Текст книги "Высокое напряжение (ЛП)"
Автор книги: Карен Мари Монинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
Теперь я совершенно точно и полностью понимаю, почему Та Женщина отправилась на сражение с Шерлоком голой.
Единственный способ, как я могу выиграть – это не быть там в восемь часов. В это самое мгновение мой экран осветился новым сообщением от него.
«Дело не в нас. Наш город в беде. Будь там».
– Ой да пошёл ты, – прорычала я. Конечно, провоцируй моё внутреннее, крайне искажённое чувство личной ответственности.
Я засунула телефон обратно в карман, подавляя желание отключить сигнал дальнейших сообщений. Я не позволю ему заставить меня подвести мой город, не оказавшись рядом, когда кто-то напишет мне в момент нужды.
Я неслась обратно в свою квартиру, чтобы потребовать присутствия (и совета!) Шазама, когда увидела одну из них: птицу со сломанным крылом, а может, двумя.
Я вздохнула и описала круг назад, к уличному торговцу едой, озвучила заказ, перестраивая свои приоритеты и наблюдая за ней краем глаза – она съёжилась на скамейке снаружи паба, дрожащая и бледная, сильно избитая.
Я не знала её историю, мне и не нужно было. Я знала этот взгляд. Эта проблема распространялась: бесправных можно было найти едва ли не на каждом углу каждой улицы в каждом городе нашего мира.
Их истории были какой-нибудь версией следующего: их семьи/дети/любовник были убиты, когда стены пали, и они потеряли свою работу; они смотрели, как их братья/сестры/друзья/родители были соблазнены и уничтожены Видимыми или Невидимым; худшие из людей охотились на них.
С остекленевшими глазами, отупевшие, затерроризированные и превращённые в жертв, они стали добычей-магнитом.
Не всем так везло, как мне. Не у каждого была тяжёлая жизнь, так что когда ситуация принимает непростой оборот, они не знают, как двигаться дальше.
– Вот. Ешь, – я предложила женщине сэндвич, который только что купила. Она была молодой, слишком хорошенькой, чтобы оставаться незамеченной, и худенькой.
Дрожа, она подняла голову и посмотрела на меня. Её глаза остекленели от шока, кожа от страха побелела как снег. Она не двинулась в сторону еды, завёрнутой в вощёную бумагу, и она не возьмёт её в ближайшее время, я могу сама наброситься на еду. Это одно из моих любимых блюд – горячая свежепойманная рыба в панировке и соус тартар, очаровательно устроившиеся в кунжутной булочке с хрустящим картофелем, который сочился салом.
– Я Дэни, – сказала я, присаживаясь на дальний край скамейки и оставляя между нами большой участок, чтобы она не чувствовала себя загнанной в угол. – Я помогаю тем, кто в этом нуждается. Возьми сэндвич и съешь его. Я ничего от тебя не хочу. Но если ты останешься тут, какой-нибудь ублюдок навредит тебе ещё сильнее, чем тебе навредили сейчас. Ты понимаешь?
Она вздрогнула. Кто-то её избил. Недавно. Её нижняя губа лопнула, один глаз заплыл от свежего удара. Я знаю синяки, её глаз и половина щеки почернеют ещё до захода солнца. Она знала, что уязвима, но случившееся сделало её надломленной, неспособной принимать решения. Она находилась здесь, потому что ей некуда было идти, некому было о ней позаботиться, пока она восстанавливала – или впервые обретала – силу бороться. Тут в дело вступаю я.
– Серьёзно. Ты почувствуешь себя лучше после того, как поешь. Вот газировка. Выпей её. Сахар все делает чуточку лучше, – я осторожно поставила баночку в пространство между нами.
Мгновение спустя она выхватила сэндвич из моей руки и взяла газировку. Когда она принялась возиться, пытаясь открыть баночку, я потянулась, чтобы помочь, и она опять вздрогнула.
– Полегче, я только собираюсь открыть банку, – сказала я. Тыльные стороны её ладоней были содраны почти до мяса, окровавленные ногти сломаны под основание.
Она откусила первый кусок от сэндвича с видимым отвращением, машинально прожевала, с трудом проглотила. Второй пошёл таким же путём.
Затем я увидела то, что всегда надеюсь увидеть, но не всегда получаю: она ненасытно набросилась на еду, отрывая большие куски, запихивая их в рот, забрасывая картошку следом, размазывая соус тартар и масло по подбородку. Её тело было голодно, и вопреки её травме, хотело жить. Теперь мне остаётся лишь привести её разум в гармонию с этим.
Закончив, она обмякла на деревянных плашках скамейки, вытирая лицо испачканным поношенным рукавом.
– Я не знаю, что произошло, и мне не нужно знать, – тихо сказала я. – Я предлагаю тебе квартиру, забитую едой, водой, всем, что тебе нужно. У меня дюжины таких мест по всему городу для ребят, которые в этом нуждаются. Это – твоё на тридцать дней. Ты можешь оставаться там, пока справляешься с тем, что случилось, есть, спать и принимать душ в мире. Периодически я буду заглядывать, чтобы убедиться, что ты в порядке, – обычно через неделю они готовы говорить. Нуждаются в этом. Я предлагаю тридцать дней, потому что временной лимит давит, а твёрдая рука придаёт пластилину форму. Если им понадобится больше тридцати дней, и они будут ревностно стараться восстановиться, они получат это время.
Она прочистила горло, и её голос прозвучал охриплым, севшим, как будто она недавно кричала. Но никто не слышал. И никто не пришёл.
– Почему? – спросила она.
– Потому что каждого мужчину, женщину или ребёнка, которого мы теряем в этом мире, я принимаю близко к сердцу.
– Почему?
– Просто так я устроена.
– Что ты хочешь взамен?
– Чтобы ты разозлилась. Исцелилась. Может, присоединилась к тем из нас, кто пытается сделать мир лучше. Ты принимаешь наркотики? – это определяющий фактор. Принимающих тяжёлые наркотики я обычно теряю. Птиц со сломанными крыльями так много, что я стараюсь сосредоточиться на тех, что имеют более высокие шансы на успех.
– Нет, – сказала она с первым замеченным мною признаком оживления – слабым проблеском возмущения.
– Хорошо.
– Ты серьёзно, ребёнок? – резко спросила она, выделяя слово «ребёнок».
Злость встречалась часто. Принизить меня, отвлечь. Это никогда не работало.
– Как будто ты намного старше меня, – усмехнулась я. – Мне двадцать три года, – я склонилась к самому крупному варианту своего возраста, чтобы завоевать доверие, – и эти годы были жёсткими.
Её резкость исчезла. Это требовало энергии, а свободной энергии у птиц мало, когда вся она захвачена внутренним циклоном, завихрявшимся вокруг того ужаса, который они пережили, поднимавшим столько внутреннего мусора, что они едва могли ясно видеть.
– Мне двадцать пять, – прошептала она. – День рождения был вчера.
Сурово. У меня у самой было несколько непростых дней рождения. Я не была настолько глупа, чтобы желать счастливого дня рождения. Иногда такой вещи просто не существует. Я вновь попыталась выудить её имя, установить эту хрупкую первую связь.
– Я Дэни.
Её ноздри раздулись.
– Я и в первый раз услышала.
– А ты?
– Не ношу меч, разнообразные пистолеты и оружие, – она произнесла это как оскорбление.
Я легко ответила:
– Ну, потусуйся со мной, и мы исправим это дерьмо.
Её глаза вновь опустели, и она произнесла на тихом утомлённом выдохе:
– Я не боец.
– Тогда ты умирающая? – с моей точки зрения было лишь две позиции.
Долгое молчание, затем:
– Я не хочу ей быть.
– Это уже начало. Ты думаешь, мир станет приятнее?
Она начала плакать, безмолвные слезы покатились по её щекам. Я знала, что не стоит похлопывать её рукой в жесте утешения. Птиц легко спугнуть. Ты не вторгаешься в их пространство, иначе они полу-улетят, полу-уползут прочь. Тебе приходится действовать ненавязчиво. Фокусироваться на отведении их в безопасное место. Что бы она ни пережила, это произошло очень недавно. Судя по тому, как она прокомментировала свой день рождения, я подозревала, что вчера.
Я сказала:
– Я сейчас встаю. Я ухожу отсюда. Следуй за мной, и я уведу тебя с улиц. У тебя будет тридцать дней с заботой, едой и домом, чтобы решить, кем ты хочешь быть, когда вырастешь, – я отпустила шпильку.
Шпилька воткнулась, и она тут же ощетинилась:
– Я взрослая.
– Если это твой конечный продукт, то у тебя проблемы, – я оттолкнулась и ушла, не замедляясь. Они должны захотеть пойти.
– Подожди, – сказала она позади меня. – Я ранена, я не могу идти так быстро, как ты.
Потому что она не могла видеть моего лица, я позволила себе улыбнуться.
***
Я показала ей квартиру, заостряя внимание на многочисленных засовах с внутренней стороны двери, на еде в кладовке, на том, как приходилось поддеть вентили плиты, чтобы заставить их работать. Я не открывала холодильник; кровь для Шазама заберу на обратном пути.
Она деревянными шагами прошла в уборную, встала, тупо уставившись на кровать, и за её глазами бушевала буря. Когда случаются плохие вещи, ты какое-то время переживаешь их заново, продолжаешь видеть их раз за разом. Психиатры называют это «навязчивыми мыслями», но из-за названия создаётся впечатление, будто они непостоянны и вторгаются в «нормальные» мысли. В ближайшее время после этого не существует никаких нормальных мыслей. Ты оказываешься в ловушке в кинотеатре, который раз за разом воспроизводит фильм ужасов, и ты не можешь сбежать, потому что кто-то запер все двери, а фильм проигрывается на каждой стене.
Если только ты не разозлишься достаточно, чтобы выломать дверь.
Некоторые вещи не стоят анализа. Ты оставляешь их позади. Actus me invito factus non est meus actus. Следовательно, те действия, которые ты совершаешь для этого, тоже не должны анализироваться.
Если я не могу разозлить их – правильным образом, а есть и масса неправильных – я неизменно их теряю.
У неё не было сумочки. Не было денег. Её одежда была грязной и порванной, её безразмерная мужская рубашка была явно краденой – служебная рубашка с обанкротившейся бензоколонки, с вышитым на кармане именем Пэдди.
– У тебя есть телефон? – спросила я.
Она кивнула и неуклюже выудила его из кармана рубашки.
– Забей мой номер, – я протараторила цифры и смотрела, как она их печатает. – Если захочешь уйти из квартиры, напиши мне смс. Я или один из моих друзей придём за тобой. Моя цель – сохранить тебя в безопасности и живой, пока твоя голова не придёт в норму. Поняла?
– Поняла, – прошептала она.
– Что-то захочешь – пиши смс. Тебе нужен доктор?
Она покачала головой.
– Я исцелюсь.
Её тело – да. Насчёт остального посмотрим.
– Твоё имя?
– Рошин, – онемело произнесла она.
Соединение установлено.
– Круто, – я повернулась, чтобы уйти, когда ощутила её руку на своём плече и развернулась обратно к ней.
Затем она обняла меня, и я подумала: «Дерьмо, если она коснётся моей головы, я могу её взорвать», так что я вела себя ещё более неловко, чем обычно, когда кто-то меня внезапно обнимает, но я справилась и типа успокаивающе похлопала её по плечу, пытаясь удержать её подальше от своей шеи и головы.
Она ахнула от боли, отшатнулась. Когда она повернулась ко мне спиной, я увидела кровь на её рубашке, расцветавшую над её правой лопаткой. В значительных количествах.
– Теперь ты можешь идти, – произнесла она. Напряжённо. Не потому, что она злилась, а потому, что она едва держалась. Я хотела потребовать, чтобы она показала мне свою спину, решить самой, нужен ли ей доктор.
Я знаю, каково это, когда кто-то пытается слишком приблизить и рассмотреть вещи, о которых я не хочу говорить.
И все же я не стану ждать неделю, чтобы проведать её. Я буду здесь завтра. Утром. С кофе, бинтами и надеждой, что безопасная ночь сна успокоит её достаточно, чтобы она позволила мне взглянуть.
А пока частичное отвлечение.
– Не бойся, если огромное… котоподобное создание с фиолетовыми глазами и жирным белым животом появится здесь. Я имею в виду, буквально, просто появится из воздуха. Не бросайся в него вещами, и что бы ты ни делала, не называй его толстым и даже не давай ему понять, что ты так думаешь. Он супер чувствителен и эмоционален, склонен к плаксивости. Он может превратиться в гигантскую рыдающую лужу. Просто скажи ему, что Дэни сейчас здесь не живёт, и он уйдёт.
Рошин резко развернулась как нервная марионетка, не сама дёргающая за свои ниточки.
– Погоди, что?
Но я уже схватила пять пинт крови из холодильника, забросила их в сумку и направилась к двери.
– Запри за мной, – приказала я, закрывая за собой дверь.
Шазам всегда просматривал наши квартиры перед тем, как материализоваться. Рошин нечего бояться.
Но хотя бы первое время она будет беспокоиться о появлении эмоционального, очень толстого кота с фиолетовыми глазами, и часы до того времени, как она наконец уснёт, пройдут проще.
Я в раннем возрасте выучила, что моменты комедии во время фильма ужасов могут стать спасительным кругом, достаточным, чтобы удерживать тебя на поверхности жестокого, убивающего моря.
Убийца
Она продала меня.
Тому, кто предложил самую высокую цену.
Обманув Ровену, моя мать продала меня на открытом рынке как призовую свинью, я узнала об этом потом – с видео, где я пытаюсь перемещаться в режиме стоп-кадра в клетке, где она заставляет меня крушить разные объекты в крошечном кулачке, с прилагающимся детальным списком моих сверхъестественных способностей.
Они пришли однажды поздно ночью, и я была так рада видеть кого-то помимо моей матери или, в очень редких случаях, одного из её обкуренных бойфрендов, кого-то, кто конечно же пришёл освободить меня, что я начала вибрировать, так быстро двигаясь от стенки к стенке за решётками, что я сделалась просто размытым белым пятном в тусклом свете экрана телевизора.
Я была так рада, что даже не могла говорить.
В нашем доме никогда прежде не было никого, кроме моей матери и этих обкуренных мужчин с остекленевшими глазами, и я страшно боялась, что она вернётся и не даст моим спасителям меня освободить.
Когда я наконец обрела дар речи, я раз за разом повторяла «пожалуйста, выпустите меня, пожалуйста, выпустите меня, вы обязаны меня выпустить» в каком-то ошеломлённом тумане.
Это были Ответственные Взрослые, как те, что в телике.
Они были одеты в тёмные костюмы и блестящие туфли, и у них были аккуратно подстриженные волосы над воротниками и галстуками.
Они были из тех людей, которые спасают других людей. Которые приходят из мест вроде «Агентство Ребёнка и Семьи», TUSLA – ещё одно слово, которое я всегда видела в своих мыслях с большой буквы, цвета бескрайних синих небес.
Но вопреки моим мольбам они встали посреди нашей захудалой гостиной, с просевшим клетчатым диваном и поцарапанными деревянными полами, и начали обсуждать меня так, будто меня здесь вообще не было.
Как будто я была не только супер-быстрой и супер-сильной. Но и супер-тупой. Или супер-глухой.
В конце концов, я перестала размываться в скудном пространстве и заткнулась.
Я подтянула колени к своей худенькой груди и съёжилась за решётками, осознав, что некоторые люди рождены в Аду и просто никогда оттуда не сбегали.
Они говорили слова вроде «предел выносливости» и «стрессовые условия», они говорили слова вроде «яйцеклетка», «искусственное оплодотворение» и «супер-солдаты». Они обсуждали, как лучше всего изменить и контролировать меня.
Затем они били меня током через эти решётки, снова и снова, посылая разряды крайне высокого напряжения в моё маленькое тельце, поджаривая мои нейронные связи, превращая меня в дрожащую массу на потрёпанном комковатом тюфяке, который некогда был матрасом.
Они говорили слова вроде «хирургическое усовершенствование» и обсуждали области моего мозга, возможность препарирования, как только они получат достаточные запасы репродуктивного материала.
Они обсуждали передозировку, которую они устроят моей матери, стирая все узы между мной и миром.
Одиноким человеком быть сложно.
Когда я больше не могла дёргаться, они открыли мою клетку.
Они.
Открыли.
Мою.
Клетку.
Ни разу после того идеального, полного магических воспоминаний пузыря ночи много лет назад, когда моя мать мыла мне волосы и играла со мной в игры на кухонном столе, пока меня не сморил сон, ни разу с той ночи, как я задремала рядом с ней в постели, прижимая свои крохотные ручки к её щекам и глядя на неё, засыпая, купаясь в её любви, уверенная, что я для неё – самая особенная во всем мире, ни разу эта проклятая дверь не открывалась.
СТАРШЕ и СНАРУЖИ ждали.
А я не могла пошевелиться.
На периферии моего зрения устаревший, поблёкший календарь с его пожелтевшими, загнувшимися краями, на котором моя мама давным-давно перестала вычёркивать дни, насмехался надо мной с пониманием того, что я была наивной дурой.
Веря – спустя столько времени после того, как мне были даны все возможные знаки, что я ничего для неё не значу, и никто меня не спасёт – бесконечно веря, что я имела значение. Что она заботилась.
Позади них телик показывал повтор «Счастливых дней», а я лежала парализованная, с сожжёнными нейронными связями, смотрела, как они наклоняются, чтобы схватить меня за ноги и вытащить из клетки, и я гадала, что это за люди такие получают счастливые дни, и я задавалась вопросом, почему мои оказались такими мимолётными.
Я не сомневалась, что их клетка будет ещё мощнее, а моё заточение будет куда сложнее вынести.
Иногда что-то внутри тебя просто ломается.
Это не подлежит восстановлению.
Я умерла на полу той ночью.
Моё сердце перестало биться, и моя душа вылетела из моего тела.
Я ненавидела.
Я ненавидела.
Я ненавидела.
Я ненавидела.
Я ненавидела такой сильной ненавистью, что все потемнело, и я отключилась на несколько секунд, а затем я вернулась, но все во мне щёлкнуло, изменилось, перепрошилось.
Я, счастливый кудрявый ребёнок, с такими грандиозными мечтами, хвастливая, выпячивающая грудь колесом, ждущая, всегда ждущая, когда кто-нибудь её полюбит.
Когда Даниэль Меган О'Мэлли умерла, родилась некто иная. Некто более холодная и более собранная в сравнении даже с той Другой, в которую я в последнее время так часто скатывалась. Джада.
Я приветствовала её с распростёртыми объятиями. Она была необходима, чтобы выжить в этом мире.
Она была сильной, безжалостной, хладнокровной убийцей. Она была человеком, слишком человеком, и все же не человеком вовсе.
Джада подняла на них взгляд, пока они говорили и смеялись и убирали цепь с ошейником с моей шеи.
Ох, ощущение воздуха на моей коже под этим проклятым ошейником!
У них были наручники и цепи. Капюшон.
Джада холодно анализировала мой мозг, моё тело, разбираясь, как разряд электричества изменил положение вещей, а затем Джада устранила это все, оставаясь обманчиво пассивной, беспомощной, поражённой.
Я помню, как думала: «Боже, неужели они не видят её в моих глазах? Она Кара. Она Смерть». С тех пор я видела её в зеркале.
Не поймите меня неправильно. У меня нет множественных личностей. Я научилась расщеплению личности, чтобы справляться с голодом и болью. Другая была холодной, онемелой версией меня. Но Джада – это Другая на стероидах. Дэни – мой фундамент, Джада – моя крепость. Даниэль – дочь моей матери. Джада – дочь Морриган, богини войны, достойной матери.
Даниэль – та, что умерла.
Я сохранила чистое сердце. Я сохранила свирепость.
Перестала дышать лишь маленькая девочка, которая любила Эмму О'Мэлли.
В ту же секунду, как только я оказалась вне клетки, я вскочила, метнулась в стоп-кадр и вырвала их сердца, одно за другим, сжимая их между пальцами, пока они не взрывались, забрызгивая кровью всю меня и все вокруг.
Затем тихонько, в своей износившейся, заляпанной кровью ночнушке я прошла на кухню, вымыла руки и съела целую буханку чёрствого хлеба.
Её не было дома три дня.
Я больше её не боялась.
Я больше ничего не боялась.
Я приняла долгий горячий душ, Боже, блаженство, экстаз душа и мыла!
Боже, блаженство уже просто стоять в полный рост.
Я надела свои слишком короткие, слишком маленькие джинсы, из которых я выросла в прошлом году, выцветшую дырявую футболку и стащила одну из маминых курток.
Затем я съела каждую банку бобов в кладовке, все три. Затем я принялась за полускисшее содержимое холодильника.
Когда из еды ничего не осталось, я села на кухонном столе, сложила свои маленькие ручки и стала ждать.
Он пришёл первым.
Мужчина, который должен был ей заплатить. Он не принёс денег. Она продала меня за наркотики.
Я убила и его тоже, и забрала их.
Она пришла вскоре после этого.
Увидела открытую клетку, мёртвых мужчин в гостиной.
Мои воспоминания о той ночи кристально ясные.
Оставалось три дня до Рождества, телик показывал старую черно-белую версию «Этой замечательной жизни». Звук был убавлен, мелодия «Buffalo Girls» звучала слабо, но безошибочно уловимо, пока Джордж Бейли флиртовал с Мэри Хэтч под звёздным небом в мире, где люди доставали друг для друга луну с помощью лассо.
Она увидела меня, неподвижно сидящую на столе, и долгое время стояла в дверном проёме.
Она не пыталась убежать.
В конце концов, она присоединилась ко мне за грязным, облезлым столом из жёлтого огнеупорного пластика, обрамлённого алюминием, сев напротив меня в оранжевое меламиновое кресло, и очень долгое время мы смотрели друг на друга, ни одна из нас не говорила ни слова.
Иногда нечего сказать.
Только сделать.
Я достала пакетик из кармана.
Она дала мне зажигалку и ложку.
Я узнала практически все, что мне известно о жизни, из телевизора. Я смотрела на вещи, которые детям видеть не стоит.
Улавливая слабые намёки по её глазам, качанию головы, кивку, восьмилетними пальцами и древним сердцем я приготовила своей матери последнюю дозу и дала ей иглу.
Смотрела, как она перетягивает жгутом руку и нащупывает вену. Видела следы, костлявость её конечностей, дряблую кожу, пустоту в её глазах.
Затем она плакала.
Не уродливо, просто на её глаза нахлынули слезы. Пустота ушла на кратчайший из моментов.
Она знала.
Она знала – что бы ни было в этой игле, это станет её последним.
Если бы я больше понимала о героине и фентаниле, я бы позаботилась, чтобы героина в игле было достаточно, чтобы смерть стала прекрасной, но эти сукины дети, должно быть, принесли мне чистый фентанил.
Она на долгий момент прикрыла глаза, затем открыла их и приставила иглу к вене.
Затем она заговорила, и единственные слова, которые она мне сказала, были болезненно медленными и болезненно нежными.
– О… моя прекрасная… прекрасная маленькая девочка.
Игла пронзила её кожу, яд попал в её вену.
Она умирала уродливо, корчась в судорогах, блюя кровью.
Умирала лицом в луже кровавой рвоты на старом, потрескавшемся столе, в своём собственном дерьме на дешёвом стуле.
Я долгое время сидела на столе перед тем, как встала и избавилась от тел.
Глава 19
Леди в красном[34]
Я надела кровавое платье.
Не на самом деле окровавленное. Хотя на краткое мгновение я об этом подумывала.
Шазам всю вторую половину дня не отвечал ни на одно из моих бесконечных заманиваний, иначе я спросила бы его совета, понимая, что 50 на 50 – либо я получу гениальный ответ, либо безумно эмоциональный. Практически тот же спектр ответов, который я получала от самой себя.
Отвернувшись от зеркала, я попыталась ещё раз.
– Шазам, я тебя вижу, Йи-йи. Пожалуйста, спустись, где бы ты ни был. Я беспокоюсь о тебе, – сказала я воздуху. – Ты самая важная вещь в мире для меня. Ты моё всё. Если тебя что-то беспокоит, мы можем исправить это вместе. Если ты хочешь пару, видит Бог, мы пойдём прочёсывать миры и найдём её для тебя. Пожалуйста, пожалуйста, просто дай мне знать, что ты в порядке?
Ничего. Ни лишённой тела улыбки, ни шипения, ни рычания, ни слабого рокочущего заверения, что он все ещё живёт и дышит. Та же грёбаная тишина, которую я получала весь остаток дня.
– Так, это нечестно, – сказала я, сжимая руки в кулаки на талии и сердито глядя вверх. – Как бы ты себя чувствовал, если бы не мог меня найти и ужасно волновался? Как бы ты себя чувствовал, если бы ты жаждал ласк и расчёсывания, а я отказывалась тебе отвечать или уделить тебе даже крошечную капельку внимания? Если бы твоя шкура болела от нехватки любви и поцелуев? Если бы я просто совершенно забросила тебя и позволила твоему сердцу все это время разбиваться, пока ты не почувствуешь, будто можешь просто поблекнуть и…
– ЛАД-НО! – мой Адский Кот взрывом появился из воздуха надо мной и приземлился на пол гардеробной мягкими лапами, распушив шерсть, выгнув спину, шипя. – Я здесь! Понятно?
Я опустилась на колени и протянула руки.
– Шаз, детка, что происходит? Что не так? Почему ты меня избегаешь?
Он шлёпнулся на ляжки и распластал лапы по косматому животу.
– Я просто привыкаю к этому! – прорычал он.
– Привыкаешь к чему? – озадаченно спросила я.
– Ты меня покидаешь! Снова одного. Ты сделаешь это. Все уходят!
Я нахмурилась. Откуда взялся этот страх? Что я сделала, чтобы заставить его думать, будто я могу его оставить? Со дня нашей встречи ему всегда нравились большие куски времени наедине, и хоть он иногда склонен к ярким, почти параноидальным эмоциям, он никогда не озвучивал такой тревоги. Напротив, он, казалось, становился более уверенным и счастливым с нашим домом и отношениями. До этого недавнего инцидента с манулами.
– Ты же знаешь, что это не так. Ты и я, мы семья, Шаз. Семья – это навсегда.
– Не-а, – воинственно сказал он, и покатились слезы. – На этой планете, – он шмыгнул носом, – семья едва ли длится долго. Они умирают или уходят к кому-то другому.
– Семьи других людей – возможно. Не мы. Мы другие, и ты это знаешь. Я когда-нибудь давала тебе хоть одну причину сомневаться в моей любви к тебе? В моей вечной преданности?
Он прохныкал:
– Но это НЕ вечно! Ты не вечна. А я вечен!
Я моргнула. Я никогда не думала об этом в таком отношении. Вот почему он стал одержим идеей найти пару? Потому что он начал готовиться ко дню, когда меня может не стать?
Даже я не могла видеть этот день. Я никогда не думаю о смерти. Я слишком занята жизнью.
– Вот в чем все дело? Ты начал думать, что однажды я умру и…
– ПРЕКРАТИ! – он прижал мохнатые лапы к ушам. – Я тебя не слышу, я тебя не слышу, ла-ла-ла-ла, – монотонно запел он, заглушая меня.
Я потянулась к нему, притягивая его лапы-в-ковёр-стоически-упирающуюся тушку в свои руки, и обняла его крепко и сильно, пытаясь решить, как к этому подойти.
Вообще-то, пытаясь уложить это в собственном мозгу.
Я смертна. Он нет. Вот и все.
Это ударило по мне как кирпичом в лицо. Я никогда не проецировала будущее на эту тему, так сильно укоренилась в настоящем, что стала близорукой в плане будущего.
Адских Котов можно убить – хотя я понятия не имела, что для этого требовалось, и не могла себе представить – но если исключить смертоносное насилие, Шазам будет жить вечно.
Я смертна, а он нет.
Как и Риодан.
Или Мак.
Или Бэрронс.
Никто из моей команды не смертен.
Все они будут жить вечно, а я умру – учитывая интенсивность и скорость, с которой я проживала свою жизнь – вероятно, задолго до старости.
Подростком я говорила, что не хочу прожить достаточно долго, чтобы сделаться старой, морщинистой и разваливающейся на части, но внезапно передо мной предстали два ужасных образа: я прожила достаточно долго, чтобы сделаться старой, морщинистой и разваливающейся на части, тусуюсь со своими нестареющими бессмертными друзьями, которые вечно будут двигаться к эпичным приключениям и спасать мир; и я умираю завтра, оставляя Шазама одного.
Он будет потерян без меня. Он слетит с катушек. Кто ещё о нем позаботится? Кто сумеет с ним справиться? Кто будет любить его так, как я? Кто поймёт его подвижные как ртуть настроения, его поглощающие депрессии, его взрывную натуру, его калейдоскоп эмоций?
Танцор с его хрупким сердцем отказался от Эликсира Жизни Королевы Фейри, который исцелил бы его несовершенный орган и даровал бы ему бессмертие за конечную цену его души. Он однажды умер, когда ему было восемь лет, увидел что-то, поверил во что-то, и не желал жертвовать своей бессмертной душой.
Существование моей бессмертной души, с моей точки зрения, находилось под вопросом. Более того, если я утрачу душу, я адаптируюсь. Я всегда так делаю. Адаптация – моя специальность. Я практически изобрела само слово.
Я убрала лапы Шазама от его ушей, игнорируя взрыв хныканья и шипения.
– Шаззи, – твёрдо сказала я. – Я не умру. Я обещаю.
Он прорычал сквозь икающие рыдания:
– Не можешь давать такое обещание!
– Ты же знаешь Мак, верно?
– Думает, что я жирный, и ненавидит Адских Котов, – выплюнул он.
– Неправда. Она даст мне эликсир бессмертия. Я попрошу её об этом, – а если по какой-то немыслимой причине она не даст или не сможет дать, всегда есть Риодан. Или Лор, или кого из Девятки мне придётся уговорить, запугать или продолжать убивать, пока они не сделают со мной то, что сделали с Дэйгисом. – Я не умру, – сурово повторила я.
Он съёжился на моих коленях и взглянул вверх полными слез фиолетовыми глазами, шмыгнув носом:
– Обещаешь?
– Обещаю. Я не оставлю тебя одного. Никогда. Обещаю на мизинчике.
– Обещание на мизинчиках – это все, – потрясённо сказал он, смаргивая слезы.
Я хорошо его научила.
– Так и есть. И сейчас я клянусь на мизинчике. Покажи-ка мне один из этих очаровательных пальчиков.
Он поднял лапу и растопырил толстые, бархатистые пальцы с черными подушечками. Я согнула мизинчик правой руки вокруг одного из его пальчиков…
– Не этой. Другой, – нетерпеливо сказал он.
– Она чёрная. Она взрывает людей.
– Не меня.
– Почему это?
– Я – это я, – самодовольно сказал он. – Лучше, умнее, больше.
О да, мы стоили друг друга, эго к эго, эмоция к эмоции. Боже, я любила этого маленького зверька! Рассмеявшись, я подцепила пальцем его пальчик и сказала:
– Шазам О'Мэлли, этим я торжественно клянусь, что буду любить тебя всю вечность.
– Затем ещё девять миллионов дней? – потребовал он.
Улыбнувшись, я закончила клятву, которой мы обменялись давным-давно, в Зеркалах.
– Ага. Потому что даже во всей вечности будет недостаточно времени, чтобы тебя любить.
– Я умру, – разразился он и повалился на спину, счастливо развесив лапы в воздухе.
– Никогда тебя не оставлю, лучший друг. Ты можешь на это рассчитывать.
С сияющими глазами, удовлетворённо ворча, он последовал за мной в ванную и уселся на шкафчике, чтобы с искренним интересом наблюдать, как я делаю то, что делала очень редко.
Наношу макияж.
Сегодня я надевала броню. Правильное платье, правильная укладка на волосах, смоки айз и кровавые губы как мятый бархат. Поскольку я не осмелилась явиться голой на сражение с Риоданом, я пошла противоположным путём: настолько поразительная, могущественная, сексуальная женщина, насколько я могу быть, если чувствую себя ей.
Вздохнув, я включила большим пальцем выпрямитель для волос, подумав «ну что за пустая трата времени», но моё настроение, казалось, вторило моим волосам. Когда они как дикое облако, я тоже такая, а сегодня я хотела быть гладкой и отполированной. Чтобы выпрямить мои волосы, требовался необычный густой древесный сок, который я нашла в Зеркалах. Я принесла с собой полный кожаный мешочек, но он почти опустел. Понятия не имею, что я буду делать потом.
