Текст книги "Избранное"

Автор книги: Као Нам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Девочка испуганно умолкла. Видя, что Дык стоит как в столбняке, жена взяла его за руку и усадила рядом с собой.

– Садись, хочу с тобой потолковать… Думала, приеду сюда, все забуду, что было. Но ты… из-за меня столько горя хлебнул и до сих пор все мучаешься. Уж лучше мне уйти.

Дык вздохнул. Она взяла его за руку и со слезами на глазах начала ласково уговаривать:

– Мы не можем больше жить вместе. Прости! Разреши мне уйти.

Дык сидел неподвижно, словно не слышал ее слов.

– Я ничего не возьму: ни денег, ни драгоценностей. Да и тебе они не нужны. Выбрось все в реку.

– Что же ты, прямо сейчас и уйдешь? А жить как будешь? – опомнился наконец Дык.

Она покачала головой.

– Ничего. Как-нибудь проживу, милостыню буду просить!

– Что же ты сама себя губишь? Оставайся.

– Нет.

– Тогда и я пойду с тобой.

– Нет! Нет! – испуганно вскрикнула она.

Дык замолчал.

– Ты не думай, никого у меня нет, одна я ухожу, – добавила она, угадав его мысль.

– Ну, как хочешь. Не могу же я тебя привязать, – огорченно ответил Дык.

– Я чистую правду тебе сказала. Пожалей и отпусти меня с миром. – И, подумав немного, добавила: – Если я смогу забыть… Если смогу стать другой, тогда, может, вернусь… – Она заплакала. – Но ты не жди… Я никогда, никогда…

Вдруг она вспомнила о корзине с рыбным соусом, в которую побросала вещи, засмеялась, толкнула ее ногой, вывалила все на пол и принялась топтать, визгливо выкрикивая: «А, пропадай все пропадом! Отродье Громобоя!» – потом повернулась к девочке и позвала: «Пошли!»

Они вышли из дома и направились прямо по дороге. Дык взглядом, в котором уже начинало сквозить безумие, смотрел им вслед.

* * *

– Громобой, Громобой, проткнул брюхо ногой! Громобой! Громобой!.. – кричали дети, хлопая в ладоши и приплясывая. Они ждали, пока он разозлится, чтобы пуститься наутек. Дык оглянулся и удивленно посмотрел на них. Дети испуганно отбежали в сторону, но, видя, что он не двигается с места, закричали еще громче: – Громобой, Громобой, проткнул брюхо ногой!

Дык грозно насупился и поднял палец вверх, к небу. Дети засмеялись, он тоже захохотал, широко раскрыв рот. Тогда дети еще громче засмеялись, но Дык неожиданно подкрался к ним и схватил одного за ногу. Ребята с криком бросились врассыпную. На бегу они падали, сбивая друг друга с ног, норовя спрятаться в какие-нибудь ворота. Дык поднялся с земли и с удивлением посмотрел на детей. Одежда на нем висела клочьями, он был весь в грязи, словно только что вылез из какой-то ямы. Не замечая никого вокруг, он гордо поднял голову и пошел дальше.

С тех пор как ушла жена, он целыми днями бродил по улицам. Иногда останавливался, подолгу смотрел на небо и чертил что-то в воздухе или начинал вдруг пронзительно кричать, грозя пальцем дереву:

– Громобой! Громобой!

Увидев первого встречного, он начинал рассказывать:

– Громобой убивал людей, как лягушек! Вон сейчас его могила горит. Однажды я выкопал там трех змей. Страшных таких, две вцепились головами в глаза и хвостами в носы, а третья обвилась вокруг и пускала яд им в рот. Я поймал двести змей, они все у меня в сундуке… В сундуке много денег, а еще три золотых кольца, пять яшмовых камней и куча брильянтов. Пусть только попробуют их украсть – там двести змей колечками свернулись…

Потом он вдруг начинал совсем о другом:

– Моя жена – ведьма, у нее хвост знаете какой? Длиннющий! Она его вокруг ноги обвязывает… Как только дотронешься до нее, она язык высовывает – вот так!

И он высовывал язык, шипел, как змея, и хохотал. Потом опять принимал серьезный вид, качал головой, кривил губы и вертелся во все стороны, будто на самом деле чего-то боялся.

– Это Ни, приемная дочка Хоа… очень белая, – говорил он с хохотом. – Теперь она жена надсмотрщика Тая, я содрал с нее кожу.

– Значит, она умерла?

– Почему умерла? Жива! Толстая такая! – сердито отвечал он.

– А почему же ты говоришь, что содрал с нее кожу?

Дык на мгновение умолкал с озадаченным видом, потом говорил:

– А зачем она попрекала меня тем, что я сын Громобоя? Кто ей мешал пойти за меня? Она еще подговорила Тая меня избить…

И, пританцовывая, он тоненьким голоском, подражая женскому, кричал:

– Пусть подыхает! Пусть подыхает! Так его! Так его!

И он уходил, покачивая бедрами и размахивая руками, точь-в-точь как ходят женщины.

* * *

И опять деревня Вудай, обычно такая спокойная, зашумела.

– И у неба глаза есть, сестрички!

– Соленое ел отец, а жажда мучит сына.

– Не чини зла другим, сам от него не уйдешь!

Все были уверены, что это возмездие. Тетушка Тхить, растирая по ночам больную спину, думала о внуке и тяжело вздыхала:

– Господи, господи! За всю жизнь никому зла не сделала, почему же теперь, когда я уже одной ногой в могиле, нет мне покоя?..

1941

Перевод И. Зимониной.

МОЯ ТЕТУШКА ХАО

Хао была приемной дочерью моей бабушки. Отец ее давно помер, а родную мать Хао, вдову мелкого чиновника, которую все односельчане звали чиновницей Ван, я хорошо знал, – она славилась на всю деревню Вудай своим уменьем печь лепешки, которые я очень любил в детстве.

Возможно, уже в момент рождения мне было предопределено небесным владыкой прожить без богатства и блеска, зато он щедро наделил меня любовью к дешевым кушаньям бедняков. Когда я родился, наша семья еще не считалась бедной, но я и тогда предпочитал круто сваренный грубый рис, приправленный овощами и соевым соусом, белому, рассыпчатому, с мясом, а вкусно приготовленные лепешки из темной муки казались мне в тысячу раз лучше лапши, пускай белой и мягкой, но совершенно пресной. Каждое утро, зажав в ладошке два су, полученные от матери, я отправлялся под присмотром служанки на маленький деревенский базар, располагавшийся прямо на обочине у дороги, – торговля здесь шла всего час. Еще издали можно было заметить толпу женщин в выцветших юбках, обступивших чиновницу Ван, которая бойко торговала лепешками, разложенными на большой круглой крышке от корзины. Она едва управлялась с покупателями, однако, завидев меня, сразу же подхватывала четыре лепешки, аккуратно заворачивала их в банановый лист и протягивала мне с приветливой улыбкой. Вовсе не потому, что она питала ко мне особую симпатию. Просто она помнила, что должна моей бабушке деньги. А с внуком кредитора не мешает быть поласковее… Я расплачивался с нею и возвращался домой, прижимая сверток с лепешками к груди. Чиновница всегда отпускала по лепешке на медяк и никогда не уступала, даже если у нее покупали сразу помногу. Да и лепешки у нее были не такие большие, как у других торговок. Зато и вкусные же! Мука самого мелкого помола. Извести положено в меру – столько, сколько надо, чтобы тесто поднялось как следует, но запаха не осталось. С каким наслаждением я уплетал эти лепешки вместе с высушенной мелкой рыбешкой, разламывая на кусочки и макая в соус из сои и креветок. Впоследствии мне всякого пришлось испытать в жизни. Случались тяжелые времена, но иногда приходило везение, и тогда я мог позволить себе всякие изысканные блюда. Однако не помню ничего вкуснее, чем эти простые лепешки. До сих пор при воспоминании о них у меня слюнки текут.

Только как пошел разговор о лепешках, то надобно сказать и о чиновнице Ван.

Она рано овдовела, оставшись с двумя малыми детьми на руках – мальчиком и девочкой, которая была года на три старше брата. Мать ходила торговать, а девочка присматривала за малышом. Но в один прекрасный день чиновница решила, что сын уже достаточно подрос и может оставаться один, играя во дворе возле сторожевой собаки. А девочку лучше всего отдать в богатую семью, в услужение. Пусть сама зарабатывает себе на рис и на платье… Да и в доме станет ртом меньше, легче прокормить мальчишку. И чиновница принялась расспрашивать, не нужна ли кому девочка. Желающих долго не находилось. Тем временем чиновнице Ван снова пришлось вспомнить о покойном муже. В каком положении она оказалась, когда тот умер! В доме ни медяка! Вдова обегала всю деревню, брала в долг везде, где только могла, но не собрала и десятка донгов. Едва хватало на похоронную церемонию, на траурное платье детям, на белую вуаль себе. А ведь полагалось еще угостить соседей чаем и бетелем. На гроб истратили только три донга. Нетрудно представить себе, что это был за гроб! Из дрянных дощечек, сколоченных кое-как, и весь изъеден жучком, нажмешь посильнее – трещит, того и гляди, развалится. Надолго ли такого гроба хватит? А ведь если считать по пальцам, после погребения прошло уже лет пять или шесть. Давно пора устроить вторичные похороны[13]13
  По вьетнамским обычаям, полагается через три года после похорон извлекать кости и вторично хоронить их в другом гробу, меньших размеров, из обожженной глины.


[Закрыть] и выставить соседям угощение, иначе просто неприлично. Но где взять денег?

Чиновница привела свою дочь к нам в дом. Моя бабушка недавно приняла христианство и была весьма ревностна в делах веры. Ее соблазнила мысль спасти заблудшую душу, направить ребенка на путь истинный. Бабушка решила взять девочку в услужение, сделать своей приемной дочерью и заняться ее воспитанием. Это был достойный способ умножить семью детей Христовых. Да и чиновница не возражала против обращения дочери в христианство.

Однако чиновница Ван, отдав дочь, получила наличными всего семь донгов, да еще пять или шесть бабушка по доброте душевной списала со старого долга. Но часть долга по-прежнему оставалась за ней. Чиновница Ван не больно торопилась с уплатой: каждый раз при встрече с бабушкой долго рассыпалась в извинениях, просила еще немного подождать. Бабушка, конечно, сердилась, но бранила ее больше для порядка, тяжбы не затевала. Это потому, что помнила, как сама ходила в должницах.

Когда бабушка бывала в настроении, она любила рассказывать нам о давних временах, как дед проигрался однажды в пух и прах и сбежал из дома, оставив больше ста донгов долгу. И пришлось бабушке работать в жару и ненастье, от зари до зари, круглый год, не зная отдыха, но денег не хватало даже для уплаты процентов по дедушкиным долгам. Она боялась выходить из дому. Если ей удавалось раздобыть мало-мальски приличное платье или горсть рису, она дрожала от страха, как бы у нее их не отняли. Однажды она купила себе риса на одно хао, а маленькой дочурке – моей матери (в ту пору ей только что исполнилось три года) – комок клейкого риса и, завязав покупки в полу одежды, хотела незаметно улизнуть с базара, но, на свою беду, повстречалась с торговкой, которой много задолжала. Бабушка упала ей в ноги, с плачем умоляла об отсрочке, но женщина, славившаяся своей жестокостью и грубостью, даже не удостоила ее ответом. Без лишних слов отняла бабушкины покупки, бросила их себе в шляпу и хотела уйти. Хорошо, базарный метельщик, видевший эту сцену, не выдержал и вступился за бабушку: «Ну взяла рис, и довольно! Еду для ребенка можно оставить. Девочка с самого утра плачет, надрывается, а ты последний кусок забираешь. Будто у самой детей нет. Совсем совести лишилась!»

Торговка презрительно скривила губы: «Тебя, болтливая обезьяна, кто просит нос совать? Жалеешь эту тварь, так и угощай ее на здоровье!»

Метельщик назло торговке дал бабушке два хао. «Вот, возьмите. Вернете, когда сможете. Это те, у кого мошна тугая, за грош готовы удавиться!»

Базарные кумушки сразу же пустили сплетню, будто метельщик неравнодушен к бабушке. Но бабушка говорила, что с того случая он всячески избегал встреч с нею, а когда бабушка вернула ему долг, скромно принял его, не вымолвив слова. И вообще всегда держался от нее подальше, словно побаивался. Уже позже бабушка рассчиталась с кредиторами, и ей удалось даже кое-что скопить, а про дедушку по-прежнему не было слуху. В ту пору многие сватались к ней, причем люди достойные, однако она всем отказала. «Если бы я и собралась замуж, – говаривала бабушка, – то пошла бы только за метельщика. Однако я решила жить ради дочери и оставаться верной мужу».

Человек, испытавший нужду, часто становится расчетливым, даже скупым. Но с нашей бабушкой такой беды не случилось. Она помнила, как жестоко обходились с нею кредиторы, и не хотела причинять людям подобных страданий. Впрочем, с чиновницей Ван поступала так мягко отчасти ради Хао.

Сперва Хао все плакала, наверное, дней десять подряд. Хоть и была она сыта, обута, одета, но никак не могла забыть душной, убогой хижины, где, голодная и оборванная, жила вместе с матерью и маленьким братом. Вскоре, однако, обжилась, успокоилась, стала ходить с моей мамой в церковь слушать, как читают Библию, учить наизусть молитвы и запоминать обряды, надобные для «спасения души». Ей нравилось быть христианкой. Она узнала, что есть бог, который сотворил небо, землю, все живые существа и, наконец, нас, людей. Ей рассказали, что единый бог сущ в трех лицах, что во втором лице он возродился к жизни и наречен был Иисусом, что Иисус принял мученическую смерть на кресте за грехи всего рода человеческого. Тот, кто в это свято верит, будет спасен, а кто не верит, попадет в преисподнюю, где души несчастных грешников, рыдая и скрежеща зубами, корчатся в адском пламени. Надо сказать, что к рыданиям и скрежету зубовному Хао привыкла: ее малый брат ревел целыми днями, а когда бывал болен, то по ночам еще скрипел зубами; так что этого Хао ни капельки не боялась. Она страшилась адского огня, в котором навечно обречены гореть души грешников. Ведь такого и святой не вынесет! Рассказы про ад моя новоявленная тетушка слушала, раскрыв рот. Она верила каждому слову взрослых и скоро стала ревностной католичкой. С утра до вечера мы с нею читали молитвы и распевали псалмы.

Постепенно Хао отвыкла от своей прежней семьи и даже начала чувствовать себя там чужой. Родная хижина казалась ей отныне пристанищем всякой нечисти. Все реже навещала она мать, и ей было неприятно подходить к алтарю предков, стоявшему в темном углу и словно скрывавшему какую-то тайну. Позднее, и это было печальнее всего, сама мать стала ей неприятна. Особенно с тех пор, как чиновница Ван на старости лет вдруг увлеклась ворожбой. Каждый месяц в дни новолуния и полнолуния она надевала свое лучшее платье, повязывала голову какой-то особой шалью и отправлялась к деревенской ворожее по имени Ок, с которой они вместе ворожили. Хао сердилась на мать и старалась всячески выказать ей свое осуждение, мать тоже в долгу не оставалась. Постепенно у обеих пропала всякая охота видеть друг друга.

Господи! И чего только не случается с людьми, если голова у них забита разной чепухой! Чем люди невежественнее, тем легче ссорятся из-за ерунды.

Теперь Хао признавала только приемную мать, мою бабушку. Она привязалась к моей маме, а уж меня любила так сильно, как ни одна тетка на свете не любит своих племянников. Она ходила за мной по пятам, ни на минуту не выпуская из виду. Говоря откровенно, в ту пору я был не так уж мал и вовсе не требовал присмотра, но был единственным ребенком в семье, как в свое время мама у бабушки. А в зажиточных домах с детьми нянчатся дольше, чем в семьях бедняков. Хао считала меня еще маленьким, потакала любому моему капризу, даже лазала в сады к соседям – воровать для меня плоды ой. Сколько раз во время дальних прогулок, когда ей казалось, что я устал, она таскала меня на спине, это «чтобы у малыша ножки не покривились». И смешно, и грустно вспомнить об этом! Я восседал у девочки на спине, а ноги мои свисали почти до земли. Тетушка тащила меня, согнувшись в три погибели, красная от напряжения, обливаясь потом, но не позволяла мне идти пешком, даже когда я сам того требовал.

Беззаветная преданность Хао очень трогала меня. И когда я начал учиться, а тетушка села за ткацкий станок, мы по-прежнему были привязаны друг к другу. Я любил готовить уроки, усевшись возле ткацкого станка. Тетушка не переставая хвалила меня. Слушая, как я читаю нараспев: «Ля-гуш-ка ква-ка-ет… Со-ба-ка ку-са-ет», – она восхищалась моими способностями. Хао была уверена, что слоги, которые я зубрил, не что иное, как священные заклинания, обогащающие разум, и бормотала их следом за мной. Постепенно она выучила наизусть все мои уроки и иногда даже ухитрялась мне подсказывать. И здесь тетушка оказалась полезной!

Когда с уроками бывало покончено, тетушкина пряжа обычно тоже кончалась. Она стряхивал с юбки нитки, потом обнимала меня, гладила по голове и прижимала к груди. В эти минуты я чувствовал себя словно в объятиях матери.

О моя тетушка Хао! Я хорошо помню тот день, когда ты рассталась со мной и ушла в дом мужа.

В воздухе висел густой туман. Уже смеркалось, когда из дома жениха пришли за невестой. Людей собралось не так уж много, со стороны жениха – человек десять, а со стороны невесты и того меньше: бабушка разрешила сопровождать Хао лишь нескольким подружкам, даже мне велели остаться дома.

«Никакого угощения не будет, – сказала мама, – ведь у них в доме траур, поэтому подадут лишь чай и бетель».

Но разве я беспокоился об угощении? Просто хотелось быть рядом с моей тетушкой. Ведь до сих пор она никуда без меня не ходила. И все же мне не разрешили ее сопровождать. Я плакал, сердился на родителей, на бабушку и даже на мою тетушку Хао. И чего это ей вздумалось выходить замуж? И именно сейчас? Позднее, став уже взрослым, я тоже не раз сожалел об этом замужестве, только уже по другой причине. Если бы она осталась у нас, навсегда осталась просто моей тетушкой, от скольких бед и страданий она была бы избавлена!

Но моя тетушка вышла замуж и отдала мужу свою любовь, которая прежде безраздельно принадлежала мне. А этот человек принял все как должное и ничего не сделал, чтобы оказаться достойным такой любви.

Он не любил Хао. Да, не любил! Ничуть! Более того – он презирал ее. Презирал за то, что она выросла в чужой семье. А сам он, видите ли, был благородного происхождения, хотя за душой у него не было ни гроша. И работать он не собирался – пусть жена кормит, не зря ведь он женился. Тетушка Хао безропотно покорилась судьбе. Руки у нее были золотые, и она приносила в дом не меньше двух хао в день. Пять су уходило на еду, и вдвое больше пропивал муж. Но тетушка не была на него в обиде и даже чувствовала себя счастливой. Жизнь, в общем, ладилась, пока по злой воле небес тетушка не стала матерью. Роды оказались неудачными. Ребенок умер, а Хао разбил паралич. Она не могла больше работать. Муж начал хмуриться. Ведь каждый день болезни жены лишал его двух хао дохода. И он считал, что она сама в этом виновата! Пока в доме еще оставались кое-какие сбережения, он молчал. Скоро ему пришлось ограничивать себя в выпивке, потом и на рис стало не хватать. И уж тут-то муж не выдержал, и из уст его полился поток бессвязных ругательств. Вначале он ругал богачей, потом свою злосчастную судьбу, а затем взялся за жену. Как он только не поносил несчастную женщину! Он ругал ее безостановочно и когда был пьян, и когда ему хотелось выпить.

Тетушка молчала, стиснув зубы, старалась не заплакать, но слезы все равно текли ручьем, а из груди вырывались рыдания. Знай она, что ее ждет впереди, не стала бы так безрассудно тратить слезы. Потому что муж в конце концов бросил ее больную и отправился бродить по свету в поисках легкой жизни.

Но можно ли упрекать его в жестокости? Еда, выпивка, женщины – ничего этого тетушка не могла больше ему дать, а ничто другое его не интересовало. Вот он и ушел. Нет, тетушка ни в чем не винила этого бессердечного человека. И не осуждала мою бабушку за то, что та ей почти не помогала. От бабушкиных денег ведь тоже ничего не осталось. Бабушка была старая, больная и такая же несчастная. Она снова стала бедной, как в молодости. Состояние, нажитое ее упорным трудом, зять пустил на ветер, неудачно занявшись торговлей. Немало пришлось уплатить за обучение внуков, а внуки, получив образование, разлетелись кто куда. Все, что могла бабушка принести своей больной приемной дочери, было одно су в день, горькие слезы да нескончаемые жалобы на судьбу.

Но в один прекрасный день тетушка выздоровела – болезнь оставила ее, как злодей, который выбился из сил, терзая свою жертву. И тетушка опять начала трудиться. У нее снова завелись деньги, и она затосковала по мужу: ведь некому было проедать и пропивать то, что удавалось ей заработать.

Что ж, долго ждать ей не пришлось, муж вернулся. Он был одет по-европейски – в черных брюках и желтой рубашке, в карманах звенели деньги, и с ним явилась новая жена – форменная потаскуха. Тетушка сперва удивилась, потом рассердилась, но в конце концов решила смириться. В ее положении это было самое разумное: не все ли равно – страдать от того, что нет мужа, или от того, что он объявился со второй женой?

И вот муж снова стал хозяином хижины и трех шао земли, унаследованных им от предков. Он по-прежнему был убежден, что ничего не обязан делать, только есть и пить. А наевшись и напившись, на радостях начинал хохотать как безумный.

Новая жена оказалась на редкость наглой и бессовестной особой. Ее и женщиной-то нельзя было назвать: делать она ничего не умела, целыми днями орала непристойные песни, пила водку, курила, носила мужскую прическу и щеголяла в мужских белых брюках. Сердце тетушки сжималось от тревоги: эта женщина наверняка погубит душу ее мужа, увлечет ее прямо в ад. Горе! Душа его обречена на адские мучения!

Однако самого мужа это ни капельки не беспокоило: он был без ума от новой жены, называл ее ласкательными именами, а когда она болела или притворялась, что болеет, покупал для нее сгущенное молоко по шести хао за банку.

И тетушка снова покорилась своей судьбе, на все закрывала глаза, стараясь ничего не замечать. Она молчала и, стиснув зубы, тайком плакала, когда они веселились, туже затягивала пояс, когда они пировали. Тетушка сникла, ссутулилась, стала похожа на ободранную голодную кошку. Однако это еще не был конец!..

Однажды, проснувшись после попойки, милые супруги обнаружили, что денежки у них кончились. А вместе с деньгами исчезла и любовь. Тетушка быстро догадалась, в чем дело, потому что целых три дня они были трезвыми. Новая жена ходила с опухшей физиономией, без конца плевалась, бранилась. У мужа ввалились щеки; в ярости он раздувал ноздри и, щурясь, обливал женщину потоком грязных ругательств. Та вскакивала, в бешенстве хлопала себя по ляжкам и отвечала такой же отборной бранью. Кончилось все потасовкой: они сцепились, сыпались удары, пинки, слышались пронзительные вопли, брань – все смешалось!

Тетушка в ужасе убежала подальше в огород и взялась за работу. Она полола с остервенением, словно настроение супругов передалось ей.

К вечеру жилище имело такой вид, будто ведьмы справляли в нем свой шабаш. Младшей жены нигде не было, муж тоже исчез. Все в доме было перевернуто вверх дном. От горшков и кувшинов остались одни черепки. О небо! Где взять денег на покупку новых?

Через некоторое время вернулся муж. Он вернулся один, держа бутылку в руке. В глазах его вспыхивали злобные огоньки. Он молча, с жадностью опорожнил бутылку, потом разбил ее вдребезги и принялся ругаться. Он проклинал судьбу, проклинал женщин, проклинал свою младшую жену. Тетушка плакала.

На другой день муж снова исчез. Тетушка Хао удивилась, потом рассердилась, но в конце концов решила и на этот раз примириться с судьбой. В ее положении это было всего разумнее: не все ли равно от чего страдать – от ругани мужа или от одиночества?..

1941

Перевод И. Быстрова.