Текст книги "Смотрю, слушаю..."
Автор книги: Иван Бойко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Разговор происходил на правленческом крыльце, и к нему прислушивались, посматривая в раскрытые окна, бухгалтерские работники.
– Слышь, Миронович! – окликнул председатель. – Заплатим артистам?
Главбух глянул поверх очков в окно:
– Как распорядитесь, Игнатий Игнатьевич.
– Видишь, товарищ Мишечкин: как распоряжусь! А распоряжусь я заплатить вам по сорок рублей!
– Одну минуточку, – сказал, сверкнув глазами, Мишечкин. И припустил к автобусу, стал объяснять. Раздался хохот – чуть автобус не лопнул. Светловолосая, с ярко накрашенными губами девица послала Игнатию Игнатьевичу воздушный поцелуй.
– Согласны! – сказал Мишечкин, возвратившись.
– Давно бы так! – просиял Игнатий Игнатьевич. – Зимой – милости просим, а сейчас, извините, уборка! Зимой и отработаете!
– Все ясно! – сказал Мишечкин.
Вскоре автобус тронулся.
– Сдыхал-таки, фу! – довольный собой, сказал Игнатий Игнатьевич. – Поморочил же он мне голову, фу-фу!.. Ну, докладывайте, как идут дела…
В председательский кабинет набилось – негде яблоку упасть: заместители, агрономы, счетные работники, управляющие… Считали, пересчитывали. Звонили по бригадам. Игнатий Игнатьевич то радовался, то возмущался, особенно первой бригадой, которая почему-то не отвечала на звонки. И вдруг председатель побледнел:
– А куда они поехали?
– Кто? – сонно спросил бухгалтер.
– Да артисты эти!
– А кто ж их знает, – отвечал бухгалтер.
– Они не разворачивались?
– Да вроде не разворачивались.
– Вот и я помню, что не разворачивались! Ах, артисты! Это они в первую бригаду мотнули!..
Все переглянулись.
– То-то я заметил, как бегали у этого мошенника Мишечкина глаза! – Председатель поднялся. – Поехали!
Двинулись – целая армада: председательская «Волга», «газик» и «Москвичи» заместителей, агитмашина с фанерным кузовом, облепленным лозунгами… Игнатий Игнатьевич ерзал на сиденье, стучал побелевшим кулаком себе по колену: «Сорвет уборку, стервец!» Шофер Вася завел было: «Расскажу я вам про родину свою…» Песню эту Вася сложил сам и пел ее всегда на новый лад и с новыми словами: что видел, о том и пел… Но председатель оборвал на этот раз:
– Вася! – И впился глазами в дорогу. – Не иначе как стоит все!..
Приехали – точно: стоят все транспортеры, грузовики; колхозники на ворохах зерна, в кузовах, некоторые и на весовую взобрались. А среди тока, как карусель, носятся, взявшись за руки, разнаряженные артисты…
У председателя дух перехватило. Глядь, глядь – на небо: пока вроде ничего, но кто знает, что через минуту будет!.. Нашел бригадира. Тот развалился на линейке, как боров, усы покручивает, старый хрыч, глаза пялит!..
– Это что такое? Кто разрешил?
Бригадир подхватился:
– Так вы ж сами… Своими глазами подпись видел…
– Ах, злодеи! – Игнатий Игнатьевич вцепился глазами в Мишечкина, который стоял на весах, на самом видном месте, и, рассыпая по мехам золотые кудри, вовсю наяривал на аккордеоне. – Всех, мот, вокруг пальца обвел!
– Девчата! Девчата! Глядите, сам председатель приехал концерт смотреть! И с ним все начальство! – прыснул кто-то рядом.
Игнатий Игнатьевич глянул – Маруська, Васькина жинка. «Как он только терпит такую! Змея, а не баба!» – подумал Игнатий Игнатьевич и совсем расстроился, увидев артистку с накрашенными губами: она встала на весы, рядом с Мишечкиным, и запела про веселую пшеницу.
«Пропал урожай!»
– Глядите! Глядите, девчата! И председатель хлопает! – прыснула Маруся. – Видно, тоже нравится!
Игнатий Игнатьевич только сейчас заметил, что хлопает, и не знал, куда себя деть: «Ну, баба! Часа б с такой не жил!»
На току все смешалось. И приезжие, и колхозники пели о каких-то геологах. У председателя рябило в глазах, он чуть не плакал и не сознавал, что все уже начали работать.
Подошел Мишечкин с лопатой.
– Вы уж извините, Игнатий Игнатьевич. Заплатили по сорок, так мы час и выступали. Совестно иначе, понимаете?
Игнатий Игнатьевич отвернулся в отчаянии, тоже взял лопату, стал бросать зерно на двинувшуюся ленту транспортера.
– Гляньте, гляньте, девчата! Председатель лопатой ворочает! Сроду такого не было!
– Вот это концерт! – смеялись на току.
«Ой, баба! – мучился Игнатий Игнатьевич. – Нужно-таки Ваське сказать, чтобы хвоста подкрутил!»
Машины подходили и отходили. Председатель вспотел, но действовал лопатой все быстрее и как бы прислушивался к себе. «А ведь и правда, давно я работал руками. Уж и не припомню когда. Кажется, последний раз, еще когда был студентом, на практике…» Огляделся – рядом шуровали заместители, бригадир, счетные работники.
– Товарищ Мишечкин! А махнем-ка и в другие бригады! – сказал председатель. И поразился тому, что сказал. Но отступать уже было нельзя: у него слово твердое!
«Волга» то обгоняла автобус, то отставала. Игнатий Игнатьевич ловил себя на том, что ему очень уж хочется пересесть к артистам, попеть с ними, но в этом он даже себе боялся признаться. По сторонам, в золотистом мареве, каруселью летели блескучие, напоминавшие клавиши аккордеона, валки. На горизонте вырисовывался комбайн. Игнатию Игнатьевичу казалось, что никогда он еще не видел такого неба, такой степи…
Смотрю, слушаю…
Соревнование со строителями…
Заложили дом напротив нашего. Я задумал, глядя в окно: «Буду соревноваться со строителями. Они закончат первый этаж, я – первую главу. Они – второй, я – вторую… Они будут сдавать дом, я повесть сдам…»
Задумал так и – за дело. Да не успел как следует освоиться за столом, гляжу: уже первый этаж вывели…
– Как это у вас получается?..
– Что? – не понял меня бригадир, белобрысый паренек, к которому я обратился.
– Быстро так!
– А! – засмеялся парень. И показал рукой вверх, где работала черноглазая девушка. – А вот с такими подружками разве можно иначе?..
Отдыхая, я уже больше глядел на каменщицу. Не девушка, мечта! Кладет кирпичи, как блинцы печет… Неплохо бы с такой познакомиться!..
Ну, думаю, ладно, пусть пока на одну главу – на этаж – отстаю. Зато обскачу, когда отделочные работы начнут.
Но вот и второй этаж вывели, а у меня несколько исчерканных страниц…
Да разве за ними угонишься, за строителями?.. И вообще разве угонишься за жизнью?..
Едешь на работу, видишь: фундамент заложили где-нибудь на пустыре. Едешь с работы, глядь: дом стоит! Многоэтажный. Глазастый. Да еще и разрисованный: голубь в руке во всю стену… А через неделю-две – улица на пустыре!
Уезжаешь в командировку, видишь домишки, старые, за заборами. Возвращаешься – что за чудо? – вместо тех домишек – пятиэтажные, девятиэтажные… Даже заблудишься, добираясь домой!
На столе у меня – смотреть нечего, а новый дом, напротив нашего, заселяется… Такая тоска и такая радость – слезы душат!.. Но что это?.. Никак вселяются и мои знакомые строители?..
Опрометью сбегаю вниз. Так и есть: та каменщица и тот бригадир!..
– Поженились?
– А как же? Разве можно упускать таких девчат? – смеется парень. – А вы?
– Да разве за вами угонишься!
…Как бы мне хотелось вот так, как строители, делать людям доброе! И так же быстро и счастливо!..
Бабушка
Худенькая, высохшая вся, одни мощи. А встает чуть свет – еще все спят – и весь день на ногах: перемоет полы, на стол приготовит, тюкает до заката в огороде сточенной до держака тяпкой, под которую лезут нахальные хохлатки…
– Отдохнули бы, мама.
– Отдохну… Скоро вволюшку отдохну…
А как любит цветы, особенно розы! Насадила их в палисаднике, во дворе, на улице. И каждый день поливает.
– Зачем столько, бабушка?
– Для вас все. Будете радоваться.
Заботится, чтоб молодые были нарядными. Не дай бог кто выйдет на улицу в неглаженом!.. А сама ходит в старом-престаром. И не замечает.
– Вы бы переоделись, будут гости.
– Да вы сами встречайте. У меня вон сколько дел. Управиться надо.
И проколотится допоздна, до самых петухов. Не присядет, не поест как следует, все на ходу. Чем только душа держится!
И ночью не спит – скрипит что-то над тетрадкой.
– Что вы пишете, бабушка?
– Песни, какие знаю. Будут вам после меня.
Поговорили
Снежок легкий, весенний. Так и тает под ногами.
– Хозяйка! Хозяюшка! Ты дома?.. – И стучит кнутовищем в калитку, томится.
– Дома, дома, – из хаты, из-за окон с резными ставнями. Вышла, вытирая руки о подол. Вспыхнула, увидев: – А, вон оно кто! – И поклонилась насмешливо. – Каким ветром занесло?
– Поговорить пришел.
– Потоптал траву – не поднимется. Сорвал розу – не притулится. Нечего говорить, все кончилось. Иди со двора, чтобы и люди не говорили.
И повернулась к дверям, оправив юбку.
– Подожди, милая. Не спроста пришел.
– Ну, что тебе? – нерешительно. – Не тяни. Время дорого.
– У тебя мужа нет. У меня жены нет.
– Вон о чем запел! – усмехнулась.
Потупился:
– Как вспомню, какая ты была. Не успею подумать о молотке, ты уже принесла.
С грустинкой:
– Была.
– Приду утром забрызганный и замызганный. А ты мне, дураку, вычистишь все и выгладишь. И на стол приготовишь. А я и не знал, не спрашивал, откуда что…
Вздохнув радостно:
– В пустой след не жалей. Было б тогда жалеть…
– Не жалею, ценю…
– Ишь, вспомнил! – засмеялась. – А тогда скрылся и думать забыл.
– Конь на четырех ногах, а спотыкается.
– Что ж с той не живешь?
– Знал бы, где упасть, так соломку бы подстелил. Забудем плохое…
– Давно забыла, – усмехнулась опять.
– Трудно одной.
– Ничего. Кусок в золу обмочу, зато сладко проглочу. А тебя и знать не хочу.
Пригорюнился.
– А мужа-то нет…
– Не твоя забота. – И опять поклонилась. Но уже не насмешливо.
– Так? Так, значит? – затряс калитку. – Ни мне, ни другим не достанешься!..
– Я пойду, а ты вслед погляди. – И пошла в хату, не оглядываясь.
Снежок легкий, весенний. Так и тает под ногами.
Багульник
Вячеславу Кузнецову
За никелированной спинкой кровати серело окно. На заледеневшие стекла снизу набегала снежная пыль, которая закрывала сопки, исполосованные гусеницами танков. Сопки – как кружево. Они тянутся по всей границе…
Ты возник словно из метели. Распахнув больничный халат, достал из-за борта шинели пучок веточек…
– Это багульник. Задели танком… – И поставил их в баночку с водой.
Сквозь воду и стекло с тоненьких прутьев проглядывали ссадины – следы гусениц… Наплывало что-то из прошлого: вытянувшаяся цепь зеленых сигнальных фонарей танков, букеты пламени, расцветавшие на сопках при пушечных ударах, снежная лощина с бродящими отсветами, неожиданно открывшаяся пасть воронки… Мне надо было предупредить механика. Я нагнулся, чтобы перейти на внутреннюю связь, и щека моя припаялась к броне…
Был уже другой день. Ты опять появился и переменил воду в баночке.
– Во всем свои законы, – сказал.
На фоне окна тот букет рисовался решеткой. Мне хотелось, чтобы его выбросили, но не было сил попросить…
А веточки постепенно наливались светом. Они как бы таили в себе искры.
Искры чудились мне кругом: на стенах, на скатерти, в воздухе, во мне самом.
А ты выходил словно из метели. Менял воду. Говорил:
– Жизнь не должна умереть.
Однажды я очнулся от ощущения света. На миг показалось, что в комнате солнце. Потом увидел на столе букет бледно-розовых цветов, излучавших яркий, радостный свет. Я не сразу догадался, что это багульник, а когда понял, приподнялся – первый раз за время болезни! – и… радостно заплакал.
Где-то взвывали не то моторы, не то провода. А ты, в халате, под которым обозначались погоны, стоял и улыбался – простой, добрый-добрый.
… Идут годы. Бывают метели. Все бывает… Но с тех пор меня не покидает весеннее чувство.
– Спасибо тебе, друг и брат.
1957
Богатыри
Из газеты, говорите? Здравствуйте, гостям мы всегда рады. Корнев я. Чабан Иван Корнев. Степняк. Как и Мишка, брат мой, и Федя Котельский. Втроем мы в степи, как три богатыря. И Эльбрус с нами. Поднимемся в гору – он, в сияющем шлеме, подмигивает, веселится. А между нами среди ковылей и полыни ищет отара типчак да донник. А над нами орлы. Дух захватывает. Вроде бы и впрямь богатыри мы…
Подумайте: тысяча овец в отаре. С каждой настригаем шерсти на три костюма да с ярочек по костюму. Выходит, что втроем мы всю станицу одеваем.
Душно, говорите? Душно. И овцы притомились. Теснятся как! Всегда они теснятся, как начнется жара. А мы лучшие пастбища отыскиваем. Забираемся далеко. За двадцать лет чабанства степь изучил. Все тропинки знаю.
Вспотели вы с непривычки. Парит! Дождь будет. Нужно поближе к кошаре держаться. Я вчера еще почуял – дождь будет: спасу нет, как крутило ногу. Ее, родимую, в Восточной Силезии, на реке Нессе, в сорок четвертом прихватило осколком. А Мишка, брат мой, так уже неделю о непогоде толкует. У него с войны обеих рук нет. Герлыгу на привязи носит. А смеется: теперь, говорит, вроде барометра я. Он у нас такой: все шутит…
А степь, глядите, позолотилась от марева. Точно, будет дождь.
Миша! Слышь! На солнце заворачивай. На солнце! На кош двинем. Вот так.
А красотища-то какая! Вон как чабан вырисовывается на солнце. Это Михаил. Точно скала у моря. Спины овец – как волны. Шерсть огнем отливает. О золотом руне слышали? Сказочка! А золотое руно – вот оно…
Дождь пройдет, трава будет. В выгоревшей степи ни шерсти, ни мяса от овец не возьмешь. Стоит ей день перебиться в голоде, как шерсть будет сечься. Нежное это создание, овца. Так и смотри за ней, так и смотри, как за ребенком. Чтобы, значит, была и накормлена и напоена.
Как-то весной случилась буря. Памятный это год. Со Ставропольщины землю несло. Горы переворачивало. Все замело. Катавалы, думаете, отчего? Ветры понаделали. Как подули ветры, ни травинки, ни росинки в степи не найти. Кормов не было. Ни привезти, ни принести. Вот-вот овцы падать начнут. Что делать? Давай, говорю, отару в лес, к Зеленчуку, отгоним. Пусть хоть веточками побалуются. Погнали. Земля в воздухе кружится, точно ночь перед глазами, а мы гоним. И что вы думаете? Спасли отару. В других хозяйствах падеж был, а у нас ничего…
Так вот втроем мы тут, в степи… Людей, считай, только издали видим. Во-он внизу, за Урупом, например. В квадратах лесополос, как пчелы в сотах. Не видите? Смотрите, куда герлыгой показываю. Точки. Это ж люди. Бывает, задыхаешься от жары. А как глянешь на них – работают, откуда и силы берутся…
Эй, Миша! Низом держись! Низом. В балке трава получше. Вот так…
О чем это мы? О начальстве? Ничего начальство. Как и положено, поднимает хозяйство. И нас не забывает.
Только у нас разногласия. Мы в передовиках ходим. Федя, Миша и я. Одно нас солнце жжет. Один нас дождь мочит. Одинаково стараемся. А на доску Почета только меня, как старшего чабана. Премии – мне лучшие, им хужие. Обидно даже. Поломал я это. Заявился к секретарю райкома и поломал. Теперь все трое на доске Почета. И премии всегда всем одинаковые.
Вот еще был случай. Перед выборами выдвинули меня кандидатом сразу в районный и краевой Советы. Вроде бы почетно. А прикинул: когда же работать? Ведь будешь ездить с сессии на сессию. Опять же депутатские обязанности… Перевалишь, значит, свою работу на плечи Федора и Михаила. Нет, думаю, не годится такое дело. И вообще, думаю, сможем ли мы тогда держаться в передовиках?.. Заявился опять в станицу, говорю в исполкоме:
– В два Совета баллотироваться моего согласия нет. И вообще, неужели в районе, окромя меня, нет достойных людей, чтобы представлять нашу власть?
И стал называть всех, с кого я в свое время брал пример. Выслушали меня, согласились… Куда меня выбрали? В краевой Совет.
О, дождь срывается. Возьмите бурку. Да не отказывайтесь. Я привычный к дождю. Накиньте на себя. И не промокнете, и бумаги ваши не раскиснут…
Пошел! Как из ведра полил. Хорошо-то как! Дождь, а смотрите. Эльбрус сияет. Богатырь!
А вот кошара наша. Хороша? Что и говорить, хороша: кирпичная, по плану построена. А раньше была из бурьяна.
Смотрите, уже и сакманщицы пришли. Жены наши. Погода будет, завтра овец стричь начнем. И детвора здесь. Видите, загонять кинулись. Что? Ученическая бригада? Нет, это все наши дети. У каждого по шестеро-семеро… В достатке живем, потому и семьи такие. Мы как земля: дожди идут – земля родит.
А вот здесь мы отдыхаем. Заходите, пожалуйста. Побеседуем обо всем, что вам нужно.
А что вы все пишете? Про то, что для газеты вашей, я еще и не говорил… Мой рассказ впереди…
Кира
Стипендию она всегда оставляет на тумбочке, и вся комната берет сколько надо.
– Кира, свои некогда доставать, а магазин скоро закроется…
– А там возьми. – Кира глядит в окно на дома, на катальпы, на газоны, мягко переливающие свет уходящего дня. В оседающих сумерках вспыхивают платья, костюмы. Шумят шаги. Накрапывают звезды сквозь листву. Все чаще, чаще. Кира закрывает учебники. Все равно на семинаре завтра будет поглядывать в конспект… Конечно, ответит. И ответит неплохо. А со звонком ртутью выскользнет из аудитории, бросится в парк и там рассыплет свой звонкий, победно-радостный смех.
– Кирка, уже билеты пора брать! Что ты думаешь?
– У меня все там… Берите… – говорит Кира, радуясь вечеру, огням в домах, телевизионной вышке. И в каждой ее клеточке, светлых кудряшках, бантиках, тоненьких, перепачканных чернилами пальцах – радость. Вся она – звонкая, искрящаяся, как влажная роза, и смотреть на нее нельзя без тепла, без улыбки.
– Кирка, ждать не будем. Одевайся!
– А я готова. Я так… – смеется Кира и поворачивается, раскинув руки по подоконнику сзади. – Какие вы нарядные, девочки!
Подруги прихорашиваются у зеркала. Взбивают прически, заглядывая в журнал мод: как там?.. Примеряют платья. Движения все суетливые, какие-то испуганно-острые. Что-то у кого-то не ладится, чего-то не хватает…
– Кирочка! Миленькая! Я твое платье надену…
– Там оно…
– Кира, а где та брошка, что тебе Петя подарил?
– Да там, все там… – И опять поворачивается к окну. Звезды уже облепили деревья, как тающий иней. Срываются с листьев, звенят. Вспыхивают отсветы на асфальте. – Какая красота, девочки!
И сама насквозь светится.
Подруги делают вид, что им все равно, что там, за окном. Даже сердятся:
– Ветер ты, Кирка. Поразбросала все. Ничего не найдешь.
– Нянька нашей Кирочке нужна…
– Удивляюсь, как так можно!..
«У девчат училась бы, что ли? Вон обнов себе насправляли. А ты… Не заработала ты стипендии, что ли?»
Это сказала мама, как приезжала.
Кира показала на тумбочку:
«Вот моя стипендия. И еще я у девчат занимаю, когда не хватит».
И теперь, глядя в окно, она смеется, радуясь всему.
– Идемте, девочки!
Она выбегает на улицу первая. Но вдруг останавливается, озорно щурит глаза.
– Ой, девочки! Что я натворила!.. Вчера на танцах четыре парня просили свидания. И я назначила всем на одном перекрестке. Вот они… Стоят по углам, как манекены… – И опять заливается звонким заразительным смехом. – Это я для вас, девочки! Идите, может, подружитесь!
Студентки переглядываются, краснея.
– Оторвут тебе голову, Кирка! – пугается радостно одна.
– Совести у тебя нет! – радостно корит другая.
– Когда же ты сама влюбишься! – вздыхает третья.
Четвертая чуть ли не плачет:
– Удивляюсь, как тебя любят… Вот такую…
Незаменимый
– Иван Иванович! Будьте добры, отрецензируйте вот… Все загружены, опыты заели, вы же знаете…
– Дорогие мои! У меня ведь тоже опыты!..
– Иван Иванович! Вы успеете, Иван Иванович! Вы все успеете! А мы вам по двойной заплатим!.. Да тут и дела… У вас глаз набит… Что вам стоит?
– Ох, ладно.
Но не успеет отрецензировать, кто-нибудь:
– Иван Иванович! Только на вас надежда, Иван Иванович! Выручайте, иначе петля!
– А что такое?
– Да что? Опять командировка! Шеф посылает! А у меня жена!.. Вы же знаете!.. И потом защита на носу!.. Только на вас и надежда!..
– Дорогой мой! У меня тоже диссертация! И жена тоже что-то… И еще рукописи вот…
– Успеете! Вы все успеете, Иван Иванович! И жена вас поймет! Она не то что моя!.. Да у вас и соседи хорошие. Посмотрят, если что… Да и мы будем забегать… А рукописи… Рукописи в дороге посмотрите… Я вам в купированный возьму… И зарплату свою за время командировки отдам… Выручайте, Иван Иванович!..
– Ох, и не знаю…
– Дорогой Иван Иванович! Спасибо! Я знал, что выручите!
– Прихватите и диссертацию этого… Васильева… это шеф. – Помогите ему, поправьте там… Вы же знаете, как он пишет…
– Ох! – Иван Иванович. – Когда же я успею?
– Ничего, Иван Иванович. Успеете. А мы… мы жене путевку устроим в санаторий…
Не успеет оглянуться – те уже кандидатами стали, а ему – только на порог ступит:
– Зашились без вас, Иван Иванович! Проверить филиал надо! Они там паутиной обросли! Мы остановились, на вас… Да и кому поручить такое дело? У Ольгина защита. Шмулин отпуск взял для докторской. У Клейна ответственнейшие опыты…
– Дорогие мои! У меня тоже опыты! И тоже диссертация! Надо же докончить!
– Успеете! Вы все успеете, Иван Иванович! А проверка – дело не шуточное! Я, по правде сказать, не знал, кому и доверить… Только на вас и надежда! У вас опыт! А мы… Когда вы еще защититесь, а мы вам за каждую проверенную работу, как за рецензирование… Как раз пригодится на лечение жене!..
– Ох…
– Вот спасибо, Иван Иванович! Вы у нас – незаменимый человек!
Только закончит проверку – к нему с новым:
– Неотложное дело, Иван Иванович! Ответьте вот… Мы бы поручили кому, но работа срочная! Быстрее вас никто не оправится…
– Но я бы хотел над своей поработать, дорогие мои…
– Успеете! Вы все успеете, Иван Иванович! Ну, сами прикиньте, кому поручить? Шмулин и Клейн теперь члены-корреспонденты. Им как-то неудобно… Огульян в отпуске. Остальные все новички. Зашились с темами. Доверить-то некому. Ей-богу, Иван Иванович. Надежда только на вас. И потом вот еще… Мы посоветовались и решили поручить вам разработать предложения по внедрению нефтепродуктов…
– Каких еще нефтепродуктов? Дорогие мои!
– Иван Иванович! Разве вы не в курсе? Ах да! Вы же… Да, да! Ну, вот я довожу до вашего сведения: спущена срочная тема – испытать влияние нефтепродуктов на развитие организмов. В общем, Иван Иванович, никто не сделает этого дела лучше вас. Одна надежда на вас, вы же сами знаете. А теоретически обобщат эти… Оборин и Огульян… Вы только…
– Дорогие мои! У меня же своя тема! Своя диссертация ждет! Что же я?
– Иван Иванович! Стыдно вам, Иван Иванович! Это же наше общее дело! Надо поддержать авторитет коллектива! За нами же будет приоритет! А сами посудите, кто справится с этим? Кто? Скибкин в докторской погряз. Шмулина выдвигают в действительные, надо ему обеспечиваться публикациями. Кстати, мы и в этом на вас надеемся. Он обещает вам… В общем, вся надежда на вас, Иван Иванович! Что же, отказаться нам от темы? Да нас разгонят! Выручайте, Иван Иванович! А мы вам… Когда вы еще защититесь, а мы…
Пока разрабатывал рекомендации по спущенной теме, подготовили материалы для диссертации новому сотруднику, сыну Клейна, но Иван Иванович рассмеялся – тихонько так:
– Не успею я, дорогие мои. Оформляюсь на пенсию.
– Как? Иван Иванович!
– А так. Стукнуло.
– Господи! Как же это?
– Я и сам не заметил. Жена напомнила.
– Да как же мы теперь? Иван Иванович!
– Да вот об этом и я думаю.
– Нет, нельзя этого допустить! Оставайтесь, Иван Иванович! Да и зачем вам пенсия? Какая она у вас будет? У вас же ставка…
– Об этом я и сам думаю, дорогие мои.
– Ну вот! А мы вам оклад повысим! Выкроим из резервов!
– Жалко мне вас, люблю всех, дорогие мои. Но хочу над своей, темой поработать хоть теперь…
Железная роща
Неподалеку от города, за пшеничным полем, возле реки, зеленеет роща…
В ней колхозники отдыхают в жару, пионеры каждое лето разбивают лагеря.
Из города она кажется островком в разливе хлебов – так и манит к себе… Вблизи напоминает взявшихся за руки калек, покрытых маскировочной сетью… Стволы деревьев кривы, сучкасты, переплетены колючей проволокой, местами врезавшейся до сердцевины… Это – бывшая заградительная линия фронта…
Зимой черные голые деревья вовсе кажутся «из металла войны», и думаешь, погибнут уже. Но весной опять буйно зеленеет и радуется солнцу «железная роща».
1957
Катальпы
У общежития стоят катальпы.
Каждую весну, когда студенты сдают экзамены, они расцветают и цветут так, что ночью освещают улицу.
От них и в комнате светло по ночам. Кажется, что в раскрытые окна тянутся руки с искрящимися букетами и доносятся недосказанные слова; точно новое платье, шумит листва.
Цветут деревья до конца экзаменов. И с каждым днем становятся все ярче. Такими и запоминаются навсегда…
Сажали их еще до войны. Сажали студенты, многие из которых лежат где-то в чужих краях…
1958
Хоть штаны продавай
Есть у меня приятель. Занимается пчелами. Встретишь его:
– Есть медок? Есть чем угостить?
– Какой там медок! Хоть штаны продавай! – вздохнет. – Сам знаешь, холодный ветер был, когда акация цвела. Пошли подсолнухи – суховей начался. Не было медосбора, ничего не взял в этом году…
– А в прошлом?..
– В прошлом – было. Немного, но было. В прошлом, считай, с одной гречихи по два пуда собрал.
Встретишь на следующий год:
– Ну как медок? Есть что-нибудь?
– И не спрашивай! Заморозки были, сам знаешь. Потом дожди зарядили, не летала пчела. Ничего нет, хоть штаны продавай.
– А в прошлом?..
– В прошлом – было. Немного, но было. В прошлом, считай, только с подсолнухов пудов десять взял…
Охота пуще неволи…
Понедельник.
– Поближе, товарищи, поближе. Рассаживайтесь смелее…
Голос грустный, усталый. Чуть заметна виноватая улыбка. Но по мере того как спадает напряженность собравшихся, улыбка пробивается ярче. А голос еще грустней:
– Ну, как провели выходной, товарищи?
– Ой, Семен Николаевич, и не спрашивайте! – говорит кто-нибудь. – Хуже некуда!..
– Значит, не были на охоте?
– Нет, Семен Николаевич. Не были.
– И я не был, – вздохнет Семен Николаевич. – Места себе не находил целый день. Жалел, что не поехал на охоту. И Георгий Петрович скучал со мной!.. Ну, а Тишин? Опять охотился, Тишин?
– Охотился, Семен Николаевич. Косого принес.
– Рад за тебя, Тишин. Хоть ты провел выходной как следует.
– Я только и держусь прогулками. У меня же легкие, вы знаете. Ходить полезно…
– Знаю, Тишин, знаю. И ты извини, что загрузил тебя в субботу.
– Да что там… Сделал, чего ж?..
– Молодец, Тишин, ей-бо, молодец! Ну, товарищи, чтобы завтра описки были. Всех записывайте, кто пожелает. Надо поохотиться, пока снежок. Нельзя выходные переводить. Выедем коллективно. Теперь уж обязательно. Нина Ивановна…
– Я слушаю.
– Закажите автобус на воскресенье. Утречком выедем, по морозцу. Побольше автобус.
– Хорошо, Семен Николаевич. Закажу.
– Нужно размяться, товарищи, а то уж одышка. Вон и Дроздов отяжелел. Нужно всем походить. И вы запишитесь, Нина Ивановна. Чайку нам приготовите. Ух и чаек же на свежем воздухе!..
– Я всегда записываюсь, Семен Николаевич.
– Вот и хорошо. Едем. Коллективно едем!
И весь день ходит по кабинетам, смущает подчиненных необычной жизнерадостностью:
– Ах, пройтись по снежку с ружьецом! Подышать морозным воздухом! Люблю поохотиться, товарищи, а приходилось маловато… Крутился как белка в колесе. Начальник на одиннадцать часов ночи назначит совещание – просидим до пяти, а к восьми на работу… Вот и поохоться! Нужно хоть сейчас душу отвести… И вы, товарищи, все записывайтесь, автобусом выедем…
Вторник.
– Со списками, Семен Николаевич.
– А, давайте. Молодцы, помните. Ну-ка, ну-ка, посмотрим. О, сколько желающих! Нина Ивановна, сделайте заявочку еще на один автобус.
– На воскресенье?
– Да, да, на воскресенье… О, и Сиркин записался! Нужно, нужно ему поразвлечься. С семьей не ладится у человека, пусть отдохнет… И Кубышкнн! Видно, надоела «Волга», решил ружьишком побаловаться. Чудесно, всех в лес потянуло!..
Среда.
Кто-нибудь робко, как бы вскользь:
– Так поедем, Семен Николаевич?
– А как же! Обязательно поедем! Только вот я о Кубышкине думаю… Откуда у него «Волга»?
– Так он же премию за изобретение получил.
– Ясно. А Сиркин? Что там у него с семьей?
– Жена у него, Семен Николаевич, привыкла роскошничать. А сейчас вы его в должности понизили…
– А, понимаю. Ох эти жены!.. Да и Сиркин, конечно, виноват. Работал бы потихонечку, так нет же… Стыдно думать! Он еще не бросил этого?..
– Что-то пишет.
– Что ж такое?..
– Мне он читал немного.
– Ну, ну, Тишин?..
– Об аппарате. Вроде как о нас.
– Ну и как? Получается?
– Здорово получается. Как у Крылова.
Молчат. Смотрят в папки.
– А он случайно не пьет?
– Кто его знает? На работе не видно.
– Да… почему ж он тогда пишет?.. Ну ладно… Готовьтесь. В воскресенье двинем.
Четверг.
– Значит, едем, Семен Николаевич?
– Какой может быть разговор?.. Только вот думаю, как с Кубышкиным поступить. Пусть, наверное, возится со своей машиной. Да и с Сиркиным как быть? Не может наладить семью! Подумаешь, оклад понизили! Теперь, выходит, семье распадаться? Нет, брат, нас не так бросали то вверх, то вниз, и ничего, не разбежались. А тут… Нет, с Сиркиным что-то не то. Пьет, наверное… И все из-за своей писанины, отличиться хочет, мол, не такой, как все, в Гоголи полез… Нет, товарищи, пусть Сиркин посидит дома. Кто его знает, что он может выкинуть, этот Сиркин… Еще придется отчитываться за него… А вообще, товарищи, некогда мне сегодня. Уйма дел, звонить вон надо…
Уже в конце дня Тищин интересуется:
– Как с охотой, Семен Николаевич?
– Да прямо и не знаю… Я-то ничего. А вот жена у меня что-то прихворнула… И Георгий Петрович обещался быть… Да вы собирайтесь. Если я и не смогу, так сами поезжайте. Ох, устал я, товарищи, некогда мне с вами разговаривать…
И, наконец, пятница.
Не поднимая глаз от стола, заставленного телефонами:
– Не получается у меня с охотой, товарищи, не могу. Георгий Петрович будет… И с женой плохо… Да я и сам что-то не очень… Отпадает охота, товарищи… Да и вам не советую, похоже, что и снег растает…
– Да, похоже на то, – кто-нибудь.
– Значит, и вы не поедете?
– Нет, не едем.
– Ну, а Тишин? Опять пойдешь, Тишин?
– Пойду. Вы же знаете, я только и держусь прогулками.
– Да, да… Понимаю… Ну, вот тебе папочка. Ответь.
– Ого-го-го! Вряд ли я сегодня успею.
– Не будь таким, как Сиркин. Это Сиркин отговаривается из-за своей писанины.
– Но здесь на два дня работы.
– Ничего, Тишин, управишься. Нас не так загружали. А ты еще и на охоту ходишь…
В пути
– Как проехать на Веселый?
– На Веселый? Тррр… Стой, не чешись. Значит, на Веселый?
– На Веселый.
– Знаю этот хутор. Веселый, что называется. Девчата там что надо. И парни на ходу подметки рвут. Не раз там бывал, знаю. Дайте закурить.
– Так как проехать туда?
– Прямо нельзя, это точно знаю. Лес такой, что ни пройти, ни проехать. Все – дубы да боярышник. И ожина. Переплелось страсть. Уже сколько годов туда путь закрыт…
– А если правее принять?
– Правее никак нельзя. Уруп, слышите, шумит. Разлился – ни ходу, ни броду. А и удастся переправиться, то куда попадете?.. На Тенгинскую. Это станица такая. Там Тенгинский полк стоял. Туда еще Лермонтов приезжал. Это было, кажись…
