Текст книги "Мельница"

Автор книги: Карл Гьеллеруп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

II

К тому времени, как Ханна вернулась в залу, компания разбилась на группы. Мельника в помещении не было. Он разговаривал в саду то ли с лесничим, то ли со школьным учителем, то ли с кем-то из крестьянок, которые все высыпали на улицу… за исключением мадам Андерсен, выслушивавшей утешения от пастора в угловой комнатке, где скончалась ее дочь. В обыденной жизни комната эта не использовалась, и сейчас в ней были уничтожены все признаки того, что она служила покоем больной: тут остались лишь комод, небольшой столик и два-три стула. Дверь в залу стояла распахнутая, там на диване и скамьях расположились вокруг стола владельцы окрестных усадеб, заполнившие помещение синеватым табачным дымом, клубы которого тянулись к другой открытой двери, в сад, а некоторые завихрялись в обратном направлении.

Обстановка казалась натянутой из-за противоречия в чувствах собравшихся. С одной стороны, это вроде был съезд гостей, предполагающий веселье и жизнерадостность; с другой – поводом для сбора послужили смерть и похороны, а значит, следовало сохранять торжественно-печальное настроение. В деревнях такое противоречие обычно разрешается в пользу веселья, однако в данном случае возобладанию привычной радости мешали тревожность и подавленность хозяина. Больше всего томился от двусмысленности положения брат покойной.

Хенрик Андерсен, которого, как владельца усадьбы под названием Драконов двор, по заведенному на Фальстере обычаю величали Драконом, был розовощекий цветущий блондин; ему уже перевалило за тридцать, и он начал чуть заметно полнеть. Дракон изначально не был склонен слишком мрачно воспринимать случившееся: с сестрой он виделся раза четыре в год, и перспектива провести остаток жизни без этих редких встреч не казалась ему достаточным поводом для уныния. К тому же Дракону пришлись по вкусу и кофе с булочками, и портвейн с сигарой, не говоря о том, что оброненные матерью слова об аппетитной телячьей ноге породили в нем надежду на плотный ужин. Наконец, он вполне разделял чувство, одухотворявшее его компанию крепких мужиков: дескать, теперь, когда смерть получила свое, надо бы отдать должное и жизни, – тем более что чувство это по контрасту усиливалось сознанием того, что они сами преуспели в ней и едва ли в скором времени дадут повод для поминок по себе. Впрочем, за всем этим Дракон не забывал о своем положении «скорбящего близкого», чем и объяснялись довольно резкие перемены в его поведении. Он, например, только что опрокинул в себя очередной бокал портвейна и причмокивал расплывшимися в улыбке губами, когда в залу вошла Ханна; при виде лесниковой сестры уголки рта у него внезапно опустились, лоб нахмурился и вместо блаженного «У-у-ух!», которым он собирался воздать должное замечательному напитку, с губ его сорвался печальный вздох. Как-никак, скорбящий близкий…

И тут, словно одного скорбящего было недостаточно, из боковой комнаты донеслись стенания, мгновенно перешедшие в пронзительный вой.

Стоило мадам Андерсен, которую на кухне занимали чисто практические материи, очутиться рядом с пастором, как она почувствовала подергивания губ и все большую влажность в глазах и носу, что вызвало необходимость воспользоваться батистовым платочком, – чисто рефлекторная реакция на воспоминание о том, как пастор описывал перед прихожанами глубоко опечаленную мать покойной. Когда же священник, желая сказать мадам Андерсен несколько теплых слов поодаль от шумной компании, завел матушку в угловую комнату, на нее нахлынули воспоминания о долгих часах, которые она провела тут у постели болящей. Хотя сама комната изменила свой облик, вид из окон оставался прежним: в одну сторону палисадник с клумбами, начавшая снизу редеть подстриженная боярышниковая изгородь и поля с тополиными рощами, в другую – яблони с узловатыми сучьями и поросшими мхом стволами. И мадам Андерсен в голос зарыдала, завыла, отчасти из – за волнения, но более потому, что считала плач подходящим к теперешнему случаю.

Пастор – этакий здоровяк с полными губами, крупным широким носом и седоватыми курчавыми волосами – произнес массу утешений, а когда им не вняли, заговорил строже. Неверно, даже, можно сказать, не по-христиански так воспринимать смерть. Нам следует скорее завидовать… хотя это едва ли правильное слово… завидовать усопшим, которые отошли в мир иной и, приобщившись к Господу, наслаждаются вечным блаженством. Он и сам потерял возлюбленную супругу, так что теперь денно и нощно молится о скорой встрече с ней. Не зря первые христиане праздновали день смерти как день рождения души покойного… вероятно, подобные верования были в древности даже у некоторых языческих народов, поскольку такой обычай обнаружен и у них.

– Вы, конечно, правы, господин пастор, – всхлипнула хозяйка Драконова двора. – Что мы знаем в этой жизни, кроме тяжкого труда? Видит Бог, ничего.

Они опять прошли в залу, где Дракон – в виде приветствия им – поспешил насупиться и опустить уголки рта.

– Вам пойдет на пользу капелька вина, дорогая мадам Андерсен, вы только попробуйте, – молвил священник.

Подойдя к столу, он налил полбокала ей и плеснул на донышко себе – в отличие от Дракона, мельников портвейн отнюдь не привлекал пастора.

– Давайте осушим бокалы, – обратился он к присутствующим, – за то, чтобы Господь был милостив к нашему другу мельнику, пока он… в общем, чтобы его великое горе было просветленным…

Под одобрительный гул все подняли стаканы, а Хенрик – как регент церковного хора – посчитал себя обязанным выразить сей гул словами:

– Ну уж конечно… все просветлеет и образуется, господин пастор… с Божьей-то помощью… непременно так и будет.

– Да благословит вас Господь за ваши чудесные слова, – добавила мадам Андерсен, чокаясь со священником.

Звон бокалов получился жалобный – глухой, да еще с каким-то странным призвуком, словно домовой икнул.

Вероятно, икание настоящего домового не вызвало бы на лице мадам Андерсен большего испуга, чем там было написано теперь. Она широко открытыми глазами уставилась на бокал пастора, куда обратил взоры и весь забывший про свои стаканы, обеспокоенно загудевший хор.

Забыл выпить и пастор – его взгляд также был прикован к бокалу, который он продолжал держать поднятым: от края до самого низа бокал пересекала сверкающая трещина. Пастор страшно побледнел, рука его затряслась, грозя пролить доброе вино (разумеется, если б оно было добрым).

Наконец он опомнился, влил в себя вино – словно пил отраву, что, впрочем, никак не было связано с качеством напитка, – обвел взглядом собравшихся и, робко улыбнувшись, слабым голосом произнес:

– Ну, мы люди не суеверные.

На самом же деле он принадлежал к семейству, члены которого почитали себя ясновидящими, а потому придавали большое значение всяческим предчувствиям и знамениям, так что в эту минуту он проникся уверенностью, что блаженство, которое он только что нахваливал, скоро станет и его достоянием, ибо еще до конца года его ежедневная молитва исполнится и он перейдет в лучший мир. Ведь на поминках по его незабвенной супруге за столом сидело тринадцать человек!

Посреди сего потрясения он не столько ощутил, сколько учуял на себе еще один взгляд – взгляд человека, не принадлежавшего к данной компании. Пастор и не заметил, когда к столу подошел за сигарой лесничий. У этого лесного жителя, как почти у любого, кто постоянно соприкасается с природой, была сильно развита мистическая жилка: он верил в знамения едва ли не более всех присутствующих и мгновенно оценил положение. Подняв взор, святой отец натолкнулся на пронзительный взгляд смотревших из-под кустистых бровей ясных и бесстрастных голубых глаз; он знал, что этот пиетист подозревает его в увлечении мирскими радостями… он, видите ли, «ломберный пастор»… как будто такой уж большой грех иногда перекинуться в картишки! В этом взгляде читалось откровенное презрение к страху смерти, которого не сумел скрыть служитель алтаря. «Еще хорошо, – подумал пастор, – что лесничий не слыхал моих речей к мадам Андерсен, хотя из Писания ему должно быть известно: “дух бодр, плоть же немощна”». [5]5
  Матф. 26:41.


[Закрыть]

Священнику стало не по себе в этом обществе, особенно рядом с этим человеком, и он вышел в сад. Ох, какая благодать – после густого дыма сигар, причем отнюдь не гаванских, вдыхать нежный влажный весенний воздух, в котором к аромату пробивающейся зелени примешивается более резкий запах морской свежести!.. Пусть его тысячу раз считают малодушным, думал пастор, но он пока жив и полной грудью вдыхает в себя воздух сей «долины плача».

Его преподобие огляделся кругом с улыбкой, источавшей благословление всех присутствующих, отчего хозяйки усадеб, которые, словно куры на насесте, сидели на длинной скамье с правой стороны, умолкли в трепетном смущении. Тогда пастор посчитал необходимым подойти к ним и углубиться в весьма полезный для его душевного спокойствия практический разговор о делах их хозяйств, о видах на урожай и об аренде пасторской усадьбы, срок которой вскоре истекал. Он отвлекся всего один раз, когда по нему скользнул взглядом выходящий из залы лесничий. Последний присоединился к сестре и мельнику, и они втроем удалились в глубь сада, под старые фруктовые деревья. На скамье напротив крестьянок остались лишь учитель и маленький Ханс, существа не менее безобидные, чем пудель Дружок, который, сидя на дорожке и посматривая то на одного, то на другого, иногда совал между ними морду.

На кладбище Ханс горько плакал, но потом его мрачные мысли развеялись благодаря множеству незнакомых людей, и кофе с печеньем окончательно взбодрил мальчика. Теперь Ханс попал в лучшие руки, нежели прежде, когда его рвали на части разные женщины, оспаривая друг у друга право побаловать ребенка; его смело освободил из-под бабьего ига школьный учитель, чтобы самому взять над ним опеку. Это был очень юный, бледный, слегка болезненный человек, привязанный к детям не столько по натуре, сколько прислушиваясь к доводам разума, еще не разочаровавшийся в своем «призвании» (все таки наставник молодого поколения) и полный наивной веры в могущество образования. Сейчас он, вероятно, стремился приподнять поникшую было головку едва распустившегося цветка, живописуя Хансу, как на будущий год тот будет каждый день ходить в школу, учиться разбирать буквы, писать на грифельной доске. А поскольку мальчик, похоже, не видел и таких занятиях ничего соблазнительного, учитель прибавил, что там можно будет лазить по жердям, некоторые из них аж на высоте флагштока, а некоторые стоят наклонно и на них висишь, уцепившись руками и ногами, словно мартышка. Это настолько развеселило Ханса, что он сбегал домой за книгой и показал учителю картинку с повисшей на дереве забавной обезьяной; а когда он уяснил для себя, что в школе будет много других мальчиков и девочек и что он сможет играть с ними, будущее показалось ему вполне привлекательным и он забросал юношу вопросами об устройстве школы…

Между тем мельник с другом и его сестрой, несколько раз пройдя из конца в конец весь сад, остановились в одном его углу, возле склонившегося над небольшим прудом куста бузины. В полумраке плавали две белые утки, от которых расходились круги по темной воде; там и сям покачивались, напоминая кораблики эльфов, их изогнутые грудные перья… Разговор зашел в тупик: сам мельник был слишком взволнован, чтобы поддерживать его, а у брата с сестрой точно было на душе что-то, чего они либо не имели возможности, либо боялись высказать.

Прудик был сокрыт от посторонних глаз, его зеленовато-черная вода таинственно поблескивала; место было покойное и располагающее к беседе.

– Якоб, – мягко, непривычным для себя голосом заговорил лесничий, – а ты знаешь точный час, в который умерла твоя жена?

– Знаю, – после минутной задумчивости отозвался мельник, – когда часы пробили двенадцать, я еще держал ее в своих объятиях.

Ханна перекинулась с братом многозначительным взглядом, который упустил мельник, поскольку он в это время смотрел на воду.

– Так мы и думали.

– Что ты имеешь в виду? – оторвался от воды мельник. – Откуда вам было знать?

– Нас, можно сказать, оповестили. Но об этом пускай лучше поведает Ханна.

Сестра лесничего зарделась и отвела глаза в сторону, подальше от вопрошающе устремленного на нее чудного, несколько испуганного взора.

– А что, собственно… случилось?.. Как вы узнали, фрёкен Ханна?

Нервно стиснув руки, она упрямо следила за белым перышком на фоне темного пруда.

– Просто в тот вечер я легла спать в обычное время, около десяти, и вдруг проснулась от стука в окно.

– Кто же стучал? – спросил бледный мельник и схватил Ханну за руку, но в величайшем волнении тотчас выпустил ее.

– Разумеется, никто, просто звук был похож.

– Как будто стучали костяшками пальцев, – дополнил сестру лесной смотритель.

– А вы не выглянули?

– Выглянула, только не сразу… Сначала я испугалась, а потом перевернулась на другой бок и хотела спать дальше… Думала, мне почудилось. И вдруг стук совершенно четко послышался опять. Я вскочила с кровати и подбежала к окну, но там никого не оказалось. Было довольно светло, луна поверх деревьев освещала все пространство перед домом, до самых теней от ближних елок. Но там никого не было.

– Никого не было? Вы, наверное, безумно перепугались?

– Нет, на меня даже нашла какая-то торжественность. Я накинула платье и бросилась к Вильхельму. Он еще сидел в гостиной.

– Я занимался отчетом, который нужно было в воскресенье представить главному смотрителю лесов. Я как раз взглянул на часы и увидел, что дело движется к полуночи, и решил, что на сегодня пора кончать… И тут входит Ханна… не то чтобы испуганная, но какая-то странная, она и сама признаёт… И когда она мне все рассказала, я произнес следующие слова – совершенно бездумно, словно они вырвались сами по себе: «Значит, – говорю, – померла Мельникова жена».

– А еще непонятнее было, что Вильхельм как бы высказал мою мысль… хотя я вроде и не задумывалась о смысле происшедшего.

– И тогда мы сложили руки и тихонько помолились за ее душу…

Лесничий пробормотал это, потупившись от религиозного смущения, которое нападает даже на самых благочестивых, если их застают за молитвой, а потому упоминание о ней дается им не без труда.

– Вот молодцы! Как чудесно, что вы помолились за Кристину! – воскликнул мельник, тронутый этим жестом и угнетаемый сознанием того, что сам не сообразил поступить так же, хотя ему покойница была ближе всех; его голова была занята мирскими волнениями и плотским страхом.

– Вообще-то я не верю в пользу такой молитвы, – ответил лесничий. – О чем молиться постороннему человеку? Каждого ведь будут судить по его собственной жизни и вере. Но, если даже молитва не принесет пользу усопшему, она будет полезна тебе самому… Потом я зажег фонарь и мы вышли посмотреть под окном, в подобных вещах всегда нужно разбираться, пусть не ради себя, так ради других… И под окном точно никто не ходил, там не было чужих следов, а следы от наших ног на мокрой земле проступали вполне отчетливо.

– Хм. – Мельник снова потупил взгляд и не спеша покачал головой, не столько с сомнением, сколько просто в задумчивости.

Лесничий же истолковал его движение на свой лад.

– Да и кто бы до такого додумался? – после недолгого молчания прибавил он. – Нет, Якоб, в окно стучал не человек.

Чувствуя себя медиумом (хотя не более чем в данном случае), Ханна слегка обиделась на предполагаемый скептицизм мельника и повернулась к нему со словами:

– Мы все и раньше слышали, что душа обладает чудодейственными способностями, тем более душа умирающего… в момент отделения от тела…

– Кристина еще при жизни обладала такими способностями, – пробормотал мельник.

– Ну да?! Неужели? В чем они проявлялись? – забросали его вопросами брат с сестрой.

– По правде говоря, они стали проявляться только во время болезни.

– Да, когда тело отказывает, душа обретает крылья, это дает о себе знать ее бессмертие! – восторженно пояснила Ханна.

– И какие у Кристины появились способности, Якоб?

– Она стала видеть и слышать недоступное простому глазу и уху. Прикованная к постели, она знала все, что происходило на мельнице… во всяком случае, все, что ей было интересно.

– Ну, в этом нет ничего удивительного, – сказал лесничий.

– Возможно, перед смертью она вспоминала своих друзей и среди них подумала о нас, – заметила Ханна.

– Да, – подтвердил мельник. – Только о вас она думала совершенно иначе, чем о других, я точно знаю… Это и могло привлечь ее душу к вашему дому… В своей последней воле Кристина… кое-что завещала вам…

Он произносил эти слова возбужденным и одновременно умоляющим тоном, заглядывая Ханне в глаза тем же странным торжественно-серьезным взором, которым смотрел на нее у кладбищенских ворот, только еще с мистическим подтекстом. Она смешалась, тем более что до нее плохо доходил смысл его слов: какое наследство могла ей оставить мельничиха? и как сама Ханна могла перехватить мысли умирающей – они ведь никогда не были близкими подругами?.. До сих пор она тешила себя мыслью о том, что покойница таким образом попрощалась с ней; это был своеобразный знак отличия, пожалуй, даже приятный для ее благочестивого тщеславия. Но мельник воспринял этот сигнал иначе, разглядев в нем нечто более мистическое, и такой трактовкой разволновал Ханну. Она чувствовала, как колотится ее сердце.

– Значит, Кристина говорила о Ханне? – спросил брат.

– Да… вернее, нет… не напрямую, имени ее она не называла… Но думала о ней… на некоторое время она целиком погрузилась в раздумья о Ханне, словно лелеяла одну мечту…

– Хм… А в чем это выражалось?

– Мне трудно… понимаете…это сложно объяснить.

– Да, но мы спрашиваем, потому что… В общем, это такой необычный случай, а люди склонны к предрассудкам, к высмеиванию всего, что не поддается чувственному восприятию… Они же материалисты. Им нужны конкретные вещи, которые можно пощупать руками, которые можно доказать… А мне кажется, надо собирать именно исключительные…

– В другой раз… я расскажу, как это проявилось у нее… только потом, когда придет время.

Таинственное замешательство мельника передалось Ханне, которая, поворотившись, направилась к дому. Мужчины медленно последовали за ней, каждый погруженный в собственные мысли. Мельник не сводил глаз с идущей впереди девушки, к которой чувствовал себя привязанным не только обещанием, данным умирающей жене, но и некими мистическими узами, которые скрепила постучавшая в окно невидимая рука духа.

Когда Якоб и его друзья приблизились к скамьям у дома, навстречу им кинулся Ханс, радуясь возможности сбежать от учителя, который уже наскучил ему своими благонравными усилиями. Мальчик напомнил отцу, что тот обещал в скором времени взять его в лес, в гости к «тете Ханне и дяде Вильхельму». Заодно ему вспомнилось, что отец дал такое обещание в тот вечер, когда мать еще была жива, и они собирались на другой день помолиться за нее в церкви. У него из глаз хлынули слезы. Сев на скамью и посадив мальчика на колени, Ханна сумела утишить его плач, расписывая прелести леса, к которым вот-вот добавятся земляника и малина, и рассказывая про Гектора с Енни и двух гнедых пони. Отец Ханса млел от восторга, видя, как естественно она взяла на себя предназначенную ей судьбой (о чем она и не подозревала) материнскую роль, и был очень доволен, что сын тоже с детской доверчивостью льнет к «тете Ханне».

Учитель же, недовольно наблюдавший за тем, как мальчик впал в плаксивое настроение, стоило ему снова очутиться в женских руках, пытался поднять боевой дух юного гражданина громогласными рассказами о школе и тамошних требованиях, о мужских занятиях с пером и книгой, о телесных упражнениях и прочем. Он даже призвал на помощь пастора:

– Не так ли, господин пастор? На будущий год…

Пастор вздрогнул. При упоминании о будущем годе ему опять почудились глухой звон бокалов и икание домового.

И тут из дома вышла Лиза – забрать со стола в саду тарелки и чашки.

Ага! Приманила мальчишку на колени! Умеет же эта расчетливая ханжа втереться в доверие, понимает, с какой стороны заехать! Нет, вы только посмотрите, как повис на ней этот паршивый плакса, которого сама Лиза напрасно пыталась привлечь к себе… А рядом стоит мельник… вот, значит, каким «странным взглядом» он на нее пялился… Трогательная семейная сцена! Тут и пастор с учителем, словно эту парочку уже пора обвенчать!

Лизу прямо-таки передернуло от огорчения. Красивая позолоченная чашка выскользнула у нее из рук и разбилась о каменный бордюр дорожки.

Все взгляды устремились на служанку.

Но прежде чем она нашла подобающие случаю выражение лица и осанку (нужно было выразить угрызения совести по поводу разбитой фамильной ценности), Лиза метнула на мельника взор, уловленный только им самим.

По лицу хозяина пробежала тень, которую едва ли можно было списать на счет разбитой чашки.