить себе те чувства и настроения, которые тогда естественно возникали.

Предполагается, что «Девяностые годы» будут первой частью трилогии, повествующей о Динни Квине, Салли Гауг и о приисках.

Выражаю признательность владельцам «Калгурлийского горняка», предоставившим мне возможность ознакомиться с архивами газеты. Использованы мною также данные, имеющиеся в книгах «Борьба за золото» Джона Маршалла, «Золотые денечки» Дж. Ресайда и «Былое» Артура Рейда, где содержится много ценного фактического материала.

К.-С. П.

Глава I

Дым от костра высоким столбом стоял в чистом сухом воздухе. Точно дыхание живого существа, поднимался он с пологого склона холма и курился над широкой равниной, до самого горизонта заросшей серым кустарником. На востоке небо разгоралось ослепительным блеском – вставало солнце.

Темнокожие кочевники, спавшие у костра, зашевелились. Один из них, стройный обнаженный юноша, поправил тлеющие головешки, поднял с земли свои копья и, выпрямившись, стал всматриваться в лежавшие перед ним необозримые безлюдные земли, на которых он охотился. Раздувая ноздри, он нюхал утренний воздух, отыскивая дичь, и вдруг уловил посторонний запах. Его сильное, ловкое тело напряглось, темные глаза пристально вглядывались в даль.

– Юкки! – резко и хрипло прозвучал его предостерегающий возглас, похожий на крик птицы.

Не успев стряхнуть дремоту, лежавшие у костра люди вскочили на ноги и столпились вокруг юноши.

Там, на юге, над морем непроходимой кустарниковой чащи, в воздухе медленно ползло облако пыли. Темнокожие, мужчины и женщины, заговорили наперебой, и их голоса прерывались от волненья и страха перед этим далеким серым пятном, которое медленно надвигалось на них.

Это была небольшая семья австралийцев – старик, четверо взрослых мужчин, их жены и дети; все они отлично понимали, откуда взялась туча пыли на фоне бледного неба: сюда шли чужие люди со своим скотом, чтобы завладеть землями, на которых племя охотилось, – люди, у которых есть смертоносные палки, выбрасывающие огонь, и которые хватают каждого туземца, где только им удается подстеречь его, и требуют, чтобы он показал им воду. Воду или золото – это волшебное сокровище, которое ищет белый человек и которое таится под пылью в руслах пересохших рек или блестит прожилками на выветренных склонах гор. Много белых людей умерло на равнинах и среди голых скал; ни их хитроумие, ни их колдовство не помогали им находить воду и пищу во время засухи.

Но появлялись все новые чудные люди и их четвероногие, они выпивали всю воду из бочагов, распугивали диких зверей и терзали землю, одержимые желанием найти желтый камень, которого темнокожие так страшились, ибо это он навлек на них все бедствия.

В несколько минут женщины собрали своих ребят и деревянные ковши для воды, мужчины – свои копья, палицы и бумеранги, и семья снялась с места. Темные тела туземцев мелькнули между стволами, раздался треск и шорох, затем кусты акации, усеянные желтыми росистыми цветами, мягко сомкнулись. Темнокожие скользили легко и бесшумно, точно тени деревьев, и в их движениях была та же гибкость и упругость, что и у стройных молодых стволов, когда их клонит и колеблет ветер.

Мужчины-охотники обогнали остальных, разошлись в разные стороны и скрылись из глаз. Старик, женщины и дети неуклонно двигались на северо-восток, туда, где на горизонте тянулась длинная цепь низких голубых холмов. К полудню путники, идя все той же неторопливой и плавной поступью, оставили за собой немало миль.

Но вот одна из молодых женщин замедлила шаг. Вместе с ней отстала и старуха. Она отделилась от своих, свернула в сторону и пошла вдоль оврага, вырытого ливнями в твердой красноватой земле. Молодая женщина последовала за ней. Она была беременна, и идти ей становилось все труднее, она задыхалась. Наконец она прислонилась к дереву и, обессиленная, вероятно, легла бы на землю, но старуха, оглянувшись, выбранила ее и велела ей идти дальше. Когда они добрались до окруженной огромными валунами небольшой ложбинки, молодая женщина села, а старуха поставила наземь деревянные ковши и положила возле мешочек из кожи и остроконечную палку. Потом она добыла огонь и осторожно прикрыла тлеющее пламя кучкой собранных ею сухих листьев и сучьев.

Затем она вскарабкалась на камни и с тревогой заглянула через обточенный край валуна. В небольшом углублении виднелся маленький бочажок с чистой водой. С довольным ворчанием она опять сползла вниз, взяла ковш, снова взобралась на камни, напилась сама, наполнила ковш и отнесла воды молодой женщине. Потом руками разгребла гальку под ярко-зеленым низкорослым эвкалиптом и очистила место вокруг костра.

Сухие листья и сучья, вспыхнувшие вначале ярким пламенем, уже сгорели, от них осталось лишь немного тлеющей золы. Старуха присела на корточки, сгребла ее в кучу и, подкладывая сухой хворост, снова разожгла костер. Она вывалила в огонь охапку зеленых веток, и в воздух поднялся густой душистый дым. Молодая женщина с трудом поднялась на ноги и присела на корточки возле самого костра, среди дыма. Она сидела так, опираясь на пятки, тяжело дыша и напрягая все тело в мучительных усилиях. Старуха, отойдя в сторону, пронзительно взвизгивала, бранилась, пела, топала ногами и хлопала в ладоши. Вдруг она умолкла, и в безлюдной тишине раздался крик ребенка.

Старуха открыла мешочек, вынула оттуда сплетенный из человеческого волоса шнур, обвязала им пуповину. Затем рассекла пуповину острым и крепким ногтем большого пальца. Пока она возилась с матерью, малыш, лежа на земле, отчаянно кричал. Старуха смазала его жиром, который достала из того же мешка, присыпала сверху мягкой золой из костра и положила рядом с матерью.

Сунув в огонь длинный трухлявый сук, который мог тлеть долгое время, она улеглась подле матери и новорожденного младенца. Вскоре все трое уже крепко спали под кустом, отбрасывавшим на красную сухую землю зыбкую кружевную тень.

Они все еще спали в тишине, нарушаемой лишь шелестом листьев и робким щебетанием птиц, когда, уже под вечер, между деревьями показались двое белых. Они осторожно подкрадывались, держа револьверы наготове, привлеченные дымом костра, возле которого лежали женщины; но вот мелкие камешки зашуршали и посыпались из-под тяжелых сапог. Старуха вскочила. Увидев белых, она испустила крик ярости и стиснула в руках свою палку.

Ни один мужчина из ее племени не осмелился бы ступить в это святилище. Даже отец ребенка имел право увидеть его, только когда старуха и молодая мать вернутся к тому водоему в далеких горах, где собиралось племя.

Белых людей томила жажда. Они знаками объяснили старухе, что им нужна вода, и сунули револьверы обратно за пояс. Впрочем, она и без того слишком хорошо понимала, что означают эти обезумевшие глаза, обвислая, высохшая кожа на лице, припухший язык, – пришельцы едва были в силах бросить ей несколько торопливых слов. Но в бочаге оставалось так мало воды, что ей не хотелось показывать его. Однако от них необходимо было отделаться, поэтому она стала карабкаться на камни, за которыми была вода, и они последовали за ней.

Белые пили очень умеренно, но наполнили водой свои мехи. Потом сходили за лошадьми и вычерпали всю воду до последней капли; лошадей они поили из своих фетровых шляп. Старуха наблюдала за ними, угрюмо бормоча что-то себе под нос, а они громко смеялись над ее гневом.

Затем белые подстрелили несколько диких голубей, прилетевших к водоему напиться, и поджарили их на костре, но женщинам дали только по кусочку жесткой солонины, которая хранилась в их чересседельных сумках. Женщины поели; однако страх их усилился, когда они увидели, что белые располагаются на ночь у костра. Старуха предупредила молодую, что они должны бежать, как только забрезжит утро. Воды нет на десятки миль вокруг, и им придется идти целый день, чтобы добраться до ближайшего водоема.

Белые стали расспрашивать, где еще есть вода. Старуха притворилась, что не знает, и не отвечала им. Они пытались заговорить с молодой, но и та только хмурилась, молча прижимая к себе ребенка и бросая на них испуганные, гневные взгляды. Тогда белые схватили старуху и связали ей руки и ноги. Молодая женщина пыталась бежать, но она была еще слишком слаба и к тому же ей мешал ребенок. Они поймали ее и тоже связали. Затем легли и заснули, не обращая внимания на бормотание старухи и пронзительные крики молодой женщины.

На другое утро белые только и говорили что о воде. Где вода? Отведут их эти ведьмы к воде? Старуха продолжала упорствовать и молчала, но молодую мучила жажда; она знаками попросила дать ей глоток воды. Белые опять накормили ее солониной, отказавшись дать хоть каплю из своих мехов, хотя сами налили воды в кружку и пили у нее на глазах.

Они знали, что делают. Не в первый раз уже они пользовались этим приемом: накормив туземца шпигом или солониной, белые не давали ему воды до тех пор, пока тот, обезумев от жажды, не приводил их к ближайшей бочажине или водоему. Молодая женщина понимает, что им нужно, и наверняка приведет их прямо к воде, решили они.

Один из белых схватил ее, посадил на лошадь. Она отчаянно вырывалась и тянулась к своему ребенку. Тогда другой белый подобрал ребенка, швырнул матери, и они поскакали.

– Габби! Габби! Воды! Воды! – кричали белые. Молодая женщина, плача, указала на излом голубоватой горы, видневшейся вдали. Старуха же скрылась за деревьями.

Золотоискатели разбили лагерь у подножия этой горы, где был скрыт вырытый туземцами колодец, а на рассвете их настигло племя, к которому принадлежали обе женщины. Черным дождем обрушилась туча копий. Позднее, когда в Кулгарди нашли золото, у этого колодца были обнаружены кости белых.

Калгурла – молодая женщина, которая в тот день родила ребенка, – была уже старухой, когда она рассказала Динни Квину об этих белых. Это были не первые, которых она встречала. Тот ребенок умер, но у Калгурлы потом родилась девочка Мири; это случилось после того, как Калгурла и еще две женщины были похищены белыми старателями.