Текст книги "Конец буржуа"

Автор книги: Камиль Лемонье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

XXII

Великое событие совершилось. Вся семья его одинаково ждала, но каждый принял его по-своему. Избрание Эдокса, возвеличивая ветвь Жана-Оноре, тем самым принижало его брата. Никчемность обоих сыновей Жана-Элуа становилась все более очевидной, и это не могло не уязвить родительского самолюбия.

– Неужели Гислена была права? – спрашивала себя г-жа Рассанфосс. – Неужели нам придется отказаться от сколько-нибудь серьезных надежд? – Поездка в Распелот, казалось, еще больше растравила ее раны. Она все чаще давала волю своему раздражению и теперь уже окончательно переложила на мужа всю вину. Газетчики выкрикивали на улицах результаты выборов. То и дело приходили телеграммы, поздравительные письма. И вот, сидя за обедом, она вдруг воскликнула:

– Этого следовало ожидать. Твой брат становится главою нашего рода. А нам остается только плестись в хвосте. Это твоя вина, что из твоих сыновей ничего не вышло: надо было воспитать их иначе.

Жан-Элуа пожал плечами. Женщины ведь ничего дальше своего носа не видят. Ум их не способен охватить отдаленных последствий того или иного поступка. На Эдокса она смотрит как на какого-то соперника, но в действительности его избрание должно еще больше сплотить их семью для выполнения ее великой роли.

Ведь семья состоит из нескольких членов, и чем крепче они между собою спаяны, тем это выгоднее для всех в целом. А сила их рода, сила Рассанфоссов, заключена как раз в их выдержке, которая во все времена неизменно сопутствовала их возвышению. Поэтому теперь, когда один из них будет заседать в парламенте, дело колонизации завершится наконец явным успехом. Сначала ведь все шло хорошо, и предприятие, которому покровительствовало само министерство, получило всеоб-шее признание. Но потом оппозиционная пресса стала утверждать, что это всего-навсего хитро придуманная разбойничья уловка. Административный совет с трудом замял судебный процесс, который затеяли из-за клеветнического пасквиля. Начали раздаваться голоса, ставившие под сомнение весь этот план. То, что сначала представлялось вполне основательным, теперь вдруг вызвало во всех разочарование. Огромные болотистые пространства, расчищенные и вспаханные большими партиями рабочих, оставались бесплодными, несмотря на гуано и пудрет – удобрения, которые привозили сюда целыми пароходами. Только на какой-нибудь сотне гектаров, где земля была несколько лучше, появились скудные всходы ржи и картофеля. Этим дело и кончилось. Все другие участки оставались такими же пустынными, как и были. В надежде, что ирригация, равно как и различного рода удобрения и химические соли, сделает свое дело и что эти болотистые равнины станут плодородными, Рабаттю, взявший подряд на производство строительных работ, кинул туда своих каменщиков, и очень скоро дороги, вокруг которых выросли домики, фермы и другие хозяйственные постройки, изрезали эту пустыню вдоль и поперек. Но несмотря ни на что, заселение шло очень медленно. Казалось, земельные собственники никак не хотели примириться с типом построек, который широко распространен во всех городах, считая, что здесь он нарушает привычный уклад деревенской жизни. Казалось, им был не по душе этот переворот в краю, который их трудолюбивые предки оставили нетронутым и которому в силу большой удаленности от дорог и чрезвычайно редкого населения, должно быть, все равно суждено было пустовать, несмотря на всю поднятую вокруг шумиху. Престиж Эдокса, представителя закона, человека, который постоянно бывал в министерстве, не мог не повлиять на ход дела. Теперь государство построит железные дороги, чтобы связать старые поселки с новыми. Тем самым эти новые поселки будут уже официально признаны и заселены.

– К тому же, – добавил Жан-Элуа, пересчитав все преимущества, которые может повлечь за собой избрание Эдокса на столь высокий пост, – если я не сумел воспитать моих сыновей, то надо сказать, что воспитание дочерей тебе тоже не очень-то удалось.

Как только они начинали ссориться, они всякий раз пили снова и снова едкую горечь этих воспоминаний. Достаточно ведь было взглянуть на их детей, чтобы убедиться в том, что это вырождение; бурная кровь, которая когда-то текла в жилах их предков, обратилась в прокислую гущу, и уделом этого хилого поколения были или болезни, или пороки… Эти нескончаемые раздоры покрывали морщинами лица супругов, иссушали их сердца. Чувствуя себя виновными, оба с еще большим ожесточением обвиняли друг друга.

В довершение всех бед оказалось, что Арнольд сошелся с женой одного из фермеров. Их застали вместе. Муж этой женщины, дела которого шли плохо, угрожал скандалом и требовал, чтобы его щедро за все вознаградили. Для Арнольда проще всего было бы убить своего соперника, однако Жан-Элуа решил заплатить. Рассанфоссы были настолько богаты, что к подобным вымогательствам прибегали многие. Казалось, что все сговорились обескровить их среди гор золота, которое они накопили и которое окружало их ореолом славы. История с обманутым мужем, подстроенная заранее, была всего-навсего одним из эпизодоз такой вот охоты: стая голодных собак гналась за крупной дичью.

Предстоящий развод Гислены доставил им новые хлопоты. Сам по себе он уже явился свидетельством морального разложения семьи. Они хотели предотвратить несчастье и обеспечить благополучие своей дочери, пустившись для этого на обман. Однако обман этот их не спас, а обернулся против них же самих. И вот им теперь приходилось разрывать этот святотатственный союз, которого они добились ценою таких усилий, приходилось развязывать старательно запутанный узел. Они попали в сети, которые расставили сами. Аделаида требовала сейчас же тщательно все взвесить и как можно скорее возбудить дело о разводе, но Жан-Элуа не хотел торопиться. Он считал, что Лавандом способен на все. Он может, например, на суде сделать достоянием всех позор их семьи. К тому же (и этот довод возымел свое влияние на Аделаиду) так или иначе настанет момент, когда он растратит все деньги и вынужден будет согласиться на их условия.

Избранию Эдокса больше всех радовались Пьебефы. Они предвкушали успех своего грандиозного плана, ви «дели в этом залог того, что правительство снесет бараки и на освободившемся месте построит новый квартал.

Городские власти были не на шутку встревожены растущей смертностью, от которой население этих зловонных трущоб уже начинало редеть. Донесения врачей черным по белому доказывали необходимость немедленного выселения оттуда всех жителей. Однако возглавлявшие муниципалитет промышленники и банкиры старались всячески оттянуть принятие окончательного решения. Пьебефы мечтали о распространении заразы; их союз с Акаром и Рабаттю, начало которому положил договор, заключенный в день свадьбы Сириль, теперь окончательно укрепился. Все вместе они затевали крупные торговые операции, заключали между собой преступные сделки, выжимали деньги отовсюду, откуда только могли. Эти опасные мошенники, эти отъявленные негодяи, без которых не обходилось ни одно ограбление, не пренебрегали и помощью Жана-Элуа. Но тот был слишком честен в душе, чтобы опускаться до участия в их мелочном жульничестве, и поэтому они использовали его для дел более значительных. Напротив, Пьебефы, жадные хищники, не гнушались никакой добычей, как бы отвратительна она ни была; они с упоением готовы были пуститься на любую низость, если им это было выгодно.

Избрание Эдокса явилось для всех удачным трамплином. Подобно большому пауку, он важно раскачивался в сплетенном им самим гамаке. К этому блестящему дебютанту в политике, который всем возвышением своим был обязан одному только упорному заигрыванию с правительством, стянулись все нити интриг, задуманных семьей Рассанфоссов. Еще раз было пущено в ход влияние как их самих, так и их союзников, чтобы на предстоящих выборах молодой адвокат мог добиться успеха. На стороне Эдокса было одно преимущество: он опирался на неисчислимые ресурсы лично принадлежащего ему богатства и козырял могуществом банка Рассанфоссов, за которым стояла поддержка всей еврейской финансовой буржуазии, тогда как его соперник располагал лишь незначительным состоянием, доставшимся ему в наследство от отца, и был вынужден прибегать к не очень-то надежной помощи политических клубов. На листовки, плакаты, на скупку голосов, на полемику, на всевозможные угощения Рассанфоссы затратили около ста тысяч франков. Совесть продавалась с торгов, и продажность эта проникла всюду, в том числе и в правящую партию, растлив ее до мозга костей. Даже домашнюю прислугу, толстых, краснолицых от пьянства лакеев, – и тех посылали совершать разные темные, постыдные сделки, вербовать мелких избирателей, которых они настойчиво разыскивали по кабакам. Словом, кандидатура Эдокса получила вескую поддержку в лице всевозможных проходимцев, кабатчиков и винокуров. Никогда еще с такой вопиющей очевидностью не обнаруживалась вся гнусность цензовой избирательной системы, допускавшей подобные беззакония.

Вступление этого красавца и щеголя на новое поприте ознаменовалось еще одной интригой, политической и любовной. Интрига эта явилась как бы залогом его преданности делу своих высоких покровителей, первым взносом за все те блага, которые он получил от правительства. Эдокс счел нужным окончательно порвать связь с г-жой Флеше, связь, которая и так уже затянулась: он давно устал от нее, но эта сорокалетняя женщина, до безумия в него влюбленная, ни за что не хотела с ним расставаться. И вот молодой адвокат решил использовать ее чувства, чтобы вернуть Флеше в ряды правительственной партии, которую тот бойкотировал с тех пор, как разошелся с Сикстом. В течение двух недель г-жа Флеше умоляла Эдокса встретиться с ней в квартире, которую он нанял в предместье и где принимал и других своих любовниц, о чем эта несчастная даже не подозревала. Каждое утро она писала ему полные тоски письма, размывая слезами чернила, письма, которыми она пыталась выразить свою бесконечную скорбь, одолевавшие ее угрызения совести, муки унижения от того, что муж ее, которому она всю жизнь была безупречно верна, начнет теперь ее презирать, и страх, что гнев божий покарает ее за грех прелюбодеяния. Г-жа Флеше была женщиной крайне благочестивой, и даже в минуты невыразимого счастья, самых неистовых восторгов и горестей этой любви, сломавшей всю ее жизнь, она трепетала при мысли о каре, которая ждет ее на том свете.

Когда Эдокс помял, что жертва уже достаточно настрадалась, чтобы уступить его настояниям и помочь ему одержать победу, которая ему была нужна, он послал ей записку, назначая встречу в этой квартире. Г-жа Флеше, столько времени этого добивавшаяся и уже потерявшая последнюю надежду, прибежала туда, гонимая, как вихрем, страстью, которую дома ей приходилось все время подавлять и скрывать. Она была настолько потрясена этой неожиданной радостью, что после первых объятий в изнеможении упала в кресло.

– Две недели ты не показывался и даже не написал мне ни слова! – сказала она, рыдая. – Ах, как это жестоко! Я ничего для тебя не значу, и когда я думаю, что ты будешь мучить меня так до самой могилы, я каждый раз заливаюсь слезами.

Будучи натурой непосредственной и прямой, она слушалась только голоса чувства. Если бы не эта ее непосредственность, она, может быть, поняла бы, что удержать такого сердцееда, как Эдокс, можно только хитростью и тонким расчетом. Заложив руки за спину и все время шевеля большим пальцем, молодой адвокат расхаживал взад и вперед по комнате. Он с раздражением думал:

«До чего мне все-таки надоело смотреть, как они распускают нюни. Им и в голову не приходит, как бывает противна вся эта слякоть!»

Он взял ее за руку и, усадив возле себя, сказал:

– Послушай, ты ведь не ребенок… Будь же рассудительней. Так или иначе, нам надо поговорить. Мы оба с тобой люди взрослые, а не какие-нибудь влюбленные юнцы.

Но она, должно быть, не расслышала его слов или не заметила их горькой иронии. Она снова зарыдала и стала перебирать все былые обиды:

– Скажи, почему ты меня бросил?

– Нет уж, – раздраженно сказал он, прищелкнув языком, – никаких сцен, прошу тебя. Это совершенно бесполезно. К тому же ты все преувеличиваешь. Если бы, как ты говоришь, я тебя действительно бросил, я бы не пришел сюда и мы не были бы сейчас вместе. Только надо помнить, что новое мое положение оставляет мне не очень-то много свободного времени. У меня столько дел, что голова идет кругом.

Она быстро вытерла платком глаза, а потом, приложив к губам Эдокса этот кусочек батиста, пропитанный ее горем, сделала над собой усилие и, улыбнувшись, сказала:

– Молчи. Ты ведь всегда находишь множество причин, чтобы оправдаться. А нужны ли они? Разве сердце мое не прощает тебе всего заранее? Сядь ко мне, обними меня, защити меня от моей собственной слабости, от того, что я так люблю тебя… Знаешь, когда ты далеко, я ведь не живу.

– Да, и я тоже. (Он хотел вызвать в себе порыв нежности, чтобы потом ему легче было лгать ей.) – Да, конечно. Неужели ты думаешь, что мне не тяжело, когда я так вот надолго расстаюсь с тобой? Ах, где оно, наше прежнее счастье! Сколько всего хорошего видели эти стены! Тебе бы не обвинять меня, а жалеть. Заседания в комиссиях, писание докладов, поездки к министрам, толпа людей в приемной – у меня нет свободной минуты. И ты хочешь, чтобы при такой проклятой жизни у меня еще находилось время для любви к тебе?

– Видишь, ты же сам это признаешь, – печально сказала она.

– Да нет же, пойми, что речь идет вовсе не о моем чувстве к тебе. Я говорю о свиданиях, о наших радостных встречах в этом милом уголке. А если бы действительно ты любила меня так, как говоришь…

– А ты что, в этом сомневаешься?

Он поцеловал ее волосы и стал прохаживаться по комнате, покачивая головой, как бы в подтверждение своих слов.

– Нет, я убежден, что ты меня любишь. Но мне хотелось бы, чтобы чувство твое заставило тебя помогать мне. Твоему любящему сердцу чего-то недостает. И вовсе не способности к самопожертвованию, боже сохрани, я был бы самым ничтожным из смертных, если бы стал это утверждать, – ему не хватает настоящей готовности бороться. Да, я хотел бы, чтобы ты жила моими интересами, помогала бы мне всем, чем только может помочь женщина, была моей правой рукой в той борьбе, которую мне приходится сейчас вести… Ведь ты знаешь, дорогая, – добавил он, самодовольно возвеличивая себя в эту минуту и забавляясь всей этой игрой, – я бы сде-лался одной из самых видных фигур в министерстве. И это не я придумал, об этом писали в газетах.

Заплаканные, цвета фиалки, глаза г-жи Флеше, устремленные прямо на него, засветились такой страстью, что он сразу прочел в них решимость пойти на любое унижение, на любую жертву, лишь бы удержать его подле себя.

– Говори, чего ты от меня хочешь! Я сделаю все.

Он посадил ее к себе на колени и обнял за талию.

– Поверь, что в просьбе моей нет ничего из ряда вон выходящего. Короче говоря, речь идет о том, чтобы заставить твоего мужа помириться с министром.

По лицу г-жи Флеше пробежала какая-то тень. Она сказала несколько раздраженно:

– Ты ведь ничего не знаешь. У моего мужа есть свои убеждения; вряд ли он сможет им изменить.

– В этом-то все дело. Только женщина может найти средство заставить его отказаться от былой неприязни. И я рассчитывал, что этой женщиной будешь ты, – сказал он с жестокой улыбкой.

С минуту она боролась с собой.

– Зачем впутывать моего мужа в наши сердечные дела? Его имя здесь вовсе не следовало бы произносить. Подумай только, ты сам поймешь, что это невозможно. Разве не довольно уже и того, что я обманываю этого человека? Неужели я должна еще сделать его орудием в руках моего любовника? Требуй от меня чего угодно, только не этого. Поверь, что этого я никак не могу.

Эдокс пожал плечами.

– У меня есть причины, очень веские причины, чтобы хотеть этого примирения. Хороша же твоя любовь ко мне, если она не дает тебе сил преодолеть какой-то ничего не значащий предрассудок! Милая моя, не будем играть словами. Слова в нашей жизни имеют какое-то значение только до тех пор, пока мы их не опровергли поступками.

– К тому же, – сказала она после минутного раздумья, как будто продолжая вслух разговор с собой, – мы с господином Флеше никогда не говорим о политике. Нас с ним разделяет и это и еще другое, чего ты не знаешь. Больше всего, конечно, вот что… Но говорить об этом так трудно… Словом, с тех пор как я стала твоей, я хотела принадлежать только тебе и больше никому. И тогда… тогда…

Каждый раз, когда эта женщина отдавалась, она делала это с самым откровенным и вызывающим бесстыдством. И вдруг, стоило ей только вспомнить о другом мужчине, как ее охватил такой неодолимый стыд, что она покраснела и спрятала лицо на плече того, кого в избытке простодушия, свойственного настоящей страсти, стала считать своим единственным законным мужем.

«Вот оно что, – подумал Эдокс, она хочет уверить меня, что больше не спит с Флеше. Все они так говорят».

– Ах, милая, что же мне тебе на это сказать? Исполнять свои супружеские обязанности женщина должна всегда. Мало ли, что еще может быть. Вот если бы ты посоветовалась со мною…

– Ты что же, считаешь, что я могла еще советоваться?

Эдокс, однако, был не способен понять горькую обиду, которая скрывалась за этими словами. Сердце его осталось глухим к самым заветным чувствам, в которых эта женщина так откровенно ему призналась.

– В конце концов муж есть муж. И, по-моему, все это само собой разумеется.

Она заломила руки и в отчаянии воскликнула:

– Как же ты не понимаешь, что тогда мне пришлось бы обманывать тебя!

– Довольно, – сказал Эдокс, снимая ее со своих колен. – Нет, мужчине никогда не понять всей вашей женской казуистики. Твой муж мог бы стать связующим звеном между нами. Если бы тебе удалось незаметно для него самого приобщить его к моим планам и к моей будущей деятельности, я был бы потом признателен вам обоим. Сикст, узнав, что примирение, которого он так добивался, достигнуто при моем участии, вознаградил бы меня сторицей. А любовь твоя ко мне так труслива, что боится сделать шаг, на который любая другая женщина пошла бы не задумываясь. И потом, ты ведь призналась мне, что твоя семья распалась. А я не хочу быть тебе в жизни помехой. Мужчины могут отличным образом обманывать друг друга и не испытывать при этом никаких угрызений совести. Это не что иное, как одна из форм их соперничества. Так вот, – заключил он, – я буду великодушнее, чем ты: я возвращаю тебя твоему мужу, если ты отказываешься отдать его мне.

Г-жа Флеше, которой этот человек принес столько горя, нещадно попирая и ее любовь и все самое для нее святое, сейчас, при мысли о том, что ей придется снова его потерять и на этот раз уже навсегда, почувствовала вдруг, что ее охватил какой-то безграничный страх. Она опустила свое прекрасное грустное лицо и, склонив голову на грудь, словно для того, чтобы лучше услыхать, что ей подскажет сердце, хотя сама уже отчетливо слышала его унизительные советы, замерла, устремив глаза куда-то в пустоту, ни о чем не думая. В ушах ее звучали слова Эдокса, они были похожи на погребальный звон. Совершенно машинально, в силу какого-то злого совпадения, которого она так и не заметила, она в эту минуту играла обручальным кольцом – тем самым кольцом, которым она когда-то скрепила перед алтарем свою верность мужу. Эдокс опустился в кресло и, досадуя, что не может закурить сигарету (публичные девки – те по крайней мере не боятся, что платья их пропахнут табачным дымом), пробегал глазами газету. Неожиданно она вздрогнула, как человек, который почувствовал, что под ногами у него пустота. Речь шла о ее жизни, об иллюзорной радости; добытой шестью месяцами лжи и обмана, но тем не менее дарившей ей изредка минуты, которые она и теперь еще, закрыв глаза на все, продолжала считать минутами истинного счастья.

Медленными, размеренными шагами, как бы во сне, она подошла к Эдоксу, оперлась руками о его плечо и заговорила каким-то упавшим голосом, словно не слыша звуков собственной речи:

– Выходит, что от податливости господина Флеше зависит судьба того немногого, что осталось от нашей любви. Это он должен решить, сохранишь ты остаток твоей привязанности ко мне или все у нас кончится полным разрывом.

Он поднял голову, не выпуская из рук газеты.

– Вопрос ставится вовсе не так, моя милая. Подвергать тебя испытанию я не собираюсь. Запомни это.

Она наклонилась и порывисто его поцеловала.

– Но разве я не принадлежу тебе вся, душой и телом? Разве я не во всем повинуюсь приказаниям моего господина? Разве я когда-нибудь соглашусь расстаться с тобой? Я не могу жить без тебя. Ради тебя я готова простить себе ту постыдную жизнь, какой я живу, и от этого ты мне еще дороже. Ты для меня живое отпущение греха. Так знай же, – добавила она, припадая к его коленям, – я согласна. Я постараюсь все сделать.

– Ну что же, – ответил он небрежно. Его, по-видимому, нисколько не тронуло скорбное величие этой женщины, совершенно вдруг преобразившейся и обретшей красоту, которая, пожалуй, не уступала красоте приносимой ею жертвы. – Этого и надо было ожидать, мой строптивый друг.

Он думал:

«Добродетель тут ни при чем. Надо только всегда знать их слабую струнку».

Г-же Флеше показалось, что к ней вернулась вся прежняя сладость греха. Страсть ее была так сильна, что, совершенно не замечая того пренебрежения, с каким к ней относился ее распутный любовник, она в течение целого часа испытывала тот самый восторг, то жгучее наслаждение, которые после пресных, уже не трогавших ее супружеских ласк и теперь еще притягивали ее новизною всего запретного и еще неизведанного. Она была из числа женщин, которые так беззаветно любят, что легко восполняют недостаток любви в сердце любимого человека. Такие женщины упорно не хотят видеть истины; их собственное чувство неистощимо и заставляет их гнаться за иллюзиями, которые они каждый раз принимают за действительность.

– Правда ведь, ты меня любишь? – говорила она, – Как глупо было думать, что ты можешь разлюбить!

– Да, в самом деле, это было глупо.

– Скажи мне, теперь уже не будет, как в этот раз, что мы с тобой две недели не увидимся? О, если бы все было по-моему, я бы никогда отсюда не ушла; я хотела бы, чтобы ты всегда был со мной. Обещай мне.

– Все, что хочешь. Но только…

Он стал ссылаться на срочные дела, говорил, что не сможет увидаться с ней скоро. А ему тяжело без нее; для него эти краткие свидания – какая-то разрядка, отдых, лучшие часы его жизни. Но приходится председательствовать во всяких комиссиях, необходимо быть на совещаниях по законодательству, заниматься этим делом колонизации, которое так медленно подвигается вперед…

– Ты можешь передать все это Флеше. Скажи ему, что его участие в этом деле нам очень бы помогло. Тем, что он отказался войти в состав правления, он нас тогда подвел.

– Ах, – в отчаянии простонала она, – неужели тебе еще мало тех страданий, которые ты мне причинил! Опять разлучаться с тобою! Ах, если бы только я могла уснуть, умереть на все это время. Знаешь, о чем я мечтаю: совсем темная комната, в ней кровать из черного дерева, и я лежу там, закрыв глаза, сердце мое остановилось. А потом какой-то внутренний голос подскажет мне: сегодня. И тогда я очнусь и, улыбаясь, скажу своему сердцу: «Увлажни мне губы, открой мне глаза, сердце мое, ты воскресло: сейчас ко мне придет мой любимый! О, неблагодарный! Он все не хочет знать, что, когда его нет, мне ничего не надо!»

Ледяная сдержанность этого человека, привыкшего думать только о себе, а может быть, и жестокое желание положить раз и навсегда конец этому безрассудству заставили его ответить:

– На что, собственно, ты жалуешься? Разве твои дети не с тобой?

Она прижала руку к сердцу.

– Да, это верно, бедные мои дети! Ради тебя я забывала о них, и ты же сам мне теперь о них напоминаешь. Ах, милый, это хуже всего. Я никогда не думала, что ты когда-нибудь меня в этом упрекнешь.

– Пять часов! – воскликнул Эдокс, вынув из кармана часы, – а у меня в половине пятого назначено деловое свидание! И после этого ты еще говоришь, что я не жертвую ради тебя своими делами. Впрочем, я не стану тебя ни в чем упрекать. Лишь бы, уходя отсюда, ты чувствовала себя счастливою.

– Счастливой – да! – сказала она с какою-то странной улыбкой.

Она опять стала молить его, чтобы он назначил ей день свидания. Но он ничего не мог обещать. Он попросил ее потерпеть еще несколько дней, пока он не закончит своих самых срочных дел.

– А потом, ты же мне напишешь. Ты будешь держать меня в курсе всего, что скажет Флеше. Сумей доказать ему, как ему выгодно примириться с нами. Он ведь в обиде на Сикста из-за ордена. Он ждал, что его наградят, и ничего не дождался. Сикст, разумеется, ошибся. Твой муж заслужил этот крест больше, чем кто другой. Могу тебя заверить, что стоит ему захотеть, и он его получит. Можешь передать ему это от моего имени. Словом, делан так, как будет лучше. Помни, письма надо адресовать на имя секретаря. Мои будут приходить до востребования.

Потом, коснувшись ее щеки небрежным поцелуем, он добавил:

От тебя самой зависит, чтобы мы увиделись поскорее. – Слова эти были сказаны с таким неприкрытым цинизмом, что г-жа Флеше на этот раз со всей полнотой поняла, на какую фарисейскую сделку она согласилась. Но она была так влюблена, так обессилила себя самоотречением, что перенесла и эту обиду. Она перенесла ее с мужеством, которого у нее не хватало, чтобы защититься, с тем героическим мужеством, которое для страдальцев состоит только в покорности и терпении. Стоило только ее неизбывной страсти снова ее опьянить, от всех оскорблений, от всех нанесенных ей душевных ран не оставалось и следа. Слушая только вкрадчивый голос своей греховной плоти, женщина эта нашла в себе силы солгать собственной совести. Свое презрение к себе она скрыла за напускной развязностью, за бравадой, которой она бросила вызов и ему и себе. На какое-то мгновение она согласилась стать жертвою обмана, лишь бы только человек этот понял, что обман его она разгадала.

– Знаешь, что я придумала? Ты мне дашь расписку, что заплатишь свой долг в срок?

Она произнесла эти слова особенно выразительно. Это было единственное, чем она могла ему отмстить за все. В эту минуту шутливая ирония в ее голосе сменилась серьезным тоном. А потом, кинувшись ему на шею и горячо целуя его, она сказала:

– Если бы мне даже пришлось продать мою душу, я бы и на это пошла, но осталась бы до конца твоей послушной рабыней. Возьми себе вот этот платочек, мокрый от моих слез. Пусть он будет залогом моей любви. Если хочешь, сожги его потом, но по крайней мере знай, что здесь только ничтожная часть тех слез, которые я из-за тебя пролила.

Она приложила к губам намокший батистовый платочек и быстро сунула его в жилетный карман Эдокса.

«Какое ребячество, – подумал он. – Романтическая чувствительность, достойная девчонки-институтки».

Они расстались. Эдокс торжествовал: все было проделано очень ловко. Он благоразумно не назначил ей дня свидания и теперь мог рассчитывать, что она с еще большим жаром возьмется за укрощение Флеше. Напротив, если бы он согласился увидеться с нею в ближайшие дни, дело бы только затянулось. «Я привел ее к самому краю пропасти. Флеше будет тем шестом, с помощью которого она ее перепрыгнет». Он твердо решил, что не стоит ничего делать, пока она не явится сказать ему, что муж согласился.

К несчастью, случилось так, что на следующий день его жена обнаружила этот платок. Выйдя на улицу, Эдокс вынул его из жилетного кармана, но побоялся выбросить среди бела дня на глазах у прохожих и спрятал в карман сюртука; он решил, что, вернувшись домой, он тут же бросит его в огонь. Потом он совсем позабыл об этой злосчастной реликвии. Он так и оставил платок в кармане, а наутро лакей повесил сюртук в гардероб и вместо него принес ему куртку, в которой Эдокс и отправился на свою обычную двухчасовую прогулку верхом. Мучимая ревностью, Сара стала до такой степени подозрительной, что каждый раз в отсутствие мужа перерывала все его вещи. Этим утром она проделала то же самое и, обыскав все карманы сюртука, обнаружила роковую улику. Смятый в комочек, платок этот был словно склеен высохшими слезами. Большое вышитое по тонкому батисту «М» красовалось в одном из его уголков.

Она долго держала в руках этот сморщенный кусочек батиста, переворачивая его и разглядывая. Сердце ее сильно билось. Растрепанная, пожелтевшая от горя, она, казалось, сразу постарела на десять лет. Лицо ее исказилось и судорожно подергивалось. Челюсти беспомощно шевелились, но рта закрыть она не могла. Ей чудилось, что мириады червей буравят тело. В безумном отчаянии она стала кататься по полу, биться головой об стену, кусать себе руки. Потом эта ярость утихла и сменилась самым странным и непонятным из тех чувств, которые порождаются оскорбленной любовью. Она стала испытывать какое-то жгучее наслаждение от того, что источник ее страданий наконец найден; после всех вспышек мучительной необоснованной ревности она словно радовалась тому, что ее подозрения теперь подкрепились, что измена налицо, что постоянно терзавшие ее сомнения рассеяны. Это сознание жгло ее кипящей смолой, шевелило в душе ее кучи горячих углей, и сама боль, в силу какой-то извращенности чувств, уступала место упоению торжества; так после судорог человек испытывает всегда чувство блаженства. Теперь она знала, что Эдокс ей изменяет. Буква «М» раскрыла ей и соучастницу этого двойного адюльтера, Матильду Флеше, которая использовала ее дружбу, чтобы отнять у нее мужа, которая сумела обмануть ее своей благочестивой скромностью. Сомневаться не приходилось. Это была она, эта буква была вышита на покрышке ее молитвенника, выгравирована на ее почтовой бумаге. И вдруг Сара вспомнила многозначительный взгляд Матильды, перехваченный в тот вечер, взгляд, который означал, что еще тогда она была в любовной связи с ее мужем. Не имея в руках доказательств, кроме одного этого мимолетного взгляда, она внезапно почувствовала к этой женщине какую-то инстинктивную вражду, и с тех пор отношения ее к прежней подруге стали несколько холоднее. Она, однако, продолжала принимать ее у себя в доме, каждый раз приветливо ей улыбалась, искусно играя свою роль, не выдавая себя ни жестом, ни интонацией, ревниво храня в своем сердце тайну и стараясь, чтобы любовники не замечали, как пристально она за ними следит, видя их вместе у себя в доме. Но сами они были еще более бдительны; в их напускное равнодушие не вкралось ни одного движения, ни одного взгляда, которые могли бы их выдать, оба умели отлично владеть собою. Г-жа Флеше угадывала, что ее подозревают; она ничего не сказала об этом Эдоксу, но постаралась сделать непроницаемым свое исполненное благочестия лицо, боясь, что, невольно приоткрыв частицу тайны, она выдаст и все остальное. Что же касается Эдокса, то этот светский донжуан, так искусно обманывавший женщин, которые ему отдавались, до того пресытился ими, что, встречая их в обществе, без особого труда изображал на своем лице полнейшее равнодушие. Столь же легко это ему удавалось и теперь, когда он изменял жене с ее подругой, а потом им обеим с другими. Ни Сара, ни г-жа Флеше не делились с ним своим взаимным подозрением: каждая из них замуровала свою тайну в сердце, укрепилась на оборонительных позициях, и, невзирая на то, что именно он послужил причиною их соперничества, он был единственным из всех троих, кто ничего не знал ни о лютой ненависти друг к другу, ни о взаимных отношениях этих двух женщин, влюбленных в него до безумия.