Текст книги "Конец буржуа"

Автор книги: Камиль Лемонье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

XXIV

Эдокс не явился оттого, что в последнюю минуту его задержали. В этот вечер к нему пришел его зять, Леон Провиньян. Адвокат никак не мог решить, идти ему или нет к г-же Флеше, которой он не видел с самого ее возвращения. «Что это ей взбрело в голову вызывать меня телеграммой? – думал он. – Этот болван Флеше помирился с нами, и теперь самое время порвать эту связь: кроме неприятностей, она мне ничего не сулит».

В эту минуту вошел Леон и озабоченно стал пожимать ему руки.

– Ах, это ты, дорогой мой! Ты пришел как раз вовремя. А то я чуть было не сделал глупость. Надеюсь, ты останешься? А как Сириль?

– Сириль? Опять все то же. Нервы разыгрались.

Провиньян плюхнулся в кресло.

– Да, понимаю. Ты приехал сюда, чтобы рассказать мне о ваших домашних дрязгах?

– Вовсе нет… Ты человек здравомыслящий, не то что я, который всегда парит в облаках… Ах, друг мой, – продолжал Леон, вставая и кладя ему руки на плечи, – у меня опять наступила тяжелая полоса. Ничего не хочется делать, все на свете противно, в том числе и я сам, полный упадок сил, точно я завяз в какой-то тине и не могу вытащить ног и сделать хоть шаг вперед. Это ужасно. И вот я пришел к тебе, чтобы немного набраться сил, чтобы ты мне помог приободриться.

Они закурили. Эдокс расхаживал по ковру, пуская клубы дыма. Он был доволен, счастлив, что удобный предлог избавил его от неприятной для него встречи.

– Знаешь, милый Леон, ты что-то уж очень носишься со своим чувством. Ты не умеешь пользоваться жизнью. Если бы ты так, как я, с головой окунулся в политику, в дела, ты таким бы не был. У меня тоже есть свои маленькие неприятности, но мне не хватает времени о них думать. Я все время кружусь в водовороте.

– Договаривай все до конца, – сказал Леон, глядя на него своими светлыми, ясными глазами. – Ты считаешь меня бесполезным мечтателем. Да так оно и есть. Я вижу, что ни на что не гожусь. Я сам себе в тягость, на меня нападает тоска… Я начинаю что-то писать и не кончаю, и даже знаю, что никогда не кончу; я ничего не могу с собой поделать. Два месяца тому назад я задумал большую вещь, ораторию… Сначала все шло довольно гладко, мысли рождались одна за другой, и вдруг все словно куда-то провалилось, я совсем отупел, у меня появилось отвращение к этой работе. Брани меня, ругай, я буду тебе только благодарен. Этот раз я действительно был уверен, что у меня что-то получится. Но ведь это тоже одна из моих фанаберий – мне всегда кажется, что я создам какой-нибудь шедевр.

Эдокс пожал плечами.

– Я тебя совершенно не понимаю. Ты человек неглупый, у тебя очаровательная жена. Кому же и быть счастливым, если не тебе, а ты…

– А я несчастен. Увы, это так. Ах, дорогой мой, как только я начинаю об этом думать, мне вдруг так становится жаль, что я не живу во времена наших дедов, не плаваю, как они, на баркасе. Мне хотелось бы быть самым заурядным человеком, брать жизнь такой, как она есть. А я, оказывается, являюсь потомком какого-то рода, я должен отвечать за грехи моих предков, носить на себе печать вырождения.

– Полно! Завтра ты обо всем этом даже не вспомнишь.

– Нет, завтра будет еще больше усталости, еще больше тоски. Завтра я снова увлекусь и начну писать какую-то жалкую музыку – начну и брошу, возьмусь за стихи и буду думать, что я поэт, – и ничего не кончу. Таков уж мой удел – ничего не доводить до конца. Должно быть, предки наши истратили всю энергию – ту энергию, которая нужна теперь нам, хилым потомкам, и нам нечем жить, нечем дышать. И зачем это люди заводят семьи? Сильны и счастливы только те, с кого начинается род.

Леон бросил папиросу, а потом, голосом человека, покорившегося своей судьбе, добавил:

– К чему вообще забивать себе мозги всей этой чепухой? К чему браться за дело, которого все равно не кончишь? К чему вообще жить? Да, к чему?

Эдокс положил на полку бумаги, которые только что перебирал.

– Право же, ты меня огорчаешь. По-видимому, болезнь твоя серьезнее, чем я предполагал… Тебе следовало бы немного развлечься, меньше оставаться одному со своими мыслями. Знаешь что, я отвезу тебя домой и уговорю Сириль, чтобы она поехала с тобой путешествовать. В душе-то ведь ты кочевник.

Провиньян забеспокоился и растерянно посмотрел на Эдокса.

– Ко мне домой? Нет, не хочу. Эх, милый мой, ты еще не все знаешь…

Сорвавшись с места, он зашагал по комнате, отчаянно жестикулируя.

– Нет, ты не знаешь всего… Тут тоже все ползет по швам. Мы с Сириль обожаем друг друга, но ужиться с ней мы никак не можем. Прошу тебя, не настаивай на этом.

«Ага, и тут всему виною женщина! – подумал Эдокс. – Эти бабы просто против нас ополчились, покоя нам от них нет». Послушай, – сказал он, смеясь, – у тебя особая способность все преувеличивать. Я ведь пять раз уже вас мирил. Опять что-нибудь случилось?

– Мирить нас? Зачем? – воскликнул Провиньян с явным раздражением. – Чтобы завтра же все началось сначала? Я никак не могу быть уверенным, что все не повторится снова. Лучше уж молча терпеть.

– Ну, как хочешь… Ты разрешишь мне?

И невозмутимый Эдокс начал разбирать почту, которую ему в эту минуту принес лакей. Но Провиньян вдруг изменился в лице. Он кинулся к Эдоксу и, обнимая его, проговорил:

– Послушай, ведь ты же мне брат! Кроме тебя, мне ведь не с кем поделиться моим горем. Поедем ко мне, милый Эдокс, поедем к ней вместе. В общем, это все пустяки какие-то, просто мы поссорились с ней позавчера из-за этого Депюжоля, который целыми днями торчит у нас в доме. После этого она заперлась у себя в комнате. И вот уже два дня, как не выходит к столу.

– Ах, вот оно что, – многозначительно сказал Эдокс, который в вопросах нравственности был человеком весьма принципиальным всякий раз, когда дело касалось кого-либо другого. – Но, я надеюсь, больше ты ни в чем не можешь ее упрекнуть?

– Кого? Сириль? Да нет же. Но разве этого мало? Она все время навязывает мне его общество и по всякому поводу хвалит его голос. А знаешь, ведь у него, собственно, не голос, это скорее какой-то инструмент! какая-то духовая труба. И потом, ей взбрело в голову разыгрывать с ним пьесу, по ходу которой этот фат целует ее прямо в губы.

– Ну, в таком случае все ясно, – сказал Эдокс, спускаясь с ним по лестнице. – Ты просто ревнуешь.

– Нет, ты ошибаешься: дело в его голосе, только в голосе. Слух мой его не переносит.

Они наняли фиакр, который довез их до авеню Луиз. Войдя к себе в кабинет, Леон открыл рояль и стал подбирать мелодию, в то время как Эдокс поднялся наверх, в комнату Сириль.

– Открой, это я.

– Ах, это ты! – Она появилась на пороге в костюме одалиски, в широких, собранных в складки шароварах вишневого цвета. На ногах у нее были золотые браслеты, на голове – шапочка, расшитая сутажом. – Это он послал тебя сюда? Ну, как мой костюм? Хорош? Вот что, я знать его не хочу. Разговоры ни к чему не приведут, вниз я все равно не сойду. Ты не находишь, что в спине немного широковато?

– Черт побери! Какая ты стала шикарная! Только послушай меня, не будь дурочкой. Нечего тебе на него дуться. Я хочу, чтобы вы помирились.

– Нет, ты же знаешь… Нет, это невозможно, я слишком несчастна.

– Ага, и ты, значит, тоже? Но из-за чего же вы все время грызетесь?

– Я его презираю. Я больше не желаю его видеть. Я вернусь домой, к маме.

– Ну хорошо, хорошо. Но только давай поговорим. Ты ведь у меня умница. Что он такое сделал?

Сириль бросилась к нему на шею.

– Я несчастна. Вот и все. Ах, если бы я только знала, во что превратится моя жизнь! Прежде чем выходить за него замуж, мне надо было ближе его узнать. Я об этом не подумала, мне казалось, что я его люблю… А я его не люблю, я его никогда не любила. Это же мещанин до мозга костей, человек ограниченный, мелочный, трусливый. Он, правда, бывает иногда увлечен своей музыкой, но все это идет больше от рассудка, чем от чувства. Жизнь мы с ним ведем совершенно нелепую. Ты же меня знаешь: мне хочется сильных ощущений, простора. Я мечтала о жизни актрисы, о настоящей, свободной жизни, пусть даже немного богемной, – это не беда. Представь себе, он требует, чтобы я записывала расходы, он придирается к моим шляпам, к моим платьям. Они кажутся ему слишком театральными, слишком эксцентричными. Словом, мы с ним на все смотрим совершенно по-разному.

«И как это у моего отца, человека спокойного, уравновешенного. могло родиться такое дитя? – подумал Эдокс, в то время как Сириль, крепко обняв его, болтала без умолку. – Будь ее матерью другая женщина, я, может быть, решил бы, что здесь дело неладно».

– А скажи-ка, этот Депюжоль?..

– Ах, так он тебе говорил о Депюжоле?

Сириль разняла руки и, поправляя надетую набекрень шапочку, подошла к зеркалу.

– Вот кто настоящий артист. Какая душа! Как он играет! Вообрази только, Леон сердится на меня за то, что я его принимаю.

Эдокс погрозил ей пальцем.

– Смотри у меня, сестренка. У тебя всегда была горячая кровь.

– Ну, – сказала она, разразившись смехом, который потом перешел в какие-то высокие трели, и дразня его. – если еще и ты примешься меня бранить! Проповеди тебе совсем не к лицу. Скажи лучше, как тебе нравится моя фиоритура? – И она снова стала выделывать трели своим тоненьким голоском, который начинал звучать сильнее, переходя в рулады. – Депюжоль целую зиму пел с Патти. Он-то и научил меня этим штукам.

Шурша шелком, звеня монетами, она закинула за голову свои тонкие руки, руки хорошенькой, светской куколки, и принялась танцевать с какой-то особой, кошачьей грацией. Из-под откинутых желтых рукавов сверкали браслеты. Слушая ее заразительный смех и воркование, Эдокс совершенно забыл о бедном Провиньяне, который в это время внизу, измученный ожиданием, что-то бренчал на рояле.

– Ну и чудачка же ты!

– Пойми только: сцена, аплодисменты, ради которых ты творишь, живя двойной жизнью, перевоплощаясь, – вот что мне всегда было нужно. Вот в чем было мое призвание!.. Хорошо ведь я беру эту ноту? Не правда ли?

Тут она разразилась новыми трелями, которые звучали, как стрекотанье кузнечика в стоге сена. Потом она уперлась руками в бедра и, склонив голову чуть набок, сказала:

– Это же моя ария из третьего акта той самой оперетты, где я выступаю с Депюжолем. Это самая обыкновенная веселая музыка, но ведь нельзя же все время слушать только Вагнера. Виновата я разве, что мужу эта музыка не нравится? Он говорит, что это какая-то шарманка. Ну, а сам-то он что сочиняет?

Потом мысли ее снова приняли другое направление.

– Ах, милый мой, до чего же нелепо, что я родилась в такой семье, как наша! – с каким-то комическим огорчением простонала она. – Если бы не наша семья, я бы сейчас выступала на сцене, у меня уже было бы имя… А тут из нас делают каких-то добродетельных кукол, дур, которые ничего не видят дальше своего носа. Иногда я просто злюсь на маму.

Эдокс прикурил от свечи сигарету.

– Ну, я понимаю, в чем дело, – сказал он. – Да, все вы одним миром мазаны! Никто теперь не доволен своей судьбой. В прежнее время мужчины продолжали делать то, что делали их отцы, женщины преспокойно воспитывали детей и занимались шитьем, сидя у камелька. В наши дни все переменилось. У молодежи ветер в голове, в жизнь они вступают с опустошенной душой, с больными, извращенными чувствами, всяческими средствами искусственно подстегивают себя… А может быть, – добавил он, глядя, как табачный дым заволакивает освещенную розовым светом комнату, – это действительно, как говорит твой муж, болезнь вырождения… Общество на краю гибели, семья распадается, устои разрушены.

«Он решил, что выступает в палате», – подумала насмешливая Сириль.

– Ну как бы там ни было, надо уметь радоваться жизни. Не к чему затевать эти бесплодные споры! Мир все равно погибнет с нашей смертью. Но все-таки ты, по-моему, на редкость сумасбродная девчонка.

Снизу до них долетели звуки бешеной фортепьянной игры.

– Да мы совсем с ума сошли! Бедняга Леон там ждет, я же ему обещал.

Они посмотрели друг на друга и расхохотались.

– Послушай, – сказал Эдокс, обнимая ее за талию, – будь умницей, пойди помирись с ним.

Она нетерпеливо дернула головой.

– Нет, нет, пойми же… не хочу я этого.

Но потом тут же передумала:

– А тебе этого действительно хочется… Ну, так приволоки его сюда со связанными руками и ногами… Право же, стоило мне получить от портнихи этот костюм, и мне захотелось всем все простить… Шаровары-то все-таки широковаты. Я похожа в них на мамелюка. Только прошу тебя, хорошенько пробери его, чтобы он больше не приставал ко мне насчет…

– Насчет кого?

– Ну, насчет господина Депюжоля, – ответила она смущенно и с оттенком раздражения в голосе.

«Да, у этой хорошенькой женщины все далеко не так просто, как у большинства тех, кого я знал, – подумал Эдокс, спускаясь по лестнице. – Я уже не говорю об этой несчастной размазне Матильде, у которой сердце прозрачно, как стекло. Но все это заставляет меня еще больше ценить мою Сару. И если оставить в стороне ее ревность, достоинств у нее немало».

Он хлопнул по плечу увлеченного своей игрой Провиньяна.

– Все в порядке. Тебя простили, олух ты этакий.

Но Леон продолжал играть. Брови его были нахмурены. Он настороженно прислушивался к рождавшимся под его пальцами звукам, которые должны были сложиться в одну тему.

– На этот раз я, кажется, нашел финал, – сказал он. – Главное, это чтобы в басах звучала первая фраза, она потом повторяется, становится лейтмотивом… Она совсем простая, очень спокойная, maestoso… Вот послушай.

Вытянув руки, он ударил по клавишам, одновременно нервным движением ноги нажимая педаль. Прикосновением напряженных пальцев к клавиатуре он исторг из гудевшего рояля медлительные такты, похожие на звуки грегорианского церковного пения.

«Ну вот, опять сел на своего конька, – подумал Эдокс, с явным презрением относившийся к композиторскому рвению зятя. – Теперь он все способен забыть, даже свою ссору с Сириль…» – Иди же сюда, – окликнул он его нетерпеливо. – Неужели ты думаешь, что я что-нибудь понимаю в твоих штуках!

Наконец Провиньян решился. Оба они поднялись наверх. Сириль, набрав полный рот булавок, старалась немного подоткнуть складки своих широких вишневых шаровар.

– Ну как теперь?

Она выпрямилась, прошла несколько шагов, повернув голову в сторону мужчин, и, слегка прищурившись, на них поглядела.

– Ну, конечно, лучше, – заметил Эдокс. – Теперь они облегают бедра.

Она быстро подошла к Провиньяну.

– А ты молчишь? Тебе не нравится этот костюм?

Нет, ему все нравилось… Только, на его взгляд, бедра очерчены слишком резко. Это неосторожное замечание чуть не погубило все дело.

– Значит, я, по-твоему, плохо сложена? Ты всегда говоришь только глупости.

– Ладно, давайте на этом покончим, – сказал Эдокс, которому все это уже порядком надоело; он подвел их друг к другу. – Теперь, дорогой мой, изволь поцеловать ее, а ты, сестра, прости его. Хватит уж мне с вами канителиться.

И вот в атмосфере этого маскарада, этого пестрого обмана, устроенного своевольной капризницей, под мягкое шуршанье театрального костюма и состоялось их примирение. Открыв серебряную пудреницу, Сириль достала оттуда пуховку и обдала мужа целым облаком пудры, от чего его худое скорбное лицо стало походить на вымазанное мукой лицо паяца.

– Вот тебе, негодный!

И, добродушно смеясь, она громко чмокнула его в щеку. Он ответил ей поцелуем, и таким образом все окончилось примирением.

XXV

Хотя Эдокс и получил уже два напоминания от Матильды, он отправился к Флеше только через день. Утром баронесса почувствовала себя лучше и встала с постели. После двух дней затворничества и смертельных страданий к ней вернулась жажда жизни. Она приняла ароматическую ванну, на полчаса предоставила себя в распоряжение парикмахера, а потом позвала Эдокса.

– А кстати, что с Флеше? – небрежно спросила она мужа, глядя на его отражение в зеркале. – Что, это уже решено? Получит он орден?

Глаза их встретились в зеркале. Он равнодушно ответил:

– Разумеется! Сикст обещал… Я собираюсь ему сегодня напомнить об этом обещании.

«Он ее еще не видел», – подумала Сара.

– Но поцелуй же меня, милый… Ты мне даже не говоришь, хорошо ли я сегодня выгляжу…

Улыбаясь, она подставила ему затылок и на мгновение почувствовала щекочущее прикосновение его усов.

– Ты прелестна. Кто же еще может сравниться с тобой?

Сикст был очень занят. Предстояло утвердить таможенные тарифы. Он заперся со своим секретарем и никого не велел принимать. Эдокс, однако, настоял, чтобы о нем доложили. Сикст, как всегда высокомерный и ворчливый, все же вышел к нему навстречу и протянул ему обе руки.

– Только для вас одного, мой дорогой депутат, – с напускным добродушием сказал он.

Он был искусным актером, ему хотелось показать этими приветливыми словами, что он особенно благоволит к своему гостю, делая исключение для него одного.

Эдокс поклонился и сообщил ему о возвращении Флеше.

– Теперь вам остается только сказать одно слово, господин министр, и я приведу его к вам, раскаявшегося и готового во всеуслышание признать превосходство вашей политики.

– Ах да, орден, – сказал Сикст своим пронзительным голосом, напоминающим звук алмаза, режущего стекло. – Ну что же, можете заверить его, что он у него будет.

Глядя Эдоксу прямо в глаза, он со скрытой иронией, но совершенно серьезно сказал:

– Это ваша заслуга.

Он пожал ему руку, давая понять, что прием окончен. Эдокс сел в карету и велел отвезти себя к Флеше. Его встретила Матильда. Радость ее была так велика, что она даже забыла упрекнуть его за опоздание.

– Неужели я не заслужила твоей любви? – воскликнула она. – Милый, за эти недели, проведенные в разлуке с тобой, я вся исстрадалась… Я и сейчас еще чуть жива.

Он взглянул на ее мертвенно-бледное лицо, на лихорадочно горевшие, страдальческие глаза.

– Но ведь я пришел.

И тут же, чтобы не дать ей расплакаться от прилива чувств, он с притворным испугом сказал:

– Берегись! Нас могут застать!

– Не бойся, он ничего не подозревает. Он сейчас работает у себя в кабинете. А даже если это и случится, то не все ли мне равно? Я устала от всей этой лжи… Я хотела бы выйти на улицу и всем прокричать о моей любви… Все равно я погибла, да, погибла… Поцелуй меня, поцелуй меня, мой любимый!.. Если бы ты только знал, как мне нужно забыться в твоих поцелуях!

Он вспомнил, как его жена просила его утром теми же ласковыми словами: «Поцелуй меня, милый!» Ему стало смешно.

«Да, все они из одного теста».

– Ну так вот, слушай, я согласен… Только не здесь… Попозднее, там, у нас.

Она хотела, чтобы это было сегодня. Он отговаривался, ссылаясь на неотложные дела, такие же, как всегда, разные хлопоты, визиты.

– Послезавтра, хочешь?

«Значит, я была права, – подумала она в то время, как прибежавший на звонок слуга проводил Рассанфосса в кабинет Флеше. – Она ничего ему не сказала, он ничего не знает. Господь сжалился надо мной».

Встреча его с рослым и крепким Флеше была очень сердечной. Они несколько раз пожали друг другу руки, совсем как старые друзья.

– Да, так оно, конечно, лучше, – сказал маститый архитектор. – Собственно говоря, я держался этих взглядов всю жизнь. Я ведь старый либерал. Те, кто меня знает, отлично понимают, что я не стал бы менять свои убеждения из-за какого-то ордена… Главное – принципы! Во имя принципов надо уметь жертвовать всем, может быть даже забывая о личной обиде. Я вот так и сделал, – сказал этот честолюбец, ловко закругляя разговор.

Провожая гостя, Флеше взял его за пуговицу сюртука:

– Знаете, я ведь с интересом следил за вашим предприятием… Эта колонизация – это же грандиозное дело. Порядочные люди должны всегда помогать друг другу. Словом, я велел купить для себя триста акций.

«Я у него взял жену, а он берет у нас триста акции, – подумал Эдокс, усаживаясь в экипаж. – Бедная Матильда, оказывается, была для меня еще полезнее, чем я думал».

Таково было начало политической карьеры этого проходимца, который, не будучи одарен никакими способностями, воспользовался для осуществления своих ближайших целей женской любовью. Он всячески оттягивал обещанное г-же Флеше свидание и встретился с нею только через неделю. Может быть, он рассчитывал, что эти постоянные отсрочки истощат ее терпение и чувство ее к нему иссякнет: он не понимал, как искренне и как глубоко эта женщина его любила. Она пришла на это свидание, смертельно истерзанная непрестанной пыткой ожидания, которой он ее подвергал. Теперь она уже окончательно уразумела, что для него она только игрушка и средство для осуществления своих целей. Ему пришлось потратить целый час, чтобы эта страшная истина дошла наконец до ее сознания. Он отослал ей все ее письма и просил вернуть ему все записки, которые он ей посылал.

«Но разве я поступил неблагородно? – подумал он, стараясь оправдать себя в собственных глазах. – Я выхлопотал орден для ее мужа. Ну, вот мы и квиты».