Текст книги "Смотрю, слушаю..."

Автор книги: Иван Бойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Кубаночки не подведут, – радостно и гордо смеялся однорукий кассир.

15

– А эти грибы откуда? – спросил я, увидев кучу чумазых ребятишек кавказского типа, навостривших на меня одинаковые дерзкие черные глазенята.

– Из Армении, Ванюшка, – кричала следовавшая за мной Преграденская. – Недавно к нам приехали.

– Из Хачиванского района, – сказал старший, рассекая лозиной торчавший из-под завалинки лопушок, и потом смело всадил в меня свои черные, со свинцовым отливом картечины-глазенята.

– Все из Хачиванского района?

– Все, – сказал старший, рассекая другой лопух. – Мы совсем недавно приехали.

– Да это все нашего Качкаяна! – кричала Пащенчиха и торопливо вытирала губы. – Слышь, Ванюшка? Это все одной семьи! Сергея Качкаяна!

Я вспотел, принявшись считать черноглазую стаю, которая выжидательно вытягивала свои головенки на кухню.

– Все – одной семьи?

– Все! – кричали вокруг.

– Все, – сказал старший, сверкнув картечинами, и рассек подорожник у моих ног. – И еще есть, – сказал он и дерзко глянул на меня.

– И еще есть! – кричала Пащенчиха. – Слышь, Ванюшка? У них еще есть! С отцом уехал, я видела!

– И еще в люльке, – сказал старший и ударил лозиной у ее ног.

За столами хохотали и кричали:

– Это только половина! Другая половина другим заходом придет!

– Такую армию разве прокормишь?

– Тогда вот что, – сказал я, – чтобы все здесь до бурьянины повыдергали! Надо заработать еду! Брось лозину! – сказал я старшему. – И командуй своей армией! Ты старший!

Тот нерешительно бросил лозину, сказал:

– Пошли.

– Давай! Давай! Нечего коситься!

Черноглазые хлопята в одну секунду рассыпались вокруг столовой, покашиваясь и подтягивая и убирая сопли, схватились за бурьянины.

– К нам отовсюду теперь едут, Ванюшка! – кричала Пащенчиха. – У нас теперь и армяне, и цыгане! И еще курды! И все водят по восемь-десять душ! Но у Качкаяна детишек больше всех!

– А живут здесь?

– А то ж? В хате Алеши Калужного. Алешка в Крым уехал. А они в его хате.

– А вы как, кухарочка-уралочка? («Валя ее зовут! Валя ее зовут!» – кричала взахлеб Пащенчиха.) Вы как, Валя, отстанете от Качкаянов или, может, общеголяете?

– Что вы! Что вы! – замахала рукой кухарочка.

– А что? У Артельцевых у всех были целые артели. А у Петра, у свекра вашего, пожалуй, не меньше детей.

– Не меньше, Ванюшка! Не меньше! – кричала взахлеб Пащенчиха.

– Не меньше. Но что вы! – махала уже полотенцем кухарочка-уралочка в веселом страхе. – Тут хоть бы двоих вырастить!

– Вырастите. Вот же растут.

– Что вы! Что вы!

– Русские бабы разучились рожать, – сказал широкоплечий, с осиной талией крепыш в вишневой короткорукавке, ставя на подоконник стопку чашек и играя при этом накачанными мускулами.

– Самообслуживание? А я не знал.

– Я и ваши взял. – Крепыш глянул мне в глаза своими умными глазами. – У русских – один-два в семье.

– У наших – один-два. Это правда, Ванюшка. Больше не хотят.

– Смотря у кого, – весело возражали за столами, – у Веревкиных, например, на веревку не нанижешь!

– Да это да! – смеялись вокруг.

– Или у Ивана Ивановича Зюбанова.

– Верно, смотря у кого, – кричала уже совсем другое Пащенчиха, – есть и у наших помногу.

– А вообще-то мы, хлопцы, похоже, забыли главное, – говорил я. – У моей бабушки было девятнадцать детей. У матери уже пятеро. А у меня – одна. («И та не со мной», – думал я с болью, боясь в этом сознаться землякам.)

– Все ж гонимся, чтоб как лучше одеться! Машину купить! – сказал парень с лихим чубом, только приступая к обеду. – А о детях, думаем, потом позаботимся.

– Этак нас быстренько побьют, не силой, так числом…

– Помиримся, – спокойно, с ладной уверенностью отвечал крепыш, глядя на меня своими умными глазами и играя бицепсами, – любовь всех помирит. Мы тут все поперемешались уже. У меня, например, жена армяночка.

– А детей сколько?

– Пока один.

– Видишь: тоже один!

– Любовь всех помирит, – повторял крепыш с осиной талией, направляясь к поджидавшим его белобрысому парню и болезненно охраняемой им черноглазой и еще одной, кавказского типа, симпатично улыбающейся в нашу сторону, вероятно, его жене. Он взял ее под руку, похлопал ревнивца: – А вот мой друг гречаночку себе выбрал.

Белобрысый, чтобы доказать, что он действительно выбрал, хотел снова, в каком-то глупом экстазе, взять красавицу гречаночку на руки, но она выкрутилась, поведя коварно прекрасными глазами:

– А это мы еще посмотрим. Куда он еще будет заглядывать!

– Больше не буду! Ей-богу! Последний раз! Клянусь!

– Не клянись. Лучше за себя возьмись! – сказала красавица.

16

Думая о своем, я смотрел им вслед, спросил у кухарочки:

– А живете где?

– На Труболете, где же?

Я повернулся к ней:

– А в чьей хате?

– В дедушкиной, в чьей же еще? – все так же, как о само собой разумеющемся и как бы удивляясь вопросу, отвечала она. – Он же ее не продавал. Говорил, пригодится. Так и получилось. Ваня вернулся из армии с семьей: где жить?

«Это добрый знак, – думая я, – коль Артельцевы пускают здесь корни». С улыбкой вспоминал дедушку Артельцева, который помогал мне мастерить из противотанкового ружья ту самую «пушку», из которой я обстреливал Уруп.

– Знаю я вашу хату. Сколько раз бывал. Вот таким, как ваш. («Петя! Ванюшка, они Петей назвали сына! По деду!» – теребила меня ни на секунду не отстававшая Пащенчиха.) Как ваш Петушок вот. Печку порядком протирали.

– Выбросили ту печку. Сейчас у нас газ баллонный. Хлеб из магазина.

– У меня тоже газ! – кричала Пащенчиха. – Сейчас у всех газ. А мне Ванюшка мой привез. Пошли, поглядишь.

– Не сейчас, Пелагея Евсеевна. – Я вспомнил, как братья Артельцевы переносили с труболетовского кладбища свою мать и сестренку в Отрадную, спросил: – И как, Валюша? Здесь думаете обосновываться или только перебиться?

– Почему перебиться? – отвечала кухарочка, краснея так, что становились невидными родовые пятна. – Здесь нам нравится. Воздух чистый. С горы красиво смотреть на степь. Мне здесь очень нравится.

– Лучше не надо, как здесь. Слышь, Ванюшка?

– Будете строиться или квартиру ждать?

Кухарочка залилась румянцем:

– Ох, квартиры! Эти квартиры! Я, честное слово, нажилась в квартирах! Внизу – стук. Вверху – грюк. Там стул заскорготел. Там телевизор включили. Там магнитофон. Кто на диван ляжет, и то слышно. Ночью где ребенок заплачет или ругаются – все слыхать.

– Я вас понимаю.

– И вы такого мнения? Так вы скажите моему Ване. Он вас послушает, – моляще смотрела мне в глаза. – А то он квартиру хочет. Вы скажите ему. Он вас послушает.

Я качал головой, улыбаясь:

– Нет уж. Увольте, Валюша.

– Я вас очень прошу. А то вот вы говорите, угонюсь ли я за Качкаянами. Дак как же я угонюсь, когда я сердце надорвала в тех квартирах от шумов всяких? Я очень вас прошу.

– Тебя он послушает, Ванюшка! – кричала Пащенчиха.

– Нет, Валюша. У меня тоже расшатались нервы от шума в нашем доме. Но – извините. Ничего я вашему мужу говорить не буду. Найдите общий язык сами, – говорил я.

– Так он бы вас послушал! – просила кухарочка.

– Он бы тебя, Ванюшка, послушал! Ты для него авторитет!

– Знаете, ночная кукушка всех перекукует.

– Правильно, Ванюшка, ночная кукушка всегда перекукует! – кричала Пащенчиха.

17

Бурно, как град на полдневном жару с наших гор, стаивала с моей души боль о маленькой моей родине, и, в круговерти встреч и разговоров, я не успел еще спросить, что же, собственно, сталось с моим Труболетом, что тут такое развернулось, а когда наконец надумал (мы уже спускались с Иногородней, и новостройка опять встала перед глазами), снова увидел все еще выцеживающуюся из окон и дверей склада пыль.

– Ты смотри: до сих пор пыль!

К нам как раз присоединились пообедавшие дома Лена и Иван Колодезные, Нина и Николай Гусевы, тетя Настя, Лида Коровомойцева, Шура, другие, знакомые и незнакомые, хуторяне. И вокруг засверкало:

– Вот в такой пыли мы и работаем! Придешь домой, моешься, моешься и никак не отмоешься. И не откашляешься.

И конечно же, за всех кричала стремившаяся выделиться Пащенчиха:

– Теперь ты убедился, в каких условиях мы работаем? И ты все, как есть, опиши! Ничего не скрывай! Мы тебе все расскажем!

– Да что тут рассказывать? Что скрывать? – грубым голосом говорила тетя Настя, опять подперев рукой подбородок и все с тою же тоской глядя мне в глаза. Эх, мол, счастливая Катя, выучила детей. А ведь на одной улице гуляли! Да и ты ведь на одной улице с Полей гулял, как бы говорил ее вид. – Не поставили вентилятор, вот и все. Что тут рассказывать?

– А кто строил?

– Межколхозная организация! Слышь, Ванюшка? Межколхозная организация строила. Они все так делают. Ты правильно сказала, тетя Настя: они все так делают! – кричала Пащенчиха.

– Да вот Михаил Потапович идет, – сказал сверху кузнец. – Наш главный инженер. Он все тебе расскажет.

Мы спустились с горы. Я видел: от голубого, с витыми, наподобие буравов, трубами агрегата, который я для себя назвал космическим, вперевалочку, как породистый гусь, двигался красный, обрадованный и смущенный Михаил Потапович Нестеренко, которого я помнил еще по отрадненской школе. Мы учились в параллельных пятых, и как-то расквасили друг другу носы. Около одноэтажного здания школы (бывшего кулацкого дома) стояли прекрасные абрикосы-колировки, мы на переменах сбивали их, еще зелеными, и нередко ставили друг другу фонари, деля «добычу». Сцепились и с этим Михаилом Потаповичем, тогда – Мишкой косолапым. И странно, этот случай сдружил нас потом, когда я встретил его уже инженером отрадненскаго колхоза, в который входил и наш Труболет: мы вспомнили ту детскую нашу стычку из-за зеленого абрикоса и разговорились по душам.

Пока инженер подходил, я весело «отчитывал» Преграденскую:

– А почему же вы, Пелагея Евсеевна, сами об этом не написали? Сыну каждый день пишете. Взяли бы и написали в газету: так, мол, и так.

– Так мы не умеем! – кричала Пащенчиха.

– Да что тут уметь? Взяли бы и написали несколько слов в газету: так, мол, и так, помогите. Приехали бы и разобрались. А так… Что ж это получается?! Ждете, что кто-то за вас вступится!

– Так мы тебя ждали.

– Не надо ждать. Надо действовать. – И обратился к приблизившемуся и красневшему от голосов инженеру: – Что же вы гробите земляков, дорогой Михаил Потапович? Вы смотрите: когда перестали веять, а пыль до сих пор. Как же здесь работать? – Радостный, что судьба снова свела нас, и не где-нибудь, а на возрождающемся моем хуторе, я пожал Михаилу Потаповичу руку.

Женщины окружили нас.

– Их бы сюда, строителей!

– Им бы только деньги содрать! Только счет, что делали, а нам здесь работать!

– Да что Михаилу Потаповичу? Он на солнышке!

Михаил Потапович еще больше краснел, пыхтел и переминался.

– Что вы здесь веете? – не поднимая глаз, спросил я.

– Да все, – отвечало несколько голосов, – пшеницу, ячмень, овес, семечки.

– Как же это получается, Михаил Потапович?

Михаил Потапович сделался прямо бурачный, и в мягких его глазах и вздрагивающем лице едва-едва проглядывала радость встречи. Он вытер лицо и вздохнул, переминаясь:

– Это что – вентилятор! Вентилятор – мелочь!

Что тут поднялось! Земляки разом закричали и на этот его вздох, и на эти его слова:

– Как что?! Как мелочь?! Поработайте здесь, тогда узнаете, какая это мелочь!

– Вентилятор – главное! Про вентилятор обязательно напиши! – кричала Пащенчиха голосистее всех. – Про вентилятор в первую очередь, Ванюшка! Никого не слушай, только меня! Потом мы тебе и про воду расскажем, и про свет, про все мы тебе расскажем, ничего не скроем от тебя!

– Расскажете, расскажете, бабоньки. Все успеете рассказать, – говорил красный Михаил Потапович. – Я думаю, Иван Николаевич не сразу уедет.

Я видел: ему, как и мне его, было как-то непривычно и странно называть меня на «вы» и по имени-отчеству. Но что поделаешь? Достигли такого возраста, такой необходимости.

– Это, Михаил Потапович, как дело подскажет.

Тот заметно обрадовался:

– Да дел тут столько, что мы здесь насовсем вас можем оставить. Так, бабоньки?

– Так! Так! Дел у нас…

– Все успеете рассказать, – останавливал их Михаил Потапович, краснея и переминаясь. – А сейчас дайте нам поговорить. – И от просьбы делался еще более неловкий, еще более краснел и терялся.

Женщины потянулись к складу. Потом махнули руками: «Успеем еще наглотаться!..»

– Мы вас с утра ищем, – смущенно и радостно говорил Михаил Потапович, переваливаясь рядом по-гусиному и легонько направляя меня под локоть меж куч стройматериалов, раскиданных труб и траншей. – Нам сказали утром, Шура Иванова, что вы прилетели. Мы сразу – к Цыганкову, у которого вы останавливаетесь. С нашим директором. Герасим Максимович сказал, что вы сюда пошли. Поехали сюда – вас нет. Девчата говорят: «Это он у дяди». Мы – к дяде. Прямо через Уруп. А дядя: «Первый раз слышу». Мы – в райком, в редакцию: нигде нет. Я – на самосвал и сюда. Ох, как вы нам нужны, если бы вы знали!

– Вы мне сначала, дорогой мой земляк, расскажите, что вообще здесь такое. Я ведь не в курсе. Приезжал. – была пустыня. Написал…

– Вот с этого и началось. Ефим Иванович ездил с журналом в Москву. Давайте пройдемте в нашу контору, я все расскажу, – посветлев и оживившись, с какой-то манящей загадочностью проговорил Михаил Потапович, показав толстой своей рукой на дощатый домишко, какие обыкновенно украшают строительные пейзажи.

18

В конторе (где было несколько стульев и стол) я узнал, что Труболет, Эстоновку и Майский отделили от колхоза и теперь здесь МЖС – машинно-животноводческая станция, которая будет производить корма для нужд района. Строится завод гранулированной травяной муки. Оборудование завезли из Польши, ГДР, Чехословакии, Венгрии. Газ ведут. (На Труболете – газ! Вот это да!) Прокладывают водопровод. Будут дома городского типа. Уже намечена улица. Те самые труболетовские Черемушки, о которых говорили земляки… И это все на моей родине! На вылетевшем в трубу, как писали и говорили, Труболете! Неужто это правда? А давно ли здесь плясали под балалайку в холстяных рубахах и лаптях? Да я помню, я еще носил эти самые лапти и холстяные, или, как мы их еще называли, полотняные рубашки. У бабушки Ирины на огороде всегда росла конопля; потом она там доходила в снопах, составленных в суслоны, или копы; потом бабушка вымачивала ее в Урупе – намащивала целые гати под слоистыми урупскими камнями; потом сушила на дороге, по ней ездили телеги – разминали колесами; потом разбивала ее вальком; потом выбивала, теребила, куделила, раскуделивала, чесала; потом пряла на пряхе, сучила, ссучивала в клубки; потом ткала на станке и вымачивала еще в полотне дома, в кадушках; потом эти полотна выбеливала на морозе – целую зиму у нее трепыхались во дворе полотна и к теплу становились как снег, и бабушка шила нам к пасхе или троице обновки. Я и сам помогал бабушке. И недурно плел эти самые лапти. Сам отменно шил чебуры и поршни, а Володя наш был такой мастер, что шил даже для продажи. И все говорили, посмеиваясь: «Труболетовские…» Все это в душе. Врезалось навеки со всеми невзгодами, со всеми болями, слилось со сказками и радостями родины навсегда. Вот чахла моя родина в бурьянах. «В трубу вылетел ваш Труболет», – хохотали. «А кому он и нужен? Бесперспективный хутор», – цвыркали сквозь зубы. Уговаривали в районе: «Да брось ты о нем писать, о том Труболете! Ну что ты к нему прилип? Что ты в нем такое нашел?..»

И вот…

19

И вот – воскрес Труболет! Хаты – да, почти все вылетели в трубу, но на месте их вырастают дома, кирпичные! Ах ты черт! Коноплю на лапти и рубахи сеяла моя родина, а получила такие всходы. И никто в мире ничего с ними не сделает – никакие ветры, никакие поветрия, никакие засухи, никакие пожары их не выжарят, не выдуют, не выветрят. Всякие-разные институты, проектные организации, Крайсельхозстрой, Мелиоводстрой, неисчислимые ПМК, Облколхозпроект, Трестсельснаб… Сам брат СЭВ – Совет Экономической Взаимопомощи – руку протянул моей родине: прислал завод-гранулятор из Польши, чтоб сохранять все витамины в травах для наших буренок. Я тискал своего годка, которому, по нашему детскому неразумению, когда-то несколько набок сбил нос, – давал тумаков, не помня себя от радости и любви:

– Да понимаете ли вы, что это такое, дорогой вы мой человек!

Занятый своим, Михаил Потапович стеснялся и краснел, переминался на стуле, тянул что-то о плане, что его, дескать, надо уже давать, и совсем не понимал моих чувств, стыдясь поднять глаза, говорил, что вот нужна подстанция, новая, что-де сдача завода затянулась, но если даже и форсировать сдачу, то все равно плана не будет, потому что на существующей энергии далеко не поедешь, завод будет работать вполсилы, и ее не хватит на полив трав («Это на моей родине, на горе, полив трав!» – успевал я схватить из его объяснений), а мелиораторы уже ждут, все налажено и подготовлено, поэтому, хоть кричи, нужна новая подстанция, а ее то планировали, а то уже и не планируют…

– А без нее нам нельзя, – говорил растерянно Михаил Потапович и боялся поднять на меня разваренные свои глаза, чтобы окончательно не потерять свою надежду. Я точно бы парил над всем тем, что он говорил, в распирающей меня радости, ничего не понимал, не хотел, не в силах был понять и вникнуть в его заботы. Я тащил его, чтоб он показывал, что там такое за гранулятор из Польши: «Прямо не верится!» Михаил Потапович обреченно шел, угнувшись в своих чувствах, и не очень вдохновлялся, показывая мне тот самый голубой агрегат с витыми трубами, который я видел издали и называл про себя космическим, покряхтывал и покашливал в кулак, ожидая уже безнадежно, что будет дальше.

– Вот это да-ааа! – ликовал я. – Что развернулось на моем Труболете! Как повернулось все! – И опять любяще обнимал Михаила Потаповича. – Ну, вы молодцы, ей-богу!

Михаил Потапович уже смотрел себе под ноги и едва поднимал, чтобы показывать, толстые, налившиеся слабостью руки, окончательно растеряв надежду и веру в меня, и если и взглядывал мне в лицо, то пугливый, скачущий его взгляд выражал примерно следующее: «А говорили – ооо! Вот приедет, мол, он тут… А оно…» – И, переминаясь, краснел еще больше и морщился.

Нас окружили вслушивающиеся в его объяснения и в неудержимые мои восторги наши земляки. И я мало-помалу начал остывать и понимать, что то, что для меня было хлещущим через край восторгом и радостью, для него, для моего годка и земляка-инженера, было обычной повседневностью, привычной работой, известным до мельчайших подробностей и порядком потрепавшим его делом, которое тормозили и перекашивали не зависящие от него обстоятельства и неожиданности. И я стал вслушиваться, навостряясь вниманием, жадно, ревниво и требовательно. Я уловил мысль задним числом, спросил:

– Значит, завод должен уже работать?

– Он уже должен давать полный план, – сказал раздраженно Михаил Потапович, – а его только монтируют. Но даже если форсировать сдачу, то… А вот и Алексей Алексеевич, – как-то еще больше упав духом, сказал Михаил Потапович, сумрачно и растерянно глянув на вылазившего из оранжево-красного «Москвича» сухого и белого как ковыль Алексея Алексеевича Архипова, которого я тоже знал по Отрадной: он работал в производственном управлении и не раз выступал по районному радио, которым я «командовал» в ту пору.

Я поздоровался с директором, повернулся к Михаилу Потаповичу, видя его разочарование и враз наполняясь всем тем, что он мне говорил, и еще больше поражаясь:

– А когда он должен был уже работать?

– В прошлом году еще, – сумрачно и со вздохом отвечал Михаил Потапович, и директор кивал в подтверждение мелкими, стиснутыми заботами и забеганностью кивками. – Еще в прошлом году должен давать план, а как видите…

И я вдруг ярко услышал все, о чем он мне столько толковал, мгновенно остыл.

– Вы уж меня простите.

– Да мы тебя понимаем, Ванюшка!

Михаил Потапович поднял на меня глаза. Я спросил:

– А монтирует кто?

– Да вот, – оживившись от моей взволнованной ясности и от движений и криков труболетовцев, посветлевшим лицом показал Михаил Потапович, – вот у нас главный строитель…

20

Шагах в трех от нас, у голубого агрегата, уже давно, вытирая руки паклей, поджидал рослый, современного склада, вежливый молодой человек в красиво сидевшей на нем спецовке, обладавший обаятельно-женственным и вместе с тем по-современному спортивно-мужественным лицом и нежно-васильковыми глазами, раздвигавшимися, когда к нему обращались. Вежливо-нежно и при этом не теряя какого-то целомудренного достоинства, молодой человек назвал себя, пожимая руку: «Вербников». После вопроса отдельно сказал имя и отчество: «Николай Васильевич». И так же отдельно, после вопроса, назвал должность: «Прораб строительного участка».

– Главный строитель Труболета, – сказал Михаил Потапович с улыбкой, и эти слова пришлись мне по душе. Но молодой человек никак на них не прореагировал, все так же смотрел с удивительным своим достоинством и поразительно удивительным вниманием, от которого у него так же прекрасно расширялись и лучились васильковые его глаза.

– Вот он какой, главный строитель Труболета! А почему же не укладываетесь в сроки, товарищ строитель?

Он и на мои слова никак не прореагировал, а смотрел все с тем же разительно голубым достоинством, освещавшим его и нас.

– Я здесь всего полтора месяца. И монтаж мы уже заканчиваем:

– Да, он молодец, – сказал Михаил Потапович. Директор кивал, подтверждая: да, мол, этот не подводит. Молодой человек продолжал:

– Затянул генподрядчик. Мы наверстываем.

Ковыльно-белый и сухой директор и оживившийся Михаил Потапович кивали, а я как-то вдруг полюбил васильковоглазого строителя.

– А генподрядчик кто?

Он навел на меня глаза:

– МСО. МСО делала фундамент под завод.

– А! Карнаухов! – воскликнул я. «Ну, я так и знал!» – Юлий Феоктистович! Мой давний приятель!

– Да, ваш давний приятель, – все с тем же достоинством сказал молодой человек, и я видел, по его расширившимся, прямо смотревшим глазам, что он читал мои очерки и статьи об Отрадненской межколхозной строительной организации. – На полгода затянули сроки, а как сделали? – И он показал на фундамент: – Агрегат совершенно не центруется.

В нескольких местах многие части агрегата на метр-полтора свисали с фундамента, в других – на метр-полтора простирался гуляющий фундамент.

– Как так можно делать?

– Так они нам и склад сделали без вентилятора! – выкрикнула среди женщин Пащенчиха.

– Да цыть ты, ну тебя! – одернули, ее товарки. – Слушай ото!

Но Преграденская никого не хотела понимать. Преграденская кричала, размахивая руками:

– Протяни их за все! А за вентилятор – в первую очередь!

– Подожди ты со своим вентилятором! – накричал на нее грозный, с дремучими зарослями на руках и широкой груди шофер, вылезший из грозного, неизвестной мне марки самосвала, ставшего напротив. Он прикурил у кого-то и, пользуясь заминкой, продолжал грозно: – Зима на носу, овчарников черт-ма, старые град разрушил, мастерские вон не готовы, негде будет поставить, магазина нет, а ей вентилятор! Приделать бы его тебе…

На такую деликатность Преграденская нисколько не обиделась, напротив, была даже счастлива от такого внимания к ней и ликующе отплатила шоферу той же монетой:

– Тебе бы его поставить, чтоб оборачивался скорее от комбайна! – И, получив одобрение засмеявшихся подруг, крикнула, напористо-счастливая: – Вентилятор – главное! Никого не слушай, только меня!

– Ты смотри! – поразился шофер.

– А вот и смотри! – крикнула Пащенчиха.

Я спросил, обращаясь к директору и инженеру:

– Как же у вас так получается, земляки? Склад приняли негодным… фундамент…

– А что делать? – сказал Михаил Потапович, став опять как бурак, и перемялся по-гусиному. Директор глянул на фундамент страдающе; мелко, загнанно кивал: да, такая, мол, петрушка. – Производство не остановишь!

– Но вы же заказчики!

Директор вздохнул и кивал сухим ковылем:

– Мы! мы! А что мы сделаем?

– Требуйте, чтобы строили, как надо!

– Правильно! Пусть требуют! – кричала Пащенчиха, выступая, но ее опять одернули:

– Слушай!

– А мы и не принимаем, – сказал Михаил Потапович, скользнув глазами в землю. – Мы требуем!

Директор загнанно кивал, ковыльно блеская белыми своими волосами и бровями. И вдруг сказал:

– Тут такая петрушка: мы еще ничего не приняли!

– Не приняли, а… – Я растерянно показал в сторону склада. И показал на завод: – И вот…

– А что делать? – говорил красный Михаил Потапович. – Ячмень подошел, его куда-то надо было девать! Овес подошел, его тоже куда-то надо было девать! Вот-вот пшеница пойдет, ее тоже куда-то надо девать!

Директор, кивая, разжал губы:

– В прошлом году у нас несколько тонн унесло в яр. – И показал на ерик под Иногородней и на яр. – В прошлом году тоже град был. Такая петрушка. У нас каждый год град.

Михаил Потапович мотнул толстой своей рукой на агрегат:

– И по гранулам план! Мы, конечно, требуем, чтоб переделали. Но надо уже давать гранулы!

– Да по всему план! – вдруг энергично сказал ковыльно-белый директор. – И по гранулам. И по шерсти. И по пшенице. И по ячменю.

– А они этим и пользуются, строители, что у нас план! – сказал возбужденный Михаил Потапович, и в ту же секунду над Казачьей, над которой планерно кружили коршуны, платочком распустилось взвившееся свистящее облачко. И такие же платочки почти разом раскрылись по всей степи за Урупом: чуть ближе Удобной (там, я знал, строится крупнейший комплекс по откорму крупного рогатого скота), где-то над Передовой (там строятся комплексы по откорму овец), около Спокойной. И тотчас, как проснувшийся и вспомнивший, что у него бездна дел, богатырь, завздыхал, раздышиваясь и откашливаясь от заспанной устали, пневматический молот: «Уф-фу! Ух! План! Фу, план, план, план!» Поднявшиеся в степи свистки слились в один, волнующий, будоражащий, подстегивающий, тягостно-тревожный свист и потом растворились, стаяли в голубом просторе над Предгорьем вместе с пропавшими облачками. Пневматический молот, откашлявшись и отфыркавшись, разошелся во всю мощь и сотрясал вокруг все, добивая до снеговых гор и до Эльбруса: «В пух! В трах! Все! Все! Все – план!» Коршуны над Казачьей упруго развернулись в дрожащей сини: один, сложив крылья, камнем пошел вниз – либо на подворье Липченка, либо на подворье Швеца; другой как бы нехотя, но хозяйственно отрулил в сторону кладбища и тут же сорвался в яростное пике; третий надменно кружил над стройкой Труболета и накренивался то на левое крыло, то на правое, высматривая что-то. Труболетовцы широким веером расходились по своим рабочим местам – лезли на леса, садились в кабины, спрыгивали в траншеи, плевали на руки и брали лопаты, ключи, баранки, рычаги, опускали черные очки в предохранительных масках перед газосварочной вспышкой. Преграденская оглядывалась, кричала:

– Ванюшка! Вентилятор – главное!

21

И уже все делали прежнее свое дело, изредка поднимая улыбки, подмигивая. Надел парусиновые рукавицы и стал привинчивать какую-то рейку на «космическом» агрегате и голубоглазый главный строитель Труболета. Я сказал в предчувствии новых перипетий и забот, которые уже фактически навалились на меня:

– Да, дорогие земляки, тут нельзя не вмешаться!

– Главное – нам бы подстанцию! – воскликнул Михаил Потапович и, как бы стесняясь за свое разочарование во мне, переминался уже от нетерпения. – Мы где только не были! Всюду поотказывали…

Ковыльно-белый и гибкий директор только кивал: «Да, главное – подстанция!»

– Кто поедет со мной?

– Да все равно, – сказал Михаил Потапович, страшно желая ехать и действовать. Но, глянув в сторону разъярившегося в своей работе пневматического молота, куда подъехал грузовик с прицепом; полным свай, засуетился и покраснел от досады: – Нет, наверное, езжайте вы, Алексей Алексеевич. Мне надо проследить. Ну, ни пуха! – сказал он, сжав кулак у мясистой своей груди, и, смешно мотыляясь по-гусиному, побежал к машине с прицепом, что-то крича и показывая толстыми своими руками распрямившемуся на подножке мозглявому водителю в пилотке и красной майке.

Директор мелко и светло кивал, искрясь улыбкой и поглядывая в окошко «Москвича», который проворно и легко взмывал по катавалам, на подъем Ставропольского плато, в объезд Майского (как мы когда-то ходили в школу с Любой Сгарской, когда хотели побыть одни). И вдруг, перестав кивать, сказал неожиданно и вдохновенно:

– Давайте я отсюда покажу вам Труболет, каким он будет. Отсюда все так видно. Раз такая петрушка.

Мальчонкой я и сам любовался с этого возвышения, на которое мы поднялись, перспективой родины, когда пас овец с дядей Федей и его напарниками и когда пас телят с Захаркой Калужным: отсюда Приурупье видно до самых снеговых гор как на ладони. Сгорбленный от давней работы за рулем, молчаливый водитель остановил машину, не дожидаясь приказа. Алексей Алексеевич так и сверкал вдохновением – откуда оно у него и бралось! – перед открывшейся картиной родной сторонушки. Я никогда не устаю смотреть с горы на свою родину; и она всегда разная, как море. Теперь она была видна километров на пятьдесят и больше – в голубой, дымке июльского марева, и Уруп блескал на ней чуть ли не до Эльбруса и чуть видных над голубой дымкой снеговых гор, и рафинадно искрились и вспыхивали а зеленой опушке садов родные станицы – Отрадная, Удобная, Передовая… Дальше и правей – Спокойная, Надежная, Бесстрашная… Еще правее, уже как смотреть на Армавир, – Веселый, Дружелюбный, Бесскорбная… Да, сколько раз я смотрю с горы на свою родину с такими чудными, единственными в мире названиями хуторов и станиц и никогда не уставу смотреть!

Алексей Алексеевич загорался, как поэт:

– Вот, как ведет высоковольтная линия, пойдет к Урупу и наша Красная.

– Это самые Черемушки? Мне показывали.

– Но отсюда смотреть – прямо дух захватывает, – загорался Алексей Алексеевич, – так и полетел бы, такая петрушка! А вон наш завод. Левее – мастерские. Ближе, где машины и тракторы, гараж.

– А то что за крылья? На Жандармовке?

– Это поливной агрегат. Мелиораторы уже все подготовили для полива. – И он опять сделался ковыльным, стиснутый заботами директора. – И мы залужили катавалы, засеяли травосмесями. Такая петрушка.

«Вон почему все кажется таким зеленым!»

– А это что за квадраты? У Казачьей. И вот ближе. Здесь курник когда-то стоял.

– Все фундаменты. Овчарники заложили. Такая петрушка.

– А почему же не строите? – Я вспомнил, что кричал грозный водитель самосвала. – Зима-то идет.

– Да вот же! – опять ковыльно закивал директор. – Фундамент залили и на этом успокоились. А объекты сдаточные. Такая петрушка. – Он кивал, и папиросы выпрыгивали у него из пачки, которую он держал. Прикуривал долго, теряя и ломая спички, и прикурил от спички, поднесенной его молчаливым шофером.