Текст книги "Мельница"

Автор книги: Карл Гьеллеруп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

VI

Мельник остался неподвижно сидеть, наблюдая за спящей.

До самой весны лицо ее отличалось худобой, однако за время болезни оно опухло, особенно в последние два месяца. Теперь в нем просматривался ее девичий облик, тем более что нездоровость этой припухлости, синюшный оттенок кожи и темные круги под глазами меньше бросались в глаза на белой подушке в тени от лампы. К тому же на губах играла улыбка тех времен. А еще он находил в этом лице детские черты Кристины – можно было подумать, что она видит счастливый сон, который, возвратив ее в пору невинности и покоя, проявился и в облике.

Муж, в сущности, знал ее всю жизнь. Они были примерно ровесниками, учились в одной школе и готовились к конфирмации у одного пастора. Внушительная усадьба ее родителей, Драконов двор, находилась всего в пяти минутах ходьбы от мельницы, где родился и вырос Якоб, а их отцы были друзьями детства; у них была масса случаев для встреч, и каждый мог открыть другому незнакомый тому мир. Особенно восхищалась маленькая Кристина: мельница с разнообразными отделениями и диковинным оборудованием была для нее Страной чудес, и Якобу пришлось все ей показывать и объяснять, пока она не освоилась на каждом из шести этажей, начиная с магазина, где по бокам стояли лари с белой пшеничной мукой, в которую было так приятно и прохладно погружать руки, и кончая шатром с его наклонным дубовым валом, на котором были укреплены крылья и который со скрипом вращался, своим огромным зубчатым колесом приводя в движение всю мельницу.

Мельничный шатер, несомненно, был излюбленным местом детей; они даже предпочитали это тесное, замкнутое помещение открытому размольному этажу с внешней галереей, где было весело бегать, и четырьмя упрятанными в кожухи жерновами, между которыми было замечательно играть, тогда как наверху движения были крайне затруднены. Но у жерновов вечно торчал кто-нибудь из работников, а наверху дети были предоставлены сами себе и скрыты от постороннего мира; кроме всего прочего, это была самая верхотура мельницы; не удивительно, что они забирались именно туда – в шатер. На самом деле его следовало называть не шатром или колпаком, а чепцом, в чем оба были согласны. Вот у мельницы в Суннбю действительно было нечто вроде колпака, даже шляпы с круглой тульёй, а в Сенгелёсе мельницу венчал форменный шлем с навершием. Но обе были крыты дранкой, а кровля так называемой Вышней мельницы была из соломы, там и сям поросшей мхом и имевшей коричневый цвет с переходом в оливковый; и самая его макушка, глубоким вырезом отделенная от большого шатра, очень походила на старый крестьянский меховой капор. Изнутри же она напоминала колоссальное перевернутое гнездо, где пряталось несметное множество настоящих птичьих гнездышек: там стоял писк и щебет, кто-то влетал, кто-то вылетал, кто-то порхал внутри, и все это не раз доставляло Кристине безумную радость.

Однако, вероятно, более всего шатер привлекал своей запретностью – он был не самым безопасным местом для детей и, по правде говоря, им не разрешалось туда лазить. Впрочем, мельников подручный смотрел на запрет сквозь пальцы и всегда звал их вниз, если приходила пора запускать крылья. Исключением стал один раз, когда им совершенно официально разрешили остаться наверху, отведя один уголок и взяв твердое обещание, что они не выйдут оттуда, – находиться по ту сторону вала было ни чуточки не опасно, но, как говорится, береженого Бог бережет. И они стояли в напряженном ожидании, обняв друг дружку за талию, когда вокруг стали твориться чудеса: примерно до уровня плеч все оставалось неподвижным, а то, что было выше, начало медленно, небольшими толчками, поворачиваться. Особенно неприятно было смотреть на могучую тормозную балку, которая, как давным-давно рассказывал Кристине Якоб, если на галерее освободить цепь, прикрепленную к длинному рычагу, выходила из зубчатого колеса, и тогда балка прижимала тормозное кольцо к колесу и мельница останавливалась. Эта гигантская балка толчками отъезжала вбок, причем движение ее казалось грозным и неодолимым.

– Если бы мы стояли вон там, она бы задавила нас насмерть, – с содроганием молвила Кристина.

– Да нет, мы бы ушли оттуда, – ответил Якоб. – Мы ведь только из уважения к Енсу обещали не двигаться с места.

– А если б мы не могли уйти, если б она прижала нас вон к той косой балке? – продолжала Кристина, испытывая свойственную детям и женщинам тягу к ужасам.

Между тем вращение остановилось. Оказывается, шатер повернули совсем немного. И все же поворот был заметен, если смотреть в шатровое отверстие: раньше мельница была обращена в сторону Драконова двора, даже можно было заглянуть в свиной хлев, теперь же она повернулась к усадьбе Ларса Персена.

Это отверстие-оконце, откуда открывался самый замечательный вид во всей округе, тоже было излюбленным местом детей. Конечно, вид оттуда каждый раз ограничивался одним горизонтом, зато они менялись. Сегодня ты смотрел на сушу и мог насчитать двенадцать церквей и девятнадцать мельниц. Завтра, когда мельницу поворачивали к береговому ветру, перед тобой расстилался пролив со своими яхтами и шхунами, которые медленно проплывали мимо, разгоняя штевнем белую пену; а на том берегу пролива взгляд скользил по холмистой Зеландии, представлявшейся другой частью света с чужой, неведомой природой. Дети ощущали себя владельцами огромного кинетоскопа. [4]4
  Аппарат для рассматривания быстро сменяющихся фотоснимков, один из предшественников кинематографа.


[Закрыть]

Однажды Кристина загадала ему загадку: «Какое окошко всегда открыто, а ветер в него не дует?» Якоб долго мучился, и она даже стала дразнить его: неужели он такой глупый, что не может догадаться? Когда она в конце концов подсказала ему ответ, Якоб очень смутился и сначала не верил, что она сочинила загадку сама. Тогда он впервые испытал восхищение перед тем, что девочка умнее его.

Разумеется, крестьянской усадьбе было далеко до мельницы, и все же Кристинин дом тоже мог кое-что предложить мальчику с Вышней мельницы, где, в отличие от большинства окрестных хозяйств, почти не занимались земледелием. Вместе ехать на раскачивающемся возу с сеном, вязать снопы, носить еду жнецам и закусывать с ними, изображать плавание по морю в душистой золотистой соломе омёта – его подруга могла в случае необходимости расплатиться всеми этими радостями за удовольствия, которые получала в шатре или среди жерновов.

После конфирмации встречи выпадали редко. Зато когда Якоб стал подручным мельника, они виделись регулярно, хотя и на короткое время. Дважды в неделю он приезжал с мельничьим фургоном, и горячие ароматные буханки ржаного хлеба неизменно принимала Кристина. И тогда она коротко расспрашивала о том, как у него идут дела и как себя чувствуют старики; случалось также, что он рассказывал о каком-либо важном для мельницы событии, например, когда на пшеничном сите пришлось поменять шелковый чехол – материю для него изготавливали в Италии, и стоила она целых двадцать четыре кроны. Впрочем, Якоб находил мало тем для рассказов, и разговоры их никогда не затягивались; впрочем, им и некогда было говорить, у обоих полно дел.

Когда Якобу исполнилось двадцать пять, умер его отец и мельницу унаследовал Якоб; тогда как бы само собой вышло, что он посватался к Кристине и получил ее в жены. Трудно сказать, на каком этапе их детская дружба переросла во влюбленность, да и вообще – совершила ли она этот шаг. Однако никто из родных и соседей не сомневался в том, что они должны принадлежать друг другу, а потому не сомневались и они сами. Их отношения больше всего напоминали отношения между принцем и принцессой соседних государств, политика и традиции которых требовали заключения семейного союза, причем в основе его лежала взаимная склонность. Мельница была не хуже Кристининого приданого, к тому же усадьба и мельница находились в непосредственной близости, крайне удобной, если они будут вместе передаваться по наследству. Якоб был хорош собою, а уж такого основательного парня, как он, было не сыскать во всей округе, и это знали все. Кристина, не будучи красавицей, была девушкой милой и статной, молва отзывалась о ней с уважением и считала умелой хозяйкой. Чего еще было желать? Он, во всяком случае, не хотел ничего другого, она тоже. И насколько естественным был их брак, настолько же дружной и естественной была их супружеская жизнь. Года через два у них умерла дочка, но об ту пору народился Ханс, и его удалось сохранить. Однако на четвертом десятке Кристину стали мучить одышка, внезапные страхи и приступы усталости; она исхудала, а лицо ее, до недавнего времени пышущее здоровьем и свежестью, посерело, приобрело синюшный оттенок.

Не исключено, что эти перемены и заставили мельника обратить внимание на цветущий вид молоденькой Лизы.

Вообще-то он не помнил, чтобы она произвела на него особое впечатление той осенью, когда поступила на мельницу. Первую половину дня они проводили вместе в пекарне. Между ними стоял Кристиан; он лепил хлебы из теста, которое отмеривала ему Лиза, а мельник придавал им окончательную форму. Они не смотрели по сторонам и не разговаривали, но рабочий настрой был лучше, чем с предыдущей прислугой, нерасторопной уроженкой острова Лолланн. Ближе всего Лиза подходила к хозяину, принимая хлеб, который он вытаскивал из печи. И тут он заметил изящество ее рук и своеобразную прелесть движений.

Первый случай, который удивлял его самого, когда он, вроде как теперь, предавался воспоминаниям о том времени, произошел на Рождество. Мельник увидел, что Лиза, пока они собирались на праздничное застолье, поманила проходившего мимо кухни Йоргена и что-то тайком сунула ему – это был альманах, который до сих пор доставлял Мельникову подручному множество треволнений. Якоба уязвила мысль о том, что у этой парочки могут быть какие-то тайные отношения. Хозяин он был строгий и рачительный; в доме всегда царило благочестие и соблюдались приличия, там не было места непорядочности и подозрительному легкомыслию, а в Лизе присутствовало нечто неуловимое, что подсказывало: она вполне способна на них… Но только ли беспокойством хозяина дома объяснялось его внутреннее возмущение? Совершенно очевидно, что Якобово настроение в тот день мало соответствовало сочельнику.

До чего же причудливо бывает наше расположение духа и вызывающие его причины! Если б мельник тогда предполагал, что в последний раз отмечает Рождество с доброй и верной женой, у него были бы все основания грустить; однако истинная причина заключалась в том, что служанка подарила одному из работников календарь!

Прошло всего несколько недель с начала нового года, как жене занедужилось, и вскоре ее мужественная натура вынуждена была уступить болезни; Кристина слегла, причем слегла надолго; ноги ее распухли, пульс бился неровно. Следовало искать вторую прислугу, поскольку отсутствие хозяйкиной руки чувствовалось буквально во всем. Однако Лиза вызвалась восполнить недостачу: кроме помощи в пекарне, она взяла на себя кухню и все домашние заботы; еда теперь подавалась позже и была хуже прежнего, уборка тоже едва ли производилась достаточно основательно, и все же дело шло. Мельник восхищался и нахваливал, да и Кристина, будучи прилежной хозяйкой и зная, каких усилий стоит сей тяжкий труд, не могла не выражать Лизе своей признательности. Разумеется, мельничиха делала это крайне неохотно, ибо не питала к служанке особого расположения. Ее сразу насторожило то самое «нечто» в Лизиной натуре, благодаря которому на мельнице, по убеждению хозяйки, вот-вот должны были начаться шашни. Помимо всего прочего, Кристина отметила у Лизы склонность к лентяйству и не слишком ревностному исполнению обязанностей. Тем более поразительно было Лизино стремление во время мельничихиной болезни взять на себя гораздо больше забот, нежели раньше, и не только не требовать за это вознаграждения, но даже отказываться, когда о нем заходила речь. «Надо помогать в доме, который посетила болезнь, – говорила она, – какие тут могут быть счеты?» Подобное великодушие оставалось для мельничихи загадкой, пока ее не осенило, что Лиза хочет стать незаменимой: она наверняка сообразила, что хозяйка недовольна ею и будет при случае не прочь отделаться от нее, и теперь как бы заранее отбила возможное нападение. Надо сказать, весьма успешно, поскольку сейчас без Лизы и впрямь было не обойтись. Притом сколько средств уходило на врачей и лекарства, фру Кристину не оставлял равнодушной и вопрос о жалованье второй служанке, которое оказалось сэкономленным; впрочем, даже если б она предпочла такой расход, уволить Лизу не представлялось возможным – во всяком случае, пока сама Кристина не выздоровеет настолько, чтобы не опасаться возврата болезни, а до этого явно было далеко.

Стремление поскорее вытеснить Лизу с занятой ею главенствующей позиции заставило Кристину сократить срок вынужденного отпуска и быстрее, чем рекомендовал врач, взяться за хозяйство. У нее словно обострилась восприимчивость, и вскоре мельничиха стала замечать в муже перемену: в Якобе чувствовалось какое-то беспокойство, иногда он казался рассеянным. При всей заботе, которую он проявлял по отношению к жене, в его нежности появилось нечто новое, чужое; в то же время бывали периоды, когда он словно забывал про нездоровье супруги. От ее взора не укрылось, каким оживленным он является к обеду из пекарни, и это наблюдение подсказало Кристине мысль о том, что тут замешана Лиза. И почему он принимал близко к сердцу вырывавшиеся иногда у жены пренебрежительные отзывы о прислуге? «Да не цепляйся ты к бедной девушке, – говаривал он, – что бы мы делали без нее?» В его словах была доля правды, чего Кристина не могла не сознавать, но именно потому, что ее нападки на Лизу объяснялись не столько деловыми качествами служанки, сколько неприязнью к ней, мельничиха отмечала и то, что мужнино горячее заступничество также вызывается не чистым, бесстрастным чувством справедливости. Она начала отпускать колкости – иногда довольно обидные – по поводу его влюбленности в Лизу, которые, однако, возымели неожиданное для нее действие.

Только благодаря этим шпилькам до самого мельника дошло, что с ним происходит. Кристина была права: эта служанка привнесла в жизнь нечто новое, неизведанное и, став незаменимой в его хозяйстве, постаралась стать еще более незаменимой в его чувствах – он просто-напросто не мог выбросить ее из головы. Да, мельничиха имела основания ненавидеть Лизу, потому что он – с основаниями или без – был влюблен в нее.

Обнаружить опасность отнюдь не всегда значит сделать шаг к тому, чтоб избежать ее; иногда это значит обратное. Как спящий пробуждается от магнетического ощущения направленного на него взгляда, так иногда пробуждается и опасность, если ее обнаруживают, а пробудившись, спешит наброситься на добычу, пока та не сбежала. Мельниково чувство к Лизе, в неосознанном виде представлявшее собой смутное – по сути говоря, светлое – ощущение, нечто вроде возбуждающего хмеля, теперь превратилось в неодолимую, всепоглощающую страсть.

А вскоре пришла пора новых волнений за здоровье жены: стало очевидно, что ей грозит рецидив. Кристина героическим усилием воли сопротивлялась – не хотела выпускать из рук никакой работы. Мельник умолял ее пощадить себя. «Ну конечно, тебя бы больше устроило, чтоб меня везде заменила Лиза», – отвечала Кристина, и он с ужасом видел, что эта проницательность придает жене отчаянную силу, которая того гляди взорвет ее.

В конце концов мельничиха вынуждена была сдаться. А когда она слегла, на нее обрушились страхи. «Что происходит там в мое отсутствие?!» От безвыходности положения у нее развились сверхъестественные способности, обострилось чутье, позволявшее ей следить за ними повсюду, даже в самых укромных уголках: это чутье больной, которому недалеко до ясновидения сомнамбулы, помогало ей неутомимо собирать факты, чтобы затем, со свойственной ревнивцам гениальной способностью к сопоставлениям, сделать свои выводы и еще расписать все яркими красками; порой все усугублялось лихорадкой, которая раздувала замеченное и с помощью необузданной фантазии рисовала поистине ужасные картины, представлявшиеся в резком свете волшебного фонаря все более и более пугающими. Но, как бы ни искажало и ни преувеличивало их Кристинино воображение, в этих картинах, вероятно, была доля истины, хотя истины скорее символической, пророческой.

Ибо между двумя заинтересованными лицами не происходило тем временем почти ничего, что давало бы повод к таким видениям непредвзятому наблюдателю. По характеру не склонный к поспешности, мельник пока что ни словом не выдал своей влюбленности Лизе, хотя не сомневался, что она все знает, и даже считал ее влюбленной в себя, – за исключением периодов, когда его одолевали подозрения, что служанка предпочитает ему Йоргена, а может, и Кристиана. Надо сказать, все ниже нависавшая над усадьбой тень смерти также отнимала у его страсти жизненную силу, превращая влюбленность в беспокойный страх, в роковую одержимость, а когда страсть временами вспыхивала снова, ее держало в узде таинственное сознание того, что за ним наблюдают, причем наблюдают везде. Взгляд, который провожал Якоба из покоя больной и встречал его там, казалось, преследовал его всюду, но особенно чувствовался рядом с Лизой.

И мельник был уверен, что это не просто навязчивая идея.

Теперь больная не позволяла себе колкостей и горьких фраз. Ее вопросы как будто диктовались лишь интересом хозяйки дома: она хотела следить за делами и быть уверенной, что все идет своим чередом. Но по этим вопросам муж с удивлением замечал, что ей каким-то непостижимым образом многое известно. Однажды она, например, знала, что он помогал Лизе вытаскивать белье из отбельного чана, хотя едва ли до ее комнаты доносились голоса из закута для отбелки, а батрак к ней не заходил. В любом случае из постели нельзя было слышать, что делается наверху мельницы, в шатре, куда Якоб почти не забирался, но однажды полез чинить зубчатое колесо, а потом зашел к Кристине и она спросила, по-прежнему ли в шатре много воробьев, как было в детстве, когда они играли там. Она, мол, вдруг вспомнила об этом, и ей показалось, что он теперь там.

Но особенно убедил его в загадочной жениной способности один случай, тот самый единственный раз, когда мельник забылся.

Якоб осматривал магазин и уже собирался лезть наверх, когда навстречу ему, на крутой лестнице, ведущей к складскому этажу, появилась Лиза: она носила еду работникам. Увидев стоящего внизу хозяина, служанка перевернулась, чтобы не спускаться задом наперед, как было привычнее. Правой рукой она упиралась в стену, а левой приподняла подол (иначе он мог зацепиться и застрять), чуть ли не до колена обнажив сильную, красивой формы, ногу. Ступня, нащупав следующую перекладину лестницы, обхватила ее, точно рукой; ищущее равновесия тело прислуги по-кошачьему изящно выгнулось, а украшавшая ее лицо робкая улыбка довершила зачарованность мельника. Когда Лиза наконец спустилась, перепрыгнув через две последние ступеньки, он сгреб ее в охапку и поцеловал, пытаясь выдать этот страстный наскок за выходку веселого, бойкого парня, за обычное грубоватое ухажерство – впрочем, не совсем удачно, поскольку смех его звучал крайне ненатурально. Бросив на него странный взгляд и сверкнув зубами в улыбке, Лиза освободилась из Мельниковых объятий и выскочила за дверь.

Поднявшись наверх, Якоб пробыл там минут пятнадцать, после чего прошел в дом. Не успел он войти в комнату больной, как к нему кинулась насмерть перепуганная теща. С четверть часа тому назад на Кристину напало сильнейшее удушье, она смотрела перед собой застывшим взглядом и не узнавала мать. Прежде она лежала спокойно и вообще казалось, будто дела ее пошли на поправку. Весь вечер она была вне себя, бредила, и по некоторым ее восклицаниям мельник сделал вывод, что она чуть ли не присутствовала при сцене у лестницы. Это показалось ему не более фантастичным, чем другие случаи ее восприятия на расстоянии, которые обнаружились в последнее время.

С того самого дня Кристинина болезнь приняла скверный оборот…

Мельник замер, размышляя об этих событиях, которые обступили его со всех сторон и находились как бы в равном удалении. Он словно вчера въезжал на усадьбу Кристины, а она выходила ему навстречу принимать еще теплые хлебы. И вроде совсем недавно они стояли в шатре, когда мельницу поворачивали против ветра; на днях она живо напомнила ему этот эпизод, в лихорадочном полузабытьи прокричав: «Их раздавит… подождите… их пришибет тормозной балкой!» Он отчетливо видел перед собой ее тогдашнее, детское личико с ниспадающими по щекам шелковистыми локонами, широко раскрытыми глазами и перекошенным от страха ртом; в лице, которое он видел перед собой на подушке, сохранилось многое от того личика, например, в выражении рта, один уголок которого был приопущен. У Якоба не укладывалось в голове, что эта человеческая жизнь, столь недалеко ушедшая от своего начала и не совсем утратившая детские черты, уже приближается к концу и что их совместная жизнь, которая простиралась перед ним в виде одного дня, должна прекратиться.

Ему вспомнились слова жены: перед смертью жизнь кажется очень маленькой. Неужели ему передалась точка зрения умирающей?..

Внезапно ему захотелось пить, во всяком случае, в горле появилась противная сухость. Не найдя в графине воды, он прошел через залу к себе в спальню. Дверь в комнату больной он оставил приоткрытой.

У него горел свет. Возле кровати стояла Лиза.

– Ты еще не спишь? – удивился он.

– У меня было много дел.

– Но тебе не обязательно было разбирать мою постель.

– Я подумала, может, хозяин ночью все-таки вздремнет.

Мельник в эту пору спал днем, когда приходила теща, а по ночам дежурил около жены.

– Если б мне несколько часов поспать, я могла бы потом тоже подежурить, – прибавила Лиза.

– Ни в коем случае! Еще чего выдумала! – недовольно отозвался хозяин.

У него прямо-таки озноб пробежал по телу при мысли о том, что больная проснется и обнаружит возле постели Лизу.

Стоявшая спиной к мельнику служанка лукаво улыбнулась.

Между тем заворочался и захныкал в своей кроватке Ханс. Отец подошел к нему, поправил одеяло и подушку, осторожно погладил мальчика по голове. Тот мгновенно успокоился и, как по велению магнетизера, погрузился в глубокий сон.

Мельник беспомощно озирался по сторонам, не в силах вспомнить, зачем пришел. Ага, за водой!

Он направился к рукомойнику, налил из глиняного кувшина в стакан.

– Вода свежая, – заметила Лиза, – я только что принесла из колодца.

Хозяин большими глотками опустошил стакан. Прохладная жидкость освежила ему как тело, так и душу. Она точно смыла с него всю персть из комнаты больной и привнесла силу из животворного родника природы.

Он взглянул поверх стакана на Лизу. Удивительно, подумалось ему: в соседней комнате лежит болящая, а тут здоровая стелит ему постель. Служанка была воплощением здоровья, и ветерок, подымаемый ее мощными движениями, пока она возилась с матрасом и простыней, подушкой и одеялом, словно окутывал Якоба насыщенной атмосферой самой жизни.

Как раз когда мельник отставлял стакан, Лиза сделала шаг в его сторону, но крайне удачно подвернула ногу и упала бы, если б он не подхватил служанку. Сдержанный крик трогательно дал знать о ее боли и ее самообладании: Лиза боялась разбудить больную. Тело прислуги бессильно навалилось на его руку, голова приклонилась к его плечу; Якоб ощущал биение ее перепуганного сердца.

Ему не было неприятно, что Лиза на несколько секунд воспользовалась удобством положения и оперлась – если не сказать навалилась – на него.

Затем она перенесла тяжесть на правую ногу и, обернувшись к нему, нежно прошептала:

– Спасибо!

Лицо ее не выражало ни грана лукавства, на нем были написаны лишь благодарность и добродушие, как у довольного ребенка. Никогда еще мельник не находил ее столь привлекательной.

– Ты не повредила ногу? – обеспокоился он.

– Нет, я уже почти могу наступать.

– Погоди. Давай ты лучше сядешь на кровать.

– Разве ж можно? Я собью все белье, – с улыбкой заметила Лиза, когда он усадил ее на край кровати.

– Тссс! – испуганно прошептал он.

Ему почудились вдалеке какие-то чудные, зловещие звуки.

Дверь в залу была приотворена. Он прошел туда. Лиза с трудом встала и, прихрамывая, двинулась следом, чтобы в случае необходимости помочь ему. Замахав на нее руками, он скрылся за дверью.

Кристина сидела в постели, прижимая левую руку пониже груди и со стонами хватая ртом воздух. Ее раскрытые глаза не видели мельника, а содрогающееся тело, видимо, отдалось его поддержке, уже не сознавая этого. Обмякшее туловище откинулось на его руку, голова свесилась вперед.

– Кристина! Кристина! – отчаянно звал он, устраивая жену на подушках.

Но едва ли до нее мог сейчас докричаться человеческий голос.

Дыхание было затрудненным, с сильными хрипами.

Эти звуки долетали и до Лизы, которая прислушивалась, стоя в нескольких шагах от приоткрытой двери спальни. На губах прислуги играла победная усмешка.