Текст книги "Любовница (СИ)"
Автор книги: Иван Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Глава 15
«Nachtigall» и другие планы
Первые недели в Германии Виктор жил, как в тумане. Его ощущения раскололись надвое – с одной стороны он с головой ушел в работу, с другой – не чувствовал себя живым.
Дела были сильно запущены, требовали всего его внимания. Это, наверно, и явилось спасением от апатии и отчаяния.
Виктор до того изматывал себя, что едва добирался до постели. Он засыпал сразу, ни о чём не думая и ничего не чувствуя, кроме усталости. Облегчения такой сон приносил мало.
Пробуждение отдавалось болью в сердце и сознанием того, что Маргарита ушла..
Она ни разу не позвонила, не написала, исчезла молча.
Вот это Виктор понимать отказывался, как после всего, что было между ними она может молчать! То есть умом, сознанием своим он соглашался. Да, права, права… Но сердцем смириться так и не смог. Обида брошенного мужчины проходит тяжко и долго.
Вяземский не был наивным влюбленным мальчиком, он предвидел финал отношений. Всё произошло закономерно.
Виктор сколько мог сглаживал, придумывал себе другую Риту, терпел ее странные выходки, грубость, толстокожесть, вульгарность, эпатаж в одежде, самомнение, упрямство и скандальность, все её капризы и дурь, ради того большого и важного, что, как он думал, совершалось между ними. Он ломал себя даже в мелочах, но всё напрасно.
Ничего не совершилось. Неужели не было той Маргариты, которую он любил? Не было совсем? А была и есть другая женщина, и Виктор не знал и не понимал её. Именно эта незнакомая Рита молчала сейчас день за днём, в то время, как душа его в муках умирала от одиночества.
Всё в нём словно застыло. Осталось одно только ожидание. Да, он всё ещё ждал. Ругая себя и презирая за слабость, он всё-таки надеялся, ждал хотя бы слова от неё.
Рита молчала…
Он всё больше цепенел. Уже не плакал по ночам, перестал судорожно хвататься за мобильник и по двадцать раз на дню проверять мейл. Не искал её в сети и в Интернет ходил только по работе. Прекратил всякое общение в чатах и на сайтах, где они бывали вместе, забросил свои виртуальные проекты, и, что самое печальное, перестал писать.
Да, он и не мог, ни строчки – ни стихи, ни прозу, потому что вдруг потерял тот свой невидимый мир, в котором жили его герои, не с кем стало поделиться. Из друзей, советчиков, наставников, из тех кем он восхищался, как живыми, они превратились в плоские иллюстрации.
Месяца через два Вяземский дал себе слово, что никогда больше не создаст себе никаких идеалов. Он зарёкся любить и раз и навсегда решил видеть в женщине только женщину, а не прекрасную Даму или Маленькую Беззащитную Девочку – два образа, так долго владевшие его воображением.
Он перестал считать дни от 13 октября, отъезда Риты, вернулся к своему обычному распорядку дня. Теперь он нормально спал и ел, много времени проводил за рулём, ездил в на уик энд в Париж и Люксембург, побывал в Зальцбурге и Вене, неделю прожил на горном курорте в Альпах, катался на лыжах, потом из Гамбурга перебрался в Трир и, как обычно, остановился в доме Тильды Фабль (Fabel).
Дом этот пользовался не самой лучшей репутацией среди почтенных трирских матрон. Но, как любое другое предприятие, приносил свой доход в городскую казну и потому наравне с ресторанами, ночными клубами, кегельбанами, дансингами, пабами и прочими заведениями подобного рода, призванными обеспечивать досуг, был вполне уважаем властями и налоговой инспекцией.
Заведение фрау Фабль и было пабом, только с определённым эротическим уклоном. Называлось оно «Nachtlich Nachtisch» – Ночной Десерт. Но сама Тильда и её девочки называли свой дом «Nachtigall» – Соловей.
Обыватели Трира знали, что кроме привычных услуг публичного дома в «Nachtlich Nachtisch» предлагают первоклассный ужин и приятное для глаз посетителей шоу, номера в котором скорее можно назвать пластическими миниатюрами, чем стриптизом.
В Соловья ходили влюбленные пары, как разнополые, так и однополые, у Тильды не было ограничений на этот счёт. Она вообще слыла самой демократичной “гроссфрау” и девочки, и мальчики охотно устраивались к ней работать.
Единственное, чего Тильда не терпела, так это наркотики, сквернословие и воровство – за любое из трёх нарушений устава дома она выставляла за дверь, без предупреждения и с дурными рекомендациями.
С Вяземским фрау Фабль была давно знакома, ещё с тех пор, как в первый раз решила устроить у себя представление и сделать публичный дом пабом. Бог знает какими путями она разыскала Виктора в театре, где он, приезжая в Германию, сотрудничал с местной балетной труппой. Театр оставался своего рода хобби Вяземского, даже много лет спустя после того, как он забросил карьеру музыканта.
Рассчитывая сделать хобби чем-то бОльшим, Виктор, кроме высшего экономического образования получил ещё и режиссерское, но особых доходов такая деятельность не приносила, вернее приносила, но не стабильно, от случая к случаю, и потому Вяземский выбрал бизнес, а не искусство.
Впрочем, у Тильды одно другому не мешало. В пабе можно было и заработать и поставить что-то приличное – в темах представлений и в музыке она Виктора никогда не корректировала, с советами не лезла, танцовщиц позволяла подбирать каких он хотел. Скоро представления вышли за рамки танцев у шеста, и Виктору понадобились исполнители другого уровня.
В первый раз он привёз девочек из Петербурга, «Питсберг», как выговаривала это Тильда – «балерины из Питсберга», на них пришел смотреть весь город. С некоторыми купюрами шоу четыре раза повторили в местном театре.
На одном представлении был мэр города и нашел зрелище весьма достойным.
После этого “Nachtigall” получил официальный статус частного театра, девочки разделились на “бабочек” и ” танцовщиц”. Последние жили отдельно и принимали участие только в представлениях, а Вяземский стал популярной личностью, его даже узнавали в лицо.
Пожилые горожанки возмущенно судачили, встречаясь на рынке, вероятно, они думали что «герр Виктор» имеет весь свой Питсбергский балет по очереди и вместе взятых, но Вяземский не обращал внимания.
Несколько танцовщиц, по окончании контракта, остались у Тильды, после этого про Виктора стали болтать, что он «поставляет проституток из России», но и это его мало беспокоило.
Вяземский любил Трир. Древний город тринадцатого века.
В центре, на старых улочках, всё ещё звучал отдалённым эхом голос средневековья.
По мощеным, еще римлянами, улицам к Трирскому Собору проходили когда-то великие короли Запада, епископы, позже объявленные святыми, женщины, которые стали героинями легенд.
За городом можно было увидеть развалины древней римской крепости – свидетельство того, что задолго до средних веков эти места, по берегам полноводной реки, облюбовали люди. И никакие сюрпризы погоды не могли согнать их отсюда.
И теперь в Трир съезжались со всего мира. Город развивался и процветал, благодаря туристическому бизнесу, а ещё изумительным виноградникам, разбитым на склонах гор.
Седая история, живописное место – притягивали. Единственное, что досаждало жителям и туристам – это паводки весной и наводнения, в особо дождливые годы.
Как и в древние времена, река срывала мосты и нарушала спокойствие горожан. Но Трир по-прежнему тянулся длинной полосой по берегу реки и за семь веков своей истории ни на шаг не отступил повыше к склонам лесистых холмов. В Трире Виктор стал вести жизнь преуспевающего бизнесмена. Он спокойно занимался делами, на расстоянии руководил своей фирмой, во главе которой поставил Питера.
На адюльтер Штерна с Ниной он махнул рукой, давняя дружба и деловое партнерство перевесили. А может, он поверил, что это любовь, которая, как известно, покрывает все, даже предательство.
В Германии Виктору даже легче было заключать сделки и искать партнёров. А главное – никто не мешал ему думать, в этом смысле одиночество оказалось идеальным условием для расширения бизнеса. Вяземский уже составлял бизнес-план и маркетинговое исследование, дочернее предприятие обещало гораздо большую прибыль, чем базовое.
Для души он читал факультативные лекции в Трирском университете, продолжал руководить театром Тильды, а в свободное время ходил в бассейн, конный клуб и дансинг холл, иногда в кино.
Но от женщин Виктор держался подальше. Постоянной связи с кем-то у него не было.
В начале ему казалось, что он не сможет коснуться ни одной женщины, кроме Риты, но это было не так. Монашеской жизни Виктор не придерживался. Приемлемой альтернативой стал «Соловей».
Хотя Виктор всё ещё не получил развода, но уже не считал себя связанным с Ниной, а потому пользовался услугами девочек Тильды.
Так прошло больше года.
Виктор пытался и писать, несколько раз принимался за книгу, но всё выходило уныло, без радости души, и он забросил это.
Рукопись лежала у него в столе, файлы были скинуты на диск, а в компьютере убраны в папку, которую он открывал всё реже и реже.
Поскольку финансовые дела его поправились быстро, от аренды дома на берегу, в котором он жил с Маргаритой, Виктор не отказался. Но покупать эту недвижимость так и не стал.
Питер регулярно напоминал, что надо завершить сделку, но Вяземский отмалчивался и тянул время.
Надо было бы расторгнуть договор и поставить крест и на этом воспоминании, но он цеплялся за осколок прошлого, как за убежище. Он понял и смирился с тем, что Рита не вернётся, но дома на берегу, этой своей мечты – единственного, что он смог осуществить, Виктору было жаль.
После Рождества, по настоянию Питера, ему ещё раз пришлось обратиться к Нине. Они говорили насчёт дома по телефону, совершенно спокойно, как добрые друзья. Потом она рассказывала о детях, он звал её приехать посмотреть европейский Новый Год, но Нина отказалась.
Вяземский знал, что она не сошлась с Питером окончательно и ждёт, и, совершенно точно знал, что никогда к ней не вернётся.
Не то чтобы их совместная жизнь была невозможной, они бы поладили и жили не хуже, и не лучше, чем в последние годы. Но только зачем? Виктор чувствовал, что он оторвался от прошлого, ничего больше не хочет от этой женщины, ни сочувствия, ни любви, ни заботы. Дети выросли, а сами они стали друг другу чужими.
В конце разговора Виктор спросил готова ли она внести ясность в их отношения. Нина, без дополнительных разъяснений, поняла, что он имеет в виду развод и отвечала утвердительно. Да, готова, желательно всё сделать без лишних походов в суд, со своей стороны обещала без проволочек подписать все необходимые бумаги.
На том они и распрощались, пожелав друг другу счастливого Рождества.
Прошло ещё полгода. Жизнь Вяземского стала превращаться в бесперебойный механизм. В Германии это особенно легко происходит– все вокруг исполнительны, пунктуальны и равнодушны. Идеально для бизнеса – смертельно для чувств.
Единственное, что Виктор ощущал, была потерянность в этом правильно организованном мире, где он никак не мог найти кого-то… и места себе так же найти не мог.
Он не стремился в Россию. В тот год воды Мозеля сильно поднялись во время летних дождей и Виктор невольно вспомнил Петербург, но домой его не потянуло.
Глядя на бурлящую, вздутую реку и серые тучи над холмами, он не испытывал ностальгии, о которой так много рассказывают в мемуарах эмигранты.
В чужой стране, среди людей, которые говорили на чужом языке, он переживал своё одиночество легче, а при желании, русских можно было найти везде, и Вяземский не опасался позабыть родную речь.
Он жил там, где жил, работал, как умел, отдыхал, когда мог, не вспоминал прошлое и не задумывался о будущем, разве что это касалось бизнеса. Тогда он считал и строил прогнозы – в остальном будущее его не интересовало. Оно перестало существовать.
Устав от случайных подружек Виктор сошелся с одной из девочек Тильды – Кэтрин Шон.
На самом деле её звали Катя Виноградова, она также приехала из Петербурга, по приглашению одной из своих подруг, которая давно танцевала в пабе, и тоже осталась у фрау Фабль.
Катя была хорошей танцовщицей, она скоро стала солисткой в небольшой постоянной труппе «Соловья».
Должно быть она любила Вяземского, но никогда не говорила ему об этом.
Поздней осенью Виктор сильно простудился и долго болел, она ухаживала за ним. После этого они стали жить вместе.
В труппе Катю дразнили «фрау Вяземская», но её это не обижало, наверно в глубине души девушка на что-то надеялась. И всё же у них ничего не вышло.
Всё закончилось, когда Виктор взял её с собой в Россию. Он должен был ехать по делам, а Катя хотела навестить маму.
Наверно, они бы так и вернулись в Трир вместе, если бы Виктор не поселился в своём доме, том самом “доме на берегу”
Внешне всё выглядело чудесно. Катя была замечательной хозяйкой, хорошей любовницей, она нравилась друзьям Вяземского, умела принять людей, она была очень красива. Никогда не мешала Виктору работать.
Если он хотел остаться один – сидела тихо, как мышка, даже по телефону не говорила. Или уходила в балетный зал, который он устроил для нее в одной из комнат на первом этаже. Она продолжала заниматься каждый день, и в этом на что-то надеялась, думала ее Одетта еще впереди.
Катя была рядом в любой момент, когда Виктор нуждался в ней и исчезала, когда он начинал тяготиться её обществом, а случалось это довольно часто.
Но пришел день, когда Катя сказала ему без всякого раздражения, без видимой причины, как что-то обыденное.
– Знаешь Витя…доброе слово и кошке приятно, только мне надо больше. Ты меня не любишь и не полюбишь. Хороший ты человек и всё у тебя хорошо, кроме одного – ничего тебе не надо, ни я, ни дом этот, ты Витя сам себе не нужен.
– Это верно Катюша, – Вяземский и спорить не стал.
Они сидели в библиотеке, и он долго молчал до этого. Она тоже молчала, смотрела на него, как он листает книгу.
– Но разве нельзя так? – Он взглянул на неё и, наверно, в первый раз заметил, что в глазах у Кати стоят слёзы, до этого она хорошо умела скрывать их. – Вот мы живём с тобой, ты и я. Всё же лучше, чем одиночество. Разве нельзя так? – повторил он.
– Нет, Витя, не лучше. Не знаю, как ты, но я после такой жизни ещё больше одна. Особенно после… ну в общем, – она опустила глаза, но продолжала, – ты вот уходишь по ночам дымить в свой кабинет, встаёшь тихо, думаешь я не замечаю, сплю. А я замечаю и мне не всё равно. И спим мы с тобой в одной постели, как в разных. Как будто только ради этого вместе, а я ведь не животное.
– Ну что ты Катя! Разве я относился к тебе так плохо?
– Да никак ты ко мне не относился и не относишься…
Он бросил книгу и встал, подошел к окну.
– Понятно. Значит вернёшься в Германию к Тильде?
– Да уж лучше продаваться за деньги по-честному, чем вот так… пользоваться твоим одиночеством. А тебе за всё спасибо, Витенька, я правда думала, что смогу, а не вышло… Ты не обижайся.
– Так ведь не из-за тебя не вышло, – нахмурился он, – наверно, у меня уже ни с кем не получится… когда едешь?
– Завтра.
– А что не говорила?
– Боялась передумать. Ты меня не провожай.
Виктор знал, что надо обернуться, посмотреть на неё, подойти обнять, но стоял по-прежнему спиной к Кате и смотрел на Залив.
Снова была осень. Ранняя, красивая, когда ещё почти лето и только чуть-чуть деревья тронуты желтизной, но кисти рябины и боярышника покраснели и небо уже холодное, прозрачное, похожее на весеннее.
– Проводить в любом случае я не смогу, – сказал он, – в Москву улетаю утром. Так не люблю самолёты…
– А что, неужели боишься?
– Боюсь… – кивнул он не оборачиваясь и усмехнулся.
Она подошла сама и обхватила его руками, прижалась к спине Виктора.
Он положил свои руки на её, легонько сжал, ничем больше не выказывая своей благодарности, но она поняла.
– Если что – звони мне, – сказал он, – Тильда бывает взбрыкивает, как старая кобыла, сама знаешь.
– Да знаю, знаю… ничего я у неё уже три года, так что сработались.
– Ты могла бы в театре танцевать. В настоящем.
– Теперь уже нет…после “Соловья” не возьмут.
– Значит и в Россию раздумала возвращаться?
– Раздумала… оторвалась я…
– А мама как же?
– С собой хочу забрать. Поможешь с этим?
– Помогу, не беспокойся, я всё сделаю.
– Спасибо, – она прижалась теснее, зарылась лицом в его одежду, глухо произнесла, – хороший ты и несчастный, жаль мне тебя.
Заплакала уже не таясь. Но сердце Виктора не дрогнуло.
– Брось, Катя, не надо этого, ну что ты за достоевщину развела, идём лучше спать.
Он повернулся и обнял её крепко, поцеловал в губы, потом ещё и ещё, пока Катя не отдалась полностью его рукам.
Любовниками они всегда были хорошими, а вот жить вместе так и не получилось.
Глава 16
Дом с палисадником
Перелёт до Москвы занял меньше часа, но Вяземскому этого хватило с лихвой, чтобы дать себе слово в Питер возвращаться на поезде.
Виктор мог сломя голову скакать на лошади и брать барьеры, нестись на машине со скоростью сто миль в час, мог переплыть лесное озеро не задумываясь сколько оно метров в глубину, но полёты он не любил. Высоты боялся с детства. Потому неохотно ездил по серпантину, когда случалось бывать в горах и почти не пользовался услугами авиакомпаний, даже самой высокой степени надёжности.
В Москве Виктор пробыл две недели и, как и планировал, возвращаться в Петербург должен был скорым поездом.
На вокзал он приехал рано, слонялся вдоль киосков и кафе, сидел в зале ожидания. Никто его не провожал и не должен был встречать, к этому Виктор привык, но мучительно и нетерпеливо захотелось в Питер!
Как только объявили посадку, он первым вошел в вагон и занял свое место в четвертом купе.
Москва утомила Вяземского – она была слишком шумной, безалаберной и кичливой. Напоминала привередливую барыню на людном рынке.
Виктор знал и любил совсем другую Москву. Она жила в его детских воспоминаниях.
Лет с пяти, а может и раньше, его на лето отправляли к бабушке с дедушкой.
Они жили в одном из старых кварталов в центре Москвы, на Октябрьской улице в маленьком двухэтажном, частью каменном, частью деревянном доме, покрытой железом.
Их комната в два окна, с тюлем и чёрно-белыми занавесками, на которых были нарисованы ряды чашек, кофейников, ложек и блюдец; с неровными стенами и скрипучим деревянным полом была на первом этаже. К комнате примыкала кухня, через которую жильцы сразу выходили на лестницу, маленький закуток, отгороженный от кухни, составлял все удобства. Посреди кухни, не отгороженная ничем, красовалась ванна с «гусаком» душа, но вода из него лилась только холодная, для купания бабушка грела воду в огромной кастрюле. Ее Виктор помнил хорошо, и дровяную плиту, на которой готовили. Еще у бабушки был примус, она регулярно покупала керосин.
За стеной жили шумные соседи, муж с женой.
Мужа звали Тит – это Виктор тоже хорошо запомнил. Тит напивался и горланил песни под гармонь. «Когда б имел златые горы…» – пел он чаще всего, потом бил жену, и она прибегала к бабушке Виктора жаловаться и спасаться. Случалось, что и ночевать оставалась на кухне. Тогда Тит стучал в стену и кричал, чтобы жена его шла домой.
Кухня была не веселым местом. Зато окна комнаты выходили в большой палисадник. Можно было, минуя тесную, грязную заплёванную и залузганную лестницу, попасть прямо на улицу – стоило только забраться на подоконник и спрыгнуть в лопухи под стеной дома. Совсем не высоко.
А в палисаднике, под кустами сирени, стояла беседка с круглой дырявой крышей и лёгкими решетчатыми стенами из старого штапика выкрашенного зелёной краской. Внутри беседки помещалась только небольшая скамейка и столик, но Виктору этого было вполне довольно.
От дождя крыша не спасала, но в погожие дни так хорошо скрываться за стенами, увитыми диким виноградом и хмелем! Зелень листьев отделяла Виктора от всего мира, от пьяных соседей, от грязного двора с огромной, никогда не просыхающей помойной лужей посредине, от взрослых мальчишек, с которыми он почти не играл, зато чуть не каждый день дрался до первой кровянки. Мальчишки дразнили Виктора «внуком опера». Дед Вяземского был участковым милиционером, а бабушка работала где придётся – уборщицей в больнице, продавщицей в летнем киоске минеральных вод, официанткой в пивной. Верхом карьеры стала должность посудомойки в столовой Дома Советской Армии. Виктору случалось ходить туда, больше всего его поразили белые скатерти в банкетном зале и посуда с красными звездами.
Образования у бабушки было всего два класса польской гимназии, да и то потому, что во время Первой Мировой Войны гимназию эту эвакуировали в Гжатск, где и жила семья служащего-путейца, в которой бабушка родилась самой младшей. Она мечтала стать врачом.
У дедушки образования было побольше – четыре класса. И он умел писать каллиграфическим почерком. Поэтому его и приняли на работу в милицию делопроизводителем, а потом уж он дослужился и до участкового.
Произошло это, несомненно, благодаря его замечательным качествам. Обладая особой врожденной интеллигентностью и тактом он умел так обращаться с людьми, что даже самые отпетые забулдыги на его участке уважали его, звали по имени отчеству – Лев Григорьевич, а женщины души в нём не чаяли и все поголовно были в него влюблены. На семейных фотографиях дедушка выходил просто красавцем, да ещё и форма.
Можно себе представить, каким он был в жизни.
Бабушка ревновала ужасно. Даже переодевалась в соседкино тряпьё и следила за мужем. Потом они ругались. Вероятно, было за что. Однажды во время такого скандала дедушка, обычно спокойный и миролюбивый, воткнул бабушке в руку вилку. Виктор по малолетству не понимал из-за чего они ссорятся. Он вылезал в окно и прятался в своей зелёной беседке. Слушал, как бабушка кричит на дедушку. Жалел он больше бабушку. Она его так любила и Виктор её любил.
Он хорошо помнил её, хотя она давно уже умерла. Он помнил её голос, взгляд, её доброе морщинистое лицо, толстый нос уточкой, весь её сгорбленный силуэт, когда она по ночам вышивала подушки, сидя перед настольной лампой.
Помнил её седые волосы – она как-то странно поседела на пол головы, как будто расчёсывала на пробор направо тёмные пряди – налево белые. Волосы она всегда убирала в небольшой узелок на затылке и закалывала шпильками. На голове любила носить лёгкие косынки, чаще всего кашемировые с цветами.
Но лучше всего Виктор помнил её руки. Их прикосновение… Руки у неё были ласковые, натруженные с шершавыми ладонями и растрескавшимися от постоянных стирок подушечками пальцев. Она лечила трещины средством ярко малинового цвета со странным названием «жидкость Кастеллани». Потом только Вяземский узнал, что современное название этого лекарства «Фукорцин».
Бабушка не жалела руки. Она вечно возилась или в воде, или в земле.
Стирала, мыла что-то, убиралась, в доме не было ни пылинки, ни одной грязной тряпки, скатерть на стол каждый день она стелила свежую, постельное бельё меняла два раза в неделю, рубашки и исподнее мужа – каждый день. Полы мыла тоже каждый день.
Полотенца, носовые платки – всё это без конца стиралось и кипятилось в щёлоке, потом прополаскивалось в холодной воде.
А ещё был сад. За цветами кустами и деревьями она ухаживала, как за живыми. Цветы её любили. Таких, как в их палисаднике, не было на всей улице, а может и во всей Москве.
С ранней весны до поздней осени цветы в палисаднике сменяли друг друга, распускались под окнами, на клумбе перед беседкой, и вдоль забора.
Начиналось всё с крокусов, потом ландыши, незабудки, левкой, анютины глазки, флоксы, розы…
Летом по вечерам в открытое окно плыли волны сладкого аромата “ночной красавицы”. Цвели и кусты – чубушник, сирень, черёмуха. Красная смородина и крыжовник цвели скромно – они ждали своего часа, чтобы порадовать глаз ягодами.
Но красивее всех цвела в бабушкином саду вишня. По весне она вся покрывалась белыми бутонами, а потом лепестки летели бело-розовыми мотыльками, укрывали дорожку в палисаднике, ложились на крышу беседки, на подоконники, на стол, на пол комнаты. Бабушка сметала их, но как-то неохотно, будто сожалея.
Первой созревала вишня, потом и смородина, и крыжовник. Соседские мальчишки лазали через низкий забор воровать ягоды. Бабушка тогда пронзительно кричала из окна.
– Ах вы паршивцы, сейчас как шваркну кипятком!
Конечно, никогда она ничего такого не делала, только грозилась.
Сразу за палисадником росли две большие липы. Между ними был закреплен «фасадный» забор из штакета. Вдоль забора по осени желтели подсолнухи и высокие кустистые цветы «золотые шары» – какой-то род астр, они, и правда, напоминали пушистые шарики на длинных стеблях. Пёстрые георгины стояли гордо подняв головы, как солдаты, астры и хризантемы всех оттенков от желто-красно-розового до сине-фиолетово-сиреневого цвели по всему садику.
А беседка превращалась в чудесный шатёр – так ярко алели виноградные листья на перекладинах решетчатых стен.
Потом приходили унылые осенние дни, цветы увядали, листья дикого винограда осыпались, а Виктора забирали домой в Ленинград, там он жил и учился. Сначала общеобразовательная и музыкальная школа. Потом, когда уже умер отец и Виктор остался только с мамой – музыкальное училище.
К тому времени бабушке с дедушкой дали новую квартиру в Подмосковье, на станции «Лось». Это был район новостроек, голых пустырей, заваленных мусором и заросших репейником и лопухами, асфальтированных дорог, обсаженных чахлыми деревцами, типовых дворов с детскими площадками и скамейками.
Виктор помнил и новую квартиру на шестом этаже, хотя не так много бывал в ней, в Москву приезжал реже – у бабушки негде было заниматься, а он играл на рояле.
В новой квартире тоже было большое окно и на нём висели всё те же чёрно-белые занавески с блюдцами и кофейниками, только за окном был уже не палисадник, а вид на такие же дома, на пустырь и железнодорожное полотно с высоким мостом-переходом над путями.
Рельсы на стрелке расходились пучками параллельных линий. Поезда свистели и грохотали и днём, и ночью, но к их шуму Виктор быстро привыкал. Труднее было привыкнуть к стуку лифта за стеной и звону бутылок в мусоропроводе, когда их кидали среди ночи с последнего, двенадцатого этажа. Но их Виктор переставал замечать пожив в Москве неделю-полторы.
А вот к дедушкиным стонам Виктор так и не привык.
За железной дорогой начиналось кладбище, там дедушку и похоронили.
В новой квартире он прожил недолго – всего два года и болел…болел… на ноге простреленной в войну, открылась язва, потом развилась гангрена. Ногу ему ампутировали, но это не помогло.
Пулю он получил во время побега воров из камеры предварительного заключения. В тот день было не его дежурство, но он согласился подменить напарника. Виктор узнал это от бабушки, дед сам никогда не рассказывал про этот случай. Про то, что напарник его был предупреждён о побеге, а Льва Григорьевича подставили. Потом в тюрьму посадили, а какое там лечение. Бабушка ходила к ” народному старосте” Калинину на прием, он дело разобрал и рассудил по правде. Вернули деду и должность и погоны.
Про болезнь и смерть дедушки Виктор вспоминать не любил, но и от этого воспоминания деваться было некуда.
Резкий запах мазей, повязки, испачканные кровью и гноем, и стоны….
Гангрена началась на большом пальце правой ноги. Сначала была язва и её всё лечили. Вот если бы раньше сделали операцию, то может быть он ещё и пожил бы…
Бабушка не жаловалась, не плакала – она ухаживала за ним.
Когда дедушка умер, она тоже не плакала.
Ни на кладбище, ни дома…
Только один раз, когда пришла из больницы в тот день как его не стало, да и то совсем мало, Виктор заметил, как она вытирала платком глаза. А потом застыла словно камень. Она была очень суровой в горе.
И вот она осталась одна. Жила в Москве, переезжать никак не хотела и только когда заболела, Виктор уговорил маму забрать её в Ленинград. Мама не соглашалась, он настаивал и она послушалась. Врачи говорили, что никак нельзя везти больную – по дороге умрёт. Но бабушка не умерла. Потом, уже в Ленинграде, её положили в железнодорожную больницу с диагнозом – инсульт. Почти год она возвращалась к жизни. Первое время не могла ни говорить, ни двигаться – на лице жили только глаза.
Виктор каждый день ездил в больницу, ухаживал за ней.
Маме было некогда, да и… не хотела она возиться. Отношения у них с бабушкой были сложные. Этого Виктор так и не смог разобрать.
А всё-таки бабушка выкарабкалась и прожила ещё десять лет. Вот только о Москве очень сожалела – квартиру пришлось обменять.
Виктор закончил училище, поступил в ВУЗ, женился.
Ленинград стал Петербургом.
А у Вяземского началась его взрослая жизнь…
В этот последний свой приезд в Москву Вяземский сделал то, что давно уже собирался – нашел место, где жила бабушка.
Но уже не было на Октябрьской улице ни маленького дома с палисадником – его снесли при строительстве нового жилого массива, ни двора, ни лужи…ничего. Только одна из лип чудом уцелела среди каменных многоэтажных коробок.
В Питере от московского сада оставался у Виктора куст жасмина.
Ещё при жизни деда куст перевезли из Москвы и посадили на даче, за эти годы он разросся, а когда Нина с Виктором купили участок, построили новый дом, Виктор забрал жасмин и посадил его под окнами.
Вот и всё, что напоминало Вяземскому о прошлом и людях, которые были для него самыми дорогими.
Почему воспоминания пришли к нему в поезде? Наверно Ленинградский вокзал, ведь в Москву он всегда ездил на поезде.
Характерный запах угольного дыма на перроне, голос диктора, объявляющего о прибытии и отправлении, лязг колёс, крики носильщиков – всё это вместе стронуло с места его память.
