Текст книги "Мельница"

Автор книги: Карл Гьеллеруп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

IV

Тем временем мельник с маленьким Хансом сидел за вечерней трапезой в Драконовом дворе.

Комната, как и во всех фальстерских усадьбах, ничем не походила на крестьянскую горницу, а напоминала просторную и чопорно обставленную городскую гостиную. Не посрамляла залу и величавая хозяйка: в ее наряде не было и намека на «деревенскость» и под ним вполне могли скрываться прелести, достойные провинциальной дамы. Что касается ее сына, владельца усадьбы (воздержимся оттого, чтобы, польстив его самолюбию и удовлетворив тайное желание, назвать сего землевладельца помещиком), то в его костюме присутствовали отложной воротничок и шейный платок и он даже подумывал, не нацепить ли манжеты, однако решил не насиловать себя подобными неудобствами. Наконец, единственный посторонний человек в этом семейном кругу, хозяйка близлежащего хутора, также была одета по последней моде, еще и с целой клумбой ярких матерчатых цветов на шляпе, которую она, несмотря на уговоры, не сняла – то ли потому, что все-таки посчитала это невежливым, то ли из-за того, что сей (несомненно, новый) предмет туалета был ей особенно дорог. Она лишь развязала ленты, к явному облегчению двойного подбородка, на котором остались следы их насилия над ним. При всей припухлости нижней части лицо ее было довольно худым, остроносым и морщинистым. Эту невзрачную крестьянку звали в обиходе Заячьей вдовой, поскольку хутор ее с незапамятных времен именовался Заячьим двором.

Мадам Андерсен уже несколько часов принимала у себя в гостях Заячью вдову, которая пришла к многоуважаемой «госпоже» посоветоваться насчет дочери: Зайка-Ане собиралась идти в услужение, и важно было пристроить ее на хорошее место. Не увольняют ли в октябре горничную с пасторской усадьбы, а, мадам Андерсен?

Мадам восприняла это как указующий перст, как подсказку с небес. Почему бы Ане, девушке работящей и к тому же из приличной… даже, можно сказать, хорошей… семьи, не поработать у ее зятя? Мадам Андерсен давно пыталась исподволь потеснить Лизу с ее полновластием на мельнице, понимая, что надежды на ее падение и изгнание крайне мало. Она раз за разом подзуживала Якоба взять еще одну прислугу (дескать, не может так продолжаться вечно), но дальше общих разговоров дело не шло; теперь же она могла порекомендовать конкретного человека: Зайку-Ане.

Да, она слышала, что пасторова Трина уходит. Только зачем девушке туда? Работать на пасторской усадьбе удовольствие маленькое, особенно летом, когда туда стекается вся родня, одних гостевых комнат сколько убирать!.. Нет, она бы предложила кое-что другое. На мельнице у Якоба, чем не место для Ане?

Ну, если б Ане взяли на мельницу, это было бы замечательно. Просто Заячьей вдове казалось, что тамошнее место занято. Значит, Пострельщиковой Лизе теперича дадут расчет?

К сожалению, нет, пока что она остается, однако пара лишних рук там не помешает.

Разумеется. Хотя, насколько слышала Заячья вдова, Лиза с ее расторопностью успевает везде – и по хозяйству, и в пекарне.

Увы, она действительно работает за десятерых! Но с этим пора кончать, потому что Пострельщикова Лиза до добра не доведет.

Заячья вдова наморщила лоб, фактически упрятав его под волосы, и так нажала на двойной подбородок, что выпятился нижний его слой; губы у нее задергались, а уши… если б они обладали той подвижностью, какую от них следовало ожидать из-за прозвания вдовы… ну, по крайней мере, левое ухо непременно склонилось бы к мадам Андерсен, которая, качая головой и подмигивая, нагнулась совсем близко к собеседнице.

Вообще-то мадам не была болтлива и, если речь шла о семейных делах, умела держать язык за зубами; однако к Заячьей вдове она издавна испытывала нечто вроде снисходительного доверия, хотя теперь, при обсуждении столь деликатных материй, вовсе не собиралась раскрывать ей коварную игру, затеянную на мельнице Лизой еще при жизни своей хозяйки, дочери мадам. Да если б не Ханс, прислуга бы, наверное, уже заставила Якоба повести ее к венцу, только ответственность за ребенка мешала мельнику дать сыну в мачехи этакую мерзавку. Просто удивительно, что он чуть ли не искал защиты у сына. Якоб постоянно держал его при себе, особенно в последнее время, из чего мадам Андерсен сделала вывод, что положение, вероятно, снова обострилось, тогда как раньше ей казалось, что все постепенно утрясается. Вот почему Ане подвернулась очень кстати; мадам вовсе не хотелось при данных обстоятельствах подсовывать на мельницу кого ни попадя, Ане же была девушка добропорядочная и сметливая. Может, если Лиза больше не будет там одна, все пойдет иначе и в конце концов эта гадина удалится сама по себе.

Заячья вдова весьма сочувственно выслушала историю о происходящем на мельнице, но, поддакивая, одновременно прикидывала: коль скоро Лиза того гляди возвысится из прислуг в хозяйки, почему бы и ее Ане не попробовать добиться того же, если удастся вывести соперницу из игры? Посему вдова склонна была отказаться от планов с пасторской усадьбой и предпочесть вариант с мельницей, тем более что служба у пастора ни в коем случае не обещала такого возвышения, как мельница.

Дабы ковать железо, пока горячо, отправили за мельником подпаска. Мельник не замедлил явиться, ведя за руку Ханса…

И вот теперь они сидели за ужином, а когда первый голод был утолен, мадам Андерсен выступила со своим предложением, горячо рекомендуя зятю Зайку-Ане как совершенно незаменимую прислугу. Дракон посчитал нужным подкрепить материнскую рекомендацию одобрительным бормотанием, которое он издавал, продолжая жевать, а Заячья вдова слезливым голосом заверила всех, что ее Ане будет выкладываться изо всех сил, поскольку и не желает себе лучшего места, нежели на мельнице.

Хотя мельник кивками и междометиями выразил полное признание достоинств Зайки-Ане, он явно не торопился соглашаться на это предложение. Позволяя другим высказываться, сколько душе угодно, он упорно молчал, не отводя взгляда от тарелки и с машинальной старательностью нарезая кубиками бутерброд.

Настроение у Якоба было прескверное. Он понял, что это наступление на Лизу. Выпады против нее случались и раньше, но теперь речь шла о хорошо подготовленной, решительной атаке. Уступи он, и на мельнице появится постороннее лицо, которое устроит слежку, а при одной мысли об этом Якоба бросило в жар. С другой стороны, атака исходила от весьма уважаемого им человека – матери покойной Кристины и бабушки Ханса, которая имела право на свое мнение; к тому же в ее словах была немалая доля истины.

В разговоре возникла пауза, нарушенная Хансом, который в продолжение беседы переводил сияющие глаза с одного ее участника на другого.

– Значит, когда появится Ане, Лиза уйдет?

Мадам Андерсен обменялась с Заячьей вдовой понимающим взглядом, что еще более обеспокоило и раздосадовало мельника. Однако Дракон, обычно пребывавший в блаженном состоянии обособляющей от других тупости, вероятно, захотел по доброте душевной утешить мальчика: пускай, мол, не боится, Лиза никуда не уйдет, ведь Ане тоже вряд ли потянет на себе всю мельницу. Последнее подтвердила и вдова, заметив, что, конечно же, как Ане ни сильна и проворна, ей всех дел не потянуть, особенно в первое время.

К глазам мальчика подступили слезы разочарования.

– Да что ж ты, Ханс, сразу распускаешь нюни! Сказано, она не уйдет. Никуда Лиза не денется, она останется на мельнице и дальше. Слышишь?

Ханс прекрасно слышал и потому заревел:

– А я как раз не хочу, чтоб она оставалась. Пускай будет Ане…

Неожиданный протест настолько обескуражил дядю, что тот, откинувшись на спинку стула, выпучил глаза на племянника.

– Что за ребенок! Только что хныкал, что Лиза уйдет, а теперь знать ее не хочет… Удивительное создание… Матушка, налейте-ка ему киселя, может, успокоится.

Пока мадам Андерсен следовала этому хозяйственному совету, который, кстати, возымел действие, мельник объяснял, что он никак не возьмет в толк, зачем ему кормить и поить двух работниц (да еще платить обеим жалованье), если имеющаяся у него одна прекрасно со всем справляется.

Его шурину это соображение показалось настолько очевидным, что он даже удивился, как оно не пришло в голову ему самому. Отложив нож, он стукнул кулаком по столу.

– Ты совершенно прав, Якоб. Действительно, какого черта!

Впрочем, укоризненный взгляд матери дал ему понять, что он сморозил глупость и вообще не разбирается в предмете разговора. Дракон пристыженно умолк, запил свое смущение водкой и, несмотря на сопротивление мельника, налил и тому: дескать, нет ничего лучше стопки датского самогону, чтоб шибал сивухой, вот он берет за живое, не то что всякие ихние аквавиты, а закусить хорошо краюхой черного хлеба с тминным сыром – такого сыра, как делает матушка, ни у кого не сыскать.

– Ты вот говоришь, что со всем справляется одна прислуга, – продолжила свои рассуждения мадам Андерсен, – но некоторые вещи, наверное, не мешает и улучшить. В ту пору, когда за кухней и подвалом приглядывала покойная Кристина (при этих словах Дракон глубоко вздохнул, а Заячья вдова покачала головой), кое-что на мельнице, пожалуй, было иначе… Да и за ребенком сейчас приглядеть бывает некому, к Лизе у него доверия мало, а ты не можешь вечно ходить за ним по пятам. Особо экономить на еде и жалованье тебе, слава Богу, не надо, если же в доме будет больше порядка и заботы – это, между прочим, тоже дорогого стоит.

– И то правда, – подхватил Дракон, стремившийся всячески загладить свою оплошность, – матушка говорит очень верные слова. Ты бы, Якоб, подумал над ними.

– Тут, можно сказать, счастливый случай, – продолжила матушка, – не каждый день представляется возможность нанять дельную работницу.

– Уж будьте уверены, Ане будет трудиться не покладая рук.

– Еще бы, постоянная работа сейчас на дороге не валяется, – вставил Дракон.

– Ладно, я поговорю с Лизой. Может, она и сама захочет помощи, если ей предложить.

– Не знаю, зачем тебе спрашивать Лизу, – колко заметила мадам. – А уж чего она хочет, и так всем известно.

От столь прямого намека мельник покраснел и украдкой обвел взглядом остальных присутствующих. Вдова успела изобразить на лице полное неведение, шурин же многозначительно закивал, мол, и впрямь «всем известно», при этом лихорадочно и безнадежно маясь вопросом, что имела в виду мать и какого рожна хочет Лиза. Дело в том, что мать считала Хенрика непростительным болтуном, а потому не делилась с ним своей тревогой по поводу происходящего на мельнице.

Мадам Андерсен попыталась еще раз переубедить мельника, однако тот стоял на своем: он должен поговорить с Лизой, и если она по-прежнему хочет вести хозяйство одна, пускай ведет.

На этом он встал: пора домой. Небо затянуло тучами, в окна стучал дождь, но мельник не захотел пережидать его. Завтра ему рано вставать, дел невпроворот. Оказалось, что Ханс заснул, положив голову на бабушкины колени.

– Пускай мальчик переночует, смотри, как он сладко спит.

– Нет, я его забираю с собой.

– Ну что ты его потащишь под дождь сонного!

– Ничего, не растает за две минуты, небось не сахарный… Ханс!

Наполовину проснувшийся и уловивший последние фразы мальчик принялся тереть глаза, бормоча, что хочет остаться у бабушки. Мельник нервно поскреб бороду, затем взял со стула свою шляпу и Хансову шапку.

– Нет, Ханс, пойдем. Тебе лучше быть дома…

Все трое, стоя у окна, смотрели, как отец с сыном идут по рябиновой аллее. Высокая фигура мельника пошатывалась, в его осанке и походке чувствовалось какое-то безволие. Мальчик, которого он держал за руку, бойко вышагивал чуть впереди, и создавалось впечатление, будто это он ведет отца, а не тот его: один раз он обвел мельника вокруг большой лужи. Постепенно их фигуры растворились в пелене дождя.

– Ну, сами видите! – глубокомысленно закивала мадам Андерсен. – Он даже не посмел… у него просто потребность иметь при себе ребенка.

– Да, было заметно… Он вроде как боится, – согласилась Заячья вдова, снова упрятывая двойной подбородок в силки шляпных завязок.

– Во-во, он у нас такой… Якоб всегда был боязливый, это мы знаем, – подтвердил Дракон, хотя для него оставалось загадкой, что за чушь несут пожилые дамы.

Однако пожилые дамы вовсе не несли чуши, они говорили правду. Мельник боялся Лизы, но пуще того боялся себя, своего страстного волнения, своей алчущей любви, которая в последнюю неделю разгоралась все сильнее и сильнее. А он было подумал, что она затухла. При этом взгляд его все равно был устремлен к будущему браку с Лесниковой Ханной, браку, который казался ему делом решенным. Брак был как бы предначертан, скреплен обещанием перед умирающей и возвещен рукой привидения. Разве дух Кристины уже не сосватал его в дом лесничего? Его обитатели, вероятно, не подозревают тайного смысла сего знамения, поскольку Якоб еще не поведал им, в каком качествевиделась Кристине в последнее время сестра лесничего. И все же у мельника создалось ощущение, что Ханна благоволит к нему; ему даже казалось, что они с братом тоже считают их свадьбу само собой разумеющейся, хотя предположительные супруги еще не обсуждали ее и ни тот, ни другая не осознали окончательно такого решения. Вот почему Якобу приятно было захаживать в окруженный лесом гостеприимный домик, наслаждаясь там благотворным покоем и воскресной тишиной, что приносили отдохновение и обещали со временем стать неотъемлемой принадлежностью мельника, выгодно приобретенной земельной собственностью, на которой можно построить добротный дом для себя, которую можно возделать и в виде доходного наследства передать сыну. Увы, все это было не более чем фантазией, причем фантазией, порожденной внешними желаниями Якоба, его чувством долга и воспитанным в нем здравомыслием; и пока воображение добросовестно подкидывало все новые подробности скучной идиллии из добропорядочности и уюта, его внутренние, первобытные желания рисовали порочные картины бурных любовных утех, жизни между сомнением и надеждой, жизни, подхлестываемой ревностью, полной счастливых сюрпризов и внезапных разочарований, находящей беспокойный роздых в жаре сладострастья. Ведь в мельнике жила (неиспользованная и только начавшая осознаваться) огромная чувственность, которой отнюдь не хотелось и во второй раз удовольствоваться подменой – законченным супружеским счастьем; это было все равно что натянуть на себя удобное домашнее платье – вместо оперения, коего требовала натура, чтобы пуститься в опасный полет.

И мельница начала бунтовать против домика лесничего.

Его уютная приземистая избушка стояла посреди леса: с трех сторон ее окружала непролазная чащоба, с четвертой же, с севера, до самого берега тянулась полоса лесных посадок. Море, которое кое-где просвечивало между стройными буками и к которому вела просека, было не своенравным океаном, а мирным проливом, где не прибивало к берегу рыболовецких ботов и даже ни разу не опрокидывалась яхта. Там все казалось обворожительней: зима – одетой в более праздничный блестящий наряд, весна – более зеленой, осень – богаче разукрашенной, а закат солнца (которое сияло между стволов, просвечивало сквозь листву и отражалось в воде) – более сверкающе-золотистым, более пламенеюще-ярким. А когда на сушу налетал ураган, он проявлялся лишь в глухом гуле бескрайних дерев и однообразном кипении прибоя на песке.

Вот что можно сказать про дом лесного смотрителя.

Мельница же стояла на открытом месте, причем на возвышении, отчего по дороге туда нужно было ехать чуть в гору, а обратно – с горы; не случайно она называлась Вышней мельницей. Вознесшись над верхушками деревьев, она тянула свои четыре руки-маха к небесам и молила об одном – о ветре, о токе воздуха, а боялась тоже лишь одного – безветрия! Еще мельница была Лизой: эта женщина пронизывала ее насквозь, начиная от своей каморки под самой крышей жилого дома (супротив покоя, где умерла Кристина) и кончая мельничным шатром, куда сама она никогда не поднималась, но куда залетали и где витали ее мысли. Ведь по дому и мельнице, в пекарне, во дворе и по морю были рассеяны самые разные напоминания о Лизе; больше всего кругом чувствовалась ее страсть к обладанию всем этим и к тому, чтоб не терпеть рядом никого другого, даже если ради этого придется работать наравне с мукомольными жерновами, лущильными машинами и ситами… Она-то и одушевляла мельницу, точно становясь с ней единым целым.

Когда Якоб к вечеру возвращался из лесничества и перед ним вырисовывалась из сумерек мельница, как она вырисовывалась сквозь завесу дождя теперь, ему чудилось в ее темных очертаниях нечто сердитое и грозное: так встречают человека, сошедшего с праведного пути.

Вот почему на него благотворно действовала рука сына, которая как бы служила Якобу живым амулетом. С одной стороны, в ней материализовалась бесплотная рука духа, призывно стучавшего в окно к лесничему, с другой, – мельник мог сжимать эту руку из плоти и крови, со всеми ее косточками, давая торжественный обет не навязывать Лизу в мачехи Хансу. И мельник стиснул руку сына с такой силой, что Ханс удивленно взглянул на отца и только мальчишеская гордость не позволила ему застонать.

Его поразило выражение отцовского лица, и он чуть было не спросил: «Что случилось, батюшка?» – но удержался, хотя на душе у него было тревожно.

В тот вечер мельник и правда чувствовал себя скверно и особенно нуждался в амулете. Неужели ему действительно следует нанять вторую прислугу… и лишиться возможности без помех наслаждаться Лизиным обществом – возможности, которой он уже давно старательно избегал пользоваться? Когда теща предложила оставить Ханса у себя, мельник воспринял это как соблазн, от которого сильное его тело затряслось, словно в лихорадке. Он не мог один возвращаться домой и ночевать под одной крышей с Лизой, стена в стену, зная, что ему достаточно лишь открыть ведущую к ней дверь.

V

Когда они вошли в дом, Лиза мыла на кухне Дружка, который, покорясь судьбе, терпеливо сносил обработку своей грязной шубы мылом, щеткой и гребнем. Он не осмелился ни кинуться к хозяевам, ни даже подать голос и приветствовал их хитрым подмигиванием и вилянием хвостом, служанка же казалась настолько поглощенной работой, что заметила хозяев, только когда они вступили из темного коридора в освещенную жестяной лампой кухню.

– Что случилось с Дружком? – удивленно спросил мельник.

– Ничего особенного. Просто я давно собиралась его помыть… Бедного зверя заели блохи, и теперь у меня наконец выдалось для него времечко.

– Это уж слишком, у тебя и без него дел с избытком… Но об этом мы поговорим позже.

– Нет, если заниматься каждым делом по очереди, то все и успеваешь.

Заинтересованный Ханс подступил к самому корытцу и с любопытством уставился на мутную воду, которую зачерняло множество копошащихся точек – живых свидетельств того, что Лизино благодеяние приносило свои плоды. «Почему он сам не додумался до такого?» – удивился малыш. Ему казалось, что он бы вполне справился с подобной работой. Он ведь любил Дружка, который, в свою очередь, просто обожал Ханса, тогда как Лиза на самом деле терпеть не могла собаку – и все же взялась мыть ее. Между прочим, она и к нему всегда была доброжелательна и хотела сделать что-нибудь приятное, хотя он вечно раздражался и не любил ее. Почему, спрашивается?

И вдруг Лиза бросила щетку и всплеснула руками:

– Боже мой, в каком у нас виде ребенок?! С него же течет в три ручья!

Выскочив из кухни, она примчалась обратно с домашней одеждой и мельника, и Ханса. Хозяин прошел в гостиную, не закрыв за собой дверь. Лиза собственноручно стянула с мальчика пиджак и пощупала, не мокрая ли рубашка. Еще не хватало, чтоб он простудился!.. Приготовить чаю? Мельник отказался… Хансу все равно пора в постель.

– Нет, вы только посмотрите, как он уделал красивый новый костюм!

Только теперь Ханс обратил внимание, что на нем был городской костюм, который он до этого надевал раза два, не больше. Костюм и впрямь выглядел жалко: на правом рукаве серая материя стала черной, брюки внизу были заляпаны грязью. И Ханс в голос зарыдал. Лиза всячески утешала его; она повесила пиджак расправляться на спинку стула, чтоб его мокрые складки не соприкасались и он был к утру как новенький; а брюки, когда они высохнут, пообещала отчистить так, что на них не останется и пятнышка. Такие виды на будущее утешили мальчика, и Ханс, перестав рыдать, лишь потихоньку всхлипывал от сознания того, что не стоит Лизиного участия. Его не веселил даже Дружок, который после перенесенного купания предался безудержной щенячьей радости и, подпрыгивая, лизал ему сначала руки, а потом и лицо; напротив, мокрая собака напоминала Хансу о заслугах недооцененной ими обоими Лизы. Наконец, когда отец из гостиной велел ему прекратить плач, мальчик взял себя в руки и согласился пойти спать. И в этот необычный вечер он не только позволил Лизе поухаживать за ним, помочь ему раздеться, но даже был ей благодарен; а когда она кротко напомнила, чтобы он помолился перед сном, Ханс обнял ее за шею и поцеловал.

Между тем мельник сидел в гостиной, в которую через коридорчик доходил слабый свет из кухни, и, обхватив голову руками, предавался раздумьям. Что только вытворяет эта прислуга! Ее хитрость с Дружком попала в самое яблочко… При этом не поднимает шума вокруг содеянного, ведет себя просто и естественно, как ни в чем не бывало… Неужели ему все же придется взять вторую служанку, которая скорее всего нарушит покой мельницы, принеся с собой неприятности и распри? Конечно, примирить двух работниц будет невозможно… не говоря уже о том, что за второй из них стоит теща. С другой стороны, Лиза как будто и впрямь берет на себя больше, чем может потянуть, а он как хозяин отвечает за порядок в доме; в таком случае он обязан позаботиться о том, чтобы у нее появилась подмога.

Владелец Вышней мельницы, несомненно, проявил бы себя храбрым человеком, если бы ему приказали защищать окоп. На поле битвы он бы сражался, как лев, однако он был, что называется, не большой охотник до перебранок, тем более до мучительного выяснения отношений с женщиной, где пускаются в ход не только обидные и колкие намеки, но и укоряющие взгляды, вздохи, голос с надрывом и слезы… даже истерические рыдания. Он против воли отправился сегодня к теще, когда за ним прислали: так ведь и знал, что начнутся посягательства на его покой; а теперь его ждет еще одно сражение!

Вот почему мельник с тяжелым сердцем вышел в кухню, заслышав, что Лиза уже вернулась туда и принялась за уборку.

Он крайне осторожно завел речь о своей ответственности хозяина – такой предлог был ему более по нраву, поскольку не имел ничего общего с его истинными мотивами. Мельник, дескать, боится, что Лиза взяла на себя непосильно много забот, а сейчас представилась возможность нанять ей помощницу. Он ожидал резкого отпора, но Лиза кротко ответила, что, наверное, так будет правильно; ему, мол, лучше знать.

– Впрочем, нам не обязательно что-то решать сию минуту. Я только хотел рассказать тебе, чтоб ты могла подумать.

– Делайте, как считаете нужным, – сказала Лиза и принялась чистить миску.

– Ах так… ну-ну… Мы еще всегда можем… Доброй ночи, Лиза.

– Доброй ночи, хозяин.

Мельник пошел к себе в спальню, обескураженный тем, как Лиза приняла это известие. Ее благонравная покладистость была наихудшей из возможных реакций, поскольку перекладывала решение целиком на его плечи. И еще: если Лиза не стала бурно сопротивляться, у него нет повода отказать теще. Значит, в доме неизбежно появится новая прислуга… Почему Лиза столь безразлично отнеслась к такому делу? Наверное, ей уже плевать на хозяина, раз она не имеет ничего против чужих глаз, которые станут теперь следить за ними. И он уговорил себя, что все к лучшему: так они не поддадутся соблазну, а когда он (скажем, ближе к весне) женится на Ханне, Лизе придется уйти и тогда будет хорошо иметь другую работницу, уже знакомую с хозяйством.

Дня два ни Лиза, ни мельник не затрагивали этой темы. Каждый вечер он ждал, что нагрянет теща, и каждую ночь ложился спать со вздохом облегчения оттого, что еще один день окончился мирно и без принятия решения.

А потом Ханс обеспокоенно поведал отцу, что у бедной Лизы, наверное, болят зубы: он видел, как она ходит, прикрывая рот платком. Мельник вышел в сад, где Лиза собирала черную смородину, и сказал, что, если она мучается зубами, нужно поскорее к врачу.

Нет, у нее ничего не болит; просто она очень расстроена. Она ведь считала, что со всем справляется, а теперь выяснилось, что хозяин недоволен, раз он хочет нанять еще одну прислугу.

Напрасно мельник уверял Лизу, что ничего не имеет против нее, что решение целиком в ее руках; хотя ей следует подумать, не надорвется ли она от такой нагрузки. Лиза твердила свое: конечно, это разумно – взять новую прислугу, если хозяин недоволен ее работой. С другой стороны, самая трудная пора уже позади, скоро и осень минует… а зимой дел поубавится, особенно в пекарне, так что, коль скоро она управлялась со всем раньше, переживет и зиму… Но, конечно, раз хозяин…

– Будь благоразумна, Лиза! – наконец прервал ее мельник. – Я сказал тебе: мы сделаем так, как захочешь ты сама. Если ты считаешь, что у тебя достанет сил…

– У меня – сил?! – Лиза вдруг расхохоталась и, торопливо задрав рукава, вытянула руки в стороны. – По-моему, тут еще кое-что осталось!

Это были крепкие женские руки, округлые мышечные бугры которых золотились на августовском солнце, тогда как легкая, ажурная тень дерева придавала зеленовато-желтый оттенок загорелому Лизиному лицу, ослепительно улыбающемуся, сверкающему глазами и зубами.

– Разве по моему виду скажешь, что я надорвалась? Может, хозяину кажется, что я похудела? А может, мне плохо живется на Вышней мельнице?

Она по-прежнему стояла, вытянув руки в стороны, отчего ее фигура четко выделялась на фоне сада и была видна со всеми контурами, которые оживлялись ритмичными волнами дыхания: Лиза вдыхала воздух полуоткрытым ртом, продолжая лучезарно улыбаться хозяину. От всего ее облика исходило ощущение неизбывного здоровья, на лице светилась победоносная уверенность в своем превосходстве.

Мельник почувствовал, как эта волна здоровья накатывается на него, пронизывает каждую его жилочку и в них начинает трепетать ошеломляющая жажда жизни. Перед силой Лизиного взгляда он, пристыженный, потупил свой – потому что, кроме искрившейся в ее глазах радости, он уловил в них издевку: «Да ты никогда не осмелишься! Вся эта история чепуха! Ты не посмеешь впустить в дом вторую работницу, как не смеешь сейчас взять меня, хотя я стою перед тобой и волную твои чувства. Ты ничего не смеешь! А я смею все… когда хочу!»

– Хорошо, Лиза! Мы больше не будем говорить на эту тему, – пробормотал он в бороду и поспешил удалиться в гостиную.

В тот вечер мадам Андерсен таки завернула на мельницу. Но она опоздала. Номер с Зайкой-Ане больше не проходил.