Текст книги "Мельница"

Автор книги: Карл Гьеллеруп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

II

Две маленькие лампы вели тяжелую борьбу за выживание.

Одна стояла на мучном Ларс, другая вверху, на лущильной машине. Обе старались изо всех сил дать немножко света, и язычки их пламени с трудом пробивались из грязных жестяных резервуаров, чтобы длинным темно-красным кончиком и под конец языком дыма, отчаявшись, раствориться во тьме. Та лампа, что стояла на мучном Ларс, вообще сразу же терпела поражение, терялась на своем передовом посту, где только несколько разбросанных стержней ловили и сохраняли частички ее света, в то время как ее более удачливая товарка имела хотя бы прочную поддержку стены, высвечивая ее вертикальные доски и равномерно скошенный соломенный навес, с которого там и сям свисал обсыпанный мукой колос. Это было единственное пятно света. Вокруг подстерегала тьма. Даже туда, где тьма угрюмо и неохотно уступала место слабой светлой дымке, она вдвойне угрожающе врывалась снова в виде причудливых черных теней, и когда оба маленьких язычка пламени начинали колебаться от сквозняка, сеть теней дрожала, как будто все помещение пробирали мурашки.

И мурашки пробирали его почти непрерывно, потому что несчастные огоньки не были защищены стеклянными колпаками, а ветер дул довольно исправно, – не то чтобы буря, но все же крепкий свежий бриз. Он был кстати, потому что работы в это время было много, и подручные мельника задерживались часов до десяти – половины одиннадцатого. Кроме лущильной и сортировальной машин работал один жернов, и шум был такой, что, когда мельник на расстоянии в несколько шагов должен был что-то сказать Кристиану, приходилось кричать – что он и делал сейчас, стоя у сортировальной машины с плоской железной бадьей на длинной рукоятке в одной руке, в то время как другой он вынул карманные часы и поднес их к лампе.

– Когда это произошло? – кричал он. – Примерно в это время?

Наверху над жерновом, там, где горела вторая лампа, вынырнула из-за мешков голова Кристиана, рыжие волосы светились тускло в облаке мучной пыли от только что опорожненного мешка.

– Нет! Около половины десятого.

Мельник сделал несколько шагов вперед, опустил бадью в лущильную машину и зацепил рукоятку за край. Потом сел на мешок, подперев голову руками.

И снова он предался бесцельному занятию – час за часом вспоминал тот день, ровно год назад, и заново переживал все, что тогда произошло. Незадолго до захода солнца он стоял у коляски доктора и дрожащими руками застегивал кожух, а потом спросил, неужели его Кристина умрет, не думает ли доктор, что ее еще можно спасти… Немного позже приехал пастор, и он проводил его в комнату больной. А потом он ходил взад-вперед в саду перед домом, куда падали два тонких лучика с каждой стороны опущенной гардины в комнате больной, похожие на лихорадочный взгляд двух глаз, наблюдавший за ним… А потом? Потом он пошел в людскую, терзаемый мыслью, что Лиза и Йорген сейчас там наверняка вместе. В нос ему ударила вонь махорки, и он увидел полоску света в сенях, наполненных клубами дыма; он вошел в людскую, и там Йорген стоял возле кровати и курил, а Лиза застилала кровать и расправляла простыню, которая в одном месте еще топорщилась… да, вот они здесь оба… и Лиза поворачивает голову и равнодушно смотрит на него…

И тут раздался громкий крик.

Мельник видит перед собой бледное, веснушчатое лицо, над которым встали дыбом рыжие волосы, и две руки в этих волосах, как будто помогающие им подняться еще выше. Он сам уже не сидит на мешке, а стоит во весь рост и вглядывается в это лицо, и мало-помалу до него доходит, что это Кристиан.

– Господи Иисусе!

– Что случилось?

– Я слышал крик.

– Это я кричал. Но разве хозяин не слышал стук капель?

– Нет. А ты?

– Я тоже нет… но вы вскочили и вид у вас был такой чудной, и тогда… тогда я подумал, что, может быть, вы…

– Чепуха!

Мельник нагнулся, вынул бадью из углубления и поднес ее к лампе, чтобы посмотреть на зерно, но его рука дрожала так сильно, что часть зерна просыпалась на пол. Тогда он поставил бадью на ларь с мукой.

– Что ты вытаращился? И зачем ты запустил руки в волосы, как сумасшедший? Ты прикидываешься! Все это ты придумал, чтобы выбить у меня прибавку к жалованью.

– Не нужна мне прибавка к жалованью, я вообще не собираюсь работать на этой проклятой кровавой мельнице.

– Ах вот как! Ну и скатертью дорога! Найдутся другие, кто захочет работать здесь.

– Ну конечно, почему бы нет? Если бы я был из этих других, я тоже охотно работал бы здесь. Не знай я их обоих, то пусть бы себе капало, мне было бы наплевать… Или будь это один Йорген, что мне до него? Но Лизу я любил и она любила меня, Бог свидетель, она меня любила.

Внезапное волнение охватило Кристиана; он стал тереть глаза тыльной стороной ладони. Резким движением мельник отвел его руку, и сквозь слезы Кристиан увидел его непонятный, ужасный, сверкнувший молнией взгляд.

– Это еще что! Ты тоже был ее любовником?

Но прежде чем испуганный работник успел ответить, мельник выпустил его руку, снова сел на мешок и отвернулся, закрыл лицо руками.

Кристиан, который полностью оправился от своего сентиментального порыва, посмотрел на покрасневшее запястье, украдкой бросил взгляд на хозяина и покачал головой: «Он определенно не в своем уме». Потом он занялся лущильной и сортировальной машинами и мукомольным жерновом – никто ведь ему не помогал. Но время от времени он потихоньку отходил в сторону, туда, к лестнице, стоял и прислушивался… и раздраженно качал головой, потом бросал быстрый взгляд на хозяина – заметил ли он его отлучку.

Но мельник сидел неподвижно и ни разу не поднял головы.

Теперь ему не давал покоя разговор с лесничим. Этот разговор вновь неумолимо ставил его перед выбором, перед которым в сущности он стоял все это время, во всяком случае с тех пор, как прошло первое отупение: должен ли он отдаться в руки властей или жениться на Ханне.

Против первого восставал его инстинкт самосохранения, который уже помог ему пройти незапятнанным через следствие. Тогда все оказалось именно так, как он и рассчитал в тот вечер, когда лежал в лесу и с ясновидением преследуемого предугадывал, что могло представить для него опасность, а что – содействовать его спасению. Добавились даже некоторые непредвиденные обстоятельства, говорившие в его пользу. Например, Ларс показал, что еще в день похорон хозяйки среди работников шел толк о женитьбе мельника на сестре лесничего. А Пер-Браконьер, единственный, кого опасался мельник, поскольку не мог знать с уверенностью, что Лиза не поделилась с братом своей тайной, так вот, этот самый Пер-Браконьер показал, что лунной ночью в октябре видел, как мельник и Ханна вместе гуляли в лесу – при этом ему очень трудно было объяснить, почему сам он очутился в лесу, так что ему же еще и пришлось выкручиваться. Таким образом, мельник вышел из передряги чистым как стеклышко, на него не падало ни тени подозрения – и вот теперь он вдруг придет и сам на себя заявит от слабости, просто потому, что никак не может прийти в себя после такого потрясения!

Или из раскаяния? Да, но было ли чувство, которое он испытывал, действительно раскаянием? И была ли у него такая уж серьезная причина для раскаяния?.. Когда он мысленно вновь проживал роковой вечер, с той минуты, когда он стоял на мучном Ларс, с которого сейчас спрыгнул Кристиан, и увидел котов, дерущихся на полу, до того мгновения, когда он стоял на четыре-пять шагов правее и смотрел вверх и на лоб ему упала капля, ему не казалось, что нечто ужасное крылось в нем самом. Похоже, что самое устрашающее находилось вне его: в вороте, вращательном механизме, крыльях и тормозной балке. Но он сам? Было ли в нем нечто дьявольское? Разве он был другим, не таким, каким он обычно знал себя?.. Не шло ли все своим чередом так естественно, шаг за шагом, как будто иначе и быть не могло, и разве не поступил бы так же всякий на его месте? Конечно, он достоин осуждения, и он и в самом деле осуждал сам себя, он приходил в отчаяние, глядя на себя. Но, в сущности, не столько из-за того, что произошло в тот вечер – уж это просто так сложилось, – главным грехом была вообще любовь к Лизе, то, что он дал ей заманить себя в свои сети. В этом он был виноват перед своей женой, и в этом он был виноват перед Ханной. Набожная девушка была дана ему как путеводительница на дороге жизни, как добрый дух, как ангел-хранитель, а он все равно заключил союз с дьяволом. Вот чего он мог и должен был избежать, тут он чувствовал свою полную ответственность и отговориться ему было нечем; и за это он платил непрерывно грызущими его душевными терзаниями. Но должен ли он из-за этогопризнаться в убийстве? Отдать себя в руки закона? При чем тут эти крючкотворы?

Однако теперь появилось нечто новое, то, что сегодня сказал лесничий и что он понял лишь смутно. Если он совершил преступление, то это был Божий Промысел, Господь желал через преступление привести его к покаянию и спасению. Если теперь он будет противиться воле Божьей, если не даст ей привести себя к намеченной цели, не будет ли это ужасным грехом, еще более ужасным, чем убийство, грехом, который никогда не искупить?

Мельник сжал руками лоб, его сотрясал неведомый доселе страх.

Да, но, может быть, это всего лишь экзальтированные речи, которые всегда ведут последователи «внутренней миссии»? То, что говорил его друг, сильно отличалось оттого, что Якоб обычно слышал в церкви… А, вот что он сделает! Он придумает какой-нибудь предлог, чтобы поехать к пастору – завтра же! – и за беседой как бы невзначай спросит, действительно ли его друг лесничий прав? Дескать, лесничий сказал то-то и то-то – он помнил сказанное от слова до слова, – конечно, они говорили не о нем, а так, вообще. Действительно ли лучше быть ужасным преступником, который раскаивается и униженно молит о милости Господней, чем обычным человеком, не совершившим никакого преступления, который живет как все другие добрые христиане, ходит в церковь и причащается раз в год и читает свои молитвы? С точки зрения лесничего всего этого недостаточно.

Вильхельм и его единоверцы требовали обращения, самоуничтожения, искоренения ветхого Адама и обновления – все это были слова чужого языка, которые прежде были мельнику непонятны; но теперь ему служил переводчиком страх, который нашептывал ему их значение, хотя пока еще неразборчиво. Старый приходский священник был не так строг, он всегда вел мягкие, примирительные речи. Правда, по словам лесничего, он погряз в мирском, но ведь, может быть, из них двоих как раз старый пастор и был прав. Он этому учился и к тому же был посвящен в сан, за ним стояла вся церковь. Да, чтобы разобраться и найти истину, необходимо поговорить с пастором.

Но что это еще за дурацкая затея? Никак он собрался сам полезть в западню! В ближайший же вечер, играя в вист с окружным фогтом, пастор расскажет, о чем толковал с ним мельник, и – благодарные судьбе крючкотворы вновь возьмут след. Нет, он должен взвешивать каждое слово, следить за выражением своего лица. Какое безумие на него нашло, когда он набросился на Кристиана? Одному Богу известно, что подумал парень, он просто оторопел, глядя на хозяина. Подобные мелочи и могут привести к разоблачению… Уже и разговор с лесничим был большой неосторожностью. Надо взять себя в руки и позаботиться о своей безопасности.

С другой стороны, то, как он жил этой зимой и весной, это была не жизнь – с таким же успехом он мог лишиться ее от рук палача или сидеть в тюрьме.

Стало быть, чтобы жизнь была жизнью, он должен жениться, сделать решительный шаг и привести сюда Ханну. Это был единственный выход, и перед ним он тоже содрогался.

Если путь в тюрьму представлялся мельнику чересчур тяжелым, то он был и не настолько легок на ногу, чтобы пройти путь к алтарю. Ему представлялось бессовестным жениться на Ханне, как будто над ним не тяготел рок. И все же он мог думать лишь о том, чтобы оттянуть женитьбу, но не о том, чтобы вообще избежать ее; помешать ей могло только какое-нибудь совершенно непредвиденное препятствие, и он даже не знал, хочет ли он этого. О том, чтобы отказаться самому, не могло быть и речи. Во время судебного следствия в его оправдании решали дело факты, говорившие: нет, это не было убийство из ревности; и главным среди них был тот, что он любил другую и собирался жениться на ней. Поэтому и Ханну вызывали на допрос; она показала, что сама она любит мельника, и, хотя впрямую между ними не было разговора о любви, из ее четких ответов в сочетании с показаниями других свидетелей можно было понять, что их будущая женитьба-дело решенное.

Если об этом и не говорилось во время публичного судебного разбирательства, однако же все это стало общеизвестно – и вдвойне послужило интересам мельника. Тогда колеблющийся и неспособный принять решение человек очень легко сделал шаг, который порой дается столь трудно – без всякого сватовства он оказался официально помолвленным, еще и сам об этом не зная. Так как же он мог теперь отречься? Но и оттягивать женитьбу было трудно после того разговора, который сегодня навязал ему шурин. Значит, надо набраться храбрости, отряхнуть кровь со своей совести, оставить прошлое в прошлом и жениться на Ханне!

…У ног его раздался грохот, похожий на гул водопада. Это открыли задвижку в лущильной машине. Почему это он сидит вечером на размольном этаже? Ах да! Он ждет падающих капель, он ждет привидений. А те заставляют себя ждать и, может быть, вовсе не появятся. Если они появятся, он все-таки пока не женится; придумает какую-нибудь отговорку. Если не появятся – женится. Тогда он пригласит сюда в конце недели лесничего с сестрой, и тещу тоже, и они обсудят все насчет свадьбы.

Он встал. Кристиан, который стоял в нескольких шагах от него и прислушивался, вздрогнул и обернулся-явно смущенный, как человек, которого поймали за чем-то недозволенным.

– Ну, Кристиан, – сказал мельник с насмешливой улыбкой, – сегодня привидения не хотят показываться?

– Как назло именно сегодня такой ветер. Разве можно что – нибудь расслышать в этаком шуме?

– Это ты называешь шумом? Когда я слышал падающие капли, шум был намного сильнее.

Кристиан вылупил глаза.

– Так значит, хозяин тоже слышал эти капли?

– Да, в тот раз, когда на самом деле капала кровь.

– Ах, вот что…

– Привидениям, мой друг, я думаю, никакой шум не помеха. Но пусть поторопятся, потому что мне скоро надоест сидеть здесь и ждать.

– Ну и, конечно, как только хозяин уйдет, тут-то все и начнется.

– Да уж! Ладно, тогда придешь за мной.

Чтобы убить время, мельник поднял мешок и наполнил ковш: он не хотел больше сидеть и копаться в своих мыслях.

– А где же сегодня пропадает Пилат? – спросил он, спрыгивая с постава.

– Ума не приложу. Обычно он всегда ходит вон там и устраивает свое представление.

– Даже кошки, и то нет! – пробормотал мельник, раздосадованный, что привидения, избравшие сценой своего представления размольный этаж, отсутствуют именно тогда, когда их фокусы ему так нужны.

Прошло еще четверть часа. Мельник время от времени помогал Кристиану в работе, а то слонялся по галерее, хотя ему было совсем не легко заставить себя выйти туда в ночное время.

Кристиан снова стоял у лестницы и прислушивался, он уже потерял надежду. Как раз когда он повернулся уходить, вошел мельник, направился к ближайшей лампе и посмотрел на свои часы.

– Ну что ж, я пойду. Уже одиннадцатый час.

Он взял лампу и двинулся к лестнице.

– Если дело примет дурной оборот, позовешь меня; но лучше бы меня оставили в покое.

Кристиан, который прокрался к сортировальной машине, молча пропустил насмешку мимо ушей, не попытался он и удержать хозяина. Он понял, что нечистая сила бросила его на произвол судьбы, по крайней мере на этот вечер.

Но почему хозяин не спускается? Он остановился на верхней ступеньке лестницы и смотрел вниз.

Кристиан поспешил туда.

По лестнице поднимался Пилат.

Не дойдя несколько ступенек, он остановился и посмотрел на мельника своими янтарно-желтыми глазами, где зрачки сжались в черную вертикальную полоску. Потом он снова начал подниматься, мельник уступил ему дорогу.

Пилат сразу же двинулся направо и немного назад, туда, где над размольным этажом не было потолка. И, прокравшись среди мешков, мучных ларей и свернутых канатов, он принялся ходить по кругу, время от времени поглядывая вверх и разевая пасть – мяуканья не было слышно в шуме мельницы.

Во всем этом не было ничего необычного, но мельник и Кристиан стояли не шелохнувшись и не сводили глаз с животного.

Вдруг Пилат встрепенулся, словно его ударило электрическим током. Он остановился, подняв переднюю лапу, сначала посмотрел вверх, как обычно, потом описал круг головой и, тараща глаза так, что они чуть не вылезали из орбит, стоял как вкопанный – по-прежнему с поднятой передней лапой – с полминуты, прежде чем решился возобновить свое бесцельное хождение по кругу.

Это повторялось несколько раз: кот, встрепенувшись, останавливался, короткие уши дрожали, обнажая свое розовое нутро, животное неотрывно смотрело в центр круга, замерев в том положении, в каком застал его воображаемый удар тока.

– Он слышит капли, хозяин, – прошептал Кристиан.

– Вздор, – буркнул мельник, но вытянул шею и наклонил голову набок как человек, который напряженно прислушивается.

Прошло несколько минут – и снова кот повторил свой странный спектакль… и еще раз…

Кристиан вскрикнул – мельник сжал его руку словно тисками.

– Хозяин! Вы слышите?

Мельник не отвечал. Но его судорожно сжатые бескровные губы, вытаращенные глаза, серое, как земля, лицо, движение, каким правая рука, на большом пальце которой висела ручка лампы, обхватила балку, так, что побелели костяшки пальцев, были красноречивым ответом.

Он узнал этот легкий, но звонкий звук, которого не мог заглушить шум мельницы – такой же звук, какой он слышал в тот вечер.

Вот снова… и снова, и каждый раз Пилат вздрагивал и останавливался, а Кристиан чувствовал, как хозяин сильнее сжимает его руку. Теперь и он тоже различал этот звук.

– Слушайте, слушайте, – прошептал он, как будто мельник и так не прислушивался каждым своим нервом.

Они продолжали стоять не шелохнувшись.

Теперь звук повторялся чаще. И мало-помалу он изменил свой тембр. Он не только стал громче – нет, теперь это не были короткие, твердые и сухие удары – они стали медленными, мягкими и под конец плещущими, как будто с крыши капало в лужу.

– Возьми лампу, – приказал мельник, скорее жестом и взглядом, чем голосом, которого не было слышно.

Он ощупью стал спускаться во тьме. Даже дойдя до самого низа и стараясь нащупать ручку двери, он, казалось, слышал ужасный звук падающих капель.

Но, оказавшись у двери, он обернулся на пороге и посмотрел на мельницу, где из открытой двери галереи светил красный отблеск лампы. Мельник упрямо сжал руку в кулак и процедил сквозь зубы:

– И все-таки я женюсь! Они меня не сломают… Я все равно женюсь на Ханне… Теперь я просто должен это сделать, иначе сойду с ума.

III

– Уф-ф! – отдувался Дракон.

Он расстегнул несколько пуговиц на жилетке, несколько раз провел пальцем между шеей и воротничком, который начал сморщиваться влажными складками и, откинувшись на скамье, посмотрел вверх, на небо. Хотя время близилось к закату, небо был удивительно бесцветным – его можно было бы назвать белесым, если бы большие гроздья цветов груши на переднем плане наглядно не показывали, что такое белый цвет.

– Ф-фу! – выдохнул Дракон еще раз с легкой, но замысловатой модуляцией и обвел собравшихся взглядом своих маленьких глазок, которые, казалось, плавали в жиру, как фитиль ночника, искоса взглянул на мать, которая сидела напротив, рядом с Ханной, в полученных по наследству шелках столетней давности, пристально – на лесничего, который выпускал в тихий воздух небольшие облака дыма, а иногда – совершенной формы кольца, и укоризненно – на зятя.

Это было одно из тех мгновений, о которых говорят: «Тихий ангел пролетел», все вдруг замолчали, не находя темы для разговора, и потому Дракон ожидал, что его красноречивый вклад в беседу будет поддержан.

– Действительно сегодня жарко! – согласилась Ханна из вежливого сострадания к беспомощному Дракону.

Теперь языки развязались. Все наперебой повторяли, что сегодня нечем дышать, воздух гнетущий, а зной томительный. И возбужденный таким успехом, Дракон прорычал:

– Да, видит Бог, сегодня нечем дышать, видит Бог, зной томительный. – Он вытер лицо носовым платком в красную клетку, от чего оно заблестело еще больше, и добавил: – Уф-ф! Нечем дышать, и такая жарища, что голова раскалывается.

И по его виду в это легко было поверить, хотя, возможно, причиной была не только жара, но и сытный ужин, сопровождавшийся обильным употреблением портвейна.

– А мельница все-таки работает, – заметила мадам Андерсен, взглянув поверх крыши.

– Да, ветерок совсем легкий, но в это время года и таким нельзя пренебрегать, – ответил мельник.

– Я не удивлюсь, если к вечеру разразится гроза, – сказал лесничий.

– Пусть разразится, да еще и дождь как следует польет, нам, черт побери, пригодится каждая капля, – провозгласил Дракон. – Будь я проклят, если земля не пересохла до того, что…

Мир так и не узнал, до какой степени пересохла земля, потому что слова попали ему не в то горло, и он так закашлялся, что, казалось, его того и гляди хватит апоплексический удар. Уже при словах «черт меня подери» мадам Андерсен нахмурила брови, а при словах «будь я проклят» она так сурово покачала головой, что сын и вовсе позабыл, что хотел сказать. Всю короткую дорогу до мельницы она наставляла его, чтобы он взял себя в руки и держался правил хорошего тона и, главное, не ругался в присутствии двух святош, с коими они в некотором смысле собираются породниться, и он был расстроен при мысли о нагоняе, неминуемо ожидавшем его на обратном пути. Наверняка он еще и слишком много выпил за ужином – мать однажды выразительно посмотрела на него, когда он наполнял свой бокал, – и, конечно, из-за этого так разговорился.

Но, слава Богу, курить он мог сколько хотел.

– Послушай, Якоб! У тебя ведь наверняка найдется сигара.

Мельник вздрогнул и какое-то мгновение глядел на шурина отсутствующим взглядом, пока до него не дошло, что тот от него хочет. Прислонясь к дверному косяку, он смотрел на Ханну, вернее, на Ханса, который стоял рядом с ней, положив голову ей на колени и поглядывая на нее снизу вверх.

От мельника не укрылось, что всю зиму мальчик скучал по лесничему и его сестре, с которыми так много общался летом и осенью; за те три недели, которые он жил у них постоянно, их дружба превратилась в семейную близость. Когда мальчик после этого вернулся на мельницу, оказалось, что там все переменилось и стало страшно жить. Он все время вспоминал Йоргена и особенно добрую Лизу, которые умерли такой ужасной смертью. Несколько раз он бывал у дяди Вильхельма и тети Ханны – на Рождество, например, – но тогда ему недоставало отца, который не ходил с ним вместе. И даже когда, наконец, ближе к весне, отец в достаточной степени оправился и преодолел свою нелюдимость, чтобы иногда вместе с сыном захаживать к друзьям в лесу, Ханс все же отлично замечал, что эти визиты были совсем не такими, как летом.

Сегодня мальчик узнал, что тетя Ханна больше не будет его тетей, а станет мамой. Мадам Андерсен взяла на себя миссию сказать ему это, и она не забыла добавить, что его покойная родная матушка очень любила Ханну и что она будет радоваться на небесах, если он будет добрым и ласковым с новой матерью. Мельник со страхом ждал, какое впечатление это произведет на мальчика. У него гора с плеч свалилась, когда сынишка прибежал к нему и, не в силах сказать ни слова, прижался к нему со слезами радости на глазах. И сейчас, когда он смотрел на сына и невесту, его переполняла тихая радость, и, успокоенный, он сказал самому себе, что, конечно, он поступил правильно, хотя бы ради Ханса. Этой зимой у мальчика не было ни матери, ни отца, и так не могло больше продолжаться. Если сам он из-за своего заблуждения и преступления и лишился права на семейное счастье, то его прегрешения не могут быть взысканы с невинного дитяти; и хотя он, вступая в брак, скорее дает ребенку мать, чем берет себе жену, возможно, ради полного счастья ребенка, частица покоя будет дарована и ему самому.

Когда он вернулся с сигарами и угостил шурина, мадам Андерсен как раз спрашивала Ханну о том, кто же будет их венчать, ведь их приходский священник недавно умер.

– Не иначе как сам религиозный оптовик, – заметил Дракон, вертя сигару во рту и облизывая кончик.

– Ты имеешь в виду пробста? – спросила мать, строго поглядев на него, как будто сама никогда не употребляла этого выражения.

– Ну да, ведь так мы его называем…

– Не знаю, кто это «мы», – поставила его на место мать с таким неблагосклонным взглядом, что он пробормотал какое – то извинение.

– Но я же не хотел сказать ничего плохого! Боже сохрани! Пробст ведь хваленый человек, и это будет очень кстати, потому что религиозный… пробст, он ведь один из ваших… Наш прежний священник был попроще! Обожал, черт побери, перекинуться в картишки – особенно в вист, и много раз дело заходило далеко. Говорят, однажды в Нюкёбинге он проиграл и коляску, и лошадей.

– Ах, люди всегда преувеличивают, если речь идет о каком-нибудь недостатке, – резко сказала мать.

Дракон оцепенел под ее крайне недовольным взглядом, и смутно почувствовал, что он вышел далеко за пределы «правил хорошего тона», самое верное дело было держать язык за зубами. Он сердито задымил сигарой. Черт его знает, почему сегодня его все время будто кто-то тянет за язык! Уф-ф! Наверно, это из-за жары. Но впредь он будет держать рот на замке, черт побери, ведь каждое слово оборачивается против него.

Лесничий заметил, что смерть пастора была довольно-таки внезапной. И не успела его сестра вставить сочувственное замечание, а мадам Андерсен мрачно покачать головой и открыть рот, чтобы рассказать, насколько ошеломило ее это известие, как Дракон хлопнул себя по бедрам и обернулся к лесничему:

– Да, клянусь спасением своей души, а вы не помните, господин лесничий, как ровно год назад и именно здесь, во время похорон, у пастора треснула рюмка, и нам всем, черт побери, стало не по себе – видит Бог, я-то точно почувствовал себя не в своей тарелке… ну вот, черт побери, это весьма примечательно, иначе не скажешь.

Поскольку достопочтенный пастор был уже в летах, поскольку он долгое время страдал каким-то внутренним недугом, поскольку, наконец, служил и не выходил в отставку чуть ли не до самой смерти, ничего уж такого необыкновенного в этом событии не было, но тем не менее все согласились с Драконом, что случай был из ряда вон выходящий.

Особенно сильно потрясена была мадам Андерсен:

– О, Господи… и подумать только, что это именно я была такой неосторожной! Я подошла со своей рюмкой и чокнулась с пастором…

Было неясно, в какой степени она прямо или косвенно считает себя виновной в смерти пастора, и под гнетом этой неясности ее сын заметно съежился, почесал в затылке и покачал головой.

– Да, черт возьми, удивительно… Но будь я проклят, если я понимаю, почему человек не мог жить дальше, если в его рюмке появилась трещина.

– Это и не следует так понимать, – ответил лесничий, раздосадованный тем, что глупость Дракона выставляла в смешном свете событие, само по себе серьезное и значительное. – Это знак, который был послан ему, чтобы он успел приготовиться к смерти, чтобы она не вырвала его из числа живых в то мгновение, когда он предается своим грехам.

– Ах вот как! Нет уж, благодарствуйте. Лично я прошу, чтобы меня оставили в покое, до тех пор пока не пробьет мой час! Черт возьми! Целый год мучиться мыслью о смерти, так что ни еда, ни пиво в горло не полезут – нет уж, спасибо! – не надо мне таких предупреждений.

И он доверительно подмигнул матери, как надежному единомышленнику: мол, мы с тобой предпочитаем спокойно поесть, пока не пробьет наш час. Но мадам не поддержала его взгляд; она отвергла его с замкнутым и недовольным выражением лица; мало того, она пошла на прямое предательство, набожно заметив:

– О Господи, как это верно, господин лесничий! Вот для чего нужны предвестия, их посылает нам Господь для нашего же блага.

И поскольку ей бросилось в глаза, что мельник мрачно смотрит прямо перед собой, хотя минуту назад он с явным удовольствием наблюдал за Ханной и маленьким Хансом, она захотела натолкнуть его на более светлые и больше подходящие к случаю мысли и заговорила о том, что в их жизни было еще одно предвестие, которое не имело никакого отношения к смерти и о котором кстати было бы вспомнить сегодня вечером.

– Это еще что такое? – спросил Дракон.

– Ах, будто ты не знаешь, Хенрик.

– Вот как, ты имеешь в виду этот стук в окно? Да, подумать только, что Кристина и здесь приложила руку, а ведь уже была при смерти! Могла бы и не утруждать себя, ведь все и так было бы в порядке, а, Якоб?

Когда Дракон обратился к нему, мельник вздрогнул. После слов лесничего он погрузился в страшное воспоминание о тех, кого Господь лишил жизни без предупреждения, когда они «совокуплялись во грехе», и перестал замечать окружающее. Теперь он непроизвольно схватил коробку с сигарами, которую раньше поставил на стул, и предложил шурину.

– Ну уж нет, спасибо! Так быстро я не могу справиться с сигарой, пусть даже великолепной – да, ты знаешь толк в хороших вещах. Нет, я просто сказал, что и без этого все было бы в порядке.

– Что было бы в порядке?

Тут Дракон разразился громовым хохотом, заерзал по скамейке и снова так побагровел, что голова его, казалось, вот – вот лопнет.

– Ха-ха-ха! До того размечтался о женитьбе, что ничего вокруг не замечает, – обратился он наконец ко всем собравшимся, которых, однако, совсем не развеселила рассеянность мельника, скорее огорчила, и они были далеки от того, чтобы приписать ее мечтам о свадьбе. – Будь я проклят, если я когда-нибудь видел человека, который так же мечтает о женитьбе. И вы еще говорите, что дело не сладилось бы, не возьми на себя Кристина труд постучать в окно. Но вот что я могу сказать, Кристина, черт возьми, тем и отличалась, что никогда не могла предоставить делу идти своим чередом, ей обязательно надо было всюду совать свой нос, – ты напрасно качаешь головой, мамаша, все равно так оно и было.

Мать продолжала качать головой с крайне раздраженным видом.

– Ты напрасно качаешь головой, потому что она, черт побери, действительно во все совала нос и даже в свой последний час не выдержала и постучала в окно, хотя ни одному нормальному человеку это не пришло бы в голову.