Текст книги "Княжество (СИ)"

Автор книги: Каин Градов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Глава 2
Ужин

Ужин прошёл в очень мирной обстановке. И признаться, это настораживало больше всего. Почти каждую минуту трапезы я ждал подвоха со стороны Никифора. Он был слишком уж спокоен и доброжелателен. И это вызывало подозрение. Но, к моему удивлению, старик не бурчал, не бросал косых взглядов и даже один раз… подмигнул. Хотя, возможно, у него от усталости просто дернулся глаз.

На столе всё было расставлено с той самой неспешной заботой, которой славится только старая, выверенная веками хозяйственность. В большой миске уютно парила ароматная похлёбка с грибами – наваристая, с золотистой масляной плёнкой и мелконарезанным укропом. От неё шёл запах уюта, покоя, да умения жить правильно.

Рядом лежали ломти тёмного хлеба с семечками и хрустящей, почти карамельной корочкой. Их, казалось, специально кто-то доводил до идеального состояния.

Кроме похлебки, на столе был румяный пирог с курицей и луком, и пышки, которые были усыпаны мелкими цветными цукатами и выглядели празднично, как будто кто-то всё же решил отпраздновать вечер, несмотря на будни.

Я украдкой бросил взгляд на Никифора. Тот сидел за столом чинно, с прямой спиной, но с лицом довольного человека. Он наливал похлёбку, приговаривая себе под нос:

– Вот, другое дело. А то всё переговоры, бумаги, тревоги. Человеку для счастья много ли надо? Миска супа, хлеб, да чтобы в доме никто не скандалил. Ну и, чтоб Мурзик телефон не уволок.

Белка, кстати, сидела на подоконнике и выглядела вполне удовлетворённой: на хвосте её прилип кусочек цуката, и она с достоинством лизала сухофрукт, не обращая внимания на собравшихся за столом людей. Видимо, простила меня. Или просто приберегла месть на завтра.

Я попробовал похлёбки и довольно вздохнул, чувствуя, как всё напряжение дня начинает отпускать. Спокойствие было в воздухе, в ложке, в мягком шуме чайника на плите. И я вдруг понял, что сейчас – прямо в эту минуту – всё было именно так, как должно быть. Пусть и без грибного налога и танцующих русалок.

– Ужин сегодня богатый, – отозвался Морозов, усаживаясь за стол и придвигая к себе миску с таким видом, будто, наконец, нашёл в жизни то, что точно не обманет. – Не зря мы приехали домой голодными. Надо чаще практиковать.

Я усмехнулся, а вот Никифор отнёсся к сказанному серьёзно. Он, не прекращая помешивать похлёбку в своей тарелке, кивнул одобрительно и произнёс:

– В городе вас могут и накормить. Если повезет, то, даже вкусно. Но вот с душой вас накормит только здесь.

Он окинул столовую полным хозяйской нежности взглядом. И эта его тёплая ревизия была похожа на то, как смотрит человек, много лет назад посадивший дерево, а теперь пришедший под него посидеть.

– Я это поместье знаю много лет, – продолжил он с особой теплотой в голосе. – Застал ещё…

Домовой на полуслове осёкся и бросил взгляд на Веру Романовну, сидевшую напротив, сосредоточенную на еде, с ровной вежливостью в глазах. Вид у секретаря был деловой, но слегка настороженный – как у человека, попавшего на семейный ужин, где неясно, с какого возраста начинают рассказывать мистические тайны.

Никифор прищурился, приглушённо прокашлялся, будто запнулся не о слова, а об столетие, и сдержанно добавил:

– Застал ещё… старую планировку. До ремонта.

Вера вежливо кивнула, а я с трудом удержался от смешка. Морозов, не поднимая глаз от пирога, пробурчал:

– Планировка, значит… Ну да, ну да. Это как «служил я в архиве».

Домовой проигнорировал этот остроумный выпад. Или сделал вид, что его не заметил. Зато Мурзик, восседая на спинке кресла, одобрительно тряхнул хвостом. Скорее всего, тоже поддерживал легенду о «жизни в доме при старой планировке».

А за окном стрекотали сверчки, воздух в комнате был тёплым, пахнущим грибами и пирогом. И вся эта картина казалась настолько мирной и правильной, что даже уставший Морозов ел медленнее обычного. Потому что не хотел, чтобы ужин заканчивался.

Никифор налил себе ещё немного похлёбки, но ложку пока не поднимал. Он сидел молча, глядя не в тарелку, а куда-то сквозь стол, как будто видел не нас, а то, что осталось далеко позади.

– Старый князь, – начал домовой неожиданно, – любил с весны и до самой зимы пить чай на веранде.

Говорил он неспешно, не рассказывая, а вспоминая. Голос был ровным, но в нём чувствовалась мягкая грусть – не печаль даже, а благодарность за то, что было.

– Когда становилось совсем стыло, – продолжал он, – по утрам набрасывал на плечи старый тулуп. Такой, знаете, видавший виды. А по вечерам заворачивался в плед… с бахромой. Терпеть не мог, когда сквозняком по ногам тянет, но с веранды всё равно не уходил. Уж сколько раз я ему говорил, что не дело это – ежиться от холода, простуживаться. Гораздо разумнее – устроиться у окошка в столовой. Там и тепло, и чай не остывает. Но куда там…

Он махнул рукой, будто отгоняя самого себя – того, кто тогда уговаривал.

– Упрям был, как гвоздь. Но душевный.

Никифор тяжело вздохнул. Казалось, дальше слов не будет, но он вдруг вытер уголок глаза рукавом рубахи. Украдкой, словно просто чесал висок. Мы все сделали вид, что ничего не заметили.

– Богатой души был человек, – сказал он негромко. – Меня завсегда хозяином называл. Не «служкой», не «сторожем», как некоторые сейчас любят выписывать. А просто: хозяином.

Он ненадолго замолчал, а затем добавил с особой теплотой:

– Хвалил за расторопность. И ценил, когда я раму в его покоях чуточку отворял, чтобы душно не было.

Домовой взглянул в сторону окна, как будто и сейчас чувствовал тот лёгкий сквозняк – не от которого продуло бы шею, а такой, в котором пахнет сухими листьями, яблоками и чуть-чуть свободой.

Я ничего не сказал. Только тихо кивнул. Потому что в доме, где помнят таких хозяев – не страшно начинать своё. Даже если ещё не до конца веришь, что на это способен.

– Вы работали здесь всегда? – невинно поинтересовалась Соколова, подняв взгляд от чашки с чаем.

Никифор, занятый аккуратным намазыванием масла на ломоть хлеба, на мгновение замер. Затем смущённо кашлянул в кулак и пояснил, отставляя нож и слегка пожимая плечами:

– Давно ещё я жил с папкой в доме, где он служил. Был, значит, на смотрящем. А я по малости с ним же и обитал.

– Я думала, вы сменили на посту своего батюшку, – откликнулась Вера с доброй улыбкой.

– Отец мой живее всех живых, – хмыкнул Никифор и даже посерьёзнел. – Думаю, батюшка и сейчас мог бы меня научить, как правильно серебро чистить. Чтоб ни пятнышка, ни разводика. Или мышей от погреба отвадить так, чтоб и духу их не было.

Он поправил ворот. Потом с явным удовлетворением добавил:

– Мы с ним переписываемся. Я, бывало, через князя завсегда к праздникам передавал на Почту Империи посылочку. Там письмецо, да гостинец какой – он у меня уважает вяленую клюкву да настойку на антоновке. Ну, чтоб душу порадовать.

Соколова улыбнулась, а я подпер щёку рукой и слушал, не перебивая – в голосе Никифора проступала такая тёплая нота, что казалось: он не о почте говорил, а о каком-то тихом роднике, что не пересыхает с годами.

– Правда, – продолжил он с лёгкой обидкой на логистику, – посылочки порой не спешат. Бывает, князь отправит аккурат к Новому году, а дойдёт всё это только к весне. Тогда батюшка мне пишет: Спасибо, сынок, у нас как раз в саду снег сошёл, так настойка пошла, как по заказу.

Он хмыкнул, выпрямился и взглянул в окно с таким видом, будто мог рассмотреть сквозь тьму и километры, прямо до того самого сада, где сидел другой такой же домовой, только постарше, и пил антоновку из тонкого стаканчика, глядя в небо и довольно улыбаясь.

– Почта Империи, – с таким вдохновенно-мученическим вздохом произнесла Вера Романовна, что я на секунду перестал размешивать чай.

А Никифор в ответ обменялся с ней взглядом – странным, многозначительным, будто они оба участвовали в каком-то заговоре посвящённых, которые знают, сколько в действительности может идти бандероль через две области.

– А что с ней не так? – нахмурился я, слегка напрягаясь.

– Всё так, – тут же с готовностью ответил домовой, с видом специалиста по государственным структурам. – Просто… империя у нас большая. Столь велика, что письмо может пройти путь в тысячу вёрст и потерять при этом здравый смысл, направление и половину вложений.

Никифор откинулся чуть назад, сцепив руки на животе.

– Вот и едут посылки подолгу. Мой батюшка живёт у подножья Уральских гор, там связь только через оленя, да по погоде. Он мне оттудава, бывало, всякие поделки из камней присылал. Мелочь, а приятно. Один раз даже шарик из яшмы получил. Говорит, сам шлифовал. Прямо на коленке, у печки. Доехал почти целым.

Мурзик, сидевший рядышком на стуле, мечтательно вытянулся и вздохнул так, будто сейчас мысленно обнял этот яшмовый шарик и тихо мурчит на нём, как на тёплой грелке.

– Это он, к слову, Мурзику и положил в мешочек сушёную чернику. Поди ж ты – дошла. Правда, через десять месяцев. Но дошла.

Домовой покачал головой с тем самым философским выражением лица, что бывает у почтовых работников в сезон снегопадов и у ангелов-хранителей в очереди к канцелярии.

– Главное, – сказал он, – не спешить. И не ждать. А потом радоваться, когда вдруг пришло. У нас так принято. Сначала не веришь, а затем удивляешься. Ну, почти как с чудом. Только с квитанцией. Ещё он присылал сборы трав, которые у нас и днём с огнём не сыщешь. Запах такой, как будто в лес на рассвете попал. А уж банька с ними получается – не баня, а загляденье.

Никифор мечтательно закатил глаза.

– Каждый веничек на вес золота. Пропаришься с таким – и будто снова молодой… если, конечно, утром в спину не стрельнет.

Мы с Вера Романовной улыбнулись, но перебивать не стали. Домовой разошёлся.

– Я ему тоже кое-что отсылаю. – Он говорил с тихой гордостью, как человек, у которого есть особая миссия. – Травы тутошние, коренья, мёд с липы. Всё, что сам собрал, сам высушил. Только для чая, не для бани. Его князь всегда мне через посылку поклон передаёт. За гостинцы благодарит, мол, молодуха его теперь не простывает. Чай Никифоров спасает.

С этими словами старик даже слегка выпрямился, будто снова ощутил, что польза от него есть. Но тут что-то в нём дрогнуло. Он вздохнул. Опустил глаза и будто стал тише, меньше. Спина округлилась, пальцы сцепились, как у человека, который сдерживает что-то внутри.

– Вы… соскучились по отцу? – тихо спросила Соколова.

В её голосе не было назидания, только простая человеческая теплота.

– Может, стоит съездить в гости?

Она повернулась ко мне и посмотрела внимательно, с тем выражением, в котором уже читалась просьба: Ну, скажите же вы, он к вам прислушается.

Я встретился взглядом с Никифором. Тот ответил не сразу. Только кивнул – несогласием, а как бы признавая, что мысль эта не нова. Просто сердце не всегда позволяет сдвинуться туда, где живёт тоска. Даже если тоска – родная.

– Бросьте, Вера Романовна, – отмахнулся Никифор после паузы, не поднимая глаз от своей кружки. – Не принято у нас, знаете ли, в гости друг к другу захаживать.

Он говорил спокойно, но в голосе уже звучала та особая нотка – когда человек вроде и шутит, а вроде и нет.

– Потому как, – продолжил он, – случайно можно и разбудить… тёмную сторону нашей натуры.

Вера опешила. Я тоже чуть было не поперхнулся чаем, но сдержался.

– Батюшка меня любит, – пояснил домовой уже немного мягче. – Это я точно знаю. Но, понимаете, любовь – она ведь разная бывает. Он, как я в силу стал входить, сразу меня в другой дом и отправил.

Он сделал паузу, повернул в руках ложку, будто проверяя, не согнулась ли.

– Чтобы, не дай Всевышний, ненароком не зашиб. Сильно я стал. А он старый, но хитрый. Почуял во мне угрозу. Не своей жизни, нет. Хозяйству. Слишком у нас энергии разные стали. Нельзя нам на одной территории быть. Разрушим друг друга, да и всё.

Соколова нахмурилась, собираясь, было, что-то сказать, но потом передумала. Видимо, не захотела бередить.

Поэтому девушка только кивнула. И в этом кивке была редкая женская мудрость. Та, где сочувствие не мешает уважению к чужой боли, а молчание говорит больше слов.

Никифор будто очнулся. Тряхнул головой, отогнал мысли, но, видно, не до конца – взгляд остался тёплым, чуть потускневшим. Потом вдруг почти не к месту, выдохнул:

– А вот по старому князю я и впрямь скучаю.

Он сказал это просто, как будто говорил о любимом времени года или забытом ромашковом лугу. А в тоне не было ни капли показного сожаления. Только тишина привязанности.

– Я к нему долго привыкал… – продолжил старик, уставившись в чашку, будто искал там воспоминание. – После предыдущего всё мне в нём не нравилось. Всё казалось чужим, неправильным. И говорил он как-то не так, и смотрел по-другому.

Домовой хмыкнул и продолжил.

– А потом… привык. Притерлись мы. Слово в слово не сходились, а дело – вместе шло. Я ведь его с полуслова понимал. Только глаза откроет – а я уже знаю, что ему отвар надо для костей сварить, чтоб не ломило. Или тапочки новые свалять, из мягкой шерсти, чтоб пятка не мерзла.

Старик на мгновение умолк, потом продолжил с мягкой улыбкой, в которой было столько доброй памяти, сколько помещается только в длинную жизнь.

– А он мне… то соль привезёт заморскую – розовую, с горчинкой, которая хороша в тесто. Хлеб с ней выходит как надо. То занавеску из азиятского шелку – легкую, с цветами, как сны. Чтобы двери от мошки прикрывать в самые тёплые ночи, когда не спится и слушаешь, как скрипит пол на веранде. Завсегда обо мне заботился… А я – о его доме. Всем сердцем.

Он замолчал. Покачал головой, и в этом движении было что-то такое, что случается, когда старые вещи пересматривают перед переездом: не потому, что хотят, а потому что надо.

Седые пряди блеснули серебром в свете лампы. Воздух вдруг сдвинулся, будто кто-то прошёл по кухне незримо. И я словно бы ощутил аромат лета, сухого дерева и копчёного окорока, которого, к слову, на столе в этот вечер не наблюдалось.

Я ничего не сказал. Только налил в чашку крепкого травяного отвара.

– А теперь у нас новый князь, – подал голос Морозов, когда тишина чуть затянулась и стала уже не уютной, а какой-то гнетущей. Он произнёс это с тем самым равнодушием, в котором пряталась забота. – Человеческий век, знаешь ли, не такой уж и длинный, как хотелось бы. Никто вечно не живёт.

Никифор хмыкнул и отозвался, не глядя ни на кого, будто говорил себе под нос, но чтобы все услышали:

– Я бы поспорил.

На его губах появилась та самая привычная усмешка – не то одобрительная, не то ехидная, а может, и то и другое сразу.

– А что до нового… – продолжил он, лениво поднимаясь со стула, – ест хорошо, спит крепко, зазря вещи не пачкает. Уже добро.

Он сделал паузу, и, казалось, собирался ещё что-то сказать, но вместо этого только добавил через плечо, с видом хозяйственного эксперта:

– Если б ещё задержался, то цены б ему не было.

С этими словами домовой степенно вышел из столовой, не торопясь, с прямой спиной и лёгким поскрипыванием пола под пятками.

Мы с Морозовым переглянулись. Воевода, как водится, только усмехнулся в усы и хмыкнул, будто хотел сказать: Вот тебе и благословение от местных духов.

А я сидел, потягивая чай, и думал, что, пожалуй, для начала – действительно неплохо. Сплю, ем, не пачкаю. Уже почти свой стал. Только статус у меня все еще был временный.

– А сколько ему лет? – тихо осведомилась Соколова, будто спрашивала не про домового, а про старинный дуб за околицей, к которому не подступишься с линейкой.

Морозов, не отрывая взгляда от своей чашки, отозвался моментально:

– Никто не спрашивал. Это ж неприлично. Вдруг ещё подумает, что мы ему намекаем… на выход на пенсию. Обидится – и всё. Начнёт щеколды заклинивать и хлеб в кладовке подсушивать назло.

Сказал он это серьёзно, но с тем знакомым прищуром, за которым пряталась насмешка. Не злая, а скорее, дружеская.

Мурзик, до сих пор притворявшийся подоконником, потянулся во весь свой пушистый рост, изогнулся дугой, по-хозяйски осмотрел комнату и словно невзначай перебрался на колени к Вере Романовне.

Та чуть удивилась, но тут же, не прерывая беседы, отломила кусочек хлеба с особенно крупными семечками на корочке и молча протянула ему. Мурзик принял угощение с тем самым выражением, которое бывает только у существ, искренне уверенных, что всё в этом мире вращается вокруг их хвоста.

Он зажмурился от удовольствия и начал хрустеть семечками, как маленький печной механизм, вернувшийся к жизни.

– Видите, – шепнул я, кивая на белку, – вот кто действительно знает цену возрасту. Не спрашивает, сколько лет. Ему лишь бы вкусного да побольше.

Соколова тихонько усмехнулась. И мне показалось, что в этот момент дом тоже стал чуточку теплее…

Глава 3
Совет

После ужина мы ещё немного посидели за столом – не торопясь, с чаем, под и стрекотание дремавшего на венике Мурзика.

Морозов вёл себя мирно, но время от времени бросал в сторону Соколовой косые, внимательные взгляды. Такие, словно проверял: не начнёт ли она вдруг тихо шептать заговор на свечу.

Впрочем, Вера Романовна была образцом приветливости. Спокойная, собранная, с прямой осанкой, она держалась, как человек, который пришёл в гости, но чётко знает, где начинаются чужие границы.

Однако я заметил одну деталь: девушка ни разу не посмотрела в сторону Морозова. Будто между ними стоял стеклянный экран. Видимо, всё ещё держала в памяти ту неудачную фразу, сказанную за прошлым ужином. Ту самую, после которой в воздухе ощутимо похолодало и со стола исчезла легендарная утка в меду.

Никифор же наоборот, окончательно расслабился. Он откинулся на спинку стула, прижал к груди салфетку, как орден, и принялся размышлять вслух, с каким трудом сохраняется деревянная отделка дома при здешней сырости.

– А стены, скажу я вам, ведёт. – Он говорил с тем видом, как будто рассказывал о дальнем родственнике с капризным характером. – Брус дышит. И краску ест, как мышь овёс.

Домовой сделал паузу, бросил задумчивый взгляд в потолок и между делом произнёс:

– А крыша… крыша, княже, сама себя не перекроет. Там бы пару листов железа не помешало, да пару досок. Из тех, что не ведёт от дождя. А то ведь, глядишь, и снег пойдёт.

Прозрачный намёк был оставлен с таким изяществом, что я даже не сразу понял – это не просто жалоба на погоду, а своеобразное заявление о выделении средств. Но на всякий случай с понимающим видом кивнул.

– С восточной стороны под кровлей сырость ощущается, – посетовал Никифор, покачав головой. – Я это костями чую. Там влажность собирается с ранней весны. В следующем году может течь образоваться. А там и до плесени рукой подать. А плесень, она такая… Живучая, хуже сверчков под кроватью.

– Разберёмся, – пообещал я с самым серьёзным видом и тут же повернулся к Вере Романовне: – Впишите в список дел первейшей важности закупку материалов для ремонта кровли.

Вера с готовностью кивнула. А Никифор… тот просто расцвёл. Он аж покраснел от удовольствия, хлопнул себя по коленям и ловко, как будто ему не добрые триста с хвостиком лет, а двадцать, и вскочил на ноги:

– Что же это я! – воскликнул он с искренним возмущением. – Совсем забыл о плюшках! Смотрю, а на столе пусто!

Мы переглянулись. Пусто?

Пирог, похлёбка, хлеб с семечками, чай с травами и медом, пышки, да ещё и варенье в мисочке на краю стола… Это «пусто» было таким, что накормить можно было не только дружину, но и всю делегацию купеческой гильдии.

Но мы промолчали. Потому что знали: когда домовой говорит, что на столе пусто – это значит, что так и есть. Мурзик, услышав слово «плюшка», приоткрыл один глаз, и в нем уже горел интерес. Да, вечер обещал продолжиться. И судя по всему, с сахарной корочкой.

– Владимир Васильевич, кликнете мальчишек из вашей дружины, – донёсся голос из кухни, тёплый и деловой, как будто речь шла вовсе не о пирогах, а о важном распоряжении на случай осады.

А затем в проёме появился Никифор. Он был гордый, приосаненный, с подносом, полным выпечки. Его домовой держал так, словно нёс знамя в параде.

– Пусть заберут пироги, – объявил он с торжественностью ярмарочного победителя. – Думаю, что они точно не побрезгуют. Да и хвороста я наготовил… ну… скажем так… с избытком.

Никифор сделал особый акцент на последнем слове, намекая, что меру он, конечно, знал, но предпочёл на всякий случай её превзойти.

– Мы не брезгуем, – мягко возразила Вера Романовна, чуть улыбнувшись. – Просто еды, и правда, много. И всё такое вкусное…

Она сказала это ровно, с уважением, почти на грани лёгкой похвалы, но без фальши, которая все портит. В голосе её не чувствовалось ни приукрашивания, ни снисхождения, а только искренняя благодарность.

Никифор засопел. Ему явно понравилось, как это прозвучало. Поднос он поставил на край стола, осторожно, как ювелир кладёт готовое изделие в витрину, и посмотрел на нас с видом: «Ну что ж, теперь уж точно не скажете, что вы голодны».

Мурзик при этом моментально материализовался у ножки стула, с обеспокоенным выражением на мордочке. Видимо, он переживал, что излишки хвороста не дойдут до пушистых лап. Никифор выдал питомцу кусочек лакомства и бельчонок убежал на облюбованный веник, чтобы никто не отнял угощение.

Морозов пробурчал:

– Только надо ребят предупредить, чтобы не ели сразу всё. А то потом тяжело будет бегать за упырями с пирогом в животе.

Вскоре мы с Верой собрались по комнатам, каждый с чувством приятной сытости и намёком на дрему за плечами. Морозов, вместе с Никифором деловито вынес снедь на веранду. Домовой нёс поднос с важностью старшего повара в отставке, а воевода прикрывал тыл, придерживая корзинку с хворостом, будто нес реликвию.

На веранде их уже ждали – дружинники с виду стояли чинно, но глаза у них были прикованы к выпечке. Приняв поднос, они унесли его с такой скоростью, что, кажется, пироги даже не успели понять, что жить им осталось пару минут.

Я же поднялся на второй этаж. В покоях было тихо, полумрак, только лампа у кровати отбрасывала тёплое пятно света на кресло.

Я закрыл за собой дверь, и только тогда понял, как вымотался. Не устал, а именно вымотался, до глубины позвоночника, до зевоты в костях.

Горячий душ снял с меня остатки бодрости окончательно. Я вышел из ванной, словно человек, которого растопили и заново собрали из пара. Пижаму надел на автомате. И едва дошел до постели, в буквальном смысле, на ощупь, как голова коснулась подушки.

Глаза закрылись сами собой.

«Хорошо, что завтра не предвидится каких-то срочных дел, » – промелькнуло в голове, как последняя мысль в дневнике.

А дальше наступила тишина. Сон был как тёплое одеяло, которое укрывает так, как умеет только свой дом.

Но, как это часто случается в жизни, моим надеждам не суждено было сбыться. Спокойное утро, обещанное расписанием, разбилось о реальность с громким и, надо сказать, весьма назойливым звонком телефона.

Я застонал от несправедливости мира, в котором человек не может просто заслуженно поспать. С трудом открыл глаза. Мир расплывался, как парное молоко в чае. Я уставился на часы, висящие на стене. Стрелки упрямо стояли на восьми утра.

Звонивший не унимался, телефон надрывался с завидной решимостью. Остатки уюта испарились, как роса на утреннем солнце.

– Интересно, кому я мог понадобиться в такую рань, – пробормотал я со вздохом и, на ощупь шаря по прикроватной тумбочке, нашёл телефон. Пальцы лениво нажали кнопку ответа.

– У аппарата, – подал я голос, как мог, собранно, хотя организм ещё спорил с этой реальностью.

– Николай Арсентьевич? – послышался в динамике встревоженный голос. Он был глуховатый, будто Альбина Васильевна говорила, спрятавшись за занавеской, и каждый звук выдавался с осторожностью. Сразу стало понятно: она лиюо в библиотеке, либо рядом кто-то, кому нельзя знать, что она звонит мне.

– Слушаю, – произнёс я, подтягивая одеяло на плечо в попытке сохранить хотя бы иллюзию уюта.

– Простите, если разбудила, – произнесла Альбина, всё так же приглушённо. – Просто информация срочная…

– Говорите уже, – перебил я.

– Осипов… – женщина сделала паузу. И пауза эта была такая, будто она сама не до конца верила в то, что сейчас скажет. Или не могла подобрать, как бы это подать, чтобы не звучало как объявление войны.

– … хочет устроить досрочное заседание Совета.

Я сел в кровати и с трудом сдержал ругательство. Ну конечно. А что ещё делать в восемь утра, как не устраивать политические манёвры?

– Вот ведь утро добрым не назовёшь, – пробормотал я уже себе под нос, но Альбина, кажется, всё равно это услышала и сдержанно хмыкнула.

– Что поделать…

– Спасибо за информацию. С меня причитается… – сказал я, не задумываясь, и в ту же секунду мысленно хлопнул себя по лбу. Нельзя говорить подобное в Северске. Даже спросонья. Особенно спросонья. Тем более той, кого подозреваешь в ведовстве.

– Сочтёмся, княже, – отозвалась Альбина Васильевна с таким спокойствием, будто уже записала мой «долг» в пухлый ежедневник между «отчёт по водоснабжению» и «сбор цветов папоротника».

Связь прервалась. Я некоторое время сидел с телефоном в руке, глядя в пустоту. А потом вздохнул и пошёл в ванную.

Собраться удалось быстро. Ритуал был прост: умыться, посмотреть в зеркало, удостовериться, что лицо не помято после сна. Быстро оделся. Застегнул пуговицы, проверил запонки. До заседания оставалось чуть меньше часа. До города ехать минут сорок. Успеем, если не попадем в пробку. Хотя какие тут пробки? Разве что медведь решит перейти дорогу в неположенном месте.

Я довольно усмехнулся своему отражению, проверил, на месте ли всё необходимое – блокнот, ручка, желудь, который каким-то невероятным образом кочевал из кармана в карман и практически всегда оставался со мной. Подивившись этому обстоятельству, я вышел из комнаты.

На подоконнике в гостиной, где обычно царствовал полуденный свет и аромат сушёных трав, дремал Мурзик. Он развалился во всю свою пушистую длину, как полагается не обременённому заботами существу. Но завидев меня, нехотя шевельнул ухом, затем свернулся клубком и, не теряя достоинства, сделал вид, что продолжает спать.

Никифора не наблюдалось. Похоже он отлучился по каким-то своим домовым делам: то ли инспектировать чердак, то ли отчитывать мышей за порчу запаса пшёнки. А вот Морозов уже был на своём месте. Он сидел перед камином в кресле с прямой спинкой, держа чашку чая двумя руками.

– Доброе утро, князь, – произнёс он не оборачиваясь. Голос у него был ровный, почти задумчивый, как у человека, который уже два часа проснулся и с того момента не может найти, где прячется покой.

– Доброе ли? – буркнул я, проходя вглубь комнаты.

Морозов чуть повернул голову, и свет от огня мягко коснулся его профиля – чёткая линия носа, прищуренный глаз, сосредоточенный лоб. Не глядя на меня, он уже что-то почувствовал. У него это было особое чутьё – воеводовское.

– Что-то случилось? – спросил он. И в ту же секунду вся его расслабленность испарилась, сменившись сосредоточенностью.

– Осипов случился, – подтвердил я, тяжело опускаясь в кресло напротив. – Собирает Совет через час. Видимо, у человека бессонница. Или утреннее вдохновение на интриги.

Морозов тихо хмыкнул, перевернул чашку на фарфоровом блюдце, и в этом движении было столько невозмутимого спокойствия, что я почти позавидовал.

– Эвона как… Видимо, сильно вы его напугали своей энергичностью. И когда собрание?

Я усмехнулся, чуть пожав плечами:

– В девять утра.

Воевода медленно поднялся с кресла, смахнул с колена невидимую крошку, как бы сбрасывая остатки утреннего уюта, и кивнул:

– Ладно, князь. Пойду выгоню машину. Вы ещё успеете быстро попить чай. И поедем.

Он направился к выходу. Я проводил Морозова взглядом. Потом быстро наполнил пустую чашку ароматным чаем. Настой был крепкий, чуть терпкий, с нотками липы и чего-то ещё, возможно, волшебного, если судить по бодрости, с которой он влился в организм.

Сделал один глубокий глоток. Потом второй. И третий – уже почти благоговейно, с внутренним поклоном тому, кто когда-то придумал это чудо-напиток.

Только потом заметил, что из-за кресла в углу за мной наблюдают. Причём явно не с миром.

Мурзик.

Он сидел в такой напряжённой позе, будто вот-вот собирался принять участие в заговоре. Поняв, что я заметил его, белка тут же притворилась, что занята исключительно важным делом: торжественной чисткой хвоста.

Но я-то знал. Знал точно, чего он ждал.

Он надеялся, что я, обуреваемый мыслями, заботами и спешкой, забуду перевернуть чашку с недопитым чаем.

Я не забыл. Я ловко перевернул чашку на блюдце. Мурзик застыл. На мгновение. А потом медленно, очень медленно повернул ко мне голову и поднял взгляд.

Это был взгляд… недовольного завхоза, которому отказали в премии. Брови у него, будь они у него, были бы сведены.

Он фыркнул, да так выразительно, что я даже извинился мысленно. И направился прочь.

* * *

Солнце только-только начинало пробиваться сквозь рассветный туман – робко, будто само не верило, что уже утро. Морозов сидел за рулём, как всегда собранный и спокойным. Машина шла уверенно, словно знала каждый ухаб.

Я, чтобы не утонуть в тишине и мыслях о заседании, решил всё-таки заговорить:

– Ну, – протянул я, устроившись поудобнее, – похоже, Осипов надумал ускорить события. Не терпится ему, видать.

– У Осипова всё получается слишком гладко, – без особых эмоций согласился Морозов. – Слишком быстро ведомства согласились. Словно не думали вовсе. А ведь у нас в бумагах даже запятые по три дня согласуют.

– Промышленники – люди не бедные, – задумчиво ответил я. – Правда, я рассчитывал хотя бы на десять дней рассмотрения. Хотелось, знаете ли, пожить в иллюзии, что всё идёт по порядку. А тут…

Я развёл руками, глядя в окно, где мелькали деревья. Вдруг между темными кустами показался рыжий хвост.

– Угу, – буркнул Морозов, не отрывая взгляда от дороги. – Жадность, княже, она как мышь. Всегда думает, что успеет в нору утянуть всё, что плохо лежит. Пока кошка не пришла.

Я усмехнулся, глядя в окно на мелькающие поля.

– А кошка, значит, я?

Морозов только кивнул:

– Хорошо, что вы заранее озаботились поиском союзников.

– Так вышло, – согласился я. – Но да, мне повезло.

Машина въехала в утренний город, запетляла по пустым улочкам и, наконец, выкатилась на городскую площадь.

Крыльцо здания Совета встретило нас холодным камнем. Над ступенями развевался флаг княжества. Машина остановилась у входа, Морозов заглушил мотор:

– Прибыли, мастер, – произнес он, повернувшись ко мне.

– Благодарю.

Я вышел из машины. В воздухе чувствовался запах утренней сырости, будто сам Северск готовился к заседанию.

Торопливо взбежал по скользким от росы каменным ступеням. Потянул на себя тяжелую дверь и вошел в помещение.

Осипов был в холле. Он стоял спиной ко мне и вполголоса переговаривался с кем-то из представителей знати.