Текст книги "Смотрю, слушаю..."

Автор книги: Иван Бойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

… А снег все валил. А ветер все усиливался.

Прикрыв фонарь полой фуфайки, отвернувшись от ветра, Данила Тимофеевич пробился в сарай. Фонарь повесил на турлучину под потолком. Сам стал в дверях, взявшись рукой за перекосившуюся, слетевшую с нижнего навеса дверь. И вдруг вознегодовал на себя за то, что корил сына. Неплохой у него сын. Когда служил в армии, крепко помогал семье. Бывало время, в колхозе ничего не давали. Сын только и содержал. А теперь, когда он и так в бедственном положении, отец родной и тот на него напустился. Где ж тут, у черта, справедливость?

Вспыхнул в комнате свет. Заискрился снег на лету.

– На… Кучман! – как бы разбуженный светом, позвал Данила Тимофеевич.

В снежных хлопьях блеснули глаза Кучмана. Он радостно взвизгнул. Перебрал темневшими ногами, растаптывая снег. А у Данилы Тимофеевича сжалось сердце. Вспомнил, как в одну мглистую ночь, по первому снежку, дерзкая волчица прокралась огородами во двор, проломала стену в сарайчике, порезала овец и уже подрывалась под перегородку к корове, как Данила Тимофеевич услышал яростный лай. Выскочил в исподниках. По шуму в сарае определил, что за гость. Спустил с цепи Кучмана, и тот настиг наглую волчицу у плетня. Данила Тимофеевич подоспел с вилами тогда, когда Кучман подмял уже зверя.

– Да, – сказал Данила Тимофеевич, глядя на Кучмана. – Верно служил!..

Кучман, наполовину освещенный, высунув курившийся паром язык, следил за Данилой Тимофеевичем. Глупый, ничего не понимал, не угадывал намерений хозяина…

Стукнула дверь. Ветер подхватил концы шали старухи, высунувшейся из хаты, размотал мохры на оконном свету. Кучман скакнул к порожкам.

– Слышь? – окликнула старуха. – Чиво ж ты тянешь?

– Не каркай, – сказал Данила Тимофеевич. – Коли умная, сама иди делай…

Шаль сбежала с окна. Ветер качнул вздох:

– И где ж он запропастился? Вишь, метет? Может, что случилось?

– Говорю, не каркай. Впервой, что ли? Ступай. Не настужуй хату…

Звякнула щеколда. Кучман вернулся, опять уставил зеленые огоньки, опять радостно перебирал ногами. И снова заныло внутри у Данилы Тимофеевича. Ведь до последнего времени жили они со старухой душа в душу. А теперь бесит Данилу Тимофеевича даже ее присутствие. И все, конечно, из-за него, из-за Дмитрия…

Легче было Даниле Тимофеевичу, когда сын служил. Бывало, приедет в отпуск. В золотых погонах. В скрипучих ремнях. Пройдет по улице – любо глянуть. Данила Тимофеевич наблюдал за ним в клубе украдкой, через окошко. Клуб был завалющий, с кривым потолком, в вечных потеках. Танцевал Дмитрий ладно, легко. Все барышни ширили на него глаза. Данила Тимофеевич чуть не прыгал от радости. «Молодец, Димка! – пело у него внутри. – У люди выбился!..» А это особенно дорого для Данилы Тимофеевича, потому что он сам батраком был. А сын-то родился в первый год коллективизации, и первой его пеленкой была пеленка колхозная. Как же не радоваться?!

А теперь словно завернуто в жесткую, ледяную пеленку сердце Данилы Тимофеевича. Гложет его обида, гложет!..

Ну, заболел… Не так уж это страшно. Можно поднять на ноги. Страшит то, что Дмитрий взял струнку – отцу перечить.

Демобилизовался – и сразу в гору пошел: в колхозе одним из руководителей стал. Данила Тимофеевич, учитывая это, закупил на свои пенсионные деньжишки бревен. Задумал отгрохать такой дом, чтобы людей завидки брали. Раз сын стал начальником, значит, надо думать! Так уж с покон веков повелось! У начальника все под рукой. Можно достать любой материал. Словом, не то, что ему, Даниле Тимофеевичу. Все для Дмитрия открылось. Сам бы пожил как следует и отца б осчастливил на старости лет. Так нет. Об этом и думать запретил. Вместо того, чтобы строить свой дом, начал строить колхозный Дом культуры. Там и дневал и ночевал. А на кой черт Даниле Тимофеевичу Дом культуры, когда он не ходит туда? Да и ему, самому Дмитрию, свой дом нужнее в тысячу раз. Жениться пора. Конечно, хорошо бы на такой, чтобы денег побольше получала. Жена бы вносила в дом. Ухаживала бы. Жил бы в свое удовольствие и поправился. А так ведь из кожи лезет. Здоровье порвал.

Стыдно Даниле Тимофеевичу за сына перед людьми. Дурак он, каких редко сыщешь по белому свету. Попадалось, к примеру, счастье. Премировали его за перевыполнение плана по поставке молока деньгами, а он раззява, отказался. Заявил, что награждать надо того, кто производит материальные ценности своими руками. А он должен в последнюю очередь получать.

Лежит под снегом лес. Мерзнет напрасно.

Пропадают от холода запахи в сарае.

Крутит по двору вьюга. Загребает в сугробы спокойствие Данилы Тимофеевича…

Если бы был сын умнее, все бы иначе выглядело. И Даниле Тимофеевичу было бы спокойнее, и людям бы мог он в глаза гордо глядеть: какого вырастил орла – машина своя! дом лучше всех! почет всюду! И старуха мать погасила бы свое окошко. И Кучман жил бы на радость…

– Эх, горе мое! – простонал Данила Тимофеевич. А Кучман, поняв его по-своему, взвился на цепи, обнял передними лапами. – И чего он этим доказать хочет? Другие вон, до него, понаставили дворцы себе. И живут припеваючи. Ото начальники, и я понимаю!

Закачались огни. Ветер высмыкнул из-под ног Данилы Тимофеевича землю. Он замахал руками, удерживая равновесие. А Кучман пробежал по двору, будто прикручивав цепью вертящийся в снегу вихрь, заскулил бесприютно и тягостно. А вихрь разросся, навалился на хатенку, затряс ее, выдергивая из окон пучки света.

– Держись, голубушка, – слезно прокричал Данила Тимофеевич, закусывая снежинки вместе с волосами растрепавшейся бороденки, и кинулся к хате, обхватил угол, впившись в стену горячими пальцами. Хата кряхтела, как человек, и вздыхала. Потом, когда вихрь обессилил, он ошалело оглядел двор, двинулся точно на чужих, точно отламывающихся на каждом шагу ногах к горке, возвышающейся у сарая. Разгреб снег руками, припал к наледеневшему шершавому бревну и услышал, как из глаз ветер выдул крупные слезы.

Метель пригнула к земле, налетев сверху, свет от окон. Взвизгнул не то ветер, не то Кучман. Взвизгнул так жизненно и тоскливо, что Данила Тимофеевич понял: он никогда не погубит Кучмана. Никогда! Но, чтобы не заподозрила его в этом старуха, отцепил Кучмана, отвел за ошейник в сарай и посадил его в сусек, который стоял теперь без дела за верстаком, и в котором когда-то содержали отруби для кабана и коровы.

…Темь забивала глаза и рот снегом, чурхала по сапогам и одежде терновником, в самых неожиданных местах набрасывала под ноги, как овечьи туши, сугробы. Темь рвала Данилу Тимофеевича, и он рвал темь, буравя твердый и плачущий ветер головой, разбивая сугробы наледеневшими, горевшими коленками.

Когда в испорошенном свете расплывшейся в метели лампочки зачернели, как проволочное заграждение, ворота овчарни, Данила Тимофеевич остановился, перевел дыхание и свистнул, как свистел, бывало, на пастбище. В ответ раздался осторожный, возбужденно-радостный, угадывающий лай. Данила Тимофеевич довольный засмеялся, выдохнул воздух полной грудью, свистнул еще, и перед ним предстал огромный, с годовалого бычка, кобель. Обнюхав старого чабана, радостно завилял хвостом, радостно засветил глазами, прыгнул, лизнул. Данила Тимофеевич поцеловал в ответ холодный нос кобеля, потер горевшие от царапин руки, и на душе его стало необычайно хорошо.

…Утром, поднявшись до света, Данила Тимофеевич расчищал двор. Метель стихла. День зачинался вокруг широко и погоже. Но на душе было пасмурно, сердце ныло и взвизгивало. Данила Тимофеевич, стараясь развеять снежную свою нудьгу, так расшуровывал сугробы, что в воздухе висела, вровень с крышей, радостная снежная пыль. Он тоже хотел радоваться, но чувствовал, грызло его сердце что-то чудовищное и неопределенное, добиралось до горла. Блескучая и едкая снежная пыль выступала из глаз слезами. Данила Тимофеевич отгребал и отгребал снег, не разгибаясь, стряхивая с ресниц таявшую слезами пыль. И уже проделал дорожку к калитке, когда услышал тоскливое и жизненное нытье измучившегося взаперти Кучмана. И вдруг подобрался весь, распрямляясь. Увидел в глубине улицы, среди парковских деревьев, обтрепанных бурей, белое здание Дома культуры, ближе – вразброс, по садам, нахохлившиеся хатенки с общипанными гребнями и стрехами и кое-где дома – все бывших председателей да бригадиров… Не успев еще ничего подумать, повернулся, задрал бородку, влетел прыжками в сарай и забарабанил по крышке ящика, вымещая все накипевшее на закрытом Кучмане, и из глаз его ярко, как лампочки овчарни, рассыпались холодные огни.

– Что ты разоряешься, батя?

Данила Тимофеевич уронил лопату. Оторопел, выглянув из сарая: во дворе, одной ногой на порожке, стоял Дмитрий в обледеневшей, покоробившейся, местами треснувшей шинели и в шапке с темной вмятиной от кокарды.

– Да вот, – сказал Данила Тимофеевич и улыбнулся, – снег выгребаю. Надуло всюду. А ты ж где пропадал ночь?

– Дела, батя, – Дмитрий шевельнул черными бровями и замороженно улыбнулся.

«Тоже мне – дела!» – почти плакал Данила Тимофеевич от злобы и от этой его улыбки, но спросил с усмешкой, с сочувствием и состраданием:

– Ну, а все-таки?..

– Возили корма на ферму. Видел, что разыгралось? – сказал Дмитрий и вдруг, изогнувшись над порожком, закашлялся. Данила Тимофеевич выждал, пока прекратится кашель, и, не стерпев, сказал:

– Вот ты, сынок, больной и пропадаешь где-то целыми сутками, а когда же мы будем дом делать?..

– А зачем он нам, батя?

– Как это зачем? Жизнь-то лучшеет, а мы…

– Поживем пока в этой, батя. Скоро приступим к плановому строительству домов для колхозников. Одинаковые для всех будут. По проекту. Вот тогда…

– Одинаковые? – сказал, усмехаясь, Данила Тимофеевич. – Зачем же одинаковые?

– Затем, чтобы люди были одинаковые, – улыбаясь, сказал Дмитрий. – Одинаковые и хорошие.

– Не бывать такому! – крикнул Данила Тимофеевич, не понимая, на что больше злясь: то ли на то, что дома одинаковые будут, то ли на то, что будут хорошие люди. – Ты вот наверху и ты…

– Чудак ты, батя. К тому идет все.

Данила Тимофеевич злился на улыбку и веселость худющего, прямо синего сына, вспоминая, как, листая однажды газету, сам наткнулся на снимки домов колхозников по проекту, заговорил, вспотев:

– Ну, если так… Тогда ты уж постарайся для себя в первую очередь. Это же у твоей власти…

В хате он помог Дмитрию раздеться. Помог, держа в душе запомнившееся слово «чудак», старухе накрыть стол. Засуетился. Забегал.

Дмитрий, как всегда, за стол сел один. Навел соли стакан, выпил, подмигнув, и Данила Тимофеевич сделался красным, вспомнив, что сын пьет раствор соли в редких случаях, только тогда, когда идет горлом кровь.

– За все хорошее, батя! – смеялся Дмитрий.

– А как себя чувствуешь, сынок?

– Отлично, – смеялся Дмитрий. – Сегодня в санаторий еду.

– От и хорошо, сынок, поезжай, – обрадовался Данила Тимофеевич и пододвинул к сыну пол-литровую банку, обвязанную тряпочкой. – От мать приготовила для тебя жир. Доброе дело. С медом, с дохтуром… Цветок есть такой…

Мать тихо положила на плечо Дмитрия прыгающую руку.

– День и ночь по тебе сохнем, Дима, – всхлипнула она, утираясь передником. – Поезжай, дите мое, поезжай. И это покушай…

Дмитрий кивнул, хлебнув из тарелки. Как бы вспомнив что-то, остановил недожеванный кусок под обросшей мелким синим волосом щекой.

– Батя, ты не планируешь сегодня побывать на овцеферме?

– Не, – сказал Данила Тимофеевич. – Хай ей грец. Хоть на пенсии отдохну от нее. А што?

– Да, понимаешь, звонили, будто собака там пропала…

Данила Тимофеевич глянул на старуху. Та, поджав губы, отошла к печке.

– Э! – сказал Данила Тимофеевич. – Ото ж я всю ночь слышал, волки выли. Мать честная! Сердце замирало. – Нагнулся к сыну, чтобы не слышала мать, добавил: – Я и свово Кучмана закрыл. Визжит, треклятый. Боится, видно…

– Волки, говоришь? – Дмитрий заработал ложкой быстрее. Потом встал. Одернул по армейской привычке гимнастерку. Потянулся к вешалке за шинелью. – Это они натворят дел. Как раз тичка, паруются. Уедешь, а здесь…

Шинель мотнулась по хате, рассевая леденящие брызги. Тонкие пальцы пробежали по пуговицам.

– Сейчас вернусь. Распоряжусь только.

Хлопнула дверь.

Стало тихо и душно. Упавшие с шинели капли горели на руках.

Данила Тимофеевич не слышал, как подступила старуха.

– Слышь, Тимофеич? Ты заметил, какое у него лицо? Ей-богу, как смерть.

– Выдумываешь, старая! Досаждаешь тут! – вскипел Данила Тимофеевич. – И без тебя тошно.

Прошел в другую половину хаты, в сумрачную комнату, где жарко дышала духовка. Сел у отпотевшего окна. Руки жгло еще сильней. Он больно смял бороду.

По стеклам окна, как слезы, медленно стекали капли. Вокруг дырявого цветочного чугунка на источенном шашелью подоконнике собралась вода. Калачик, прихваченный морозцем, наполовину завял. Его листочки шевелились и опадали даже от дыхания. Данила Тимофеевич сжал бороду до слез.

– Как же это так получается?..

Только теперь он почувствовал, какая бездна между ним, Данилой Тимофеевичем, и сыном. Вот и родной, одна кровь, и жалко – не жил бы! – а все-таки чужой. Хуже, чем чужой. Хуже, чем враг. Лучше бы он и не выбивался в люди. Лучше бы крутил где-нибудь хвосты быкам, чем так рушить надежды. Целый век свой лелеял Данила Тимофеевич мечту, что все-таки пойдет хозяйство в гору. Сам темным остался (разве батракам было до учебы?), зато сыну свет открыл. Верил в свою звезду. И вот, выходит, нет его звезды.

«Побежал! – злорадно рассуждал Данила Тимофеевич. – А зачем, спрашивается? Даже не поел как надо. Как же тут не согнуться? А куда побежал? Спасти овец от волков? От каких волков?»

На улице уже таял снег. Гребни хат, видно в окошко, посерели от пара. Уставились из сугробов черные столбы. Слышалось, как хлюпали ногами прохожие. И у Данилы Тимофеевича хлюпали глаза.

В окошко завернуло солнце. Растеклось красным пламенем по стеклам. Держалось долго. И на это пламя надвинулось что-то, точно дым.

– Данила Тимофеевич, слышите? – прошумел дым. – Сына вашего в больницу отправили! Упал на дороге!

Данила Тимофеевич не успел ничего разглядеть. Дым скользнул с окна. Превратился в звук шагов, потрясающих пол, стекла, цветы. Посыпались листочки. С подоконника сорвалась грязная струйка, жгуче кольнув руки. Данила Тимофеевич вскочил. Воткнул свою бородку в калачик и сквозь колышущую пленку в глазах увидел за плетнем черное мелькание: приходил кто-то…

– Упал на дороге, – точно услышал Данила Тимофеевич отделившийся собственный голос. – Да что ж это?..

Сорвался. Сшибся в дверях, разделяющих хату, со старухой.

– Ты слышал? – дохнула на него огнем старуха. Данила Тимофеевич отпихнул ее. Опрометью кинулся из хаты. А на пороге точно дернул его визг Кучмана. Он споткнулся. Падая, встретился с надвигающимися на него глазами в луже, образовавшейся снова. Глаза его, Данилы Тимофеевича, а казались глазами Кучмана. Рядом с ними отражалась хата и почерневшие бревна…

– Это што визжит? – опять опалил крик старухи. – Чи с ума мы сходим?..

Ох, горько Даниле Тимофеевичу! Как горько!

Рядом с ним, в луже, качалось небо, весеннее, синеглазое, безоблачное, как улыбка сына…

1960

Звонки

Ну, на самом интересном месте перебивают!

– Если не Виталий Витальевич, меня нет, меня нет… Людочка, меня нет…

– Знаю, знаю, Игорь Игоревич. Усвоила, ля-ля, ля-ля…

– Тсс… – замирают в кабинете.

– А кто спрашивает? – интересуется Людочка. – Ля-ля… Железнов? Товарищ Железнов? Игоря Игоревича нет, угу, та-ра-ра…

– Умница! Чудо-секретарша! – перемигиваются Игорь Игоревич и приезжий дружок. – Что надо!

– Игорь Игоревич где? – Людочка трогательно ожидает подсказки. – Он уехал куда-то… Мало ли что секретарь! Уехал и все, он мне не докладывает.

– На ферму уехал, – подсказывает Игорь Игоревич.

– На ферму уехал. На какую? – Людочка знаками умоляет подсказать. – Сейчас вспомню…

– Да любую назови. На первую! – морщится Игорь Игоревич.

– Любую назвала и все! – морщится и приезжий.

– На первую уехал, на МТФ, – исправляет свою оплошность Людочка и смотрит: так ли добавила?

Те кивают: «Так, так».

– Так я с первой МТФ звоню. Его здесь нет, – слышится в трубке.

– Ну и что ж что нет? – не теряется Людочка. – Значит, он еще не приехал. Или уже уехал.

– Умница! Молодец! – восхищаются приятели.

«А когда он будет у себя?» – в трубке.

– А это вы у него спросите, товарищ Железнов! Ля-ля… – Людочка сердито бросает трубку. – Надоел этот Железнов! Ля-ля…

– Ай, Людочка! – восхищается приезжий. – С такою можно работать.

– Замечательная помощница! – подтверждает Игорь Игоревич. И смеется: – Этот Железнов уже третью неделю звонит. Я ему пообещал электрический двигатель: что-то там придумал для птичника, внедрить хочет. Только дудки ему! Потому что свинья порядочная. На собрании так и норовит ущипнуть. Так и норовит! Чую, под меня роет яму, на ромбик надеется…

– Такого утопить мало, а не то что дорогу давать, – говорит приятель.

– Дорогу? Только через мой труп! – грозно заверяет Игорь Игоревич. И, вспомнив, веселеет: – Ну-ну, что ж дальше было? Досказывай.

– У, что дальше было! – веселеет и рассказчик. – Сели мы, значит, за столик. Справа – она. Он – напротив. Я распечатываю.

И тут опять перебивает звонок.

– Меня нет, меня нет, – предупреждает Игорь Игоревич. – Если не Виталий Витальевич, меня – нет…

– Ля-ля-ля-ля… Знаю, знаю, зна-а-аю… Запом-пом-помнила… – Людочка зажимает трубку, шепчет таинственно: – Какая-то женщина! Игорь Игоревич, женский голос!

– А кто, спроси, – переживает Игорь Игоревич, весь напрягаясь.

– Ты, брат, тоже не теряешься, – смеется гость. – Молодец!

– Бывает! – скромно вздыхает Игорь Игоревич.

– Ля-ля-ля-ля… Ало! Как вас… назвать? Вера? Знакомая? Сейчас посмотрю. У него совещание было. Может, здесь еще. – Людочка опять зажимает трубку. – Говорит, знакомая Вера.

– Вера? – Игорь Игоревич морщит лоб. – Вера… Неужели та? Да нет, не должна. Вера! Подожди, Людочка. А не подсвистывает эта Вера? Павловский, тот говорит женским голосом, как артист. Я ему сеялку обещал. Ту, что Виталию Витальевичу снарядили. Ну-ка спроси что-нибудь, Людочка, а я послушаю голос…

– Ало! А у вас есть время подождать его? – Людочка, сияющая, довольная собой, подставляет трубку Игорю Игоревичу.

В трубке: «Конечно, подожду, он мне очень нужен».

– Бросай! Бросай! Нет его! – замахал руками Игорь Игоревич.

– Нет, говорят, его. Искали, не нашли.

Когда растерянная Людочка положила трубку, Игорь Игоревич разразился смехом:

– Уже и этот научился женским голосом говорить, Железнов! Слышите? Железнов научился говорить женским голосом. «Конечно». «Очень, очень». Провести меня вздумал! Да я его «очень» за тыщу километров узнаю.

Насмеявшись вволю, дав так же насмеяться и приятелю, и Людочке, Игорь Игоревич становится торжественно серьезным:

– Меня не так просто провести!

– Да, – соглашается собеседник. – У тебя талант!

– У меня на всякий талант талант! – поощренный, любуется собой Игорь Игоревич, но не забывает и товарища: – Так досказывай, что же дальше…

– А! – вспоминая, закатывается друг. – Раскупориваю я, значит…

Но опять звонит телефон, самого интересного не дает досказать, проклятый!

– Ну, дорогой, у тебя от звонков с ума сойти можно!

– Не говори! От одного отобьешься, тут другой, – вздыхает Игорь Игоревич. – Но это не иначе мой клиент. Не иначе Виталий Витальевич. Он обещал груш привезти. У них там груши – мед!..

Но Людочка протягивает трубку, испуганно округляет глаза:

– Из райкома. Вас.

– Из райкома? Меня? – Игорь Игоревич подхватывается, как от удара, ловит трубку дрожащей рукой: Слушаю. Да, здесь. Никуда. Я ведь отчет делаю. А что вы хотели? Что?.. Железнов? Это Железнов говорит?.. Ну, знаешь… Очень рад, очень рад… Что? Секретарша?.. Ну она же не знала, по какому делу, милый!.. Я же готовлю отчет, не хотела беспокоить… Да, да… Заезжай. Двигатель? Конечно, есть! Ну, зачем сразу в райком, милый?.. Я же сказал… Заезжай. Заезжай…

Игорь Игоревич положил трубку и повернулся, вспотевший, точно из бани вышел.

– Купил-таки!.. И всегда так… Со всех ног бежишь, думаешь, что правда…

– Да… – вздыхает приятель, чувствуя неловкость за оплошавшего друга. – Ну ты не расстраивайся, Игорь Игоревич. Бывает. Да и то сказать…

– Ну, еще бы! – говорит Игорь Игоревич. – Уж на что я не так просто брошусь на удочку, а и то не сразу даже голос узнал… Купил так купил!..

За урожай

– Стой! Стой! – закричал Липченок, выскочив из лесополосы. – Стой, Микола, кому говорят!

Задорожный затормозил.

– Подкараулил-таки я тебя, землячок! – обрадовался Липченок.

– Что такое? – Задорожный спрыгнул с трактора.

Огромный, в пышущем жаром комбинезоне, он казался вдвое больше Липченка.

– Отдохни маленько. Покури.

– Некогда раскуривать, – сказал Задорожный. Однако закурил. – Так за каким дьяволом тебя понесло в такую даль?

– Это все твоя кукуруза? – спросил Липченок.

– Звена моего. А что?

– Глаза завидущие! – пропел Липченок. Захарлал!

– У нас в звене еще и пшеничка есть, – довольный, отозвался Задорожный. – И подсолнухи. Тысяча гектаров всего.

– А сколько тыщ народу в колхозе? – сказал с хитрецой Липченок. – Что им делать, когда так землю загребать?

– Как что? На фермах дел сколько! А строительство развернулось! – говорил Задорожный. – А за садом ухаживать! В прошлом году с уборкой не управились, сколько гранклету и яблок пропало!

– Гранклет пропал? – Липченок на минуту задумался и стал поспешно обуваться. – Гранклету нельзя пропадать, это ты дело сказал. Гранклет – фрукта добрая. С гранклету такая штука получается, пальчики оближешь!

– Вон ты куда гнешь! – засмеялся Задорожный. – Не бросил, значит, своего?

Липченок стрельнул покрасневшими глазками, заныл, подтягивая голенище сапога:

– Рассохлись, проклятые. Прямо ноги отламываются!

– Сидел бы дома, старухе помогал, – смеялся Задорожный. – Зачем было тащиться по жаре?

– Я затем пришел, что сил моих нет смотреть, как вы над землей измываетесь.

– Как это измываемся? – обиделся Задорожный.

– А вот так! – кричал Липченок. – Сколько смотрю с горы, специально на Казачью влез, вы все гоняете трактора, джигитуете без головы. И так сушь стоит, а вы еще земли утрамбовываете!

– Не утрамбовываем, а рыхлим, батя. Чтобы не трескалась и влага не уходила. – Задорожный легонько подтолкнул Липченка к прицепу. – Глянь, какие рыхлители поставили, лапчатые.

– Нужно не землю ковырять, а делать, чтоб дождички шли.

– Что ж нужно делать? – сдержанно улыбался Задорожный. – Подскажи.

– Колдуна нужно поливать – вот что! – выпалил Липченок.

– Какого еще колдуна?

– Э… – сказал осуждающе Липченок. – Шемигона-то помнишь?

– Ну…

– Он же колдун был! Я-то знаю! Теперь нужно только крест расшатать и поливать с Урупа. Может, урожай спасем.

– Могилу поливать, что ли?

– Каждый день. И пойдет дождь, это я тебе точно говорю. Веками опробовано, ей-бо, черт возьми.

Задорожный разглядывал Липченка и не понимал, хочется ли ему засмеяться или заплакать.

– Обойдемся как-нибудь без этого.

– Бога за бороду не возьмешь! – крикнул Липчепок. – Руки коротки.

– Я, может, и не возьму, а вот Середа, тот возьмет. Вот он, Середа, сюда едет. – Задорожный показал на приближающийся «Беларусь». – Такую штуку готовит, что никакая засуха не возьмет нас. Техника!

– Ничего у вас не выйдет! – кричал Липченок. – Я, может, похлеще вас техникой занялся, такой аппарат сочинил, залюбуешься! Первак давал, куда там! А и то ничего не вышло. Хивря топором порубала. Ей-бо, черт возьми!

– Порубала? – захохотал Задорожный, вытирая слезы.

– Не пожалела, вражина, теперь хоть плачь.

– Вот с этого бы и начинал! – закатывался Задорожный. – Мол, хоть плачь. А то крутишь-вертишь…

Липченок опять опустился, опять заскрипел суставами, переобуваясь.

– Поразворошили землю, грудка уже залезть успела, спасу нет – давит. – Переобувался он на этот раз быстро и подхватился злой. – А ты не регочи! Ото и твоим тракторам то будет, что моему аппарату. Обидятся люди, что не выйдет урожай, и все порушат!

Задорожный не мог слова сказать – зашелся в кашле. Папироса выпала из рук.

– Что у вас тут происходит? – крикнул Середа, остановив по соседству трактор.

– Да вот… Со свояком беседую…

– А что ему нужно?

– Не знаешь что!

– А! – Середа включил передачу. – Гони его отсюда!

– Как гони? – вскинулся, побежал к Середе Липченок. – Кого гони? Да я тут, где ты разъезжаешь, в девятнадцатом атамана с Отрадной сразил! Дед твой, Пантюха, руку перед строем жал, а ты – гони? Не сбросили бы с Казачьей Пантюху беляки, он бы тебе показал!

Середа не стал слушать, тронул, облако пыли накрыло Липченка.

– Будь другом, Микола, уважь! – вернувшись, взмолился Липченок. – Я – одна нога здесь, другая – в Отрадной. Не успеешь круг сделать, а я уже тут буду. За урожай выпьем.

– Урожай нужно делать, дед.

– Так будем делать… – Липченок теребил механизатора за комбинезон, желая разжалобить. – Посуди сам, какая мне радость на старости лет.

– Того и стараемся, чтоб была радость. – Задорожный, уже направился к трактору, поглядывая на часы.

– Неужто забыл, как я тебе в крынке молока приносил? Вот такусенький был, до колеса не дотянешься. Трое вас осталось, сирот, а я и чуреки носил…

– Помню все, дедушка! Потому и стараюсь. – Задорожный поднялся на трактор, всмотрелся в степь: в сиреневой дымке трепетали, переливались рябящие ряды кукурузы, уходящей к Урупу, под Казачью. – Палит-то как!

– Микола! – звал Липченок.

– Занялся бы чем-нибудь путным, дедушка!

– Ну, погоди, своячок! – угрожающе и жалостно прокричал Липченок. – Я займусь! Я еще так займусь, что ты от меня не отвертишься!

– О, вымахала! – воскликнул Липченок, появляясь на поле месяца через два так же неожиданно, как и первый раз. – Чуть не заблудился, пока нашел вас, землячки! Как черт меня кружит, вот эта кишка только и спасла. – Липченок пнул сапогом шланг, ведущий к трактору, сел, начал переобуваться, поглядывая на механизаторов. – Теперь вы от меня не отвертитесь за такой урожай!

– Ничего будет урожай, удалась кукуруза, – сказал Задорожный. – Но и тебе повысили пенсию. Повысили же?

– Что ты! На целую литровку, ей-бо, черт возьми! – закричал Липченок. – На радостях в Отрадной хватил, и такая поэзия в голову пришла: смастерил аппарат для гранклета. Не распознать, что самогонный. Хивря – и та не разнюхала: кастрюля с виду, вроде пойло подсвинку варю. Радуется старуха, в огороде песенки поет. А поросенок юзжит. Потому я и в ус не дую, потягиваю себе первачок, пока не свалюсь. Во! – И заключил грустно: – Предала меня из-за этого удовольствия жинка, не долго тешился.

– Предала?

– У самой не хватило тямы раскрыть мою хитрость, Ваську Чайника, уполномоченного, накусикала.

– Забрал?

– Из Отрадной пришел, не поленился! Да мало показалось вреда учинил, он еще и председателя подкрутил, чтоб пенсию старухе выдавали. Обидел кругом. Теперь одна надежда на вас.

– Дай ему, Коля, на сто граммов. Пусть уходит скорее, – повиснув на колесе, хохотал Середа. – Не даст работать!

– На сто граммов? – воскликнул Липченок. – В кого же ты такой жадюга уродился? Ста граммами твоими и воробья не напоишь, не то что меня! Вы уж как следует! Даром я вам воду из Урупа таскал?

– Какую воду? Когда? – спросил Задорожный.

– А тогда, когда сушь стояла. У меня и свидетели есть, видели, как я надрывался. Вы тут на своих тракторах гарцевали, а я Шемигона поливал. Чуть Уруп не вычерпал, – врал безбожно Липченок. Ни в бога, ни в черта он давно не верил. И выпить не хочет, а куражится над собой и над людьми. Разыгрывает. – Для вас старался. Чтобы дождички шли.

– Кот наплакал твоих дождичков.

– А кукуруза какая! Лес!

– А почему же у Шурки, у зятька вашего, не такая? Ведь рядом.

Липченок смешался на минутку, глазками туда-сюда.

Задорожный перестал смеяться.

– М-да, совсем от рук отбился. А ведь еще силенка есть. Есть же силенка, дедушка?

– Что ты! Еще какая силенка! – просиял Липченок. И притопнул ногой, проверяя, хорошо ли обулся.

– Ты, дед, кукурузу не топчи!

– Что ты! Как можно! Я ж эту кукурузу вырастил.

– Как это? Вот новости!

– А то кто? Я тебе колхозы делал? Я! Не было б меня, разгуливали бы вы тут на тыщах гектаров?

– Ну, это правда, дедушка, – сказал Задорожный. – Что правда, то правда. – И Середе: – Ну-ка, покажи свояку, как мы взяли бога за бороду.

Середа поднялся, резко дернул шнур пускового мотора. Трактор заработал гулко, напористо. Липченок закашлялся от дыма и вдруг увидел, как поднялась в небо сильная струя, заломилась в брызгах в вышине, рассыпаясь радугой.

Старик испуганно заморгал:

– Это что ж такое? – Но скоро пришел в себя, глядя, как ложатся на кукурузу, приминают листья сверкающие брызги. Запрыгал от радости: – От это борода! Ну, землячки, с вас магарыч!

– Ладно, дедушка! – сказал Задорожный. – Приходи вечером в Дом культуры. Шампанского выпьем.

– Шампановского и не предлагай, – возразил Липченок. – Вон Михей, бывший управляющий, довольствовался щампановским, а как переключился на гранклетовую – помер. Меня и силком не заставишь шампановское хлебать.

– Ладно. Придумаем что-нибудь. Может, в сторожа тебя определим. Или горючее нам подвозить. Согласен?

– Это значит, к вам в компанию? – закричал Липченок. – Еще бы не согласен! У вас головы покрепче моей, вы вон что умудрились – дождичек сделали. Кабы к вам в компанию войти, мы б такое умудрились сочинить, что не то что Хивря, а и уполномоченный Васька не раскусил бы…

1960

Концерт в страду

– Игнатий Игнатьевич…

– И не упрашивайте. Сказал нет, значит, нет. Поезжайте-ка лучше на производство. Вон в Отрадной заводы, Дом культуры… А у нас колхоз!

– Но райком…

– Дорогой товарищ…

– Мишечкин. Руководитель труппы.

– Дорогой товарищ руководитель труппы Мишечкин! Райком-то и спросит с меня за хлеб. Поймите, на час оторвемся…

– На полчаса! На полчаса программа рассчитана!

– Да хоть на полчаса. Хоть на одну минуту! На минуту задержимся, а тут тебе дождь! Что тогда?

– За полчаса ничего не случится, Игнатий Игнатьевич.

– Поучите свою жену, как блины печь.

– Вы не оскорбляйте, товарищ председатель.

– Я не оскорбляю, а говорю: давайте не будем тратить время попусту. У меня слово твердое.

– Но у нас путевка! Пу-тев-ка!

– Подумаешь, путевка! Делов куча! Давайте я отмечу в вашей путевке, что выступали, и конец делу!

– Мы должны в каждой бригаде выступить. И в станице.

– И за бригады распишусь! И за станицу! Только уезжайте поскорее, чтобы и люди вас не видели. Вон на пруд поезжайте. У нас – во сазаны! И зеркальные карпы – слава богу. Мы и удочками вас снабдим.

– Насчет сазанов и зеркальных карпов подумаем. А вот за концерты, если вы распишетесь, платить нужно. По двадцать рублей.

– Подумаешь, по двадцать рублей! Заплатим! Да мы по тридцать заплатим. Хлеб дороже!