Текст книги "Под игом"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

XV. Неожиданная встреча

Огнянов направился на север. Он держал путь к горному ущелью.

Вечерело.

Солнце заходило медленно и величаво… Но вот угасли его последние лучи, позолотив высокие пики Стара-планины. Только на западе несколько облачков с золотой кромкой еще улыбались солнцу с поднебесной высоты. Вся долина была окутана тенью. На западе белые обрывы тонули в вечерних сумерках, все больше сгущавшихся над монастырскими лугами, скалами, вязами и грушами, очертания которых расплывались, теряя четкость. Не слышно было ни птичьего щебета, ни стрекотанья кузнечиков. Крылатое племя, днем оглашавшее эту долину веселым шумом, теперь молча ютилось в своих гнездах, свитых на ветвях деревьев или прятавшихся под карнизами монастырских стен. Вместе с темнотой пришла удивительная меланхолическая тишина ночи, и тишину эту будил только грохот горных водопадов. Время от времени легкий ветер доносил в долину отдаленный звон колокольчиков – это запоздалые стада возвращались в город. Вскоре показалась луна и одарила этот блаженный час новым очарованием. Серебристый лунный свет залил луга, и деревья отбросили на землю причудливые тени. Обрывистый склон, теперь отчетливо видный, напоминал стену каких-то древних развалин; новый купол церкви, весь белый, возвышался над монастырской оградой и тополями, а за ними высоко вздымались вершины Стара-планины, сливаясь с темным ночным небом.

Огнянов обошел монастырь с задней стороны, спустился в темный овраг и, поблуждав несколько минут по его каменистому дну, подошел к мельнице.

Дед Стоян встретил его у дверей.

– Что случилось? – быстро спросил Огнянов.

– Пришел друг.

– Какой друг?

– Наш человек.

– Наш человек?

– Ну да, из тех, что за народ.

– Кто он такой?

– Не знаю. Нынче вечером спустился с гор и – прямо ко мне. Я сначала испугался: подумал – разбойник. Ты бы посмотрел, на что он похож… Ноги как палки… А оказалось – свой человек. Я дал ему хлеба.

– Отведи меня к своему гостю!

– Я его спрятал, иди за мной.

И дед Стоян повел Огнянова на мельницу. Внутри ее было темно.

Мельник зажег коптилку, провел Бойчо между стеной и жерновами, потом между двумя ларями и остановился перед дверцей, над которой висели клочья рваной паутины, – признак того, что эта дверь долго стояла запертой.

– Как? Он здесь заперт?

– Ну да! Береженого бог бережет… разве не так, учитель?

Дед Стоян постучал в дверь и крикнул:

– Эй, господин! Выходи!

Дверь открылась, и какой-то человек, согнувшись, вышел из чулана. Это был юноша небольшого роста, сухощавый, белобрысый, с очень мелкими чертами лица, давно уже не бритого, с живыми глазами и легкими движениями; Огнянова он поразил своей необычайной худобой. Он был одет в хорошо облегавшую его тощее тело белую хэшовскую одежду [51]51
  Хэшовская одежда. – Имеется в виду принятая «хзшами» – болгарскими повстанцами, участниками вооруженной борьбы против турок – полувоенная форма.


[Закрыть], распестренную традиционными кистями и обшитую на спине, груди и коленях цветной тесьмой и шнурами, но такую рваную, что сквозь лохмотья виднелось голое тело скитальца.

Гость мельника и Огнянов, взглянув друг на друга, оба враз вскрикнули:

– Муратлийский!

– Кралич!

Крепко пожав друг другу руки, они расцеловались.

– Как ты очутился здесь? Откуда ты? – спрашивал Огнянов Муратлийского, своего бывшего товарища по повстанческому отряду.

– Я?.. А ты где был и как сюда попал? Неужели это и вправду ты, Кралич?

Кралич оглянулся, растерянно окинул взглядом мельницу и деда Стояна, который застыл на месте, раскрыв рот и продолжая держать коптилку перед товарищами.

– Дедушка Стоян, погаси свет и закрой дверь… Или нет, мы выйдем на двор. Здесь такой шум, что мы друг друга и не услышим.

Дед Стоян пошел вперед с коптилкой и закрыл за ними дверь.

– Ну, беседуйте, – сказал он, – а я пойду лягу. Захочется и вам спать, входите и ложитесь, где понравится!

Дно оврага потонуло во мраке, но обрывистый его склон был хорошо освещен луной. Огнянов и Муратлийский отошли подальше – в самое темное место – и устроились на большом камне, у которого тихо журчала извилистая речка.

– Давай опять расцелуемся, брат, – с чувством проговорил Огнянов.

– Скажи, Кралич, откуда ты взялся? А я-то думал, что ты все еще в диарбекирском раю!

– Так, значит, тебя еще не повесили? – отшучивался Бойчо.

Они говорили как друзья… Схожие судьбы и страдания сближают и чужих людей. А Бойчо и Муратлийский были братьями по оружию и по идеалам.

– Ну, теперь рассказывай, – начал Муратлийский. – Ты пришел издалека… Поэтому тебе первому говорить. Когда ты вернулся из Диарбекира?

– Ты хочешь сказать, когда я бежал?

– Как? Ты бежал?

– В мае.

– И сумел благополучно пробраться сюда? Как же ты шел?

– Из Диарбекира шел пешком до русской Армении, а там через Кавказ пробрался в южную Россию, затем в Одессу, – все с помощью русских. Из Одессы пароходом до Варны. Оттуда через горы – в троянские хижины. Перевалил Стара-планину и очутился в Бяла-Черкве.

– А почему ты выбрал именно этот городок?

– Боялся идти туда, где никого не знаю. В некоторых местах у меня были знакомые, но я не знал, что у них теперь на уме, и не был уверен в них. Вспомнил, что в Бяла-Черкве живет лучший друг отца, благороднейшей души человек. К тому же я был убежден, что меня там никто не знает, кроме него; да и он бы не узнал, не скажи я ему сам, кто я такой.

– Ну, я-то узнал тебя сразу. Итак, ты остался здесь?

– Да. Этот человек, друг отца, помог мне устроиться учителем, и пока, слава богу, все идет хорошо.

– Значит, ты теперь за преподавание взялся, Кралич?

– Официально – за преподавание, а неофициально – за прежнее ремесло.

– Апостольство? [52]52
  Апостольство – то есть пропаганда и организация национально-освободительной борьбы на территории порабощенной Болгарии.


[Закрыть]

– Да, революция…

– Ну, как у вас тут идут дела? Мы-то оскандалились.

– Дела пока хороши. Настроение очень приподнятое, почва – что твой вулкан. Ведь Бяла-Черква была одним из пристанищ Левского.

– Какой у вас план?

– Плана еще нет. Готовимся к восстанию, но, так сказать, лишь теоретически и ждем, пока время нас научит. А брожение усиливается с каждым днем и в городе и в окрестностях; рано или поздно восстание вспыхнет.

– Молодец, Кралич! Герой!

– Теперь ты расскажи о своих мытарствах.

– Да ты уже знаешь. В Стара-Загоре мы так оскандалились [53]53
  В Стара-Загоре мы так оскандалились… – Имеется в виду восстание, поднятое 16 сентября 1875 г. в районе города Стара-Загоры под руководством Ст. Стамбулова, 3. Стоянова и Г. Икономова; недостаточная подготовленность этого выступления послужила причиной его быстрой ликвидации турецкими властями.


[Закрыть], что стыдно смотреть в глаза людям…

– Нет, нет, рассказывай с самого начала: что произошло с тех пор, как разбили отряд и мы с тобой расстались. За те восемь лет, что я пробыл в Диарбекире, я ничего не слышал ни о тебе, ни о наших товарищах.

Муратлийский лег на камень, положив руки под голову, и, устроившись поудобнее, начал. Рассказывать ему пришлось долго. Он участвовал в Софийском заговоре Димитра Обшти [54]54
  Димитр Обшти – один из сотрудников Басила Левского. Находясь во власти стихийно бунтарских и авантюристических настроений, встал во главе оппозиционной группировки по отношению к В. Левскому и Центральному революционному комитету; самочинно организовал в сентябре 1872 г. нападение на правительственную турецкую почту на Арабоконакском перевале близ города Орхание (ныне Ботевград) и вскоре был схвачен турецкой полицией; данные Обшти предательские показания позволили турецким властям разгромить ряд революционных комитетов в Болгарии и напасть на след Левского, который и был арестован 28 декабря 1872 г.


[Закрыть]и в ограблении орханийской почты. Попав в тюрьму в результате предательства, он чудом избежал Диарбекира, а может быть, и виселицы. Затем отправился в Румынию, где полтора года скитался, терпя нужду, а оттуда опять перешел в Болгарию с поручением и снова боролся с опасностями и трудностями, сопутствующими агитатору. Этой весной он очутился в Стара-Загоре и активно участвовал в подготовке к восстанию. Восстание кончилось печально. Муратлийский был легко ранен турками в небольшой стычке у Элхова и ушел на Стара-планину, преследуемый турецкой погоней и даже иными болгарами, к которым обращался с просьбой дать хлеба и крестьянское платье, чтобы переодеться. Десять дней скитался он таким образом по горам, подвергаясь тысячам опасностей и лишений. Нестерпимый голод заставил его спуститься с гор, причем он решил, что попросит хлеба у первого встречного, приставив ему к груди пистолет… К счастью, ему повстречался дед Стоян. И Муратлийский с чувством рассказал о том, как хорошо его принял мельник, ведь с тех пор как он начал скитаться по Стара-планине, это был первый человек, отнесшийся к нему по-братски.

Огнянов с волнением слушал все то, что рассказывал Муратлийский о своих приключениях и пережитых опасностях. Он переживал вместе с ним его тревоги, страдания, горькие разочарования и стыд за подлое поведение людей, неизбежное, впрочем, после крушения всякой революции. С братским участием он сейчас принялся обдумывать, как бы получше устроить друга.

Муратлийский умолк. Река шумела у их ног. Кругом было пусто и тихо. Против того места, где сидели друзья, высились освещенные луной немые громады скал; ночной ветерок покачивал растущие на их вершинах низкорослые деревца и кусты дикой сирени.

XVI. Могила говорит

Утром Огнянов решил вернуться в город. Миновав ущелье, он вышел к монастырю. На поляне перед монастырем, под большими ореховыми деревьями, прогуливался игумен. Наслаждаясь утренней красотой этих романтических мест, он обнажил голову и полной грудью вдыхал живительный, свежий горный воздух. Теперь, осенью, от природы веяло новым меланхолическим очарованием, золотились листья деревьев, желтели бархатные склоны гор, и повсюду был разлит сладостно-нежный запах увядания.

Огнянов поздоровался с игуменом.

– Красивые места, отче, – сказал Огнянов, – ваше счастье, что вы живете среди природы и можете спокойно радоваться ее божественной красоте. Если я когда-нибудь вздумаю уйти в монастырь, то лишь из любви к природе, которая всегда прекрасна.

– Из апостолов да в монахи! Берегись, Огнянов, сразу скатишься на несколько ступенек ниже. Оставайся в миру. К тому же я бы тебя и не принял в свой монастырь, – ты такой безбожник , что, чего доброго, заразишь неверием самого отца Иеротея, – пошутил игумен.

– А что он за человек, этот старик? – спросил Бойчо.

– Весьма благочестивый и почтенный брат, очень похожий на господа Саваофа: по есть у него один грешок – закапывает свои деньги в землю, и они там зарастают плесенью. Сколько раз мы ему намекали, советовали отдать их для общего дела. Притворяется, что не понимает… О нем уже поговорку сложили. «Недогадлив, как отец Иеротей», – говорим мы в подобных случаях. Откуда идешь в такую рань?

– Ночевал на мельнице у деда Стояна.

Игумен посмотрел на молодого человека немного удивленно.

– Тебе что-нибудь угрожает?

– Нет… Я встретился там с одним товарищем.

И Огнянов рассказал о своей встрече с Муратлийским.

– Почему же вы не пришли в монастырь? – укоризненно проговорил игумен. – Там вы, наверное, спали на мешках с зерном.

– Нашему брату революционеру не привыкать стать.

– Благослови вас господь!.. А как вы собираетесь его окрестить, твоего товарища?

– Ярослав Бырзобегунек, австрийский чех, фотограф, решивший обосноваться в Бяла-Черкве.

Отец Натанаил рассмеялся.

– Ну и дерзкие же вы люди, апостолы! Смотрите, как бы крынка не разбилась в третий раз…

– Не беспокойся! И у революционеров, как и у разбойников, есть свой бог, – многозначительно проговорил Бойчо и улыбнулся. – Ба, ты, оказывается, с оружием, – проговорил он, заметив ружье Натанаила, прислоненное к стволу вербы.

– Да вот надумал пристрелять его сегодня утром. Давно уже я не брал ружья в руки… Ты всех точно с ума свел: я теперь каждый день эту музыку слышу… перед самым монастырем… Такая пальба, что и мертвого взбодрит, а про меня, старого грешника, и говорить нечего…

– Ну что ж, не мешает и тебе поупражняться, отец игумен.

Так они говорили, пока не добрались до мельницы – той самой, где Огнянов однажды провел страшную ночь. Он вспомнил все и нахмурился.

Теперь мельница не работала. С той ночи мельник Стоян забросил ее и снял другую, на монастырской реке.

Запущенная и заросшая бурьяном, мельница как-то не вязалась с этой прекрасной местностью и походила на гробницу.

Между тем к собеседникам незаметно подкрался Мунчо и, остановившись возле них, уставился на Огнянова. По тупому лицу помешанного блуждала какая-то странная усмешка. А в глазах отражались и дружелюбие, и страх, и удивление – чувства, которые Огнянов пробуждал в душе Мунчо. Надо сказать, что несколько лет назад Мунчо обругал пророка Магомета в присутствии одного онбаши, и тот избил юродивого до полусмерти. С тех пор в его затемненной душе осталось только одно чувство, только одна мысль, только один проблеск сознания: ужасная, нечеловеческая ненависть к туркам. Оказавшись случайным свидетелем убийства двух турок на мельнице и погребения их трупов в яме, Мунчо стал испытывать к Огнянову благоговейное удивление и почтительный страх. Эти чувства походили на поклонение божеству. Почему-то юродивый называл Огнянова «Руссиан». В ту ночь на галерее он испугался Огнянова, но позднее привык к нему, так как часто встречал его в монастыре. Завидев Огнянова, Мунчо уже не мог оторвать от него глаз и, должно быть, считал его своим покровителем. Когда его обижали монастырские батраки, он их пугал Руссианом: «Вот погодите, скажу Русс-и-ану, чтоб он и вас-с-с за-ре-зал!» – и проводил пальцем поперек горла. Эти же слова он твердил, бродя по городу, но, к счастью, никто не понимал их смысла.

Игумен и Бойчо не обращали внимания на Мунчо, а тот беспрерывно вертел головой и дружески улыбался.

– Смотри, онбаши идет! – сказал игумен. Действительно, невдалеке показался онбаши с ружьем через плечо и сумкой за спиной. Он шел на охоту.

Это был человек лет тридцати пяти, с опухшим желтоватым лицом, большим выпуклым лбом и сонным ленивым взглядом маленьких серых глаз. Подозревали, что он курит опиум. Обменявшись приветствиями, игумен и онбаши немного поговорили об охоте в этом году; затем турок взял ружье игумена и, как это делает всякий страстный охотник, внимательно осмотрел его.

– Хорошее ружье, деспот-эфенди, – проговорил он. – Куда будешь целиться?

 – Да вот как раз выбираю место, Шериф-ага… Несколько лет не брал ружья в руки, надо же хоть разок его разрядить.

– А в какую мишень? – спросил онбаши и снял с плеча свое собственное ружье, явно желая показать, какой он меткий стрелок.

– Видишь, вон там на обрыве бурьян, похожий на шапку, – сказал игумен, – около него когда-то копали глину.

Онбаши посмотрел на него немного удивленно.

– Далековато!

Шериф-ага присел на корточки у большого камня, положил на него ружье и прицеливался секунд десять.

Грянул выстрел; пуля подняла пыль в нескольких шагах от «мишени».

Легкая досада отразилась на внезапно покрасневшем лице онбаши.

– Еще раз, – сказал он и, снова присев, стал целиться; теперь он целился почти минуту.

Выстрелив, онбаши поднялся и стал всматриваться в бурьян. Но на этот раз пыль на обрыве поднялась еще дальше от цели.

– Эх, чтоб тебя! – проворчал он, разозлившись. – Деспот-эфенди, нельзя выбирать такую далекую цель! Ну-ка, стреляй теперь ты! Но предупреждаю, зря пропадет пуля… Хоть в обрыв-то попади, – добавил он шутливо.

Игумен поднял ружье, стоя прицелился и сразу же выстрелил.

Облачко пыли взвилось над самым бурьяном.

– Все еще слушается меня эта штучка!.. – воскликнул игумен.

– Постой! – закричал онбаши. – Ну-ка. еще раз… Игумен опять прицелился и выстрелил. Пуля снова попала в бурьян. Онбаши побледнел и сердито проговорил:

– Глаз у тебя меткий, ваше преподобие, и не верится мне, что ты несколько лет не стрелял… Тебе бы впору поучить вашу молодежь, ту, что здесь что ни день увлекается пальбой… – Потом добавил со злобой: – Очень уж распустились, что-то не сидится им на месте… Ну, да когда-нибудь свернут себе шею!

И онбаши смерил Огнянова злым, ненавидящим взглядом.

Все это время Мунчо спокойно стоял поодаль. Но как он изменился теперь! Безумный испуг, смешанный с лютой ненавистью, исказил черты его лица, и оно стало страшным. Разинув рот и широко раскинув руки, он с угрожающим видом уставился на онбаши, словно готовясь кинуться на него. Онбаши, случайно повернувшись в сторону юродивого, бросил на него презрительный взгляд. Глаза Мунчо загорелись звериным бешенством.

– Погоди, Ру-сс-и-ан зарежет и тебя! – крикнул он, брызгая слюной от ярости, и крепко выругался.

Онбаши немного знал по-болгарски, по невнятных слов Мунчо не разобрал.

– Что он промычал, этот скот? – спросил турок игумена.

– Да так просто, эфенди. Или ты его не знаешь?

– Почему это Мунчо здесь так разошелся? В городе он тихий, – заметил Бойчо.

– Неужели не понимаешь? Всякий петух поет в своем курятнике.

Тем временем невдалеке показалась великолепная гончая с черными подпалинами на боках и в кожаном ошейнике, на котором болтался обрывок веревки; гончая бежала по лугу к мельнице.

Все повернулись в ее сторону.

– Сбежала от хозяина, – заметил игумен. – Очевидно, где-нибудь поблизости бродят охотники.

Огнянов невольно вздрогнул.

Гончая добежала до мельницы, остановилась, обнюхала дверь и стала кружить по траве, жалобно воя. Ледяная дрожь пробрала Огнянова.

– Смотрите-ка, да это гончая пропавшего Эмексиз-Пехливана! – воскликнул онбаши.

Гончая – Огнянов хорошо ее помнил – бегала вокруг мельницы, царапала когтями порог, рыла лапами землю у кустов и скулила. Но вдруг она подняла длинную влажную морду и, как бы желая обратить на себя внимание, сердито залаяла. Сердце у Огнянова сжалось от этого угрожающего лая! Он переглянулся с игуменом: оба они были поражены. Онбаши внимательно смотрел на собаку, удивленный и недоумевающий.

Гончая то лаяла, то выла, повернув морду в их сторону.

И вдруг она кинулась к Огнянову. Весь бледный, он отскочил, а собака, яростно лая, бросалась на него по-волчьи.

Он выхватил кинжал и стал обороняться от рассвирепевшего животного, а игумен, не видя поблизости ни одного камня, безуспешно пытался оттащить собаку.

Онбаши молча наблюдал за этой странной сценой. На Огнянова и его сверкающий кинжал он смотрел подозрительно и зловеще. Но, защищаясь, Огнянов мог убить собаку, которая то и дело ловко увертывалась от кинжала, чтобы кинуться на врага с другой стороны, и онбаши отогнал ее.

– Чорбаджи, почему эта собака так зла на тебя? – обратился он к раскрасневшемуся и тяжело дышавшему Огнянову.

– Как-то раз, не помню где, я ударил ее камнем, – ответил Огнянов с напускным спокойствием.

Онбаши посмотрел на него испытующе и недоверчиво. Очевидно, он не был удовлетворен ответом.

В голове у него зародилось смутное подозрение. Но он решил все обдумать потом, а пока сделал вид, что объяснение Огнянова кажется ему вполне правдоподобным.

– Что правда, то правда, собаки этой породы очень злопамятны, – сказал он.

Попрощавшись с игуменом, онбаши пошел к ущелью и вскоре скрылся из виду.

Гончая, подняв хвост, уже трусила по лугу, догоняя своего нового хозяина.

– Ведь вы же убили эту гадину? – проговорил игумен в недоумении.

– Я бросил ее, полумертвую, в заводь, думал, что утонет, но она, к несчастью, осталась жива! – пробормотал Огнянов озабоченно. – Прав был дед Стоян: лучше было зарыть ее вместе с теми двумя псами. И надо же было так случиться, что здесь оказался этот дубина Шериф! Беда там и нагрянет, где ее не ждешь!

– А тех-то вы прикончили как следует? Как бы кто из них не воскрес вроде этой собаки, – проговорил игумен укоризнен но. — Когда берешься за такое дело, нужно доводить его до копил, а не бросать на полдороге… Новичок ты еще, Бойчо, в этом ремесле, ну, да, может быть, обойдется. Ведь мы распустили та кой слух насчет пропавших турок, что о них перестали беспокоиться. Но придется мне опять разузнать, что про них говорят.

Между тем Огнянов устремил глаза на то место, где были зарыты турки, и с удивлением увидел там большую кучу камней. Ни он, ни мельник Стоян этих камней не бросали. Огня нов высказал свое удивление игумену. Натананл его успокоил, говоря, что камни, очевидно, попали на это место случайно. Они не знали, что Мунчо каждый день ходит сюда и с проклятиями бросает камни на могилу турок, так что уже подобрал все камни, валявшиеся поблизости.

Огнянов протянул руку игумену.

– Куда ты?

– До свидания, спешу. У меня куча дел со спектаклем. Из-за этой проклятой собаки я забыл про свою роль.

– Кого ты играешь?

– Графа.

– Графа? А где же твое графство?.. – пошутил игумен.

– Диарбекирская крепость… Дарю ее тому, кто пожелает. И Огнянов ушел.

XVII. Представление

Драма «Многострадальная Геновева», которую в этот вечер играли в мужском училище, неизвестна большинству молодых читателей. А между тем лет тридцать назад эта пьеса наряду с «Александрией», «Хитрым Бертольдом» и «Михалом» [55]55
  «Александрия», «Хитрый Бертольд», «Михал». – «Александрия» – анонимная повесть о жизни и подвигах Александра Македонского, известная уже в средневековой Болгарии по переводам с византийского оригинала; «Хитрый Бертольд» – немецкая народная юмористическая повесть; «Михал» – комедия Савы Доброплодного (1856), переделанная из пьесы сербского драматурга Йована Поповича.


[Закрыть]воспитывала литературные вкусы целого поколения и приводила в восторг тогдашнее общество. Вот вкратце ее содержание. Один немецкий граф, по имени Зигфрид, уехал в Испанию воевать с маврами и оставил в неутешном горе свою жену, молодую графиню Геновеву. Не успел он уехать, как его наместник Голос явился к графине с оскорбительным предложением, которое она с негодованием отвергла. Тогда мстительный Голос убил Драко – верного графского слугу, графиню бросил в тюрьму, а графу написал, что графиня изменила ему с Драко. Разгневанный граф прислал ему приказ убить неверную супругу. Но палачи, на которых Голос возложил эту миссию, сжалившись над графиней, отвели ее с ребенком в лес и, оставив в пещере, бросили на произвол судьбы, а Голосу сказали, что казнили ее. Спустя семь лет злосчастный граф вернулся с войны и, узнав из письма, оставленного Геновевой, что она невинна, стал оплакивать ее раннюю смерть, а Голоса заковал в цепи, и тот сошел с ума от угрызений совести. Как-то раз граф, чтобы развлечься, поехал на охоту в лес и случайно нашел в пещере графиню с ребенком: при них жила серна, кормившая их молоком. Супруги узнали друг друга и, счастливые, вернулись во дворец. Эта наивная и трогательная история вызывала слезы у всех женщин в городе – и пожилых и молодых. Легенду о Геновеве все помнят доныне, а многие дамы даже знали пьесу наизусть.

Вот почему предстоящий спектакль уже много дней волновал бяло-черквовское общество. Его ждали с нетерпением, как большое событие, которое должно было внести приятное разнообразие в монотонную жизнь городка. Все население собиралось идти смотреть пьесу. Богатые женщины шили себе наряды, а бедные, продав на базаре пряжу, покупали билеты немедленно, чтобы не истратить деньги на соль или мыло. Только и было разговоров что о спектакле, и они отодвинули на задний план обычные сплетни о семейной и общественной жизни горожан. В церкви старухи спрашивали друг друга: «Гена, вечером пойдешь на «Геновеву»?» И уже готовились плакать о многострадальной графине. В каждом доме с интересом говорили о том, кто какую роль получил, и с удовлетворением узнавали, что Огнянов будет играть графа. Роль коварного, а впоследствии свихнувшегося Голоса взял господин Фратю – любитель сильных ощущений. (Стремясь произвести на публику как можно более глубокое впечатление, господин Фратю вот уже целый месяц не стриг себе волос.) Илийчо Любопытный играл слугу Драко и в день спектакля раз двадцать репетировал сцену своей смерти от меча Голоса. Он же должен был воспроизводить лай охотничьей собаки графа. И эту роль он разучивал с не меньшим усердием. Играть Геновеву предложили было дьякону Викентию, так как у него были красивые длинные волосы, но, узнав, что духовному лицу не разрешается выходить на сцену, эту роль дали другому парню, снабдив его какой-то белой мазью, чтобы он замазал себе усы. На остальные, второстепенные, роли тоже нашлись желающие.

Труднее было с декорациями и бутафорией, так как требовалось достать уйму всяких вещей, а денег было мало. Впрочем, потратиться пришлось только на занавес: его сшили из красного кумача и заказали одному дебрянскому иконописцу нарисовать на нем лиру. Лира получилась похожей на вилы, которыми ворошат сено. А для обстановки графского дворца собрали всю лучшую мебель в городе. У Хаджи Гюро взяли оконные занавеси с изображением тополей; у Карагезоолу – два малоазиатских кувшина; у Мичо Бейзаде – изящные стеклянные цветочные вазы; у Мичо Саранова – большой ковер; у Николая Недковича – картины на темы из франко-прусской войны; у Бенчоолу – старую продавленную кушетку, единственную в городе; у Марко Иванова – большое зеркало, привезенное из Бухареста, и групповой портрет «мучеников»; из женского монастыря взяли пуховые подушечки; из школы – карту Австралии и звездный глобус, а из церкви – малую лю стру, которой предстояло освещать всю эту всемирную выставку. Кое-что позаимствовали даже из тюрьмы конака, а именно – кандалы для Голоса. Костюмы же были те самые, в которых три года назад играли «Райну-княгиню» [56]56
  «Райна княгиня» – пьеса болгарского драматурга Добри Войникова (1866), созданная на основе популярной у болгарских читателей исторической повести русского писателя А. Ф. Вельтмана «Райна, королевна болгарская».


[Закрыть]. Таким образом, граф надел Святославову порфиру, а Геновева – багряницу Раины. Голос нацепил себе на плечи что-то вроде эполет и натянул на ноги высокие блестящие ботфорты. Ганчо Попов, игравший Хунса, одного из палачей, заткнул за пояс длинный кинжал, припрятанный до будущего восстания. Драко щеголял в помятом цилиндре Михалаки Алафранги. Напрасно протесто вал Бойчо против всей этой нелепицы и мешанины. Большинство актеров упорно настаивало на том, чтобы все на сцене выглядело как можно более эффектным, и ему пришлось подчиниться.

Как только зашло солнце, публика стала сходиться в шко лу. Виднейшие горожане заняли передние парты, и тут же сел бей, которому послали особое приглашение. Рядом с беем посадили Дамянчо Григорова, чтобы тот по мере сил развлекал старика. Все остальные места были заняты разношерстной толпой, и, пока не поднялся занавес, в зале стоял гул. Из дам больше всех шумела тетка Гинка; она знала пьесу наизусть и рассказывала соседям, какие будут первые слова графа. Хаджи Смион, сидевший за другой партой, отметил, что зрительный зал бухарестского театра значительно больше здешнего, и объяснил зрителям, что означают вилы, намалеванные на занавесе. Оркестр, состоявший из местных цыган-скрипачей, почти беспрерывно играл австрийский гимн, очевидно в честь немецкой графини.

Наконец настала торжественная минута. Исполнение австрийского гимна оборвалось, и занавес поднялся с громким шумом. Первым показался на сцене граф. Зал так и замер, – казалось, будто в нем нет ни души. Граф начал говорить, а тетка Гинка, сидя за своей партой, суфлировала ему. Когда же граф пропускал или изменял хоть слово, она кричала:

– Не так!

Протрубил рог, и вошли посланцы Карла Великого звать графа на войну с маврами. Граф простился с Геновевой, упавшей без чувств, и уехал. Придя в себя, графиня увидела, что графа нет, и заплакала. Ее плач вызвал в публике взрыв смеха. Тетка Гинка опять закричала:

– Да ну, плачь же, плачь! Или плакать не умеешь? Графиня заревела во весь голос, и зал отозвался на это раскатистым хохотом. Громче всех смеялась тетка Гинка, крича:

– Вот бы мне на сцену! Уж я бы заплакала – лучше не куда!

Хаджи Смион объяснил публике, что плач – это целое искусство, и в Румынии даже нанимают женщин оплакивать покойников. Кто-то зашипел на него, чтобы он замолчал, а он, в свою очередь, зашипел на тех, кто слушал его объяснения. Но с появлением Голоса наступил перелом. Голос стал искушать целомудренную Геновеву, а та ответила ему презрением и позвала слугу Драко, чтобы послать его с письмом к графу. Вошел Драко, и его цилиндр возбудил общий смех; Драко смутился. Тетка Ринка крикнула:

– Драко, сними Алафрангову кастрюлю! Валяй без шапки! Драко сиял цилиндр. Новый взрыв хохота в публике…

Однако действие начало принимать трагический характер. Рассерженный Голос вынул меч, чтобы заколоть Драко, но еще не успел дотронуться до него, как Драко, словно подкошенный, упал бездыханным. Публика не удовлетворилась такой нелепой смертью, и кто-то потребовал, чтобы Драко ожил. Но труп Драко за ноги потащили со сцены, причем голова его колотилась об пол. Тем не менее Драко геройски переносил боль и так и не вышел из роли убитого. Графиню бросили в темницу.

На этом действие закончилось, и снова раздались звуки австрийского гимна. Зал зашумел; зрители смеялись и критиковали постановку. Старухи были недовольны Геновевой, которая играла недостаточно трогательно. Фратю же сыграл неблагодарную роль Голоса неплохо и заслуженно внушил ненависть иным старушкам. Одна из них, подойдя к его матери, сказала:

– Эх, Тана, нехорошо поступает ваш Фратю; что ему сделала эта молодка?

Сидя за первой партой, Дамянчо Григоров подробно разъяснял бею события первого действия. Увлекшись собственным красноречием, он кстати рассказал случай с каким-то французским консулом, который бросил свою жену в результате подобной интриги. Бей, выслушав Григорова очень внимательно, решил, что граф и есть французский консул; и в этом заблуждении пребывал до конца спектакля.

– Этот консул большой дурак, – проговорил он строго. — Как мог он приказать убить жену, не разузнав все как следует? Я даже пьяного с улицы и то не посажу под замок, пока не заставлю его дыхнуть на Миала, полицейского.

– Бей-эфенди, – объяснил Дамянчо, – так написано, чтобы поинтереснее было.

– Писака глуп, а консул еще глупее.

Сидевший с ними по соседству Стефчов тоже критиковал графа.

– Огнянов и в глаза не видел театра, – проговорил он высокомерным и авторитетным тоном.

– Ну что ты! Он хорошо играет, – возразил ему Хаджи Смион.

– Хорошо играет? Как обезьяна! Не уважает публику.

– Да, и я заметил, что не уважает, – согласился Хаджи Смион. – Ты видел, как он расселся на кушетке, взятой у Бенчоолу? Можно подумать, что он брат князя Кузы.

– Надо его освистать, – проговорил Стефчов сердито.

– Надо, надо, – поддержал его Хаджи Смион.

– Кто это собирается свистеть? – крикнул человек, сидевший за той же партой.

Стефчов и Хаджи Смион обернулись. Они увидели Каблешкова. [57]57
  Каблешков Тодор (1853–1876) – один из видных руководителей Апрельского восстания. Возглавив революционную работу, он 20 апреля поднял восстание, захватив в Копривштице со своим отрядом конак и уничтожив турецкий полицейский пикет. Он же направил в город Панагюриште знаменитое «кровавое письмо», написанное кровью убитых турок, с призывом к скорейшему выступлению. После подавления восстания скрывался в горах, был схвачен турками и покончил жизнь самоубийством.


[Закрыть]

В то время Каблешков еще не был апостолом. В Бяла-Черкве он оказался случайно – приехал погостить к родственнику. Смущенный огневым взглядом будущего апостола, Хаджи Смион слегка отодвинулся, чтобы тот смог увидеть зрителя, который собирался свистеть, то есть Стефчова.

– Я! – откровенно ответил Кириак.

– Вы вольны поступать, как вам заблагорассудится, милостивый государь, но если хотите свистеть, выходите на улицу.

– У вас не спрошусь!

– Спектакль дается с благотворительной целью, играют любители. Если вы можете сыграть лучше, идите на сцену! – горячо проговорил Каблешков.

– Я заплатил за билет и прошу без нотаций, – отпарировал Стефчов.

Каблешков вспыхнул. Не миновать бы ссоры, если бы Мичо Бейзаде не поспешил ее предотвратить.

– Кириак, ты разумный человек… Тодорчо, успокойся…

В эту минуту оркестр доиграл австрийский гимн. Занавес поднялся.

Теперь сцена представляла собой темницу, освещенную только лампадой. Геновева держала на руках младенца, родившегося в заключении, и плакала, жалобно причитая. Играла она более естественно, чем раньше. Полуночный час, мрачная темница, вздохи несчастной беспомощной матери – все это разжалобило зрителей. На глазах у многих женщин выступили слезы. Как и смех, слезы заразительны. Число плачущих быстро умножалось, а когда графиня писала письмо графу, прослезился даже кое-кто из мужчин. Каблешков и тот умилился и после одного патетического эпизода захлопал. Но его аплодисменты прозвучали в полной тишине и замерли без поддержки. Многие сердито смотрели на несдержанного зрителя, который поднял шум в самом интересном месте. Иван Селямсыз, то и дело шмыгавший носом, сдерживая слезы, бросил на него свирепый взгляд. Геновеву увезли в лес, чтобы там казнить. Занавес опустился. Каблешков опять захлопал, но и на этот раз у него не нашлось подражателей. В Бяла-Черкве рукоплескания еще не были в обычае…