Текст книги "Мельница"

Автор книги: Карл Гьеллеруп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Но, падая, она повернула голову, и взгляд ее скользнул по дороге, ведущей из леса к мельнице. Она опять увидела там черную точку, которая, приблизившись, действительно оказалась повозкой об одну лошадь, и смутная тень омрачила радостный настрой Лизы, ей стало не по себе, более того, она испугалась, – как часто бывает с нервными людьми при виде подползающего к ним насекомого.

Однако поведение Йоргена быстро отвлекло ее внимание.

Этот честный работник, хоть и начитался романтических бредней, не поднимался, в отличие от своей дамы сердца, до того, чтобы связывать с видом на окрестности столь далеко идущие и глубокие мысли, и ему было бы ужасно скучно, если бы перед его глазами был всего лишь пейзаж, а не человеческая фигурка на нем, и это в буквальном смысле, потому что ему приходилось держать Лизу за талию, чтобы она не потеряла равновесие; и, поскольку места было очень мало, он стоял на коленях, зажатый между нею и краем проема – неудобная, но при его настроении очень приятная поза, которая напоминала ему йомфру Метте и Яльмара у бойницы башни в Хольмборге, откуда они смотрели, как рыжебородый рыцарь уезжает в поход, желая, чтобы он подольше не возвращался.

Теперь, когда человеческая фигурка вырвалась из картины и превратилась в живую женщину у него в объятиях, он смело спрыгнул на пол с нею на руках, не обращая внимания на ее крики и ее жалобу, что подпушка на платье запачкалась об черную смазку оси. Столь же мало внимания он обратил на Лизину просьбу опустить ее на пол; стоя посреди тесного помещения между осью, колесом и тормозной балкой, он баюкал девушку на руках и нежно прижимал к груди.

– Что ты себе позволяешь, нахал! – кричала Лиза. – Разве можно так вести себя со своей хозяйкой?

– Да, думаю, что можно, и ты тоже так думаешь.

– Не смей мне дерзить!

Она взлохматила его кудрявую шевелюру.

– А что ты мне дашь, если я докажу тебе это?

– По морде я дам тебе в любом случае… Ну, так что ты имеешь в виду?

– Помнишь, я сказал тебе однажды, чтобы ты не задирала нос и не строила из себя недотрогу, ты пока еще не мельничиха. А ты улыбнулась – как ты иногда умеешь, своей хитрой улыбочкой, и ответила: в том-то и дело.

Лиза лукаво улыбнулась и сейчас.

– Тебе нельзя говорить ничего толкового. Ты слишком хорошо все запоминаешь.

– Об этом надо было думать раньше. Но ты говорила мне и многое другое, очень толковое, о том, что будет, когда ты, наконец, станешь мельничихой.

– Заткнись же наконец!

– Например, ты говорила…

– Нет, нет! я не хочу слушать! – И она зажала уши руками.

– Ты сказала: нам будет так хорошо вместе – нам вдвоем.

– Нет, негодяй, грязное животное!.. А теперь опусти меня на пол, ты же не понесешь меня вниз по лестнице…

– А почему бы нет?

– Отпусти! Слышишь? А то я по-настоящему рассержусь.

– А, так, значит, до сих пор ты сердилась не по-настоящему?

– Чепуха!.. Слышишь, что тебе говорят?

Он поставил ее на пол по другую сторону от тормозной балки, не преминув взять плату в виде парочки смачных поцелуев.

– Ну ладно, пошли вниз, – сказала Лиза.

Она совсем забыла, что собиралась побывать на самом верху и посмотреть, как поворачивается шатер. Йорген-то помнил, однако не имел ни малейшего желания покидать ее.

Йорген спустился на несколько ступенек по лестнице, но тут Лиза вскрикнула, и он обернулся. Оказалось, что ее платье зацепилось за сучок тормозной балки.

– Чертово бревно! – пробормотала она.

В ее движении, когда она нагнулась отцепить платье, было что-то неопределимое словами, отчего Йорген, до сих пор лишь слегка хмельной, вдруг почувствовал себя пьяным до бесчувствия. Он взбежал обратно по лестнице, оба бросились на верхнюю ступеньку, – Йорген так ударился о тормозную балку, что у него потемнело в глазах, но продолжал крепко обнимать Лизу. Она отталкивала его вытянутыми руками и смотрела на него диким и боязливым взглядом.

А потом с жадностью притянула его к себе.

III

Когда мельник у Нёрре-Киркебю повернул к лесу, он посмотрел на часы. Было около трех.

Он-то думал, что в это время будет находиться совсем в другом месте, например, у Хасселагерской мельницы, откуда впервые глазу открывается городок, вытянувшийся вдоль пролива – красные крыши, остроконечный шпиль церковной башни, – и откуда лошадка бодрой рысью под уклон быстро довезет его до близкой цели.

Вместо этого он ехал к лесничему.

До того он успел побывать в пасторской усадьбе. Он ехал туда с неспокойной душой. Знал, что пастор будет очень удивлен этой скоропалительной женитьбой, против всяких приличий чуть ли не сразу после смерти его первой жены. Нет сомнения, что его преподобие будет лезть к нему в душу с неприятными вопросами, настоятельно уговаривать не торопиться и уж во всяком случае сначала посоветоваться с родней. Как страшил его этот разговор! Он с удовольствием заплатил бы пастору вдвое, если бы тот сухо и по-деловому принял его сообщение и они обговорили бы самое необходимое. И поэтому для него было истинным облегчением, что служителя Божия не оказалось дома. Разумеется, неприятный разговор всего лишь отодвигался – но мельник и за это был благодарен. Он заплатил пасторской дочери свою десятину и покатил дальше к городу.

В доброй миле от пасторской усадьбы он как обычно остановился передохнуть на одной придорожной мельнице, где был также трактир. Лошадке задали корму на конюшне, а он в это время тоже перекусил и поболтал со старым знакомым, мельником-трактирщиком, который за компанию пропустил рюмочку-другую вместе с ним. Когда хозяин услышал, что его гость направляется в город поговорить с его добрым приятелем зерноторговцем Мадсеном, он сообщил, что тот как раз уехал по делам на остров Богё, но непременно вернется завтра вечером.

Таким образом, самое разумное было отложить поездку до понедельника. Мельник направился домой. Но в какой-нибудь полумиле была развилка, и направо – дорога, которая вела сначала к проливу, а потом, как он знал, поворачивала на север и приводила к южному краю далеко раскинувшегося леса; и тут он решил сделать этот довольно большой крюк и в последнюю минуту повернул кобылку, хотя ей совсем не хотелось откладывать возвращение домой.

Кобылка могла бы утешаться тем, что мельница была не намного ближе, чем дом лесничего; но, несомненно, по просекам ехать гораздо труднее, чем по наезженной большой дороге.

А о том, что их промежуточной целью был дом лесничего, шведская лошадка догадалась сразу; и догадка превратилась в уверенность, когда на другой развилке мельник вместо того, чтобы двигаться по направлению к Нёрре-Киркебю, повернул в лес. Кобылка больше не сопротивлялась и побежала немного живее. Она разбиралась в топографии этих мест, потому что год назад проделала с мельником тот же самый путь; тогда она не так резво бежала по лесным дорогам, потому что мельник был с женой, а та тоже что-то весила, хотя с хозяевами кобылки – Драконом и его матерью – их все равно было не сравнить.

Таким образом, мысли кобылки совпали с мыслями седока. Мельник сидел, убаюканный мягкой тряской, успокаивающим и навевающим размышления движением легкой, на рессорах, брички по деревенскому проселку. Он правил сам, но пренебрегал обязанностями кучера, опустив вожжи в одной руке, а другой бесцельно волоча по краю дороги кнут, который порой то сбивал стебель крапивы, то срезал голую головку одуванчика; мельник сидел, утонув в мягкой обивке, одетый в длинное теплое пальто, закутанный в полость и защищенный пристегнутым кожухом, подняв воротник пальто, закрывавший ему лицо, как шоры, из-под которых он, словно загипнотизированный, смотрел на круп упитанной желтой лошадки, по спине которой от гривы до хвоста тянулась темная полоса; он сидел и едва мог отличить настоящее от прошлого, так все было похоже. Тогда тоже день был ветреный. Ох, как задувало здесь, на дороге, совсем рядом с серым проливом, который виднелся за плоскими полями! Ветер выгибал дугой вожжи, иногда он прихватывал и лошадиный хвост, отдувая его в сторону, а гриву закручивал маленьким вихрем. Сейчас было то же самое, и именно эта мелочь была тем волшебством, которое погрузило мельника в воспоминания, совсем не подходящие к цели его сегодняшнего визита, и иллюзия обрела над ним такую власть, что на минуту ему показалось, будто Кристина сидит радом. Но вместе с тем тогда все было иначе – ведь это было до того, как он узнал Лизу!

Лиза! Почему он не поспешил кратчайшим путем домой, к ней? Он уже почти раскаивался, что свернул с дороги на мельницу, которую он, если с усилием поворачивал голову налево и немного назад, еще мог видеть вдали.

Зачем, собственно, он едет в лесничество? Ну, хотя бы затем, что вот уже почти восемь дней там находится маленький Ханс. Отец хочет узнать, как чувствует себя ребенок, не надоедает ли он хозяевам и, может быть, они не против, чтобы мальчик пожил там еще немного. Ведь мельнику было бы крайне некстати, если бы паренька вдруг привезли домой лишь потому, что эти славные люди полагают, будто отец очень скучает по нем! Поездка в город в понедельник, которая того гляди затянется на несколько дней, была великолепным предлогом, чтобы оставить Ханса пожить в лесу, и чем дольше, тем лучше: мельник ожидал возвращения мальчика со страхом. Но еще больше, чем эта практическая причина, мельником руководила внезапная тоска – непреодолимое стремление увидеть дом лесничего и проститься со всеми воспоминаниями, связанными с ним. Ведь, как знать, может, он больше никогда не приедет сюда? А если и приедет, все будет совсем по-другому, и прежняя дружба не восстановится…

Итак, часа в три пополудни мельник свернул в лес, и мельница, которую прежде он мог видеть отовсюду, скрылась за деревьями. Путника окружали буки, не слишком высокие, но толстые. Все они были странно узловатые, и стволы и ветки были искривлены, – особенно ветки. На этих деревьях не рос мох, только серые лишайники на стороне, обращенной к суше; со стороны моря их кора была совсем голой и гладкой, отполированной до блеска, удивительного светло-серого цвета. Справа за этими деревьями блестел пролив – черные волны с белыми гребнями пены, которая на плоских отмелях собиралась в длинные кипящие полосы. С другой стороны дороги деревья, которые здесь постепенно становились выше, сливались в красновато-серую туманную массу. Только там, где среди враждебной толпы стойко держался одинокий дуб-великан, сверху золотилась желтая листва; а ниже листья были медно – красные – единственные живые краски, которые хоть как-то нарушали однообразную серость. Лес шумел – но не свежо и бодро, как в тот раз, когда в своем роскошном многоцветье встречал первые осенние бури, а мрачно и сердито, стегая воздух розгами веток. А вдали на побережье фыркали волны, словно шлепало губами чудовище с пеной у рта и бородой из водорослей, которое распласталось на брюхе и дразнило лес. Время от времени пролив начинал бурлить так неистово, что заглушал скрип колес и шипение рессор, и тогда увядшие листья тучами перелетали через придорожную канаву и шелестели, опускаясь на дорогу.

Высоко над верхушками деревьев, беспрерывно крича, кружила пара сарычей.

Сумрак леса покрывалом опустился на душу мельника. Стоило ему потерять из виду мельницу, как одни чары сменились другими. Конечно, отсюда было далеко до лесничества. Возможно, нога Ханны никогда не ступала здесь, более того, вполне вероятно, что даже ее легконогое священное животное никогда не забредало сюда, эти приземистые, изуродованные и отполированные до блеска буки никогда не слыхали серебристого звона колокольчика Енни. Но тем не менее они были в точности такие же, как те, что росли к северу от лесничества, где он часто гулял с Ханной, слушая ее добрые и умные речи, а буки, опираясь на свой вековой опыт и глубоко укоренившуюся мудрость природы, своим шелестом подтверждали их.

И снова нахлынули воспоминания о том единственном случае, когда он приезжал сюда с Кристиной. Вот высокий дуб справа от дороги, Кристина тогда указала на него мужу. Мельнику почудилось, что и теперь она сидит рядом с ним и одобрительно кивает: «Правильно, Якоб! Ты на верном пути! А то уж ты было совсем заблудился!» Да, конечно, так бы она сказала, более того, она так и сказала,потому что она действительно была с ним, хотя он не мог ее видеть и слышать. «Да, но я еду не за тем,я еду просто попрощаться». – «Ты обещал мне, Якоб! И зачем тебе прощаться? Потому что ты хочешь жениться на Лизе! А ведь ты обещал не делать этого. Не отговаривайся тем, что мы не называли имен! Ты хочешь дважды нарушить обещания, данные умирающей жене?..» «Иначе не может быть, Кристина! Я не могу иначе! Я боролся… наверное, ты это знаешь, – но больше я не могу. Я разрываюсь на части; я должен положить этому конец, и вот теперь все решено». – «Еще нет, Якоб! Еще есть время».

А вокруг загадочно и сурово шумели деревья, словно весь мир растений понимал этот беззвучный разговор и обращался к мельнику, увещевая его хранить верность лесу. Однако животный мир, воплощенный в лошадке, везущей экипаж, казалось, не чувствовал близости привидения, потому что лошадка не выказывала ни малейших признаков беспокойства; наоборот, теперь, когда вожжи совсем ослабли и кнут бездействовал, она бежала все медленнее и под конец перешла на шаг, пока из этого приятного состояния ее все-таки не вывел удар кнута.

А мельник вскоре снова погрузился в раздумья, он даже не заметил, что дорога в лесничество от развилки уходила вправо. Но это заметила лошадка и по собственному почину так резко повернула, что заднее колесо наткнулось на камень у края придорожной канавы. Мельник пробудился от своих размышлений. Он как раз думал о том, что, пожалуй, все-таки лучше ехать прямо на мельницу, дорога на которую ответвлялась влево где-то в двух сотнях шагов впереди. Теперь он уже ехал по хорошо знакомой лесной дороге: ее бурая полоса шла совершенно прямо между лиловато-серыми стенами буков, потом по обе стороны они сменились яркой зеленью елей; а вдали, замыкая перспективу, белел дом. Мельнику всегда очень нравилось, что дорога дальше никуда не ведет, а кончается у дома, как будто здесь – конец всего мира. Вбок отходило только несколько тропинок, огражденных калитками, так что, оказавшись здесь, уже нельзя было ускользнуть; и в этой мысли для мельника было что-то успокаивающее. Решительная лошадка сделала выбор за него и теперь в полном спокойствии везла его к месту назначения. Поскольку эта боковая дорога не была выложена камнями, она была сильно разъезжена, колеса утопали, вязли в наполненных водой колеях, и здесь уже кобылка с полным правом перешла на шаг, опустив голову и широко расставляя задние ноги. Мельник не возражал бы, если бы она двигалась еще медленнее. Чем ближе была цель, тем больше ему становилось не по себе. Что ему здесь, в сущности, надо? И что он скажет? Ну да, про Ханса! А еще? Все, конечно, заметят его странное расположение духа и будут терзать расспросами. Вообще-то он должен сообщить им о своих планах; это было бы самое правильное, более того, это был его долг – во всяком случае, перед Вильхельмом. Нет, нет! Что в этом проку? В свое время они все равно узнают.

С каким легким сердцем обычно он поворачивал на эту дорогу, оставив за спиной все домашние неурядицы – а теперь…

Приподнявшись на сиденье, мельник прислушался.

«Енни, Енни, Енни, Енни… милая Енни!» – донеслось из – за елей.

Еще несколько минут, и Ханс с Ханной, перепрыгнув через канаву, радостно бросились к нему.

– Вы приехали забрать у нас Ханса?

– Я и в самом деле подумывал об этом. Если он вам надоел, заберу его.

– Нет, нет! Он нам не надоел.

– Ну, тогда пусть еще побудет у вас. В понедельник мне все равно надо уехать на несколько дней.

– Ура! Я останусь на целую неделю! – закричал мальчик.

– Ханс, веди себя скромнее!

Дернув за вожжи, мельник тронул с места. Ханна и Ханс шли рядом с экипажем.

– А Вильхельм дома?

– Нет… я думала, вы уже поговорили с ним. Он ведь где-то прямо у дороги.

– Я сегодня приехал другой дорогой. Вообще-то я ездил по делам. А на обратном пути решил заглянуть к вам, посмотреть, что и как.

– Сделайте милость, поужинайте с нами!

– Спасибо, не смогу.

– Какая жалость!

Она была явно разочарована и не пыталась это скрыть.

Мельнику стало неловко. Она уже полюбила меня, подумал он, но этого не должно быть!.. С этим покончено, и сделанного не воротишь. И он глубоко вздохнул. Ханна удивленно посмотрела на него. Он поспешил взять себя в руки и спросил, как поживает Енни.

– Ах, она сегодня не хочет приходить! Я звала ее рано утром, и в полдень, и только что… Вчера она приходила. И я очень боюсь за нее, потому что этой ночью в лесу стреляли… и совсем недалеко от дома.

– И знаешь что, батюшка? Дядя Вильхельм говорит, что это был Лизин брат, его ружье стреляет очень громко, говорит дядя Вильхельм, совсем не так, как у других.

Повозка остановилась перед домом. Мельник бросил вожжи на спину лошади, вылез из повозки, ослабил упряжь и повернулся, направляясь в дом.

– Как? Вы не будете распрягать?

– А, право, не стоит, я скоро поеду.

– Нет, стоит! Лошадка же совсем запарилась. В конюшне она сможет поесть за компанию с нашими малышами.

– Действительно! Вы правы, и сейчас я ее распрягу.

В шесть рук они распрягли шведскую лошадку, отвели ее в конюшню и в избытке снабдили кормом.

– Выпьете хоть чашечку кофе? – спросила Ханна, когда они вошли в гостиную и мельник с видом полного изнеможения опустился на диван.

– Нет, большое спасибо, нет, – ответил он чуть ли не со страхом, вспомнив обстоятельства, при которых в прошлый раз пил кофе.

– Ну, тогда что-нибудь другое? Может быть, стакан пива?

– Да, спасибо, пивка я попью с удовольствием.

Ханна вышла. Ханс забрался к отцу на диван и без умолку болтал, рассказывая о своих впечатлениях за эти восемь дней в лесу. Мельник слушал вполуха. Он гладил сына по голове и время от времени задавал какие-то вопросы, а сам осматривался в комнате. В углу была жардиньерка, где так красиво цвели любимцы Ханны; у окна – ее швейная машина; дальше маленькая блестящая печурка с медным котлом, и – между нею и дверью – книжный шкаф, где помещались не только книги, укрепляющие дух, но и красивые томики стихов, которых Ханна постепенно собрала много; они стояли аккуратными рядами, только в одном зияло пустое пространство: томик, который обычно занимал это место, находился дома у мельника.

На фортепьяно стояли раскрытые ноты. Мельник подошел к нему в ту самую минуту, когда Ханна вернулась в комнату и поставила на стол поднос с кувшином и стаканом.

– Да, вот видите, я разучиваю все эти пьесы, и надеюсь, что скоро смогу сыграть их вам.

– Сыграйте мне прямо сейчас, только одну маленькую пьеску, – ту самую, вы знаете, какую.

Ханна села за фортепьяно и сыграла сначала ту маленькую пьеску, «Как полон чар волшебный звук», а потом «Вражда и месть нам чужды» – вещь, которая больше всего нравилась ей самой.

Мельник ушел в себя. Звуки пели ему о потерянном рае и земле обетованной, право на которую он утратил. С неколебимой уверенностью он чувствовал, что те минуты вечером в прошлое воскресенье, когда это маленькое мелодическое чудо из времен его детства снова витало вокруг него, вызванное к жизни волшебством быстрых рук Ханны, были безвозвратно ушедшими минутами душевной чистоты и счастья в его жизни.

Ханна подняла глаза от нот и посмотрела на мельника, ожидая похвал – она считала, что справилась со своей задачей очень хорошо. Но он молчал, опустив и отведя от нее глаза; один глаз мигнул, мельник сделал непроизвольное движение, как бы прогоняя муху, но это не помогло: крупная слеза покатилась по его щеке.

– Не надо стыдиться своих слез, – сказала Ханна, вставая. – Эта музыка действительно так прекрасна, что хочется плакать; я и сама плачу, когда играю ее для себя.

– А для меня она слишком красива и добра! Когда я услышал ее впервые – в детстве – тогда другое дело… Боже милостивый, как же я изменился!.. Эта мысль поразила меня до слез. Но вы не можете так чувствовать, потому что вы и сейчас добры и чисты.

– Нет, почему же, я тоже так чувствую, – ответила Ханна, садясь рядом с ним. – Да, детская невинность прекрасна и трогательна, но она не может длиться вечно. Мы набираемся опыта и учимся понимать нашу грешную природу-иначе откуда бы взялись раскаяние и обращение?

– Но ведь Спаситель говорит, что мы не можем войти в Царствие небесное, ежели не будем как дети.

Мельник был очень горд, что сумел «уесть» ее, святошу, цитатой из Библии – во всяком случае, ему так казалось.

– Да, он тоже это говорит, – ответила Ханна. – Он говорит, что мы должны стать, как дети, а это происходит по милости Господней, мы как бы рождаемся вторично; но мы не должны оставаться детьми, даже если бы это было возможно. Будь это возможно, такой невинный человек не стремился бы к спасению, ему была бы не нужна жертвенная смерть Иисуса, а этого не может быть. Все мы рождены во грехе, и мы должны научиться это понимать.

Мельник был в высшей степени удивлен той легкостью и уверенностью, с какой она справилась с затруднительным положением, в которое он, как ему казалось, ее поставил.

– Право слово, вы могли бы читать проповеди лучше нашего пастора, фрёкен Ханна.

Ханна поднялась с недовольным видом.

– Не насмехайтесь надо мной! Не так легко правильно выразить свою мысль, но намерения у меня были благие.

Она чуть не плакала и хотела отвернуться. Но мельник схватил ее за руку и удержал.

– Как вы дурно думаете обо мне, фрёкен Ханна! Но я могу сказать то же самое о себе: не так легко выразить то, что чувствуешь, однако намерения у меня были благие… Я только хотел сказать, что ваши слова всегда такие добрые и красивые, и я был бы рад слушать их постоянно.

– По-моему, вы слушаете меня достаточно часто, – ответила Ханна шутливо, но зардевшиеся щеки и убегающий взгляд выдавали серьезность этой шутки. – Я боюсь, что часто навожу на вас скуку.

– Скуку! Как вы можете так говорить!

Мельник произнес это с некоторым страхом и от замешательства продолжал держать ее за руку. «Господи, – думал он, – что я такое ляпнул. Она может понять это как замаскированное сватовство, особенно если Вильхельм не держал язык за зубами».

Мальчик уже украдкой всплакнул за компанию, увидев слезы на глазах отца; и теперь его в высшей степени удивляло и тревожило, что отец и тетя Ханна, которые, как он считал, были лучшими друзьями, похоже, ссорились. Поэтому он вылез из дальнего уголка дивана и боязливо прижался к тете Ханне; казалось, он подталкивает ее к отцу, как амур на картине сватовства в стиле рококо. Наполовину зарывшись лицом в складки ее платья, так, что мельнику видны были только его большие серые глаза, он вопросительно поглядывал на отца. Глаза у него – особенно с этим выражением, – были точь-в-точь глазами его матери, и под их взглядом мельнику стало не по себе. Потом в них засветилась улыбка, и к мельнику снова, только еще гораздо живее, вернулась иллюзия, которая сопровождала его в поездке: Кристина была здесь, рядом; она смотрела на него глазами сына и одобрительно улыбалась ему: – да, ты поступаешь правильно, Якоб! Теперь ты держишь руку своей суженой, а вот сегодня утром ты сделал большую ошибку.

Тут он заметил, что до сих пор держит руку Ханны, и чуть ли не с ужасом отпустил ее. Потому что хотел он вовсе не этого – и был не в силах хотеть этого, пусть даже он нарушает священный обет!

Ханна тут же стала гладить мальчика по шелковистым светлым волосам, шутливо раскачивать его голову из стороны в сторону и поддразнивать его: он-де только потому ласкается к ней, что хочет отпроситься домой вместе с отцом. Мальчик очень кстати отвлек ее и помог преодолеть смущение, а смущена она была не меньше, чем мельник. Ведь она, конечно же, в самом деле подумала, что его слова подсказаны любовью к ней и, возможно, желанием, чтобы она это заметила. А так как ее безмятежное расположение к степенному другу дома все время мало-помалу росло, его слова были ей словно маслом по сердцу, тем более, что не огорошили ее, как гром среди ясного неба. Ибо хотя брат не передал ей разговора с другом в лесу, но у нее самой возникла догадка о том, что означал мистический стук в окно, а некоторые замечания брата, которые она, по его разумению, не должна была бы понять, открыли ее цепкому женскому уму, что вопрос о женитьбе уже как-то обсуждался. Но было нежелательно слишком близко подходить к этой теме в беседе с дорогим другом, потому что, по ее понятиям, должно пройти еще много времени, прежде чем разговор между ними самими о любви и женитьбе станет приличным. А с другой стороны, было все-таки очень трудно перейти от этого лирического тона к более безразличному, будничному, так что она была очень благодарна Хансу, который помог ей.

Мельник выпил стакан пива и похвалил его, так как пиво было домашнего приготовления. Потом он встал, собираясь распрощаться.

– Кстати, – сказал он, скользнув взглядом по книжным полкам, на одной из которых зияло пустое место, – ведь у меня ваш сборник Кристиана Винтера. Когда я выезжал из дома, я не знал, что поеду этой дорогой, а то бы захватил его.

– А, это не к спеху.

Уверенность, которая крылась за этими простыми словами, покоробила мельника, как ничто другое, происшедшее за время визита. С такой горечью и грустью он еще ни разу не чувствовал, что приехал проститься навсегда. Да, как ей было догадаться, что с возвратом книги и в самом деле надо было поспешить? Неужели всему доброму и прекрасному, что он пережил в этом доме, пришел конец? Это было немыслимо, но он знал: да, всему этому пришел конец.

– Вот как? Я просто подумал, что вам недостает этой книги, – сказал он и пошел к двери.

– Нет, нет! Я и правда люблю ее перечитывать, но охотно поделюсь удовольствием с вами.

Ханна взглянула на него более чем приветливо. Она сама чувствовала, что было бы благоразумнее не смотреть на него так; но когда делишься с человеком чем-то хорошим, нельзя же при этом смотреть на него букой; а то, что она ему сказала, было всего лишь еще одной любезностью. Конечно, как раз в этой книге много говорилось о любви, – и притом о любви на лоне природы: в зеленом лесу, в полях и лугах, в деревне. Правда, о мельнице речь не шла – впрочем, нет! Там было одно стихотворение про мельницу, но про водяную. Ей было бы приятно, если бы там было стихотворение про ветряную мельницу. При этой мысли она улыбнулась, и эта улыбка была тоже не слишком благоразумной.

– Вы любите стихи? – спросила она.

– Люблю.

– Я рада. Я пробовала читать Винтера вслух Вильхельму, вечерами, когда он сидит и занимается резьбой по дереву, но это не для него. Он терпеть не может стихи, если только они не из Псалтири. Но постепенно мы научим его уму-разуму, верно?

Мельник попытался сделать вид, что разделяет ее надежду, и пробормотал что-то, как бы соглашаясь с ней, но одновременно он открыл дверь, и шум леса заглушил его слова.

Запрячь шведскую лошадку было делом одной минуты. Ханс вскарабкался на сиденье, потому что, само собой, он не хотел упустить случай прокатиться. Потом он останется с дядей Вильхельмом, которого они наверняка встретят.

– Привет ему от меня, – крикнула им вслед Ханна, – и скажите, чтобы не опаздывал к ужину. А если по дороге увидите Енни, пошлите скверное животное домой.

И опять лошадка, опустив голову и широко расставляя ноги, с трудом продвигалась вперед, и колеса со скрипом вертелись в глубоких расхлябанных мокрых колеях. Временами какое – нибудь из колес проваливалось в яму, и в таких случаях Ханса, к его большому удовольствию, подкидывало в воздух. Вообще мальчик сидел очень неспокойно, все время оборачивался и призывал к тому же мельника; потому что там ведь стояла перед домом тетя Ханна и одной рукой придерживала забавную шапку на голове, а другой махала носовым платком – без сомнения, лишь для того, чтобы повеселить мальчика. Эту обязанность тети она выполняла так терпеливо, что, хотя платка было не различить, сама она черной точкой виднелась на фоне белой стены даже тогда, когда они свернули на большую дорогу и шведская лошадка перешла на вполне приличную рысь.

Это пробудило мельника от его унылой дремоты. Так, значит, теперь они встретят лесничего. Должен ли он сейчас сказать ему? Ясно, что это самое правильное! Не надо говорить, что он женится на Лизе, это никого не касается; но просто сказать, чтобы лесничий забыл тот разговор, потому что он все – таки не может жениться на Ханне. Ну а если лесничий спросит: почему, что изменилось? Что он ответит? Нет, с таким же успехом можно с самого начала выложить все начистоту. Но с ним был Ханс; при нем вообще ничего нельзя говорить. Однако, если мальчик отойдет подальше – самому отослать его нельзя, Ханс может рассказать Ханне, что у батюшки с дядей Вильхельмом какие-то секреты, а она истолкует это так, как ей хочется; но если мальчик по собственному почину отойдет в сторонку, тогда он поговорит с лесничим открыто и честно, это решено.

Не успели они свернуть на дорогу, ведущую через лес на мельницу, как услышали стук топоров и шипение пил. Вскоре они увидели ряд белых пятен среди подлеска: длинный ствол срубленного бука был уже распилен на одинаковые куски. Над ними – опутанная канатами верхушка другого бука, который при их помощи пока еще держался вертикально. Его длинные голые ветки жалко мотались в воздухе, как бы надеясь за что – то ухватиться. Рядом с ним два высоко вымахавших дуба радостно шумели желтыми листьями, как будто знали, что два их врага срублены ради них, чтобы дать им воздух и свет. И когда листья уносились по ветру, казалось, что эти дубы посылают добрую весть своим собратьям, пока еще задыхающимся в плотном окружении.

Теперь среди других голосов мельник с сыном различали голос Вильхельма, а вскоре и увидели его. Он стоял к ним спиной и смотрел на крону дерева, в то же время при помощи палки дирижируя действиями рабочих.

Повозка остановилась, и Ханс спрыгнул на землю. Мельник тоже вылез, туго намотал вожжи на фонарь, ослабил упряжь. Он не собирался здесь долго задерживаться, но такой разговор, к которому он готовился, неудобно было вести развалясь в экипаже. С некоторым усилием он перепрыгнул в своем длинном пальто через канаву; а вот уже и лесничий направляется им навстречу широким солдатским шагом, ступая кожаными сапогами то в лужу – и тогда поднимается фонтан брызг, – то в высокую кучу палых листьев, которые взлетают в воздух, как пыль.

– А, это ты, Якоб? Ты был у нас?

– Да… Как дела, Вильхельм?

– Спасибо, неплохо. Молодец, что заехал за мной. Мы скоро закончим.