Текст книги "Рассказы. Девяностые годы"

Автор книги: Катарина Причард

Соавторы: Генри Лоусон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 58 страниц)

В те времена мне казалось, что я в какой-то степени заменял Джеку друга.

– Привет, Джек! – приветствовал я его, как только он поравнялся с углом парка.

– Доброе утро, Гарри! – ответил Джек таким тоном, словно мы виделись вчера вечером, а не три месяца назад. – Как поживаешь?

Мы пошли по направлению к профсоюзной конторе: я располагался там в задней пристройке. Джек молчал. Но нет другого места на земле, где к молчаливости человеческой (в пределах разумного) относятся с таким уважением, как в австралийских зарослях, – ибо тут у каждого более или менее печальное прошлое и в каждом живет невидимый дух этого прошлого, порожденный чужой неведомой страной и объясняющийся на чужом языке. Здесь обычно говорят: «Джек задумался!», – и оставляют Джека в покое. Обычно у тебя тоже есть о чем подумать; и когда идешь по дороге вместе с другом, ничего особенного нет в том, что за целый день вы не обменяетесь и словечком. Утром Джим скажет приятелю: «Что ж, Билл, кажется, я выгодно купил эту лошадку»; а попозже, что-нибудь за полдень, когда они прошагают миль двадцать, Билл догадается ответить: «А по-моему, тебя здорово надули».

Я люблю, когда мне попадается задумчивый друг, и я считаю, что думать вдвоем, за компанию, куда полезнее, удобнее и к тому же менее рискованно, чем заниматься этим одному.

По пути к профсоюзной конторе мы с Джеком проходили мимо Королевского отеля и, случайно заглянув в открытую дверь спальни, выходящей на веранду, увидели свеженькую и хорошенькую молодую жену хозяина, которую он привез из Сиднея; она лежала в грациозной позе под москитной сеткой, подобная Спящей Красавице, а сам босс растянулся на веранде поперек входа в спальню. (Можно было бы и не упоминать о нем, но он являл собой воплощение супружеского доверия.)

Я глянул на Джека, предполагая увидеть на его лице усмешку, но он и не думал усмехаться. Казалось, у него вдруг защемило на сердце при мысли о чем-то, что могло бы быть.

Когда мы пришли в мою пристройку, я вскипятил в котелке чай и поджарил кусок мяса.

– Ты шел всю ночь, Джек? – спросил я.

– Да, – ответил он. – Вчера я был в Эмусе.

Есть он отказался. Я решил про себя, что Джек, пожалуй, чересчур уж задумчив и это не пойдет ему на пользу.

По сравнению с тем, как он выглядел во время нашей последней встречи, Джек здорово похудел и осунулся, и в глазах у него сквозила та же усталость и безнадежность, которую я замечал у Тома Холла после недавней крупной забастовки стригальщиков; в те дни Том не знал сна и отдыха, подбадривая своих товарищей по борьбе, помогая им выдержать тяжелые, горькие испытания, – но борьба все-таки была проиграна…

– Послушай-ка, Джек, – спросил я наконец, – что с тобой стряслось?

– Да ничего, Гарри, – ответил он. – С чего ты это взял?

– Попал в какую-нибудь неприятную историю? – продолжал я. – Что сделала с тобой эта Хангерфордская дорога?

– Говорю тебе, все в полном порядке. А как твои дела?

Он вытянул из кармана какую-то бечевку, обрывки бумаги, затем пыльную пачку фунтовых банкнотов и швырнул ее на постель. Как раз в то время я сидел без денег, поэтому взял один фунт и свой котелок и собрался в Королевский отель за пивом. Я надеялся, что пиво развеет горькие мысли Джека.

– Возьми несколько фунтов, – предложил он. – Судя по твоему виду, тебе не мешало бы приобрести пару новых рубашек и еще кой-какую одежонку.

Но с меня было достаточно и одного фунта. А впоследствии Джек имел, по-моему, все основания быть довольным этим обстоятельством, учитывая тот оборот, который приняло дело.

– Ну, какие новости в Берке? – поинтересовался Джек за кружкой пива.

– Никаких, – ответил я, – кроме того, что у нас тут появилась прехорошенькая девушка из Армии спасения.

– Пора бы уж! – проворчал Джек.

– Послушай, что на тебя нашло в последнее время? – спросил я. – Может, я сумею тебе помочь. Нечего меня уверять, будто ничего не случилось. Если уж человек начинает задумываться и держится особняком, это плохой признак, наверняка дело кончится суком и веревкой. Давай-ка выкладывай, что с тобой происходит. Тебя что-то мучает, так, что ли?

– Да вроде того, – сказал Джек. – Нас всех что-нибудь мучает. Но это не твоя забота, Гарри; у меня все в порядке. Я ведь не вмешиваюсь в твои дела, чего же ты вдруг решил взяться за мои. Это, знаешь, не лучше, чем бить чужую собаку. – И он изобразил подобие усмешки.

– Одно скажи, Джек, – наседал я, – тут замешана женщина?

– Да, – сказал он, – женщина. Теперь ты доволен?

– Девушка? – спросил я.

– Да.

Больше не о чем было и говорить. Я-то думал, что дело обстоит даже хуже, что, может быть, он когда-то где-то женился и потом все пошло кувырком.

Нас позвал к себе обедать Билли Вудс, и, должен вам сказать, это был настоящий рождественский обед – все холодное, кроме овощей; веранду все время поливали из шланга, вопреки запрету властей; жена и свояченица Билли сидели за столом оживленные, свеженькие и веселые, – не чета большинству местных женщин, потных, закопченных и злых оттого, что они все утро жарятся у кухонного огня, готовят плюм-пудинг и раскаленное жаркое – лишь по той причине, что их бабушки в Англии всегда подавали на рождество горячий обед.

После обеда мы отправились на прогулку по реке, без особого труда поднялись вверх по притоку, а затем поплыли вниз по течению в тени прибрежных деревьев. Это было намного лучше, чем идти спать, проснуться расслабленным, в испарине, и потом иметь дело с женщинами, страдающими от головной боли, что с ними частенько случается в рождество.

Миссис Вудс всячески пыталась расшевелить Джека, но безуспешно, а вечером он забрел в трактир и принялся опрокидывать стакан за стаканом, чем серьезно обеспокоил Билли Вудса.

– Боюсь, что с Джеком неладно, – сказал он.

После вечернего чая большинство из нас собралось у веранды Уотти. Почти все, что происходило в Берке, происходило в трактире Уотти или рядом с ним.

Если, к примеру, понесет лошадь с повозкой, ее обычно останавливали как раз напротив Уотти, и это наводило на мысль, как говаривал Митчелл, что основная масса местных героев выпивала именно здесь, а также, что самых отчаянных смельчаков надо искать среди отъявленных пьяниц. (Правда, иногда сорвавшаяся лошадь налетала на эвкалиптовый столб трактирной вывески, на которой висел и фонарь, и разносила повозку в щепки.) К тому же трактир Уотти был своего рода профсоюзным заведением для возчиков, а это народ довольно крутой; да и в пиве, которое он отпускал, было нечто такое, что заставляло посетителей весьма оживленно спорить; а на заднем дворе можно было увидеть великолепные драки. Собаки Уотти славились в городе своей сварливостью, и здесь не проходило вечера без собачьих боев, которые часто заканчивались людскими драками. Если какая-то лошадь вдруг выходила из повиновения седоку, этот седок имел все шансы оказаться сброшенным на веранду к Уотти, если не влетал прямиком в бар. Все жертвы несчастных случаев или заболевшие стригальщики обычно доставлялись сюда же, так как трактир Уотти считался наиболее подходящим и удобным для них местом. Митчелл категорически отказывался видеть причину всего этого в добром нраве и великодушии хозяина, – он утверждал, что тот гонится за рекламой и думает лишь о выгоде. Уотти знает, как обделывать делишки, он себе на уме, это уж точно. Митчелл намекал еще, что, случись с ним самим какая беда, он нипочем не согласится, чтобы его сюда притащили, – для Уотти каждые похороны выгодны, одного пива сколько выпьют. Том Холл высказывал предположение, что Уотти втихомолку подкупил и Армию спасения.

Я сидел на табуретке у стены веранды вместе с Дональдом Макдональдом, Бобом Бразерсом (Жирафом), Митчеллом и еще с кем-то, а Джек Лунатик сидел на корточках, прислонившись спиной к стене и надвинув шляпу на глаза. Армия спасения прибыла в урочное время, но мы не сразу увидели нашу девушку, – она немножко запоздала. Митчелл сообщил нам, что ему нравится бывать тут, когда Армия возносит молебны и красавица на месте; он нисколько не возражает, чтобы за него молилась такая хорошенькая девушка, хотя и уверен, что его уже никто не спасет – разве что за дело возьмется настоящий ангел. Он сказал, что его бабушка всю жизнь, каждый вечер, а по воскресеньям даже трижды молилась за него, да сверх того в рождество, если оно не приходилось на воскресный день; однако к просьбам старушки, по-видимому, мало прислушивались на небесах, так как он с каждым годом все глубже погрязал в грехе, шел все дальше темными путями, пока наконец не докатился до преступления.

Когда молитва закончилась, в круг выскочила тощая «тронутая» женщина; она помешалась на почве религии, подобно тому как у многих женщин бывает помешательство на почве женского равноправия и по сотне других причин. Лицо у нее было такое худющее, скулы так резко выдавались, а рот был такой широкий, что когда она раскрывала его, то становилась похожей на манекен чревовещателя и даже казалось, что под ушами у нее появлялись трещины.

– Говорят, что я сумасшедшая! – визжала она пронзительным, надтреснутым голосом. – Но я не сумасшедшая, нет! Я только тронулась на господе Иисусе Христе. Вот и все!..

Но тут в круг вдруг вылез «аминник», которого мы прозвали «Умора» – вечно он что-нибудь сморозит; он закатил глаза кверху, замахал руками, будто жонглировал двумя шарами, и прочувствованным тоном провозгласил:

– Благодарение господу, что эта женщина тронулась праведным местом!

Том Холл расхохотался, да и большинство остальных грешников явно еле сдерживали ухмылки. Вероятно, и Армия спасения почуяла, что тут что-то не так, и хор поспешно запел гимн.

Вперед вышел здоровенный американский негр, раньше работавший ночным сторожем в Сиднее. Он замахал руками в такт пению, а потом, придя в сильное возбуждение, стал выделывать такие движения, будто в страшной спешке тащит вниз канат, переброшенный через блок.

– Спустись к нам, господь! – восклицал он басом, словно аккомпанируя поющему хору. – Спустись к нам, господь; спустись к нам, господь; спустись к нам господь; спустись к нам, господь! – И чем быстрее он это повторял, тем быстрее тянул вниз свой канат. Смотреть на него было чистое удовольствие.

А когда хор умолк, он принялся проповедовать:

– Друзья мои! Когда-то я был черен, как уголь в шахте! Когда-то я был черен, как чернила в океане греха! Но теперь – благодарение и благословение господу – я белее самого снега!

Том Холл, сидевший в углу веранды, прислонил голову к столбу и плакал от смеха. Он пожертвовал сегодня целый шиллинг, и его деньги вполне окупились.

Затем появилась наша девушка, и ее мигом втолкнули в круг. Она была худой и бледной, как никогда раньше, глаза ее сверкали лихорадочным блеском, который мне совсем не понравился.

– Друзья! – произнесла она. – Сегодня у нас рождество…

И больше она ничего не успела сказать, потому что, едва заслышав ее голос, Джек Лунатик вскочил на ноги так стремительно, будто он по ошибке уселся на грудного ребенка. Он бросился вперед, на мгновение остановился, как бы не веря собственным глазам, и коротко вскрикнул:

– Ханна!

Она вздрогнула, словно ее вдруг подстрелили, окинула Джека безумным взглядом и, спотыкаясь, кинулась к нему навстречу; в следующий миг он уже держал ее в объятьях и уводил с собой в хозяйскую комнату.

Я слышал, как миссис Брейтвейт крикнула, чтобы принесли воды и нюхательной соли; такая же толстая, как Уотти, и очень похожая на него с лица, она была, однако, более чувствительной и жалостливой.

Вслед за тем через открытое окно хозяйской комнаты до меня донеслись слова Ханны:

– О Джек, Джек! Почему же ты уехал и бросил меня, не простившись? Это было жестоко с твоей стороны!

– Но ты же сама прогнала меня, Ханна, – сказал Джек.

– Это… это ничего не значит. Почему ты не писал мне? – всхлипнула она.

– Потому что ты ни разу сама не написала.

– Это не оправдание, – заявила она. – Ты п-поступил со мной жестоко, Джек.

Миссис Брейтвейт опустила окно. Только что пришедший посетитель спросил Уотти, что тут произошло. Одна девица из Армии спасения, объяснил тот, разыскала своего дружка, или мужа, или давно исчезнувшего брата, или еще кого-то, – там с ними хозяйка занимается; после этого Уотти снова задремал.

А мы решили перебраться в Королевский отель и захватили с собой Армию спасения.

– Вот так оно и бывает, – изрек Дональд Макдональд. – Для женщины всегда главное любовь или бог, а для мужчины – любовь или дьявол.

– Что касается мужчин, – вставил Митчелл, – иной раз любовь и дьявол уживаются в них вместе.

Я внимательно посмотрел на Митчелла, но у него было такое выражение лица, словно он всего-навсего сказал:

– По-моему, собирается дождик.

Тени минувших святок

Случалось ли вам когда-нибудь оглядываться на рождественские праздники минувших лет, вплоть до тех далеких дней, когда вы были чисты душой и верили в Деда Мороза? Порой вы казались себе скверным, но ведь понять, насколько ты был тогда чист душой, можно, лишь став взрослым и поскитавшись вдоволь по свету.

Дайте припомнить.

Рождество в английской деревушке. Оголенные ветви деревьев и живой изгороди и тяжелым грузом давящее на сердце свинцовое небо, и под ним, в пальто и раскрыв зонтики, бродим мы – изгнанные в Англию потомки английских изгнанников. Нам грезится ясное безоблачное небо, и солнце над головой, и подернутые дымкой неоглядные дали, и голубые горные цепи, растворяющиеся в лазурной синеве, и извивы золотистых пляжей, и песчаные дюны, пологими уступами сбегающие вниз, и Тихий океан во всем его великолепии! Нам грезятся гавань Сиднея на восходе солнца и девушки, с которыми мы ездили на пляж в Мэнли.

Рождество в лондонской квартирке. Мрак, слякоть и сажа. Австралийцы не так страдают от холода, как от этого беспросветного мрака. Мы тоскуем по солнцу.

Рождество на море, точнее, три рождества. Первый раз мы едем, полные надежды и при деньгах, в каюте первого класса на пароходе, идущем из Сиднея к западному побережью Австралии в начале «золотых» девяностых годов, и затем, через рождество, возвращаемся в трюме; на этот раз одежда на плечах – наше единственное достояние. Все это результат нашей неорганизованности: должно было бы быть наоборот.

Рождество в палатке «на Западе» – вокруг столько старых друзей «с Востока», что казалось, будто вернулись добрые старые времена. У нас было пять фунтов солонины и банка из-под керосина вместо кастрюли, но пока мы вспоминали былое, худой, как скелет, одичавший пес выхватил мясо прямо из кипящей воды и скрылся в кустах. Тут уж совсем стало похоже на старые времена.

Рождество на «Тасмании» по пути в Новую Зеландию, уже с жизненным опытом за плечами. Нам подали на обед плюм-пудинг, но он оказался совсем раскисшим. Мы не стали его есть и выбросили за борт, «чтобы он не затопил пароход», и пудинг пошел прямо к илистому дну. На этот раз «Тасмания» была спасена, но на следующий год она все-таки затонула около Гисборна. Возможно, кок снова приготовил плюм-пудинг. Вместе с «Тасманией» пошло ко дну и письмо от девушки, которую я любил, но это обстоятельство к делу не относится, хотя лично для меня оно имело огромное значение.

Рождество в Новой Зеландии – я тогда был в артели, прокладывавшей новую телеграфную линию. Ни пудинга, ни жареного мяса, потому что на двадцать миль вокруг не было ни полена дров. Под походные котелки повар подкладывал охапки кудели и зажигал в самый последний момент, когда весь лагерь был уже в сборе.

Рождество в Сиднее и по меньшей мере десяток приглашений к обеду. Мы приняли одно – к разумным людям, угостившим нас таким рождественским обедом, каким он должен быть в Австралии и будет в недалеком будущем. Все, кроме овощей, холодное. Струя воды из шланга играет на веранде и на обвивающем ее плюще; мужчины одеты по сезону – в легкие и свободные, как пижамы, костюмы; женщины и девушки – свежие, бодрые и оживленные, не то что некоторые австралийки – распаренные и злые, похожие на вываренную морковку и чувствующие себя, как вываренная тряпка, мучимые после обеда головной болью, оттого что в такую жару они весь день протомились над плитой в душной кухне, чтобы приготовить обжигающий губы, неудобоваримый обед только потому, что так принято в Англии.

Рождественский обед в сиднейском дешевом ресторанчике, открывшемся за несколько дней перед этим под призывный гром духового оркестра. «Ростбиф – одна порция, капуста с картофелем – одна, плюм-пудинг – две!» (Я впервые обедал под музыку.) Обед был хороший, но аппетит мне портило выражение лица хозяина – верзилы с тяжелой челюстью, который сидел у входной двери и мрачно поглядывал, чтобы все платили шестипенсовики, – как видно, он не питал особого доверия к человечеству.

Рождество – нет, то был Новый год – на реке Варего, в самой что ни на есть глуши (так называемая река на самом деле была жалким ручейком, и вода в ней напоминала снятое молоко). Почти всю ночь мы собирали в темноте верблюжий и лошадиный навоз, чтобы развести костры вокруг лагеря и отгонять дымом москитов. Эти москиты взялись за нас на закате и отстали на рассвете. На смену им явились мухи.

Рождественский обед в стригальне. Баранина и плюм-пудинг. Ближайшая пивнушка – за пятьдесят миль!

Джимми Хаулетт рассказывал мне, как его однажды угораздило справлять рождество. Он со своей упряжкой волов оказался отрезанным внезапно разлившейся рекой и четыре дня не видел никакой другой еды, кроме картофеля и меда. Он утверждал, что, если макать картошку в мед, получается совсем неплохо. Вот только, чтобы не лежать в воде, ему приходилось укладываться спать на воловье ярмо, и у него до того разболелись зубы, что даже половина лица отнялась.

Кстати о плюм-пудинге. На мой взгляд, это один из самых варварских английских обычаев. Какой-то дурацкий, дикий, детский предрассудок. Судя по всему, это был плод вдохновения дикаря. Но с другой стороны, так ли уж много времени прошло с тех пор, как британцы были дикарями?

В прошлом году я получил письмо от товарища, искавшего золото в Западной Австралии за «Белым Пером», с описанием злоключений, которые ему пришлось пережить из-за плюм-пудинга. Он с несколькими товарищами расположился лагерем возле родника Боулдер Соук. До ближайшего продовольственного магазина от них было ехать миль триста – четыреста, главным образом по песку и пыли. Они заказали в Перте ящик всяких консервов с таким расчетом, чтобы получить его к рождеству. Плюм-пудинг они презирали, как презирает этот народ очень много других английских традиций, – но их повар был парень новый и заявил, что уедет домой к маме, если его оставят на рождество без плюм-пудинга, так что пришлось заказать для него банку. Тем временем они жили на пресных лепешках и мясе кенгуру, утешаясь тем, что не всегда же так будет. Стояла страшная засуха, и кенгуру, приходившие к роднику на водопой, так ослабели, что их можно было брать голыми руками. Потом, когда были выкопаны колодцы, кенгуру стали кончать в них жизнь самоубийством – почти каждое утро в колодце находили кенгуру.

В магазине по их заказу упаковали ящик консервов – сосиски и т. п., но продавец каким-то образом перепутал наклейки и отправил им не тот ящик. Ящик путешествовал сначала по железной дороге, затем в почтовой карете, затем на верблюде и последний отрезок пути – на спине человека и добрался до лагеря как раз в сочельник, к несказанной радости моих друзей. При свете костра мой приятель вскрыл ящик.

– Держи, Джек! – сказал он, кидая банку. – Вот твой плюм-пудинг.

Следующую банку он задержал в руке и дважды прочел этикетку.

– Что это? Тут две банки, – сказал он, – голову даю на отсечение, что заказывал одну. Ну, ничего, зато Джек поест вволю.

Следующую банку он поднес поближе к огню и часто заморгал:

– Ну и дьявол! Он, кажется, прислал три банки плюм-пудинга. Ладно уж, придется, видно, и нам угоститься. И повезло же тебе, Джек!

На четвертую банку он смотрел еще дольше. Затем снова проверил этикетки на первых трех, – дескать, не ошибся ли?

В письме умалчивается, как он сам при этом выразился, более же выдержанный товарищ высказал предположение, что хозяин магазина ошибся и послал им полдюжины банок. Однако, когда на свет появилась седьмая, в ход пошли слова, которые даже нельзя было бы написать на бумажке для судьи при даче свидетельских показаний. Лавочник послал им целый ящик консервированного плюм-пудинга! Сам он к тому времени тоже, по всей вероятности, ломал голову, куда делся этот проклятый ящик.

А тут еще кенгуру куда-то исчезли, и, по словам моего друга, ему с товарищами в течение целых двух недель пришлось питаться исключительно консервированным плюм-пудингом. Они пробовали есть его холодным, пробовали вареным, пробовали печеным. Они ели его жареным и в виде сухариков. Они ели его на завтрак, на обед и с чаем. Им больше не о чем было говорить, не о чем думать, не о чем спорить, не из-за чего ссориться. По словам моего друга, они каждую ночь видели его во сне. Дело принимало серьезный оборот – пудинг кошмарами душил их ночью и наполнял ужасом дни.

Они пробовали есть его с солью. Они выковыривали из него, сколько могли, изюминок и потом кипятили с соленым мясом кенгуру. Они пробовали делать из него пирог с мясной начинкой, но пирог не получался, тесто было слишком жирным и сладким.

Мой друг предпринял ряд экспериментов с целью найти простейший способ, как разложить плюм-пудинг на составные части, но тут как раз подоспели свежие припасы. Он говорит, что никогда ни к чему в жизни не чувствовал такого отвращения, а в его жизни было немало такого, что могло бы вызвать отвращение.

Их повар жив и поныне. Но сам говорит, что больше никогда не возьмет в рот плюм-пудинга. Он излечился. Пусть даже пудинг будет приготовлен его невестой, он все равно к нему не притронется.

Рождество на приисках – в последнюю вспышку золотой лихорадки, в дни расцвета Гульгонга, в счастливые дни… Постойте, когда же это было? Почти тридцать лет тому назад! Как летит время!

Дед Мороз свежий, моложавый, веселый; Дед Мороз светлый блондин; Дед Мороз брюнет; Дед Мороз с ирландским акцентом; Дед Мороз, говорящий на ломаном английском языке; Дед Мороз китаец (Сун Тон-ли и Кº – винобакалейная торговля) с мешком, полным каких-то необыкновенно вкусных, тающих во рту конфет, замысловатых игрушек и китайских кукол на радость детям.

Золотоискатели, которым привалило счастье! Если бы их не удерживать, они клали бы фунты стерлингов, самородки, дорогие медальоны и вообще бог весть что в чулочки, которые дети развешивают в сочельник для подарков от Деда Мороза. Дед Мороз в грубошерстной рубашке и заляпанных глиной молескиновых штанах. Старатели, накупавшие для раздачи ребятишкам горы леденцов, – бери, сколько унесешь.

Золотоискатели, платившие гинею, а то и больше за игрушку ребенку, только потому, что он чем-то напомнил того, другого ребенка, оставленного дома. Золотоискатели, которые сзывали детей с целой улицы в магазин, швыряли на прилавок ассигнацию в пять фунтов стерлингов и говорили ребятишкам – требуйте, что только душе угодно… Которые усаживали на прилавок в ряд целый выводок ребят из бедной семьи, приказывали подать ящик детской обуви – самой лучшей – и начинали заботливо и любовно примерять, то и дело осведомляясь – не жмет ли?.. Которые ставили на прилавок девочек и мальчиков и требовали самые дорогие платьица, самые лучшие и модные матросские костюмчики, самые яркие ленты… а товары привозились издалека на волах и стоили недешево. Чувствительные старатели – большинству из них ничего не стоило расчувствоваться, – бросавшие самородки певичкам или вдруг совавшие какому-нибудь мальчику или девочке пакет с наставлением передать его старшей сестре (или, быть может, молоденькой матери), с которой сам он никогда и не разговаривал и которую только боготворил издали. А старшая сестра – или молоденькая мать, – открыв пакет, находила в нем драгоценную безделушку или дорогую нарядную вещь и недоумевала, кто же мог это послать?

Ах, эта неуемная щедрость опьяненных удачей золотоискателей тех дней! И безрассудная щедрость гуляк: «Мы думали, что этому не будет конца!»

– Ну, не истрачу я деньги на ребятишек, так все равно ведь уйдут на виски, – говорил Сэнди Бернс, – своих-то у меня нет. А девушка, которая, может, и подарила бы мне ребятенка, она не захотела ждать…

Сэнди не пил и не развратничал. Он поехал на другой конец света и хлебнул там немало горя и пять лет работал не покладая рук, и в тот самый день, когда он напал наконец на золотую жилу на заявке «Коричневая Змея» в Счастливой долине, пришло письмо из Шотландии от его любимой с известием о том, что она устала ждать и вышла замуж.

Гульгонг в ночь под Новый год. Бесконечные ряды освещенных палаток, костры и теплый отблеск на всем вокруг. Праздничные костры пылают на холмах, и вокруг них резвятся старатели, похожие на больших детей. Невообразимый шум: колотят ложками по оловянным чайникам и грохотам для промывки золота, молотами по наковальням, палками по пустым керосиновым банкам (вот это действительно гром!); надрываются скрипки, концертины, корнеты и всевозможные инструменты, палят из охотничьих ружей и пистолетов, взрываются хлопушки, и единым мощным хором гремит «За дружбу старую».

А теперь это мирный городок скотоводов, скопление блестящих двускатных крыш рифленого железа и одна-две подпертые кольями дощатые лачуги – остатки отгремевшей золотой лихорадки; ямы от заброшенных шурфов, а около них груды промытой дождем породы и сверкающие на солнце кварц и гравий; чертополох да репейник на месте прежних кабачков; сушь, запустенье и козы.

Одинокие могилы в лесу и старые седые золотоискатели, рассеянные по всей стране и всему свету, готовые взяться за любую работу, только бы не пропасть с голоду, до сих пор одинокие, потому что их девушки «устали ждать…», но продолжающие искать золото, рыться в заброшенных шахтах и строить воздушные замки.

А они-то думали, что этому не будет конца!

Рождество в бухте Юрендери, среди ферм первых поселенцев в западных отрогах Голубых гор. Там все еще начинают готовить плюм-пудинг за несколько недель до рождества, часами кипятят его, а затем подвешивают под потолок в тряпке, чтобы он затвердел. Тогда его снимают и снова начинают кипятить. В сочельник мальчишки ходят в горы, нарезают ветвей молодых сосен, приволакивают их домой и привязывают к столбикам веранды.

Со своей фермы, расположенной где-то совсем в глуши, приехал Тэд с женой и детьми. Пшеница собрана, и стрижка овец на больших овцеводческих фермах закончена. Том, честный работящий Том, подрядившийся расчистить участок под пашню, поставить изгородь или построить плотину где-нибудь в районах новых поселений, прячет инструменты в кустарнике, садится на лошадь и едет домой. Тетя Эмма (ко всеобщей радости) приехала из Сиднея с подарками (просто удивительно, до чего дешево удалось ей купить эти платья и все остальное), с чудесными рассказами о городской жизни.

Джо – муж «бедной» Мэри, который еще на позапрошлое рождество погнал скот в Куинсленд и все не возвращается, так что «бедной» Мэри, которая боится жить одна, пришлось ютиться у своих и принимать участие во всех домашних перепалках, – этот самый Джо скачет день и ночь напролет и появляется дома на рассвете рождественского утра, весь в пыли, усталый, худой и изможденный, но последняя получка при нем в целости и сохранности. Он целует жену и ребенка, валится на кровать и спит до обеда, а Мэри тем временем бесшумно двигается по комнате, моет и принаряжает ребенка, принаряжается сама, достает для Джо все чистое, порой наклоняется над ним, а может быть, и целует его спящего.

Утром мальчишки и кое-кто из взрослых мужчин идут к ручью. Там они купаются в большой, затененной развесистыми казуаринами запруде, а затем переодеваются в захваченную с собой праздничную одежду.

Некоторые едут верхом в церковь в город, туда же в рессорных повозках едут в воскресную школу и дети в сопровождении нескольких женщин, а дома остаются мать и старшая сестра – обычно разочарованная, вспыльчивая девушка, которую и так уже заездили работой по хозяйству, – на их долю выпадает приготовление обеда.

Некоторое беспокойство (главным образом у матери) вызывает Джим – «непутевый» сын, который болтается сейчас где-то далеко. Из полиции ему принесли повестку – что-то насчет незаконного заимствования чужой лошади, – но полицейский сержант уже добродушно намекнул отцу или матери, что если Джим образумится, он может спокойно возвращаться и жить дома. (Когда Джим уезжает, всегда недосчитываются какой-нибудь лошади.)

Джим таки приезжает! У него все в порядке – только вот в кармане ни гроша. Его встречает потоком радостных слез любимая сестра Мэри, он обменивается молчаливым рукопожатием с отцом и ведет долгий разговор шепотом с матерью, после чего настроение у него заметно падает. Братья воздерживаются от насмешек, отчасти потому, что сейчас рождество, отчасти ради матери, ну и, в-третьих, потому, что Джим умеет в случае надобности пустить в ход кулаки. Тете Эмме, которая очень его любит, удается в конце концов утешить его и развеселить.

Семья садится к столу. Приехал «папашин дружок» – старый бородатый золотоискатель. Его сажают на почетное место. («Мы, сынок, с твоим отцом на приисках вместе копали, когда вас никого еще и в помине-то не было».)

Только несколько часов прошло с тех пор, как вся семья оказалась в сборе, но уже начинает смутно чувствоваться взаимное недовольство – то самое непостижимое, едва скрытое чувство раздражения и обиды, которое неизбежно существует во всех семьях и загубило уже не одну молодую жизнь, так много обещавшую когда-то. Но присутствие тети Эммы и старого дружка разряжает атмосферу, и обед проходит вполне сносно.

На второй день рождества устраиваются скачки, или «спортивные развлечения». Но до Нового года никто из детей дома уже не остается. Тэд с женой возвращаются домой на свою одинокую ферму. Тома ждет его подряд по постройке то ли изгороди, то ли водоема; Джим, заняв пару фунтов у Тома, опять уезжает, твердо решив начать в новом году новую жизнь. Там он нанимается стричь овец, которых не успели остричь вовремя, объезжает лошадей, работает поваром и конторщиком при изыскателях, играет в карты, пьет и снова попадает в какую-нибудь историю. Джо некоторое время околачивается дома, а затем отправляется на северо-запад с новым гуртом скота.

Последний раз, когда я провожал старый год в Юрендери, окрестные горы были охвачены лесными пожарами, и казалось, что это светятся окна в домах большого города. Не надо было и праздничных костров…