Текст книги "Конец буржуа"

Автор книги: Камиль Лемонье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

XVIII

Событие это переполошило всю семью. Пришлось объявить, что ребенок родился раньше срока. В эту беременность, последовавшую сразу за свадьбой, и в эти столь преждевременные роды трудно было поверить. Начинали сопоставлять даты, и всем казалось очень странным, что Лавандом, зная, что скоро станет отцом, не выполнял своих прямых обязанностей. Совсем незадолго до родов один из друзей Кадрана видел виконта в Париже, в ложе театра-буфф. С ним была дама в большой шляпе. По описанию ее внешности узнали, что это была та самая, с которой Антонен его встретил у входа в ресторан «Золотой приют». Впрочем, виконт и не думал скрываться – все знали, что он живет с этой особой в небольшом доме, в парке Монсо. Карету его ежедневно можно было встретить в Булонском лесу. Скорые и благополучные роды Гислены, полная противоположность тяжелым и неудачным родам Сибиллы, пробудили в Пьебефах чувства неприязни. Им трудно было примириться с тем, что Гислена в полной мере наслаждается материнским счастьем, особенно теперь, когда они все больше беспокоились за жизнь их собственного ребенка.

Это жалкое, обезображенное золотухой тельце, этот плод нездоровой наследственности теперь погибал, и никакими лекарствами его нельзя было спасти. Г-жа Кадран, как истая христианка, безуспешно заказывала в церквах молебны и ездила по святым местам. Даже сам Пьебеф, при своих явно либеральных воззрениях, решил втайне от всех обратиться за помощью к провидению, существование которого он всегда отрицал. Не сказав никому ни слова, старый лицемер, умевший сочетать вольтерьянские взгляды с деловыми интересами, решил просто-напросто надуть господа бога. Наняв для этого одного старого актера, он сделал из него паломника. За хорошее вознаграждение актер этот согласился босым, с четками в руках посетить все часовни с чудотворными изображениями божьей матери. Пьебеф думал при этом: «Пусть это даже мне не поможет, хуже-то, уж во всяком случае, не будет». Неизменный девиз людей, у которых нет совести и которые слепо верят в один только случай.

Но и этот опыт оказался столь же напрасным, как и благочестивые молитвы г-жи Кадран. Гнев божий поразил весь род старика Пьебефа. Наследственная болезнь, от которой гнил весь этот род, поразила его последнего потомка и делала теперь свое дело в хилом тельце этого выродка, в жалком комочке жизни, навсегда отравленном родительской кровью.

Бесчисленные оргии и попойки сменились теперь слезами и горем. Пьебефы, которые еще совсем недавно были счастливы и горды рождением ребенка, теперь трепетали за его жизнь. Им уже чудилось, что смерть крадется к ним в дом.

Семейство Жана-Элуа было в большом горе. Мысль о сыне, родившемся у Гислены, об этом презренном ублюдке, наполняла сердца всех отчаянием. Аделаиду до последней минуты надеялась, что произойдет какое-то чудо, что бог поможет им и уничтожит этого позорного отпрыска их рода еще во чреве матери. Что же касается самого банкира, то, живи он в другое время и в другом кругу, он, вероятно, отдал бы новорожденного на съедение свиньям. Вот во что выливалась в нем прежняя непоколебимая прямота Рассанфоссов. Однако, наряду с этим, вторжение в их жизнь этого чужеродного элемента вызывало в Жане-Элуа прилив гордости: «Я так возвеличу наше имя, что ничто уже не сможет его унизить». А потом он вспоминал, что и прежде, когда его постигало какое-либо несчастье, он столь же заносчиво собирался с ним справиться, и все это кончалось ничем.

«А собственно говоря, стоит ли мне бороться? – подумал он. – Силы мои уже сдали».

И он снова погружался в уныние. Он чувствовал, что какая-то таинственная рука отнимает у него все. Ненависть его простиралась одинаково и на этого ребенка, и на дочь, и на Лавандома. Теперь, когда семя, брошенное случайным прохожим, взошло на законной земле и когда к их родословному древу прибавился этот новый порожденный грехом побег, у него как бы открылись глаза на всю гнусность того обмана, которым они связали Гислену с виконтом.

Ссоры Жана-Элуа с женой приняли еще более ожесточенный характер. Аделаида считала, что муж ее виноват во всем. Она упрекала его в том, что он никогда не любил детей, что он предоставил их самим себе, что всю жизнь он думал только о наживе. Он защищался, говоря, что главной наставницей детей должна быть мать, а она намеренно освободила себя от материнских забот, что, поручив их воспитание гувернерам и гувернанткам, которых нанимали за плату, она открыла этим двери для всякого зла. Они непрерывно упрекали друг друга в своем позоре и во всех тяжелых последствиях этого злосчастного брака. Снова и снова Аделаида пускала в ход свои прежние доводы, чтобы обелить себя и свались всю вину на мужа.

– Как ты несправедлива! – протестовал он. – Обвинять меня, который всегда гордился нашим богатством, незыблемым как гранит. Это ты заставила меня изменить всем нашим взглядам, всем нашим правилам, приняв в дом этого проходимца. Смешавшись с дворянами, мы испортили нашу кровь – кровь потомственных буржуа.

И действительно, нить, связывавшая их с изначальною силой их рода, была подорвана окончательно, и теперь им грозило полное оскудение. До Жана-Кретьена I среди предков их были одни лишь плебеи; от поколения к поколению в роду их была только черная, плебейская кость, и традицию эту свято блюла старуха бабка, в чертах которой, казалось, было запечатлено ее далекое, уходившее во тьму происхождение. Растущее богатство их и влияние, дальнейшее возвышение рода – все это толкнуло Рассанфоссов к буржуазии. Они превратились в могущественных бургграфов, которые стали представлять собой уже значительную силу в обществе, владели крупными земельными участками и широко распространили свою власть. И Жан-Элуа и Жан-Оноре всегда гордились своей принадлежностью к буржуазии. Не смешиваясь с дворянами, кичившимися своим прошлым, они как бы составляли некую новую аристократию, привилегии которой никак не уступали прежней. Адвокат не упускал случая, вспомнить о том, какую славу снискала себе эта жившая столетия назад каста.

– Мы сыновья великих буржуа пятнадцатого века, – с гордостью говорил он, забывая в эту минуту о своем настоящем происхождении, о безвестных угольщиках, буривших землю. – Наши предки были вольными горожанами, мы продолжатели их рода.

Теперь браки скрестили их с дворянами. Жан-Элуа больше уже не решался хвастать своим низким происхождением. Этими браками Рассанфоссы покупали себе дворянство, наводили на себя аристократический глянец, очищались от неотесанности простолюдинов. Потомки их окончательно освобождались от печати плебейства, постепенно счищали с себя все его следы и вступали в число самых видных людей, в тот круг, который не относился ни к дворянству, ни к буржуазии, а составлял некую особую категорию людей – патрициев от капитала. И необходимым следствием этого процесса, противостоять которому было немыслимо, стала сытая тупость и ожиревшая похоть этих пребывавших в вечной праздности королей, чье царство должно было неминуемо закончиться крахом.

Выставляя свою кандидатуру в депутаты, Эдокс оставил без внимания те прерогативы буржуазии, которыми непременно бы воспользовался его отец, будь он на его месте. Поддерживавшая его газета дала ему на просмотр статью, в которой превозносился архонт, недавно появившийся в семье Рассанфоссов. Прочтя статью, он вычеркнул слово «недавно» и заменил его двумя строками, в которых утверждалась мысль о древней и очень устойчивой социальной гегемонии их рода.

Министерство встретило его очень тепло и благосклонно рекомендовало его одной из партий. Казалось, что удача ему обеспечена. Все семейные связи были уже пущены в ход и должны были поддержать его кандидатуру, как вдруг у него появился соперник, инженер Жан Дебюисон. На предыдущих выборах инженер этот согласился снять свою кандидатуру, уступив место человеку, которого считали более подходящим. В виде компенсации, ассоциация предложила ему свою поддержку при следующих выборах.

В тот момент, когда Эдокс выставил свою кандидатуру, Дебюисон был занят постройкой железнодорожной линии в Турции и не успел еще сообщить о своем решении. И вот, совершенно неожиданно, он известил о том, что возвращается в Бельгию и отдает себя в распоряжение своей партии. На его стороне было преимущество; в преданности его сомневаться не приходилось: он был крупным акционером торговых компаний. Эдокс снял свою кандидатуру, рассчитывая, что его изберут на всеобщих выборах, которые должны были состояться в будущем году. Инженеру не пришлось даже вести какую-либо борьбу – подавляющее большинство голосов было за него.

Однако министерство Сикста дорожило союзом с Рассанфоссами, владельцами банка и крупными финансистами, и поэтому поддерживало будущего кандидата. Чтобы подготовить почву для его избрания, министерство стало всячески выдвигать его и командировало на конференцию по финансам, происходившую в Вене. Эдокс оказался весьма посредственным экономистом, но он очень много выступал, обворожил всех своей красивой внешностью и в итоге умудрился получить австрийский орден. Не успел он вернуться, как его назначили секретарем одной из комиссий. Он сумел найти себе ловкого помощника, который сделал обстоятельную сводку всех данных о развитии высшего образования в стране. Одновременно с этим отец его, при содействии Жана-Элуа, в руках которого было около трети акций одного из крупных металлургических обществ, устроил его в это же общество на должность управляющего. Кроме того, Эдокс принимал участие в колонизации Кампины в качестве члена наблюдательного комитета. И наконец спустя некоторое время имя его фигурировало в учрежденном правительством комитете, представлявшем Бельгию на всемирной выставке.

Таким образом, об Эдоксе Рассанфоссе, который до сих пор имел только репутацию человека элегантного и светского, стали знать повсюду. К известности этой он пришел с черного хода. Так обычно делают все артисты от политики: они начинают свою карьеру с второстепенных ролей, которые им удается сыграть со знанием дела и даже с блеском.

В силу того, что он совмещал несколько должностей, к нему стекалось множество всякого рода посетителей, и в приемной его всегда толпился народ. Он сделался человеком нужным, звездою второй величины среди вращавшихся в высоких кругах светил. Состояние его позволяло ему быть независимым, и его не ставили в один ряд с изголодавшейся сворой адвокатов, которые беспрестанно одолевали министерство своими жалобами на бедность. Он принадлежал к числу людей, которые отнюдь не нуждаются в получаемом ими жалованьем, даже напротив, могут сами одолжить деньги государству. Влияние его так быстро возросло, что через каких-нибудь полгода он смог добиться, что его отец и дядя получили ордена – награду, от которой он сам отказался. Таким образом, престиж Рассанфоссов значительно вырос. Эдокс оказался человеком весьма ловким, и обе семьи поняли, какую выгоду они смогут в будущем извлечь из его пребывания на этом высоком посту; ведь он и теперь уже стал всемогущ.

Эдокс не принес с собою в общественную жизнь каких-либо высоких стремлений. Этот ветреный красавец был честолюбив, и ему просто-напросто нравилось играть в обществе важную роль. Огромный размах Сикста, его недюжинный ум, вмещавший все разнообразие государственных дел, его диктаторская гордость сурового и упрямого эпонима,[7]7
  Эпоним – у древних афинян первый из девяти архонтов, высших должностных лиц,


[Закрыть] считавшего себя вершителем человеческих судеб и распространявшего повсюду бесплодные панацеи новой доктрины, – все это было полной противоположностью узкой и ограниченной натуре этого карьериста от политики, которому было чуждо сознание какой-либо ответственности перед обществом. Эдокс считал, что обаяние власти заключалось в материальных благах, в пышности и в шумихе, в грохоте украшенных золотом колесниц, во влиятельных связях, в лести мужчин, в восторженных взглядах женщин, направленных на того, кто одним мановением руки заставляет всех повиноваться своей персоне. То подобострастный, то высокомерный, не имеющий собственных мыслей, не знающий, что такое совесть, созданный для того, чтобы быть разряженным шутом и управлять котильонами салонной политики, он с вожделением мечтал о показном блеске, о легко достающейся сатрапии, которая приносит бла* годенствие, преимущества и почет.

Сикст, умевший хорошо разбираться в людях, не создавал себе никаких иллюзий относительно деловых качеств Эдокса и хорошо понимал, с кем имеет дело. Он знал, что этот любитель развлечений – владелец немалого состояния, как собственного, так и жениного, а в стране, где капитал решает все, этого уже было достаточно, что он имеет доступ в салоны денежной аристократии. И вот министр решил сделать этого блестящего проныру споим соглядатаем, украшением своего главного штаба и одним из телохранителей доктрины. Сверх всего прочего, он рассчитывал и на его влияние среди женщин.

К этому времени все уже знали, что Эдокс был любовником г-жи Флеше, жены богатого архитектора Флеше. Будучи за что-то в обиде на правительство, ее муж примкнул к оппозиции и самым решительным образом отверг всякую возможность примирения. Жена его была одной из самых близких знакомых г-жи Эдокс Рассанфосс. Как та ни была щепетильна и разборчива в людях, пуританская красота г-жи Флеше, которая слыла добродетельной матерью и всегда говорила о мужчинах несколько свысока, не внушала ей никаких подозрений. Тем не менее уже ходили слухи, что г-жа Флеше сделалась преемницей г-жи Рабаттю, еще не так давно занявшей в непостоянном сердце Эдокса место г-жи де Робюар.

Одно было несомненным: Эдокс довольно скоро стал изменять жене, которая была значительно его старше. Он любил выслеживать редкую дичь, охотиться за нею в лесах любовных причуд, и женитьба только ненадолго утихомирила его страстную натуру. Красавица Сара, которую он открыто обманывал даже с ее собственными горничными, ни о чем не догадывалась и считала, что, тщательно выбирая подруг, она избавляет себя от всякой опасности. В действительности же оказалось, что та, которой она больше всего доверяла, больше всего стала угрожать ее счастью.

От первого брака у нее была дочь. Когда девочке исполнилось шестнадцать лет, мать отправила ее в парижский пансион Уазо. Даниэль приезжала домой только раз в год на время каникул. Когда каникулы кончались, баронесса торопилась сразу же отправить ее в Париж. Она завидовала ее ослепительной красоте и боялась, что рядом с ее расцветающей молодостью сама она будет казаться еще старше. Выйдя замуж за Эдокса, она совсем охладела к дочери. Сара заметила, что муж ее чересчур уж восторгается этой пылкой, впечатлительной девушкой, в чертах которой оживала теперь ее прежняя красота. Она решила избавиться от соперницы и отсылала ее с гувернанткой в Маркизу, свое поместье в Антр-Самбр-э-Мез, где Даниэль каждый раз находила специально для нее приготовленные комнаты и лошадей для верховой езды. По мере того как девушка становилась старше, тревога матери возрастала. Даниэль и так уже на целый год задержалась в пансионе; еще несколько месяцев, и ей все равно придется вернуться домой. Избежать этого уже было нельзя; Сара знала, что возиться с этим пышно распустившимся цветком придется теперь ей самой.

Терзаемая женской ревностью, она мечтала поскорее остаться вдвоем с Эдоксом – ее безмерно тяготили все выезды в свет и бесчисленные приемы, которые, однако, были необходимы, ибо они должны были обеспечить успех кандидатуры Эдокса на выборах. Г-жа Сара Рассанфосс, которую ближайшие друзья все еще продолжали называть баронессой, очень тщательно следила за собой, не давая никому себя затмить. Тело ее сохранило редкостную красоту, которой отнюдь не мешал легкий слой белил на груди, и на шее. Столь же хороши были ее пышные плечи, напоминавшие согретый солнцем мрамор, ее полные, словно точеные руки, ее отливавшие темным пламенем глаза. И только лоснящаяся кожа и характерный для ее нации несколько желтоватый цвет лица, говорившие о жаркой крови и о преждевременном увядании, неопровержимо свидетельствовали, что ей уже было за сорок. Однако она и не думала сдаваться, на щеки накладывался еще один слой пудры, в ход пускались все новые средства, только что открытые «секреты молодости». Каждое утро она делала ледяные обтирания, принимала всевозможные водные процедуры, подвергала себя массажу и электризации. Полагаясь на безупречную красоту своих рук и своей лебединой шеи и не боясь, что какая-нибудь другая женщина затмит эту красоту, – так велико было в ней сознание своего безусловного превосходства над всеми своими соперницами, – она обнажалась почти до бесстыдства. Вечерами, при свете ламп, блистая своими миллионными бриллиантами, она была величественна, как статуя, и красота ее всех ослепляла.

XIX

Всю зиму в их доме не умолкала музыка. Устраивались большие и малые приемы, приглашались самые разные люди. Там поочередно собиралось то высшее светское общество, то средний круг, – политические деятели, чиновники, адвокаты, финансисты сменяли друг друга. Были нажаты все пружины, чтобы на следующих выборах Эдокс мог пройти в депутаты. Хотя они всегда жили на широкую ногу, жена его была настолько скупа, что отдавала перелицовывать старые лакейские ливреи. Но на этот раз страсть толкала ее на какие угодно затраты, лишь бы только любимый ею человек достиг возможно более высокого положения.

Весь этот бурный сезон завершился в половине апреля пышным спектаклем, который был поставлен в настоящем, специально для этого выстроенном театре. Это была оперетта; написал ее композитор-любитель, шевалье Жозе де Маршовеле, а исполнителями были артисты оперы.

Почтивший их своим присутствием Сикст обращал на себя внимание высоким выпуклым лбом, искривленными презрительной усмешкой губами и чванливостью видавшего виды политика. В этот самый вечер маленькая г-жа Провиньян, которая уже успела пресытиться супружеской жизнью и которой наскучила нерешительность Леона, познакомилась с блестящим баритоном Депюжолем, Певцу предстояло сыграть немаловажную роль в жизни этой легкомысленной и веселой женщины. Знаменитый южанин, пользовавшийся огромным успехом у дам, кичившийся своими великолепными костюмами и мощным, напоминающим звук трубы голосом, исполнял в этой оперетте главную партию и стяжал себе в кругу избранной публики бурю аплодисментов, неизменно сопутствовавшую ему на всех премьерах. Сириль попросила Эдокса представить ей певца и сразу же, вся дрожа от восторга, с горящими глазами и со всей той экзальтацией, которая так бывала ей свойственна, когда она увлекалась художниками и актерами, сказала ему:

– Ах, какой вы великий артист! Как вы меня потрясли! Сегодня самый счастливый день в моей жизни!

Он слегка выгнул спину и поднял руку в знак того, что не заслужил этой похвалы. Однако она стояла на своем:

– Что вы, я говорю совершенно искренне! Это сущая правда. У вас столько чувства… столько чувства…

– Боже мой, сударыня, да это же в порядке вещей, Я учу свою роль, а там все приходит само собой.

Она прищуривала глаза, слушала его, восхищалась:

– Да, как это много значит, когда душа все чувствует, когда она живет высокой жизнью искусства… Сколько радости вы, должно быть, испытали в жизни.

Депюжоль, предчувствуя победу, прибег к испытанному средству – горько усмехнувшись, он закатил глаза к небу и ответил:

– Да, разумеется, я знал радости… Но ведь мы, артисты, их заслужили. Они стоят нам немалых испытаний и горя. Никто не знает, сколько нам приходится выстрадать ради искусства… сколько нас постигает разочарований и неудач. И подумать только, что с потерей голоса сразу кончится все… Знаете, что нам дороже всего? Отнюдь не аплодисменты зрителей, нет, – понимание. Самое большое счастье – это когда одна избранная душа нас поймет, почувствует то, что чувствуем мы.

Из-под копны золотистых волос ему улыбалось ее светившееся восторгом, совсем еще детское личико. Ом многозначительно посмотрел ей в глаза. Она поняла этот взгляд и не без кокетства стала разыгрывать из себя скромницу:

– Ну, я самая обыкновенная любительница музыки… На рояле я играю совсем плохо, я умею только восхищаться другими.

Депюжоль весь просиял. Он рассмеялся, и она увидала его мощную челюсть, его совершенно квадратные, крупные как у лошади зубы цвета слоновой кости.

– Перестаньте, вы клевещете на самое себя… Говорить о музыке с таким чувством может только тот, кто сам творит.

Эти слова польстили ее тщеславию меломанки. Она покачала головой, поглядела на него мечтательно и томно и сказала:

– Уверяю вас… Хотя, впрочем, иногда мне кажется, что я могла бы что-то создать сама. Как жаль, что мне не пришлось как следует заниматься музыкой. Но знаете, люди нашего круга бывают так поглощены заботами будничной жизни… Не хватает времени даже на то, чтобы слушать… А теперь уже все равно поздно, приходится играть так, как можешь.

Мимо них под руку с Акаром-старшим проходила Сара. Пряди иссиня-черных волос еще больше оттеняли мертвенность ее лица, обнаженные плечи ее ослепительно сверкали, сверкали и бриллианты у нее в ушах и на шее. Нервным движением она закрыла веер из гагачьих перьев и кончиком его тихонько хлопнула Депюжоля по плечу.

– Не верьте, она скромничает, у нее есть настоящий талант, – сказала она с веселой улыбкой, но глаза ее были мрачны.

Она только что заметила, что г-жа Флеше обменялась с Эдоксом странным, загадочным взглядом. Казалось, что нити какого-то грозного заговора протянулись над пестрою толпой гостей, где черные фраки перемежались с яркими красками дамских платьев.

Красавица с лебединой шеей проследовала дальше. Депюжоль вернулся к своему амплуа начинающего провинциального актера.

– Видите, как я вас поймал! – громко воскликнул он, и в голосе его уже слышалась фамильярность.

– Что же делать, если все сговорились против меня!

Сириль обмахивалась веером. Движения ее были отрывисты и нервны. Она смеялась и в то же время как будто сердилась, что ей помешали играть ее роль скромницы, выдали ее тайну. Подошел Леон. Она представила мужчин друг другу и сказала мужу:

– Пригласи господина Депюжоля попеть на наших музыкальных вечерах.

Певец поблагодарил.

– Когда позволите?

– У нас собираются всегда по субботам.

В то время как она говорила, глаза их встретились. Искусство стало их тайной сводней: казалось, они были уже готовы отдаться друг другу. Она протянула ему руку, он пожал ее своей крупной, мужественной рукой. Потом они еще раз столкнулись в буфете и обменялись улыбкой.

«Занятная штучка», – подумал баритон. Сириль погрузилась в мысли о том, какое это счастье любить знаменитого, признанного всеми артиста.

Кадраны и Пьебефы, которые получили приглашение, так же как и все остальные родственники, сообщили, что приехать не могут. Ребенок Пьебефов, последняя надежда их семьи, медленно умирал. Собранным на консилиум врачам оставалось только подтвердить, что конец уже близок. Аделаида и Вильгельмина вместе с родителями дежурили у постели больного, поэтому на вечер к Эдоксу поехали только их мужья.

И вдруг, около часу ночи, когда гости уже начинали спускаться вниз и на улице послышался стук колес, разнеслась печальная весть. Присланный Пьебефом лакей привез записку от Кадранов, в которой сообщалось о смерти младенца. Жан-Элуа сейчас же вызвал свою карету. Жан-Оноре поехал вместе с братом. Им обоим был в тягость исход этого вечера, превращавшегося теперь для них в отбытие повинности. И сейчас от усталости и раздражения их клонило ко сну. К тому же этого следовало ожидать. Кровь Пьебефов была обречена на бесплодие: напрасно только они каждый раз на что-то надеялись – они заведомо готовили себе новое горе. Потом, после того как братья немного успокоились, мысли их вернулись к впечатлениям этого вечера, и они стали говорить о том, что великий Сикст, который так не любил бывать в свете, откликнулся на их приглашение и даже сказал несколько любезных слов по адресу Рассанфоссов. Все это свидетельствовало о том, что престиж их семьи растет. Теперь уже не приходилось сомневаться, что Эдокс будет избран.

А раз так, то впереди открывались огромные возможности, вплоть до министерского портфеля… Рассанфоссы постепенно приходили к окончательному утверждению своего суверенитета. Они становились правой рукой Исполнительной власти. Круг, по-видимому, завершился. И Жану-Элуа больше уже не мерещились глубины шахты, темной могилы его предков, он думал только о той головокружительной быстроте, с которой они поднимались к высотам могущества. Но вслед за тем явилось сожаление: младшая ветвь опередила старшую, счастье досталось не ему, а Жану-Оноре, через его сына, единственного из Рассанфоссов, который все выше и выше поднимался по общественной лестнице, в то время как его собственные сыновья потеряли уже всякий интерес к судьбам их рода. Он воскликнул:

– Как, однако, тебе везет! Ведь это я начал воздвигать наше здание. А теперь достраиваешь его ты.

Наконец карета остановилась у дома Пьебефов. Они вошли туда. Здесь всюду царило горе. Кадраны вышли им навстречу, г-жа Кадран едва сдерживала рыдания. Смерть ребенка ее потрясла – это означало, что благополучию их семьи настал конец. Они прошли в детскую и там увидели Пьебефа; совершенно отупевший, с помутившимися, ничего не выражавшими глазами, он не отходил от колыбели, озаренной колеблющимся пламенем свеч. Сибиллу увели. Аделаида и Вильгельмина оставались с ней в ее комнате.

Отец сидел совершенно неподвижно, глядя на жалкое тельце сына, еле видное из-под покрывавших его кружев. Одутловатое лицо Пьебефа превратилось в какую-то бесформенную, вязкую массу, и казалось, что вот-вот оно расползется. Он знаком показал им на зеленоватое и совершенно высохшее личико ребенка, на его крохотные, застывшие словно желатин глазки, глубоко запавшие в темно-коричневых глазницах.

– Я отдал бы сто, двести тысяч франков, только бы он был жив. Кому теперь достанется все мое состояние? И обиднее всего думать, что в то время как мой собственный сын лежит здесь мертвый, сотни грязных оборванных шалопаев копошатся в моем квартале!

С такою же злобой он вспоминал и о ребенке Гислены, который появился на свет даже раньше срока, в то время как они с Сибиллой, словно поденные рабочие, трудились над виноградником, который так и не дал плодов. Потом он схватился обеими руками за голову и зарыдал как дитя. Братья Рассанфоссы почувствовали отвратительный запах, исходивший из колыбели. Это был тот самый тяжелый, смрадный запах тления и гнили, который окружал заживо разлагавшееся тело деда ребенка, старика Пьебефа.

Они стали расспрашивать окружающих. Оказалось, что ребенок уже в течение целого месяца ничего не мог есть: желудочек его сморщился, ослаб и перестал переваривать пищу, всякая еда вызывала рвоту. Самым уязвимым в его крохотном организме оказался как раз тот орган, который у всех Кадранов был чем-то вроде мощной машины, способной перемолоть камни. Какая-то злая ирония судьбы заставила умереть голодною смертью нищих этого наследника миллионов, этого отпрыска разжиревших, наевшихся до отвала людей, это маленькое существо, зубы которого, если бы им суждено было вырасти, сожрали бы живьем тысячи таких, как он. В их откормленной, как на убой, семье, рядом с полнокровием ожиревшего Антонена, появилось на свет это слабенькое существо, которое было не в состоянии принимать даже самую скудную пищу. Вот что больше всего огорчало и злило Пьебефа: он ведь имел возможность кормить своего малютку по-царски, состояние их позволяло сделать из него прожорливого людоеда. Он предоставил бы в его распоряжение все: земли, дома, человеческие стада. А между тем ребенок погиб именно оттого, что его желудок не в силах был переварить ни одной капельки молока. Теперь все кончено, надеяться больше не на что.

Когда Жан-Элуа спустился вниз, Аделаида уже ждала, закутанная в меха. Слуга нанял фиакр для Жана-Оноре, и адвокат с женой уехали в нем. Братья простились. Дверь захлопнулась, и карета покатила среди ночной тьмы.

Жан-Элуа думал о сыне Гислены. Если бы смерть, вместо того чтобы заглянуть в дом Пьебефов, завернула бы в Распелот, он, во всяком случае, не пожалел бы об этом. А она, как назло, унесла полноправного наследника и оставила в живых этого незаконнорожденного, опозорившего их доброе имя.

– Жан-Элуа! – сказала Аделаида.

– Что?

– Ты помнишь пророчество бедняжки Симоны? Смотри, оно ведь исполнилось! Какой это ужас!

Он пожал плечами.

– И ты этому веришь?

– Верить тут не приходится… Это все Так и есть. Она что-то чувствует, чего не чувствуем мы. Ах, нас ждут еще новые беды. Свечи, гробы… Весь дом наполнится гробами!

Жан-Элуа вышел из себя:

– Можешь оставаться при своем мнении. А что касается меня, то я верю только в собственную силу. Если мы станем слушать всякий бред, нам придется сложить руки и подставить голову под топор.

– Несчастный! Ты забыл, что есть кто-то над нами, кто сильнее тебя и кто может поразить нас громом.

Он, однако, не сдавался. Пьебефы – это совсем другое дело. Известно ведь, что их состояние нажито нечестным путем. Это было возмездие. Они расплачивались кровью за богатства, которые нажили на своей трупной яме, плодившей заразу. И эта зараза коснулась теперь их самих. С самого начала они были уже обречены, обречены тем, что благополучие их строилось на кладбище, на человеческих костях. Они потревожили покой мертвецов, и вот теперь им приходится свозить на их место трупы своих детей.

– Довольно, мне страшно! – воскликнула г-жа Рассанфосс.

Она не могла избавиться от кошмара – ее все время преследовали зажженные свечи, которые так часто мерещились Симоне. В эти призрачные часы, когда едва только брезжила заря, красное пламя фонарей колыхалось, и ей начинало казаться, что это мерцают свечи. Стекла кареты то внезапно освещались вспышками газа, то погружались в бледные предрассветные сумерки, и бесконечные вереницы уличных фонарей уходили вдаль, словно шествие факельщиков на похоронной процессии. Аделаида закрыла глаза, чтобы их больше не видеть; мысли ее начали путаться, и она задремала. Во сне она увидела маленькую колыбельку, в которой мирно спал малютка, похожий на Гислену. Совсем недавно еще, когда она смотрела на разлагающееся лицо ребенка Пьебефов, этот образ уже проносился перед ее глазами. Это был какой-то прекрасный цветок, распустившийся в их саду.

«А что, если то же самое случится и с ним!»

И ей представилось, что пеленки превращаются в саван. Она увидела, как Гислена в отчаянии ломает руки, как она проклинает отца и мать. И тогда от ее гордости не осталось и следа: она почувствовала, что ее охватывает огромная жалость. Да, какая-то неисповедимая сила сделала это крошечное тельце их собственной плотью.