Текст книги "Смотрю, слушаю..."

Автор книги: Иван Бойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Ну что же ты? Герой! – засмеялся дядя Игорь и потер руку о руку. Потом оборвал смех, внимательно и долго смотрел на обледеневшие окна, на цвелый сухарь в молоке, на бабушку. Кусал губы, скрипел зубами и качал головой. Потом опять засмеялся: – Ничего, герой! Мы сейчас! – Подхватил угольное ведро длинными своими руками, кивнул подбадривающе Вовке от двери. – Выше голову!

Если бы вместо папы был дядя Игорь, Вовке и бабушке жилось бы хорошо. Он заботливый и сильный. Он одной рукой поднимает ведро с углем. И колет дрова так, что они как бы говорят «блеск!», «блеск!», и в комнате от них становится теплей. А папа всегда занят работой. Ничего дома не делает, только возится со своей «Волгой» и не знает ничего о Вовке и бабушке.

«Блеск!» «Блеск!»

Вовка помогает растапливать печь. Дядя Игорь колет и улыбается:

– А? Что? Горит?

Бабушка сидит на кровати, трясущаяся, жалкая, и вся как бы плавится слезами: в потухших глазах ее тоже зажигаются огоньки и дрожат. Она тоже улыбается, только чуть-чуть…

Дядя Игорь шевелит огонь и почему-то тоже глядит на него со слезами и говорит тихо, для себя:

– Нельзя не вмешаться… Если не поможет, в райком пойду! – Он кусает губы. То верхнюю, то нижнюю. И смотрит на горящие угли горящими глазами.

– Зачем в райком? – спрашивает Вовка.

– Совесть требует, – отвечает дядя Игорь и серьезно, как на взрослого, смотрит на Вовку: – Понимаешь?

Вовке приятно, что к нему обращаются, как к взрослому, и он кивает:

– Да. Понимаю.

У мамы пальцы тонкие, почти прозрачные. Лицо беленькое, нежное, а глаза, как у Власа, – зеленые. Вовка боится ее глаз – они колючие, злые.

Мама работает на папином заводе экономистом, и потому, наверное, она и дома такая «экономистка»! И всегда приезжает домой с папой. Очень она не любит ходить пешком, но сегодня папа встречает тетю Валю, и ей пришлось пройти пешком целый километр. А на улице метель, ветер…

Мама раскраснелась, но прошла мимо Вовки темной тучей. Даже не взглянула. А Вовке так хотелось обрадовать ее: «У нас уже тепло».

Она швырнула перчатки, шубу. Все осталось разбросанным, а мама подошла к зеркалу…

Мамина комната забита картинками, коврами, мебелью. И вещи эти отливают ледяной блеск, такой, как в глазах у мамы.

– Это дядя Игорь натопил, – говорит Вовка.

У мамы поднялись плечи. Волосы распустились по спине золотистым полукругом. Комната поседела от пудры.

– Закрой дверь, сынуля, – томным, тающим голосом просит она. – Я устала.

А Вовка топчется на месте. Ноги его как бы переплетает метель. Хотя в комнате жарко.

– Кому сказала? – говорит мама.

– Я кушать хочу, – плачет Вовка, и ему кажется: внутри него точно бы горит печка, которую зажег дядя Игорь, а вокруг все заледенело и поседело от маминых глаз.

– А я, по-твоему, железная? – кричит мама. – Я тоже голодна, но я терплю. Папа придет – приготовит, а я заболела.

Бабушка лежит в своей комнате на кровати, скрестив руки на груди, и еле дышит. Вовка взбирается к ней. И ему кажется, что и в ней горит печка, которую разжег дядя Игорь. И кажется, что и ее комната, бабушкина, седая и ледяная от маминого голоса и маминого взгляда. Он прижимается к бабушке. Она теплая, как печка. И глаза почему-то слипаются, и голова клонится к бабушке. Далеко-далеко что-то гудит, глухо бухает и щелкает. Ему кажется, что это щелкают мамины счеты. Кажется, что вокруг становится все холоднее, и он прижимается к бабушке еще больше.

– Привез? – слышит он голос мамы.

Вовка вскакивает – стрелой летит в мамину комнату. Но останавливается, пораженный: у мамы на лбу мокрое полотенце, она стонет. Около ее кровати стоит папа. Он весь кругленький и мягкий, как сладкая булка. Вовка бросается к нему, но папа такой же ледяной, как мамины глаза, отстраняет его. Пухленькие пальцы его кажутся костяшками с маминых счет.

– Привез, спрашиваю? – почти плача, раздраженно спрашивает мама.

На пороге появляется девушка, худенькая, с широко раскрытыми голубыми, как у Вовки, глазами, с расцветающей, робко расцветающей в седом облаке снега улыбкой и одетая в коротенькое заснеженное пальто.

Вовка сразу ее узнал – по фотокарточке. И удивился: щеки ее горели, как пламя в плите, которую разжег дядя Игорь.

– Я такая невезучая, – заговорила тетя Валя певучим голосом, целуя маму. – Где я, там горе.

«И правда, – думает Вовка, – мама всегда была здоровой, а тут сразу заболела».

– А это племяш? – засмеялась тетя Валя.

Она подхватила Вовку на руки, подняла высоко-высоко, и Вовке стало так хорошо – его даже папа не поднимал так высоко. И в ней есть что-то родное, близкое… Вот в губах. В щеках. И особенно в глазах. Они точь-в-точь, как у Вовки.

– Мама… Вы? – тетя Валя опустила Вовку. Вовка глянул: в дверях стояла бабушка, растерянная, с протянутыми трясущимися руками. Раньше мама не разрешала ей входить в свою комнату, а сейчас промолчала. Наверное, потому, что больная.

– Доченька!.. Как же?.. – непонятно лепечет бабушка.

Они обнимаются и идут в бабушкину комнату. А папа и мама будто воды в рот набрали.

Вовка доверчиво прижимается к тете Вале. Слышит, как часто и громко, точно разгорелось от близкого, от родного в тете Вале или от огня дяди Игоря, стучит ее сердце. А тетя Валя прилипла губами к намороженно-седым бабушкиным волосам и говорит быстро, певуче:

– Тяжело было работать и учиться. Но теперь все позади. Мы заживем, мама. Трудности уже позади. А вы? Мне писал какой-то Чащин, но я тогда ничего не поняла… Я надеялась на брата. А он – ни слова… Я возьму вас, мама, с собой. Я ведь теперь учительница. Понимаете, мама?

На кухне гремят ведра, звенит посуда, шипит, фыркает примус. Папа бегает с взлохмаченной головой и перекошенным галстуком. Он непривычно суетится. Вовка первый раз его видит таким.

– Что же я? – опять расцвела своей улыбкой тетя Валя. – Надо помочь.

В раскрытую дверь Вовка видит: мама подозвала папу к себе, теребит его за борт пиджака, за галстук и, вращая глазами, чего-то требует, и голос ее щелкает и цокочет, как костяшки ее счет. Папа поджимает губы и отворачивается. Папа такой большой, а похож… Вовка смеется: похож на мальчика… Но ему вдруг стало обидно за него, и он заплакал.

– Выйди! – закричала на него мама.

– Дядя Игорь лучше! – сказал Вовка. И добавил, глянув искоса: – И тетя Валя.

Когда начали обедать, Вовка не сел рядом с папой. Перебрался к бабушке и тете Вале. У мамы не было сил подняться, и ей подали в постель.

Обед получился невкусный. Его почти никто не ел. Папа пил вино. Не закусывал и смотрел в одну точку на скатерти – на пятно от вина.

– Братик и вы… сестричка, – говорит сдавленным, с хрипотцой, голосом тетя Валя, – не возражайте, я возьму маму…

Папино кругленькое лицо покрылось пятнами, будто пропиталось вином. Он что-то бормотал, но и сам не знал что. И вытирал пот. Мама грустно улыбнулась с кровати:

– Конечно, конечно… Ты сама, голубушка, видишь… я больная. У нас некому за нею…

– Я, собственно, знаете… – чужим и точно бы застуженным голосом начал папа. Но в это время кто-то постучал в дверь. Вошел дядя Игорь. Папа встал ему навстречу. Они вышли в коридор.

– Это он писал вам, – говорит Вовка. И со злой радостью глянул на маму: – Это он натопил нам.

У тети Вали глаза раскрылись шире и стали серыми. И точно бы заледенели. И Вовка с тоской находит много общего у нее и у бабушки. Обе серенькие, обе печальные. И почему-то думает, что это от маминого голоса. И от того, что она больная. И метель на улице – тоже от маминого голоса и от блеска ее глаз.

Папа возвращается хмурый. За столом он роняет вилку, опрокидывает стакан. Пухленькие пальцы его щелкают, как костяшки маминых счет, потом вдруг сжимаются в кулаки и обрушиваются на стол страшным ударом.

– Хватит! – кричит папа. – Я здесь хозяин!

На пол падают тарелки. И они гремят, вращаясь по паркету и разлетаясь осколками.

Все замирают. Наступившую тишину разрезает тонкое и нудное завывание ветра, продолжающееся, как мамин плач.

– Она будет жить у меня, – продолжает папа. Уже спокойнее.

– А тебе, Валя, надо еще опериться. Ты прости меня…

Папа наливает вино, хлюпает на скатерть.

Мама приподнимается на кровати, хочет что-то сказать, но вдруг резко откидывается на подушку и стонет. Она прижимает руки к груди, там, где, наверное, болит. Голос ее и ветер за окном подпевают друг другу.

– Сейчас пойду за билетами, – тихо говорит тетя Валя.

Ей никто не отвечает.

«Ну и езжай! – думает Вовка. – Только сама, без бабушки». Он смотрит то на бабушку, то на нетронутый обед и не знает, что делать. И в душе его начинает выть и стонать, как мамин голос и ветер, которые залепляют окна и голову бабушки сединами.

Слезы сами льются…

Не спится Вовке.

Напротив окна мигает уличный фонарь. Ветер треплет ставни. В стену что-то бухает глухо, а с крыши крадутся неясные, шорохи. Желтый отпечаток окна пополз по стене, скользнул на потолок, переливаясь красивыми узорами.

Из спальни доносятся голоса. Мама говорит отрывисто, будто отбрасывает костяшки счет:

– Тебе надо было ляпнуть! Пусть бы брала…

– Перестань!

– И пусть! – говорит мама, точно швыряя словами. – Повисла на нашу шею. Не поживешь как надо…

– Совести у тебя нет. Услышит, – сдержанно и тихо говорит папа.

– А, чихать на нее. Не хочу и не заставят.

– Тише! – стонет, как ветер, папа.

Кто-то с Вовкиных плеч потащил одеяло. Вовка испугался, но в подбородок ткнулась теплая мордочка Власа. По комнате поплыло ласковое урчание.

– Не пугай! Слышала уже!

– Эх ты! – как ветер, вздыхает папа.

Заскрипела кровать. Чиркнула спичка, спальня на мгновение осветилась.

– Связывает нас Вовка, а то давно бы разъехались наши саночки.

Вовка представляет, как папа с мамой разъезжаются в разные стороны на саночках. Смеется. И прижимает Власа. Потом подхватывается: но почему он их связывает?

– Пойми, – говорит мама, – я тебя люблю…

Дверные стекла покраснели – это папа потянул папиросу. Он раньше не курил в комнате, а теперь курит. Это от маминой любви. Долго не слышно папиного голоса. От маминой любви. Наконец он тяжко – от маминой любви – вздыхает:

– Хватит только о себе думать. Докатились… Приехала сестра к брату, а ночует в гостинице. А мать? Угробили старуху… Нам понадобилась машина…

– Ты сам согласился! – оборвала его мама.

Вовка выше натянул одеяло. Уложил поудобнее Власа. Кот вытянулся и заурчал веселее.

В трубе завывал ветер, стучал в окна и зло рвал ставни. Бабушка изредка обдавалась седым светом от проносившихся мимо окон машин, и от этого света бабушка делалась похожей на слепленную из снега.

– Послушала бы людей! – стонал, как ветер, папа. – Я провалиться готов сквозь землю. Не знаю! Не знаю! Неужели у тебя отсохнут руки, если ты постираешь ей? Она ведь беспомощная…

– Нужна она мне! – тарахтит, как костяшками, мама. – У меня своя где-то!

Открылись с глухим ударом ставни, и в комнату ворвался порезанный квадрат серебристого света. Влас прыгнул в отпечаток окна на полу, выгнулся волной. Вовка весь сжался. Откуда-то просочился плачущий голос. В шум метели вплелись странные клокотания и всплески.

– Ба… Бабушка… – вырвалось со слезами у Вовки. Он откидывает одеяло, бросается к ней. – Ты плачешь?

Бабушка гладит его голову наледеневшими пальцами, не отвечает.

Перед глазами встают бабушка, трясущаяся, в слезах, и худенькая, с большими, как у Вовки, глазами тетя Валя.

Она хотела переночевать с бабушкой и Вовкой. Но мама сказала: «У нас нечего стелить» – и тетя ушла. Вовку окутывал холод: «Где она теперь?»

В спальне что-то с грохотом падает. Как разбитые счеты, от чьего-то удара рассыпается по полу мамино зеркало.

– Я тебе покажу, стерва! – как разогреваемый мотор машины, рычит голос папы. – Ты у меня попляшешь! Все продам!

– Пусти ты, изверг, – как задушенная, просит мама. Потом точно бы опять щелкают костяшки. – Вот тебе! Вот!..

Спальня стучит и сопит, как разогревшаяся, готовая в путь машина. Вовка вскакивает и с криком бросается в спальню. Там его подхватывают папины руки, несут обратно.

– Не жалеешь мальчишку! – кричит мама. – Теперь укачивай сам!

Вовка, проснувшись, радуется: солнце всходит. Из окна через всю комнату протянулась золотистая стена солнечных лучей, залив бабушку ярким светом. Из-под черной, с узловатыми венами руки улыбается тетя Валя. Бабушка сняла фотокарточки со стены и уснула с ними.

Вовка долго смотрит на бабушку. Морщины, как трещины в земле, даже во сне не разглаживаются. Вокруг головы улегшейся, истаявшей вьюгой разметались редкие волосы. Светят серебряным венком.

Осторожно, чтобы не потревожить бабушку, Вовка выходит.

Мама только что сняла подрумяненный блинчик: с раскаленной сковородки клочками отрывается едкий дымок. Руки у мамы быстрые. Они просто летают над чашкой, размешивая жидкое тесто. А глаза колючие, острые, так и пронизывают насквозь и леденят.

– Умойся, сынуля, – приказывает мама, размешивая и щурясь. – Тогда дам кушать.

Струйка воды звенит о тазик. А в груди у Вовки что-то жгуче переливается. Под сердцем будто бы червячок завелся – так и сосет. И Вовка знает – это от маминого голоса. А в спину глядит холод – из ее глаз. Вода больно колет ладони и щеки. А под окном гудит двигатель: папа прогревает машину.

– Папа разбудит бабушку, – говорит Вовка, готовый расплакаться, и поспешно отходит от рукомойника. Мама молча подает блинчик.

– А ты уже не болеешь? – спрашивает Вовка, удивляясь.

– Сынуля, слушай меня. – Мама приседает перед Вовкой и говорит ласково, умоляюще: – У тебя есть другая бабушка, хорошая. А эта – плохая. Ты ее не любишь?

Вовка бросает кусочек блина подбежавшему Власу.

– Ну, скажи, что не любишь. Ведь ты же не любишь? Кому сказала? – не выдержав, мама топнула ногой. – Паршивец. Я тебя накормлю…

Мама разжала Вовкины пальцы и надрала уши. Он всхлипывает и на маму смотрит исподлобья.

Входят тетя Валя и папа. Тетя Валя ни на кого не смотрит, направляется к бабушкиной двери.

– Глаза скоро вылезут, черт возьми! – скрипит зубами папа. – Собирайся, проводим.

Вовка смотрит на папины глаза – обманывает папа, глаза не вылазят. Только покраснели. Папа задел ногой стул. Выругался.

«Как слепой», – думает Вовка. Он ловит за лапу Власа и тащит его по полу к бабушке. Навстречу выходят тетя Валя с узелком и бабушка в фуфайке и валенках.

– Мы готовы, – говорит тетя Валя.

Бабушка прижимает Вовку к себе, царапает негнущимися пальцами макушку, целует. Она вся дрожит и не может вымолвить и одного слова, а слезы бегут по морщинам и падают с ее лица.

– Ба, это кот, – говорит Вовка, но его никто не слушает: все направляются к двери.

Он растерянно смотрит. Потом ныряет под кровать.

– Бабушка! Вот автомобиль!

Но все уходят, не обращая на Вовку внимания.

Вовка всхлипывает, мечется по комнате, потом накидывает на плечи пальтишко, летит пулей во двор.

– Бабушка! – плачет Вовка, но студеный ветер срывает его голосок.

У «Волги», посреди занесенного снегом двора, топчутся тетя Валя, бабушка, папа. Мама выглядывает из раскрытой дверцы.

Вовка подбегает к бабушке, обнимает ноги.

– Бабушка, не уезжай!..

– Простудишься, племяш, – испугалась тетя Валя. – Беги в комнату.

Вовка трясется весь, как бабушка. Но ему не холодно. Ему просто страшно и жутко, что он останется один. Один во всем доме! Среди маминых вещей – картин, кресел, комодов, шифоньеров, которые все смотрят, как глаза мамы.

Бабушка тоже трясется и качает головой, а сама сквозь слезы смотрит на папу.

По двору мелкими волнами стелется поземка. Волны быстро подкатываются под ноги, хватают за полы пальто, откидывают.

– Прощай, унучек. – Бабушка целует Вовку, и из глаз ее падают слезы. Они падают и застывают на Вовкином воротнике, на полах, на руках. Застывают и блестят, как глаза мамы.

– Расти человеком, – говорит тетя Валя. Она берет бабушку под руку и выводит на дорогу.

Ледяной ветер забирается под Вовкино пальтишко, обжигает лицо, уши, шею.

– Подумаешь! Упрашивать их будем! Поедем! – будто из-под земли, слышится ледяной голос мамы.

– Проваливай! – кричит папа, все время озирающийся и словно разбуженный ее голосом. Он резко, ударяет дверцей и бежит вслед за бабушкой и тетей Валей. Кругленький, он не бежит, а катится. Вот он догоняет их и идет, как тень, сзади. Секунды на три он останавливается, как от удара, увидев длинного, как телеграфный столб, что вон на углу, дядю Игоря, и как бы уменьшается, как бы сжимается. Потом подает дяде Игорю руку и идет рядом. Он не слышит недовольно зовущую его маму. Не замечает развивающийся у него за спиной шарф.

Слезы застилают Вовкины глаза. Ему горько-горько.

Рычит «Волга». Описывает вокруг Вовки дугу и скрывается в дыму и снежном вихре.

Вовка плачет, а белые, серебрящиеся, взблескивающие на солнце волны поземки мчатся и мчатся прямо на Вовку…

1957

Середа

Середа не мог нарадоваться своей женой: и работать любит, и собой хороша – высокая, стройная, с черными глазами под пушистыми ресницами и длинными, до пояса, смоляными косами. Посмотрит на нее Середа – усталость улетает.

Только вот жить негде… Во времянке тонкие стены, зимою холодно и тесно. Маше обещали заводскую квартиру, надо ждать. Но Середа не желал жить в общих домах, он мечтал об отдельном домике с верандой, переплетенной виноградником, со своим колодцем и душевой. Как у некоторых в их мехколонне, кому он завидовал…

Начали строиться. Почти каждый вечер самосвал Середы подкатывал к времянке, стоящей на отшибе, у затона. По воде рассыпался грохот от сгружаемых кирпичей и камней…

Вскоре во дворе вырос большой желтый скелет будущего дома, а рядом с ним появилась яма для глины. Все делалось по плану. Обе зарплаты полностью шли на стройку. Работать приходилось в основном после смены, вечерами и в выходные дни. Середа научился плотничать у отца и возводил дом своими руками. Не нанимал никого даже на трудоемкие работы и не приглашал соседей, которые не раз, по здешнему обычаю, напрашивались помочь. Не хотел Середа связываться с чужими людьми. Одна у него была опора – Маша.

Как-то он собирался привезти черепицу. Уже вышел на улицу, когда Маша вдруг окликнула его. Голос ее звучал слабо и встревоженно. На побледневшем лице выступили красные пятна. Босые ноги до колен вымазаны глиной. Казалось, что она вылезла из ямы в вязаных чулках.

– Коля, – прошептала она, сияя черными глазами, – послушай: бьется…

– Ребенок? – Середа испугался. – Сейчас?

– Коля! – Маша взялась рукой за ворот пахнущей бензином рубашки, вопросительно и жалостно посмотрела в нахмуренные глаза мужа. – Ты не рад, что ли?

– Обрадуешься! Как палку в колеса. Нельзя нам ребенка. Дом на шее… Достроить надо…

– Дался тебе дом! Квартиру получим…

– О квартире и думать брось. И вообще останавливаться на полпути не привык.

– Что ты! – со стоном проговорила Маша и припала к груди мужа, тихо заплакала. – Боюсь я…

– Ну, ну, успокойся, – убеждал Середа, сдерживаясь, чтобы не оттолкнуть ее. В груди вскипала и готовилась вылиться злость. – Хватит… Построим дом, тогда… Сядем с тобой в беседке под виноградником… И вообще… С детьми чай будем пить в беседке. А сейчас…

Маша забилась у мужа на груди. Потом вдруг отстранилась, и ему стало неудобно перед ней, жалко ее. Он боялся встретиться с нею глазами.

Вечерние сумерки сгустились и повисли над покосившейся времянкой с единственным окошком, сквозь которое тускло пробивался свет.

Середа притянул Машу к себе, поцеловал.

– Мы ведь молоды. Еще наживем… А сейчас нельзя.

Маша вздохнула глубоко и прерывисто и уронила голову на плечо мужа.

А ему надо было идти. Он спешил. Осторожно отстранив жену, не оглядываясь, ушел. Было душно. Он расстегнул воротник. Рубашка вздулась от ветра, хлопнула и коснулась груди, уже холодная, мокрая.

– Черепица, черепица, – повторял он, а перед глазами стояла рыдающая Маша. Ноги сами несли его по знакомой, исхоженной сотни раз дороге.

Возвратившись из больницы, Маша притихла, стала еще податливее и работала молча.

Середа приходил с работы бодрый. Тщательно проверял, что сделала Маша, и оставался всегда доволен. Но восхищения своего не выказывал, говорил не то шутя, не то серьезно:

– Молодчина, Машенька… На обед заработала…

Смотрел мечтательно на наливающийся его силой, его мечтами дом, отмечая, что надо сделать сегодня, а что завтра. Во дворе лениво бродили куры, разгребая лапами навоз. В закутке хрюкал кабанчик. Середа потирал руки и смеялся от удовольствия. После ужина он стучал молотком, пилил, красил, не чувствуя усталости. Работал даже при лампе.

Ложились спать поздно. Маша шептала иногда:

– Люди ссуду берут… Некуда нам торопиться…

– Ну, ну, спи. Завтра вставать рано. – Середа отворачивался к стене и засыпал, надрывно всхрапывая.

Возвращаясь теперь домой, Середа не спешил, как прежде, а шел свободной, неторопливой походкой умудренного житейским опытом человека.

Еще издали он узнавал свой дом, высокий, красивый – лучший дом на всей улице. И улыбался. Подходя, слышал за дощатым забором грозное позванивание цепи и рычание Бурка, громадного кобеля с обрубленными ушами.

Придирчиво окидывал Середа хозяйским глазом дом с верандой, затененной виноградникам, широкий двор, с белым колодцем, всматривался в сад, зеленой стеной отделяющий усадьбу от затона.

У вдруг почему-то пусто и муторно становилось на душе.

«Цветы посадить, что ли?» – придумывал Середа и тут же отвергал эту мысль: толку мало в цветах. Маша не захочет торговать ими. Она и так отбилась от рук. Противится каждому слову, а утром встает вся в слезах. Извела своими капризами: то в театр тянет, то в кино. Ни разу и не посидели за чаем и вином, как мечтал раньше.

Маша похудела. Завила наполовину вылезшие волосы, превратилась в сухую печальную женщину.

Середа замечал перемену в жене и объяснял все это по-своему: «От безделья». Но Маша все больше выскальзывала из-под его власти. Дня не желала дома побыть. А ему так хотелось посидеть в беседке.

Молча шел Середа с Машей в театр. Молча стоял в очереди за билетами – широкоплечий, с короткой морщинистой шеей и короткими, как обрубленными, руками. Сердито посматривал из-под широких бровей на людей зеленоватыми, как у Бурка, глазами.

После представления Маша веселела. Встречая рабочих с завода, расспрашивала о самодеятельности, вспоминала о прошлом. Середа шел рядом и ревниво молчал. Не на шутку беспокоила его Маша.

«Поджигают подруги», – догадывался Середа. До слез сжимая кулаки, вспоминал слова: «Вожжи потуже натягуй!» Перебирал в памяти каждый шаг прошлой жизни: где, когда дал маху? Но не находил ответа и только убеждался, что все больше любит Машу.

Наконец твердо порешил не ходить в театр. Купил телевизор.

Маша обрадовалась покупке и в первый же день пригласила в дом соседей. Середа был потрясен, увидев входивших в калитку женщин с детьми и мужчин в праздничных костюмах. Маша удерживала рвущегося с цепи кобеля. Середа переминался с ноги на ногу, с трудом растягивал губы в улыбке, кланялся, а на лбу и морщинистой шее у него блестел пот.

– Ну-ну… заводи, – выдавил он, повернулся и, обессиленный, на ватных ногах зашагал в глубь сада. Так и не зашел в комнату.

Весь вечер он бродил в темноте между молоденькими яблонями. Вздрогнул, когда из окон ударил свет и в доме зашумели, а потом затрясся в ознобе, услыхав, что Маша приглашает соседей приходить и завтра. Привел его в себя внезапный рык взвившегося на цепи пса, который будто чуял настроение хозяина и выдабривался перед ним, яростно нападая на прохожих.

– Давай, Бурко! Газуй… на всю железку!..

Бурко сорвался с цепи, рыча, повис на калитке в тот самый момент, когда она захлопнулась за Машей, вышедшей проводить гостей. Середа подбежал к собаке, обхватил ее горячую шею дрожащими руками и, чувствуя, как отходит, успокаивается сердце, зашептал, касаясь обрубка уха губами:

– Умница, умница!..

Стукнула щеколда, Середа воровато вздрогнул, схватил кобеля за ошейник и потащил. Послышались торопливые, нервные шаги, мелькнула тень, хлопнула дверь. Маша прошла – не заговорила, а он не спеша приладил цепь, покурил, пуская дымок кверху и усмехаясь чему-то своему. Вошел в спальню невозмутимо спокойный, словно ничего не случилось. Маша уже лежала в постели с закрытыми глазами, но по тому, как поднималась простыня при дыхании и как быстро-быстро дергалась ее тонкая бровь, он понял, что она не спит.

– Ну, картину хорошую крутили?..

Та не ответила и отвернулась к стене, натягивая простыню на голову.

А на другой день, придя с работы, Середа был поражен тишиной во дворе. На конуре лежал разрезанный ошейник. Середа бросился в комнату.

– Где Бурко?

Маша стояла у зеркала, пудрилась. Он рванул жену за плечо н замер, увидев, как по бледным щекам, смывая пудру, катились слезы.

– Ну что ты? Слышишь?

– Слышу, – сухо сказала Маша. – Сдала я твоего Бурка в собачью будку.

– Ты… Сдала?

– Да! Надоела мне эта собачья жизнь. Я молчала все. Скрывала… А теперь скажу… – Она приблизила свое лицо к красному лицу мужа, хлестнула словами: – Не будет у нас ребенка! Никогда! Врач сказал, надорвалась после больницы…

Середа растерянно заморгал, опустился на стул.

– Сгорает все внутри, как вспомню…

Она не смогла договорить. Беспомощно обвела комнату руками и вышла.

В этот вечер Середа ходил к затону, в котором отражались бесчисленные огни домов и красная звезда телевизионной антенны, где разноголосо и монотонно пел бесчисленный хор лягушек. Потом колесил по улицам, не замечая людей, и его все время преследовала красная звезда телевизионной антенны, возвышавшейся над домами, все время можжили звуки городского оркестра. Намаявшись, он возвратился домой. Достал из погреба вино и засел за столиком в темноте на веранде. Прислушался: в доме приглушенно говорило радио.

– Пойди сюда, Маша, – позвал, помедлив, Середа.

Радио смолкло. Открылась дверь. Прошумел напряженный вздох. Молчание длилось с минуту.

– Хоть бы свет включил… – наконец отозвалась Маша.

– Не надо, – поспешно сказал Середа и загремел стулом. – Садись.

Опять прошумел вздох. Как сердце, простучали шаги. Пахнуло пудрой.

В руках Середы бутылка прыгала, как живая. Он наполнил стаканы.

– Выпьем, Маша…

– Не хочу.

Середа пошевелился и затаил дыхание.

Слышно было, как бились сердца, как шелестели листья в саду, как надрывно хохотали лягушки в затоне. Там же, в той стороне, отдаленно, покинуто завыла чья-то собака. Это всколыхнуло в сознании Середы всю его жизнь. В одно мгновение промелькнули станица, мехколонна, Машин завод, свадьба, стройка, Бурко… Все тело стало болью.

Лягушки замерли. Темноту сдавила ледянящая душу тишина.

1957

Ночь метельная

Все решено. Надо только действовать.

Врачи определили у сына туберкулез, и он, Данила Тимофеевич, употребит все средства, но сыну погибнуть не даст. Данила Тимофеевич, конечно, слышал, что теперь медицина на высоте и что уже не страшны никакие болезни. Но этому не особенно верит. Не знает, как теперь, а раньше никаких лекарств не принимали. Налегали в таких случаях на жиры. Особенно, слышал Данила Тимофеевич от сведущих людей, помогал жир собачий. И вот он решился насчет Кучмана.

Правда, о таком щепетильном деле еще можно говорить. А когда оно самого коснется, тут уж мороз всю кожу подерет.

Разумеется, сын ничего знать не будет. Старуха все устроит тайком. И все-таки муторно. Все-таки душа наизнанку выворачивается. А вызволять из беды сына надо.

Данила Тимофеевич глянул на старуху, собрал все необходимое, вышел.

На дворе смеркалось. Кругом все было серо. Задувало из-за сарая, поверху и сбоку, снегом. В застывающей луже, образовавшейся в оттепель перед порогом, схватывалась рябь. Данила Тимофеевич вгляделся: между кирпичами, в луже, ветер трепал его отражение, круглое, с широко расставленными ногами в яловых сапогах, с седой бородкой.

Стукнув хвостом и прошуршав цепью, из конуры вылез Кучман. Стал на отражение Данилы Тимофеевича и отряхнулся, засветив в глазах добрые зеленоватые огоньки. На его бурую, с седой дымкой шерсть на широкой спине, на крутолобую голову с вислыми вздрагивающими ушами падали снежинки.

«Старик», – с глухой тоской подумал Данила Тимофеевич и тут же, не давая себе размягчиться, оттолкнул собаку ногой. Вынул из кармана краюху хлеба. Кучман накинулся на хлеб цепко, как обычно, но есть почему-то не стал, отнес в зубах в конуру.

– Да, – раздумчиво протянул Данила Тимофеевич. Попробовал на пальце лезвие ножа. Вздохнул и прошел в сарай. Нащупав в полумраке верстак, на котором строгал все материалы, когда подваживал осевшую хату, положил оселок. Достал нож.

В сарае еще пахло коровой. Теплый душистый воздух першил в горле, щекотал в ноздрях. Под ногами щелестело сено. Чавкал размокший навоз, который так и не убрал Данила Тимофеевич после того, как Дмитрий отвел корову на колхозный баз. «Сознательный тоже! – Данила Тимофеевич плюнул на оселок. – Теперь бы пил молоко парное! С жирком бы!.. Оно бы усе и прошло!..»

Оселок нудно попискивал. Рука то и дело выпускала нож: то ли заходили в них зашпоры, то ли они ослабели от натуги. В тон оселку поскуливал в своей конуре Кучман. Ворочался, ворча, ветер в соломенной крыше, разоренной воробьями, и на согнутую шею и за шиворот падали колючие крупинки…

Когда нож наточил, уж совсем смерклось. У сарая навалило серый высокий, с Кучмана, сугроб. Намело на порожки. Забило, как паклей, двери. Данила Тимофеевич, злясь на вьюгу, прошел в сени. Отыскал запылившийся фонарь. Заправил его керосином. Протер стекла, открыв источенную ржой створку. Зажег и вовсе расстроился: почти у всех в станице проведен электрический свет, а он, Дмитрий, говорит, проведет тогда, когда у каждого колхозника будет свет.

– Ты делаешь, чи не? – спросила приглушенно старуха, приоткрыв дверь. – А то нагрянет, не оберешься горя…

Старик покосился на ее шершавые, в синих узлах, ноги, обутые в войлочные выступы, с трудом промолчал. Старуха, почуяв недоброе настроение Данилы Тимофеевича, робко затворила дверь, а он, поправляя фитиль, замешкался и ожег ноготь.

– С таким сыном! – ругнулся Данила Тимофеевич. – Сознательный… Расточитель – одно слово!..

Дмитрий, помнит Данила Тимофеевич, еще с мальства неслухом был да упрямым, что хоть плачь. И делал все навред двору. Бывало, что ни есть дома, перетащит в школу. Шкворень найдет, или лом завалящий, или там доску – все волок на какой-то спортивный городок. А чтоб домой принести – нет его! И еще с пупенка себя не берег. Раз Данилу Тимофеевича с овцами (Данила Тимофеевич всю жизнь, до самой пенсии, чабанил) застал в степи буран. Небольшой гурт отбился. Снег угнал его в катавалы. И Дмитрий, оказавшийся на тот грех с отцом, потащился за отбившимися овцами. Как ни требовал Данила Тимофеевич, чтобы тот вернулся, не вернулся… Только мелькнула в снежной ряске шапчонка с развязанными клапанами. Еле нашли его на другой день. Скрывался в щели вместе с овцами. Черт знает, что за сын!