Текст книги "Смотрю, слушаю..."
Автор книги: Иван Бойко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)
– А левее?
– Левее и вовсе нельзя – горы. Там не то что машиной, пеше не проберешься. Голову кладу. А и проберетесь, то куда попадете? В Передовую. Там наша передовая была. Это было…
– Так как же на Веселый проехать?
– А вот теперь сами судите. Н-но!..
– Но вы же ездите!
– Мы кажин день ездим. Н-но!..
Девяносто лет
– Вот я, мил человек, прожил девяносто лет. И еще, слава богу, ничего, не жалуюсь… А почему так? Потому что умею блюсти себя. Задал себе еще хлопчиком задачу: прожить не менее ста лет. И блюл…
Кажин день, кажин день ложился-вставал в один час. Ел как следует. У меня всю жисть своя земля, свои пчелы, своя птица. Ни табаком, ни водкой не травил себя и ко всему всегда с обстоятельством. Шумят где-нибудь – пусть себе шумят. Дерутся ежели – подальше от греха.
А главное, обходился без врачей. Захвораю когда, в баньку сразу. Парком да веничком сгоню всю хворь. Оттого и держусь: в руках чувствую силу и в глазах не слаб. А теперешние што? Не глядел бы! Еще молоко на губах, а уже очки напяливают!
Тоже мне, к наукам тянутся! И никто без кино не может. Набьются тьма-тьмущая и дышат друг другом. Удовольствие нашли! А потом сколько ни есть – валят в столовую. Оттого и болезни разные пошли. Передают друг другу. Ну и пусть! Мне за них не жить. А попросили бы, конешна, рассказал бы, как жить.
Не просють! Умные дюжа!..
Товар
У книжного киоска всегда останавливался студент с лучистыми, немножко грустными глазами, в свитере и простых брюках. Брал с витрины журналы, подолгу листал, потом подходил к окошку.
– Разрешите посмотреть газеты?
И это выводило из терпения продавщицу:
– Купите товар и тогда смотрите сколько угодно.
– Но у меня… Ведь я… – робко говорил студент. – Ведь любой товар смотрят сначала.
– Не мешайте покупателям.
И он, смущенный, отходил. А скоро и вовсе не стал появляться. Продавщица уже забыла его, когда однажды поступили новые товары, книги этого года издания, и с одной из них глянули знакомые глаза.
Она узнала студента и в этот день не могла работать: никогда не читала книг, а эту прочла.
Теперь, когда проходят, студенты, она, высовываясь из окошка, приглашает сама:
– Пожалуйста, милые, смотрите… Все что надо смотрите…
Старики
– Сердце болит, – жалуется Пахальчиха. – Так болит, так болит! Как проводила на учебу Сережу, так не успокаивается…
– А ты в больницу сходи, – советует сосед. Он многозначительно стучит пальцем в газету, объясняет: – В больнице теперь всякие болезни лечат. И даже заменить какой орган могут.
– Ходила в больницу в Отрадную. Не помогло.
– Что так?
– Кто знает!.. Прописали железные капли. А я деньги пожалела, Сереже хочу послать. Каждый месяц откладую. Спасибо колхозу, пенсию повысили – на шесть рублей…
– Еще бы!.. Страну кормим! – гордо сказал сосед. Потом, помолчав: – Так ничего и не принимала?
– Принимала. Насобирала железа возле кузни, скипятила и пила.
– Додумалась голова! – засмеялся сосед. – Сказано, баба: волос длинный, а ум короткий. – И победно блеснул очками. – Пора знать, железо железу розь. Которое для ножа, а которое для ракет. Сам читал… Так и для организма: какое помогает, а какое нет. – И опять засмеялся. – Хоть бы попросила кого поискать, раз сама не знаешь…
Старики молчат. Раздумывают. Наконец сосед спрашивает:
– На кого он учится, сын?
– На врача, – оживляется Пахальчиха. – Обещает вылечить, как выучится.
Характеристики
– Можно, Сергей Сергеевич?
– Пожалуйста, Шилин, пожалуйста. Рад видеть.
– Я за характеристикой… В другую бригаду перехожу…
– Знаю, знаю. Да присаживайся, Шилин, присаживайся. Даем тебе характеристику. Уже готова. Где ж она? Ага, вот. Послушайте, товарищи. Слушай, Шилин… «На протяжении своего пребывания в бригаде Шилин показал себя трудолюбивым, инициативным, принципиальным…» Вот! Слышали? Слышал, Шилин? Доволен? Вижу, доволен!..
– Давайте!
Шилин выхватывает листок. Уходит.
– Обрадовался как! Видали, как обрадовался!
Сергей Сергеевич, смеясь, смотрит вслед, а заместитель и учетчик с недоумением смотрят на Сергея Сергеевича…
– Да ты что, Сергей Сергеевич? В своем ли уме?
– Да, Сергей Сергеевич, что ты?..
– А что? – улыбается Сергей Сергеевич. – Неправду написал? Не трудолюбив разве Шилин? Не инициативен? А у кого техника всегда в порядке? И план на сто восемьдесят – у кого?
– На сто восемьдесят, верно! – подтверждает учетчик.
– Но ведь этот Шилин… – говорит заместитель. – Когда заходились с нормами, до райкома дошло!
– Верно, до райкома… – подтверждает учетчик.
И оба со страхом и недоумением смотрят на своего начальника.
А он наслаждается этим и тянет:
– А разве он не инициативен, Шилин? А кто же тогда механизировал у нас погрузку?..
– Верно, механизировал… – теряется учетчик.
– И принципиален, – наслаждается Сергей Сергеевич.
– Принципиален! – взрывается заместитель. – Бутылку увидел, и вся организация!..
– Вся как есть… – чуть не плачет учетчик. – Это верно…
– Да этот Шилин!.. – гремит заместитель. – Если бы не избавились… Он бы нас под землю…
– Как пить дать, под землю…
Наступает молчание.
– Да вы не огорчайтесь, не огорчайтесь… – смеется Сергей Сергеевич. – Это я такую характеристику дал ему! А в бригаду другую пошлем. Вот эту, вот она. «Постоянно разлагал дисциплину, сплетничал, не подчинялся…» – И уже хохочет. – И телефон на то есть. У меня друг там, Розов, ха-ха-ха…
– Сергей Сергеевич! – подхватывается заместитель. – Да ты гений, Сергеи Сергеевич! Голова! Дай я тебя расцелую!..
Подхватывается и учетчик – в счастливых слезах:
– Верно, голова!.. Благодетель наш!.. Отец родной!..
Сняли, назначили…
Липченок повис на плетне, под вишнями, курит одну за другой толстенные цигарки, поглядывая на гомонящий в темноте клуб, – ждет не дождется, чем-таки кончится собрание…
Наконец зашумели среди звезд голоса, поплыли по бурьянам, по полыни и колючкам к Урупу. И мимо, проулочком. Один скрипучий, едкий:
– Дожили, брат! За пустяк готовы распять! И скажут же: заливает! А все Шилин поднял! Из другой бригады пришел – доказывать свое… Да мне хоть литру давай – на ногах устою и не хитнусь!
Другой голос подмывающе-тонкий:
– А все председатель. Он и повернул собрание.
Это, конечно же, бригадир Хряпушкин и его ездовой и бухгалтер Савушкин.
Липченок так и заливается смехом, валится на плетень:
– Что, Сергеевич, сняли?
– Угадал, дед, сняли.
– Так заходить, пропустим по такому случаю гранклетовой…
– Давай, дед, уважь. Теперь только и осталось гранклетовой довольствоваться…
– Да, только!.. – вторит бухгалтер-ездовой, заворачивая в калитку за Хряпушкиным.
Напились в ту ночь – дальше некуда! На карачках ползал бывший бригадир по саду, бухгалтер-ездовой все норовил верхом на нем поездить – поквитаться за что-то…
…А через несколько дней мчатся утречком на линейке вихрем, еле сдерживают коней на спуске к Урупу, на углу возле Липченка.
– А все-таки жить можно на свете! – говорит Хряпушкин. – Бывает, тряхнет когда, а все-таки жизнь у нас славная!
– Еще как можно! – поет Савушкин. – Прекрасная у нас жизнь!
– Находятся добрые люди, берегут кадры.
– Да что там! – подпевает Савушкин. – Свет не без добрых людей!
Липченок, как часы, у плетня:
– Что, Сергеевич, назначили?
– Угадал, дед, назначили!
– А ты думал, пропадем? – радуется и Савушкин.
– Куда ж теперь? – зло спрашивает Липченок.
– Заведующим фермой.
– Рядом тут. Видеться будем часто, – поет Савушкин.
– Так заходить, гранклетовой по такому случаю дернем, – насмешливо предлагает Липченок.
– Нет, дед. Некогда. В район спешим. Там в ресторан заскочим…
– Ясно, заскочим, – вторит счастливый Савушкин. – Не пристала нам гранклетовая…
– Ну, давайте, заскакивайте, – хохочет, валится на плетень Липченок. – Заскакивайте! Придет время – заскочите!
– У-ха-ха-ха… – хохочет на выбоинах, на спуске к Урупу, линейка.
Подбор голосов
– Нам нужны голоса разные, товарищи. Наша самодеятельность, товарищи…
С места:
– Скажите, пожалуйста, что вы окончили?
– А то окончил, что вижу сразу: вы не подойдете в наш хор. Можете идти… Повторяю, товарищи…
А с места:
– Тише, товарищи, Ким Акимович дело говорит…
– Вот вы подходите. Будете солистом.
– Да у меня голоса нет. Я никогда не пел.
– Это вам кажется, что нет. А я сразу вижу: у вас замечательный голос…
Проводник
Пассажиры меняются. Стучат колеса. За окнами мелькают леса и степи. И всю дорогу то в одном купе, то в другом возникают компании: шумливые студенты, отпускные военные или курортники… И к каждой компании как-то незаметно, со своим чайком привязывается молодой проводник со вставленными золотыми зубами.
Он со всеми нараспашку. Всеми восхищается. Особенно военными.
– О, вышина! – восклицает он, внося к летчикам поднос с чаем. – Облака вокруг… Знаю, ребятки… Сам служил в авиации. Бывало, вылетишь…
И пошло!
Приглашают, конечно. И слушая, улыбаются. А когда сходят, он прячет во внутренний карман, расположенный под гвардейским значком, деньги за чай и за обслуживание, провожает их и желает доброго здоровья…
К танкистам он входит с песенкой:
– Броня крепка, и танки наши быстры… Знаю, ребята… Сам был механиком-водителем… Бывало, мчишься, а впереди – гора…
И танкисты к нему щедры. И курортники также… Словом, все встречали его радушно, и он всеми был доволен. Только студенты, ехавшие из самой Москвы, когда он появился у них, спросили:
– Вы, говорите, студентом были? А какая у студентов стипендия?
– Это, простите, как же понять? – растерялся проводник и, собрав стаканы, вышел.
И больше к ним не заглядывал.
1958
Заявление
Я, духовный служитель храма девы Марии, Афанасий, обращаюсь в ваш орган по поводу дщери моей рабы божьей Марии Афанасьевны, ученицы четвертого класса.
Намедни Марии отказали в приеме в пионеры, ссылаясь на мою принадлежность к вере Христовой. Я, отец Афанасий, жил вдоволь, навиделся всего, одной ногой во гробе стою и не мыслю, чтобы она росла отщепенцем на белом свете. Чует сердце, что отказали неверно. А потому молю рассмотреть дело моей дщери сызнова, Аминь.
О. Афанасий.
1958
У моря
Может быть, по-иному сложилась бы ее судьба, если бы не предложили ей работу при санатории и не предоставили квартиру в уютном домике на берегу моря.
Была она счастлива в ту пору. Об этом свидетельствуют сотни фотокарточек, на которых она, тогда юная, стройная, с красивыми большими глазами, всегда улыбающимися игривой улыбкой, заснята с одним молодым человеком в самых романтических местах – на берегу, в воде, в горах и среди кипарисов…
Жил тот молодой человек с нею около года, прижил ребенка и уехал однажды, приревновав ее к одному отдыхающему, который подарил ей какую-то безделушку. Ревновал тот человек зря, без каких бы то ни было оснований, а все-таки не вернулся.
Дочка была прелестной девочкой, и звали ее Лилией. Росла она свободно, среди зелени, и отдыхающие от умиления перед нею, а чаще – от нечего делать, просто на руках ее носили. Море, воздух и солнце действовали на девочку благоприятно, н она на глазах у множества людей различных возрастов и склонностей вытягивалась в тоненькую девушку с большими лазурными глазами и с вьющимися волосами цвета выгоревшей морской травы. К маме приходили очень культурные и очень уважительные дяди, которые приносили обеим подарки…
Жила Лилия легко и радостно. Лето проводила на пляже, а в остальное время училась. И в школе, и дома, и на пляже Лилия вела себя просто и так мило, что в нее влюблялись и взрослые и дети.
Лилия увлекалась спортом и имела голос. Лилии прочили большие дороги. Но она вдруг бросила школу, уехала к одному из знакомых ее матери и оттуда через год привезла девочку.
Теперь отдыхающие ходят и к матери и к дочке. Сама она, хотя и называется бабушкой, еще выглядит молодо, еще поддерживает себя ваннами и еще играет в карты – всегда против Лилии.
Внучка редко бывает дома. Все в яслях и в яслях. Но в выходной день ее приносят домой, и она восхищает гостей своими синими глазами. От этих глаз все без ума. Все находят, что они подобны спокойному морю. А сама бабушка и Лилия расцветают от похвал, но, однако, спешат уложить малютку спать, в ту самую кроватку, из которой выросла Лилия.
В этот день сама бабушка, дочь ее и даже гости становятся подвижней, играют в карты резче, больше говорят, но почему-то в глаза друг друга не смотрят…
1959
Кати-кати
Детвора вся в одинаковых голубеньких маечках, трусиках. Кто возится с машинами в песке, кто играет маленькими коровками, кто катает тачки с прыгающими зайчиками. Но больше всего ребятишек у «горки». По очереди, друг за дружкой, всходят по лесенке на огороженную штакетом площадку, там садятся на наклонную целлулоидную дорожку и, смеясь, визжа, скользят вниз. Все делается весело, но вместе с тем и серьезно, как у взрослых.
И смешно глядеть на мальчонку, худенького, с ножками рогачиком, с мягким теменем на беленькой головке, на карапуза, который все старается пролезть вне очереди – ныряет под поручни, тянет за трусики какого-нибудь несмышленого сверстника, кричит, пуская бульбы, заливается:
– Я-я-я!.. Кати-кати!.. Я кати-кати!..
Кричит до тех пор, пока воспитательница не посадит его, обнеся других, на блестящую дорожку. Спускаясь, он смеется так громко, что диву даешься. И только касается земли, тотчас подхватывается и опять лезет под поручни, опять тянет кого-нибудь из товарищей:
– Я-я-я! Кати-кати, я!..
Все это видно в маленькое окошко в двери на выходе из садика, и родители, поджидая деток, смотрят в это окошко по очереди.
– Ну-ка, дайте разок взглянуть! Ну-ка!..
Здоровенный мужчина, только что вылезший из «Волги», улыбаясь, стучит в спины толстым пальцем с грязными, давно не срезавшимися ногтями, отстраняет каждого, пробираясь к окошку. Смотрит. Смеется. Даже приплясывает от удовольствия.
– Мой! – поясняет он радостно, обернувшись. – Видели? Мой!
И опять смотрит. Уже никому не дает глянуть!..
1958
Доха
После войны на хуторе ни одного мужика. Одни бабы. И вот появился… лет сорока и на все руки мастер: плотничал, бондарничал, крыл крыши, играл на балалайке, пел – ну все что хочешь!
Вдовушки из-за него в первый же день перессорились, а у Чириковой побили стекла на окнах, которые – конечно же!.. – вставлять пришлось ему, мастеру…
Вставлял он их что-то недели четыре. Наконец пристал к пострадавшей по-настоящему – перенес к ней ящик с инструментами и в подарок плюшевую доху.
Было лето, потому доха красовалась на стене в хате, а хозяйка, когда шла по улице (обычно за водкой), козырем глядела на встречных: все, ясное дело, (знали о дохе и, уж это наверняка, лопались от зависти.
Мастер работал все по людям, чинил, справлял, и Чирикова из кожи лезла, чтобы догодить ему: боялась, уйдет… Перевела кур, спустила в Отрадной все запасы, наконец лишилась коровы…
– Все, – призналась она, – теперь хоть шаром покати…
Мастер пропел: «Летят ути, летят у-у-ти-и…». Собрал свои инструменты, снял доху…
Чирикова сразу все поняла, заголосила, вцепившись:
– Не отдам!..
– Черта с два! – сказал спокойно мастер. – С милицией приду, а свое возьму.
Была уже осень, моросил дождь, и за ногами волочилось по пуду грязи. Он добрался до ларька, купил лакированные туфли и направился с ними к Носаневой…
Чириковой страсть как хотелось побежать к соседке, наделать там шуму. Но дождь припустил сильнее. Она взглянула на дошку и никуда не пошла.
А на следующий день на хуторе появился милиционер. Чирикова испугалась, забегала по хатам, но ничего не разведала и, подумав, сама отнесла доху мастеру…
Уже после, часа через полтора, выяснилось, что милиционер приезжал за мастером: он скрывался от алиментов. Так Чирикова на себе волосы рвала – до того было жалко доху… К тому же чуть с ума не свела Носанева, которая вышла щеголять лакированными туфлями…
1959
Джульбарсик
Светает, а безногий сосед наш еще не ложился – запой!.. Он сидит на веранде, оплетенной виноградником, среди бочек и клекочущего индюшачьего разноцветья, черно-багровый, раздувшийся, с налитыми кровью глазами, цедит молодое вино и необыкновенно ласково, с великой добротой, как мать с грудничком, разговаривает с зевающим волкодавом:
– Ну, че ты так, а? Смотришь так че? А язык че высунул? Хорошо, да? Обоим нам хорошо! На вот курятины. Не хочешь? А че ты не хочешь? Наелся? А гусятину будешь? Не? А че ты будешь? Индюшатину? На индюшатину! И от индюшатины отворачиваешься! Богатые мы с тобой, Джульбарс! Самые богатые! Никто не жил так в нашем роду! И даже не купцы, и не атаман! Сам подумай: чего у нас с тобой нету? Корова у нас с тобой, Джульбарс. Овцы, целый гурт. Двести курей. А индюков… Ты вот посчитай, мой Джульбарсик, сколько у нас индюков! И не посчитаешь! Арифметики не хватит! Я и сам не знаю, сколько их у нас. Никто не имел столько! На вот кролятины! И кролятины не хочешь? А че же ты хочешь? Окорок? Ветчину? Ничего не хочешь? Ну и я ничего… Не, вру. Я вина хочу. И ты? На, дружок мой, лакай, не жалко. У нас с тобой вон сколько его, склад. Дождемся мы с тобой Серегу, слышь, дождемся, говорю, Серегу, ох и погуляем! Месяц будем гулять! Не, три месяца! Не, полгода! Да де? Год будем гулять, Джульбарсик, слышь?
– Ты бы дров нарубал! – это уже хозяйка.
– Не мешай нам, дура!
– Я тебе помешаю! Три дня пьет, кобеля уже алкоголиком сделал, а дров не нарубит!
– Пошла к черту! Не мешай, сказал, значит, не мешай! – И ласково: – Вот, говорю, приедет Серега, он на нашей стороне, ох и погуляем, Джульбарсик! Че, ище хочешь? На, родной! Я тоже хочу, сочувствую. Ах!
– Нарубай дров, дьявол проклятый! Вот топор! – Хозяйки пока не видно, она кричит из коридора.
– Я сказал, пошла к черту, значит, пошла! Ты че, русского языка не понимаешь? Слышь, Джульбарсик, русского языка не понимает! Мы с тобой инвалиды, а она…
– Я вот тебе покажу русский язык! Я тебе покажу, какой ты инвалид! Я этим топором сейчас тебе…
Соседка вышла, заполнив собой чуть ли не весь двор, и от ее яркого платья стало еще ярче за штакетом. Она поставила на широкую холку мужа топор.
– Ты забыл, паразит, где потерял свои ноги?
Ни я, ни мой приятель, у которого я гощу, не тревожимся, потому как хорошо знаем, что ничего страшного не произойдет: соседи навек связаны одной веревочкой…
– Ну-ну-ну! – делает вид, что боится, угинается к бочке сосед, тоже прекрасно знающий, что ничего плохого не будет. – Ну, ладно тебе, хватить шутить, мать. Прибери вон мешок лучше. Слышь, Джульбарса стыдно…
И действительно стоило ему изменить тон, произнести доброе слово, как соседка сразу образумилась, оттащила мешок и принялась, ругаясь навперекличь с индюками, рубить дрова сама.
– Видал такую, Джульбарс? Ну не зараза? Думал, рубанет, стерва! Аж шея горит! Слышь, Джульбарсик, шея горит, говорю. Ну ничего, мы пока потерпим, а Серега придет, тогда развернемся! Тогда мы покажем себя! А Серега обязательно придет в отпуск. Он уже ефрейтора заслужил! Не, он сержант уже! Да де? Он у нас с тобой, Джульбарсик, старшина! Скоро офицерское звание схватит! Понял, родной мой? Наш сын офицером скоро будет! И к рождеству обязательно пожалует!
– Ты ж хвастал, что Сережа к маю приедет! – не выдерживает мой приятель.
– А, сосед! На, Джульбарсик, пей! Гарное же у нас с тобой вино, на зависть всем, а!.. Не отпустили Серегу к маю, сосед! На губу бедняга угодил! Я ему посылку выслал, так он, видно, переборщил!..
Свинья
Из-за плетня грустно смотрят на заходящее солнце подсолнухи.
Во дворе возня, крики.
Седая женщина силится подпереть дверку сарайчика, но дверка со страшным шумом разламывается, и в огород, пугая привязанных коз и бродивших кур, шарахается огромная рябая свинья. Женщина спотыкается о доски и падает.
– Доченька, поможи! – кричит она. – Чи ты уже собралась?
На крыльце стояла, подводя брови перед зеркальцем, в платьице небесного цвета и с кружевным воротничком, белокуроя, «напироксилиненная» девушка. От крика она нервно захлопнула зеркальце, вложила в висевшую на плече сумку, оттуда вытащила книгу, бросила куда-то внутрь дома, сказала, вся дергаясь:
– Как вы мне надоели со своими вонючками! Не отдохнешь из-за них!..
– Это ж тебе, доченька! В институт повезу. Помоги хоть встать.
– Нужно оно мне! Сами вставайте, раз возитесь!..
Женщина, поднявшись, бросается догонять непокорное животное.
Девушка поправляет прическу, потом направляется на улицу, срывает лепестки опершихся на плетень подсолнухов и, веселея на глазах, подлаживает легкий свой шаг в такт гремевшей из парка музыки.
1958
Голоса на меже
– Ой, боже мой, боже мой!.. Да что ж это делается? До каких пор меня мучать будете?..
– Не ори! У, репнула бы ты!..
– Изведут все, на зуб положить нечего будет.
– Ге!.. Ге!.. Осточертела уже!..
– Изверги, а не люди! То быками травил, а теперь еще и корову купил!..
– Можешь и ты купить! Не заказано!
– Купила бы! Так ты со света сживаешь! Или цель такую задал? Глядишь, что беззаступная?
– А ты загороди!
– Чем я тебе загорожу? Я вот тебе загорожу! Возьму вилы да так загорожу, век помнить будешь!
– Не ори! Не ори!.. Не трогай душу…
– Есть она у тебя! Того, у кого есть душа, всех извели! Гони скорее!.. Ах ты… Я вот сейчас свидетелей назову! Все впишу в акт, хамлюга! Да гони… Люди!..
– Ге, проклятая!.. Слухай!..
– Чего тебя слухать? Проваливай скорей! И куда это милиция смотрит? Я в поле пропадаю, а тут…
– Ты не шуми, не шуми!.. Без милиции обойдемся… Давай по-умному сладим. Как в прошлом годе…
– Как в прошлом? Ха, нашел дурочку! Принес оклунок, а проел-пропил не сосчитать!..
– Да не шуми… Сговоримся… Я, может, того и запустил скотиняку… Небось слыхала, как я со своей живу?..
– Такого кутюка давно выгнать пора!..
– Одна выгонит, к другой пойду… Вашего брата – хоть пруд пруди…
– Ото ж вы и пользуетесь!.. – уже тише и сходнее. – Да ты не лапай, не распускай руки допрежь… Вот зубы на полку придется ложить через твою корову, скотиняка ты!..
– Не придется, не бойсь… – тоже тише, но уже увереннее. – Я эту самую, корову за налыгач да к тебе, любушка…
– Ой, кости поломаешь… Отчиппсь, скаженный дьявол…
Глухо, прохладно поблескивают в сизой росе огороды, сады. Над хутором, над драневыми крышами медленно, хозяйственно парит коршун – так и режет звенящие от петушиной разноголосицы тонкие струйки дымов. Но вдруг застывает на месте, складывает крылья и нацеливается вниз, в огороды, где уже криком кричат куры…
1960
Проявление характера
Все! Говорят, характера нет…
Уж он-то покажет характер!
Решил и мучается: «Разве так покажешь характер? Вот если бы проходил мимо магазина и не заглянул… Вот это бы показал!»
Пошел. А магазин – на пути.
«Так, конечно, тоже не проявишь характера! – думает. – Вот если бы зашел и не купил. Вот это бы показал!..»
Зашел. Увидел.
«Ага! Тут-то и испытать волю! Купить и в рот не взять! Вот это бы всем виден был характер!..»
Купил. Пришел домой.
«Вот и стоит. Но и характер тоже стоит. А вот если бы выпил одну и остановился. Как люди. Тогда, значит, взял себя в руки…»
Налил. Выпил.
«Хорошо! Можно остановиться. А вот если бы на второй завязать, тогда еще лучше… Тогда я человек!..» Выпил и вторую.
«Ты смотри: еще лучше!.. А вот если бы на третьей устоять, тогда совсем здорово! Тогда и Даша примет!..»
…И очнулся, конечно, где-то на полпути к Даше, под забором…
Желудочник
На столе стояли графин и стакан. Так, для порядка. Няни каждое утро меняли воду, но больные не дотрагивались…
Однажды кто-то принес букет синих фиалок. Цветы вызвали у больных улыбки. Кто-то поставил букетик в стакан, налил воды. Цветы посвежели. Стены палаты от них поголубели, стекла окна казались прозрачнее, и в больнице стало празднично и просторно.
Но один желудочник, лысый, с тонкими вялыми руками, походил вокруг стола, покряхтел, поныл, поглядывая на нас, и выбросил цветы за окно. Пополоскал стакан. Со звонким бульканьем наполнил, медленно, косясь на нас, выпил. И так как все молчали, он опять покосился по сторонам и проговорил, скуля:
– Понатащут тут!.. Напиться не из чего!..
Мы терпели. Потому что знали – дни его сочтены…
1958
Утро на труболете
Чистый, утренне-нежный солнечный луч неслышно врывается в хату, высвечивает на простенке, между выходящими на улицу окнами, портрет – молодую, по-русски красивую, с ямочками на щеках и косами на груди хозяйку. Во дворе раздается такой же чистый, как солнечный луч, нежный, поющий голос:
– Типа, типа, ти-и-ипа!.. Ага, первый прибежал! А чего ж никого не зовешь, не приглашаешь? Вот я тебя!..
– Кут-кут-кут… – заводит петух.
– Одумался? Скучно одному есть? То-то! Кличь, кличь, голубчик… Ага, все сбегаются!.. Типа, типа, ти-и-па… Типаньки вы мои, типаньки. Ешьте, детки, ешьте…
– Слышно, как рассыпается по двору зерно, как бегают, стучат ногами куры. «Ко-ко-ко… Кр-р… Кут-кудак…»
– Чего ж ты дерешься? Ну, вылитый Петька! Тот, было, не даст спокойно поесть… Мало тебе, что ли? Вот я тебе!.. Первым в борщ угодишь, как время придет… Недаром тебе чуб выдрали! Уж я разберусь, кто прав, кто виноват… У меня таких на ферме тысячи было. Да ешьте, ешьте, не ссорьтесь, не жадничайте… Всем хватит…
Гремит по конуре цепь. «Уа-а-ам…»
– А ты чего выскочил? Выспался уже, что ли? Тоже есть захотел? А за что тебя кормить, скажи? За что? И раз не полаял! На своих злость бережешь, что ли? Соня! Чистый муженек мой! А, понимаешь, что ругаю. Стыдно? Прячешь глаза! Ну, иди, иди. Дам тебе, я добрая. Вот для тебя приготовила что – борщ вчерашний! На всю семью готовила, а тебе достался. На!..
«Мяу, мяу…»
– И ты тут как тут? Ах, хитрюга! Трешься, попрошайничаешь! Ну, вылитый Анатолий!.. Все замашки подобрал!.. С какой шкоды пришел?.. Вот, ешьте вместе…
«Р-р-р…»
– Что вы тут не поделили? Все мири вас, ублажай!.. Ну, чего так смотришь? Обиделся? Не зарабатывай!.. А ты сюда иди, иди, дам отдельно…
«Го-го-го-го… га-га… ш-ш…»
– И вы явились? Как же вы не опоздали? Ну, копия Шурка да Васька! Те, было, накупаются на Урупе и бегут: «Давай!» Ну что вам давать?
«Ге-ге-га-гы…ш-ш…»
– Вон чего захотели! Кукурузки!.. А другого ничего не хотите?
«Ге-ге-га-гы…»
– А чего ты за всех отвечаешь, Шурка? Тот всегда за всех распинался – и в школе, и в колхозе – и ты?..
«Ге-га-га-ги…»
– Ай, заступничек! Ну вот тебе, ешь! Все ешьте… А ты чего? Не терпится?.. Не дождешься?.. Ну, милок, помни: первый на стол попадешь, как свадьбу заходимся справлять…
– Ку-ка-ре-ку!.. – заливается петух.
– А, распелся, голосистый! Гостей обещаешь! Пой, пой! Будем встречать…
– Мр… Мр… – урчит кошка.
– И ты чуешь гостей? Вылизываешься! Вылизывайся, вылизывайся. Знаю, будут гости!..
– Все наелись? Всех ублаготворила? Ну, я полоть пойду, а вы тут, смотрите, не ссорьтесь мне… Чтоб я никого не слышала! У меня работа, огород вон зарос! Чем я вас буду кормить, если не уродит ничего?.. И не шумите, квартиранту покой дайте…
Солнечный луч уже освещает другой портрет – мужчину в гимнастерке с треугольничками на петлицах. Потом сползает на другую стену, на которой, над кроватью, высвечиваются сыновья… Кто из них Петя? Кто Анатолий? Кто Вася? Кто Шура?..
Проходит час. Другой. На душе тоскливо, неясно. Не читается, не пишется. Я жду, когда снова послышится во дворе голос хозяйки. Смотрю на портреты и жду. Беспокойные обитатели двора уже подают голоса.
И вот слышится радостное:
– Ну, что вы? Проголодались? – И неожиданно спешно, тревожно: – Подождите. Вон Даша идет. Даша!..
– Газета вам, тетя Уля.
– А писем нету?
– Нету, тетя Уля.
– Вот горе!
– Да, может, они сами нагрянут?
– Вот бы!.. Каждый час жду. Были малые, вроде надоели. А теперь – извелась вся…
