Текст книги "Под игом"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

XXII. В гостях у попа Ставри

Когда совсем стемнело, Соколов и Огнянов направились к дому попа Ставри, стоявшему на самой окраине города.

Друзья молча шли по темным улицам. Оба о чем-то задумались. Огнянов уничтожил номер газеты «Дунав», единственный экземпляр в городе, и это его немного успокоило. К тому же и в поведении Мердевенджиева он не заметил ничего угрожающего. Зато сам он почувствовал себя готовым к поступкам самым дерзким, доходящим до безрассудства. Так всегда бывает с тем, для кого опасность и риск стали родной стихией. Но все же легкое облачко сомнения омрачало душу Огнянова. Доктор был озабочен еще больше…

Чем дальше они отходили от центра города, тем меньше им встречалось прохожих. Тесные, кривые улички были безлюдны и безмолвны. Только собаки лаяли все громче и чаще.

– Смотри-ка, кто это там? – проговорил доктор, указывая на человека, притаившегося у ограды.

Человек мгновенно бросился бежать прочь.

– Ага, испугался! Давай-ка догоним его и спросим, почему он не хочет услышать от нас «добрый вечер», – сказал Огнянов и погнался за незнакомцем.

Доктор, погруженный в свои тяжкие думы, не был расположен бегать взапуски, но все-таки побежал тоже.

Незнакомец улепетывал во всю прыть. Должно быть, совесть у него была нечиста, а может быть, он принял их за людей сомнительных. Вскоре он оставил преследователей далеко позади, – ведь если дерзание окрыляет плечи, то страх окрыляет ноги. Огнянов и Соколов поняли, что им не угнаться за незнакомцем. А тот юркнул в какие-то ворота и точно сгинул. Друзья рассмеялись.

– С какой стати мы вздумали гнаться за этим беднягой? – проговорил доктор.

– Я заподозрил, что это один из приспешников Стефчова – они по вечерам разбрасывают пасквили. У меня давно уже руки чешутся.

Соколов шел, все так же задумавшись.

– Доктор, куда тебя несет? Вот попов дом! – крикнул ему вслед Огнянов и постучал в калитку.

Рассеянный доктор вернулся.

Калитка открылась, и за нею появилась темная фигура хозяина.

– «Толците, и отверзется вам!» Доктор! Граф! Входите! – весело приветствовал их поп Ставри.

Как мы уже говорили, за Огняновым сохранилось прозвище «Граф»; один лишь бей называл его «консулом». Супруг Геновевы вызвал всеобщее сочувствие на спектакле, и оно перешло на Огнянова в жизни. Дети окружали его с криками: «Граф! Граф!» – и бежали к нему, чтобы он погладил их по голове. В первые дни знакомства старик священник недолюбливал Огнянова, но после спектакля Стефчов потерял в нем союзника.

Из окна, выходящего на галерею, доносились звуки флейты. Поп Ставри привел друзей в большую комнату, где собралось уже много гостей. Среди них были Кандов, Николай Недкович и слепой Колчо. Все обменялись приветствиями с новыми гостями. Сын хозяина, Ганчо, приятель Огнянова, принес еще водки и закуски – мелко нарезанные маринованные овощи, политые оливковым маслом и щедро посыпанные красным перцем. Флейта умолкла.

– Колчо, сыграй еще! – попросил Николай Недкович. Колчо снова поднес флейту ко рту и мастерски сыграл несколько европейских мелодий.

– А ну, дайте-ка водочки и закусочки, чтобы флейта лучше звучала: забыли вы про меня! – проговорил Колчо, перестав играть.

– Правильно, Колчо. «Кто просит, тот себе приносит», – заметил поп Ставри.

Огнянов молча налил и подал слепому водки. Тот тронул его за руку и узнал.

– Огнянов, да? – проговорил он. – Спасибо… Все называют вас Графом, а вот мне один пустяк помешал увидеть вас в этой роли.

Гости переглянулись, улыбаясь.

– Колчо, спои нам монашеский тропарь!

Колчо сделал торжественное лицо, откашлялся и начал:

– Благослови, господи, праведниц твоих: госпожу Серафиму и кроткую Херувиму; черноокую Софию и белолицую Рипсимию; толстую Магдалину и сухопарую Ирину; госпожу Парашкеву – незлобивую деву и Хаджи Ровоаму – безгрешную мадаму…

Колчо перебрал всех обитательниц местного женского монастыря и каждой дал характеристику, прямо противоположную действительной.

Вся компания громко хохотала.

– Пожалуйте к столу! Нечего смеяться над Христовыми невестами! – шутливо ворчала попадья.

Гости уселись за стол, на котором вместо салфеток лежало длинное полотенце.

Поп Ставри благословил трапезу, и гости отдали ей заслуженную честь, – все, кроме Соколова, который все еще не мог успокоиться. Перед хозяином стояла исполинская бутыль с янтарным вином, и он, не скупясь, разливал эту благодать.

– Вино веселит сердце человека и тело укрепляет! – воскликнул он по-русски, доливая стаканы. – Граф, пей! Николчо, за твое здоровье! Давай, Кандов, опрокидывай, ты же «русский»! Доктор, хлебни как следует! Это ведь не лекарство, это дар божий. Колчо, промочи горло, чадо мое, потом спой еще нам румынскую: «Лина, Лина…»

Так потчевал развеселившийся поп Ставри своих гостей, то утоляя, то возбуждая их жажду, а стаканы звенели, скрещивались, мелькали в воздухе, и казалось, будто они танцуют кадриль.

После ужина все беседовали еще оживленнее и – на самые разнообразные темы. Разумеется, вскоре зашла речь о «Геновеве», о том, как Стефчов пытался освистать Огнянова, и поп Ставри осудил Стефчова. Огнянов искусно перевел разговор на более безобидную почву, заговорив о том, какое вино будет лучшим в этом году. Поп Ставри, как рыба в море, почувствовал себя в родной стихии и со знанием дела перечислил качества вин всех местных виноградников. А про Пиклиндольское вино сказал, что это – всем шампанским шампанское…

– Оно греет, как солнце, и сверкает, как золото; оно желтое, как янтарь, и острое, как бритва. От такого вина помолодел пророк Давид… Десять капель этого вина превращают человека в философа, пятьдесят – в царя, а сто – в святого!

Поп Ставри говорил с таким восторгом, что у любого самого строгого постника слюнки бы потекли. Увлекшись, старик присвистнул от восхищения, и на столе погасла свеча.

– Зажгите ее скорей! – попросил он.

– Поп Ставри, у тебя есть три сокровища, – сказал Колчо, – священство, подсвечник и свеча, но, по правде сказать, я сейчас ни одного из них не вижу…

– А у тебя что есть, чадо мое? – спросил священник, не поняв тонкой шутки.

– А у меня ни кола, ни двора, всего и богатства, что зовут меня – Колчо!

Эти остроты рассмешили всех.

Вскоре разговор стал общим. Но вот с улицы донеслась веселая песня. Вероятно, пел какой-нибудь голосистый молодой парень:

 
Кто купил ожерелье тебе,
Свет наш, Милка Тодоркина,
Ожерелье жемчужное?
 
 
— Купил его Кириак мой
Для моей для белой шеи, —
Мне носить, ему дивиться!
 
 
— Кто купил эту юбку тебе,
Свет наш, Милка Тодоркина,
Эту юбку атласную?
 
 
— Купил ее Кириак мой
Для стана моего тонкого, —
Мне носить, ему дивиться!
 

Певец прошел мимо, и песня замерла в конце улицы. Разговор перешел на Милку Тодоркину, соседку попа Ставри. Милка была красивая, но распутная девушка; в городе о ней рассказывали разные разности, и ее слава росла с каждым днем, на радость болтливым сплетницам. Недавно о Милке и песню сложили. А соседи ее постоянно ворчали. Им было не по нутру, что под боком у них такой соблазн, – ведь дурные примеры заразительны. Люди советовали Милкиным родителям обвенчать ее с Рачко Лиловым, сыном медника, который был от нее без ума. Но его родители не соглашались. Кто же захочет отдать свое чадо подобной сердцеедке?

– Почему этот Лило-медник и слышать не хочет о Милке? – спрашивала попадья. – На ком же он собирается женить своего рябого Рачко? Уж не думает ли он, что за его сынка пой дет дочь какого-нибудь чорбаджии или боярышня? Милка – девушка молодая, красивая… Ну, грешила, оступалась по глупости , так ведь поумнеет же она когда-нибудь! Ум приходит с годами… Уж если они любят друг друга, пусть и поженятся. Будут жить да поживать в любви и в согласии, как бог даст. Чего бы лучше?

– Дура девчонка, что и говорить, – вмешался поп Ставри, – да ведь и ее искушают со всех сторон: что ни волокита – за ней волочится, что ни песня – про нее сложена… Ничего не поделаешь! Люди из мухи делают слона, из муравья – льва! Так вот и получилось, что про Милку худая слава пошла… Я говорил ее отцу: «Подстереги ты этого сукина сына Рачко, когда он придет к девушке, да и обвенчай их немедля, вот и делу конец». Фата все покроет.

– А ведь еще недавно ходил слух, будто сын чорбаджи Стефана сватался к Милке; правда это? – спросила одна гостья. – Тогда она еще берегла свою честь.

– Кого только к ней ни пристегивали!.. Вот и потеряла свое доброе имя, – сказала другая.

– А вы знаете, Кириак Стефчов собирается засылать сватов к Лалке, Юрдановой дочери, – отозвалась третья.

Эти слова пронзили доктора, точно острым ножом.

– Как же, как же – у Стефчова глаза разгорелись на богатое приданое, – подтвердил хозяин.

– А Милке нравится Рачко? – спросил Огнянов, чтобы переменить разговор.

– Я же вам говорю! Он ходил к девушке тайком, – значит, полюбились друг другу… Ну и нечего канителиться, скорей под венец, вот и сплетням конец. Ох, Иисусе Христе, прости, господи, согрешишь тут с этими мирскими соблазнами… А завтра праздник – андреев день… Ганчо, налей еще нижиереченского винца, а то у нас глотки пересохли… Анка, Михалчо, пора спать. Вы еще маленькие.

Дети встали и ушли, очень недовольные: их живо интересовал разговор о Милке Тодоркиной.

– По-моему, нужно дать этой Милке свободу выбора: зачем принуждать ее венчаться? – сказал Кандов.

Поп Ставри смерил его взглядом.

– Как же не венчаться? – проговорил он в недоумении.

– Пусть дадут ей свободу, нельзя же лишать ее человеческих прав, – говорил студент с жаром.

– Какую свободу? Свободу выставлять свое грязное белье напоказ? Не пойму я тебя.

– Странное у вас представление о правах человека, – заметил Николай Недкович.

– Раз она не стесняет свободы других, пусть живет, как ей нравится: ничего дурного в этом нет! – объяснил Кандов.

– А если у нас будет самолучшая, – тоже скажешь «ничего дурного»? – спросил поп Ставри.

– Какая «самолучшая»?

– Ну, республика! – нетерпеливо объяснил хозяин. Кандов посмотрел на него в недоумении.

Недкович шепотом объяснил ему, какое значение произвольно придавал старик этому слову.

– Тут все дело в принципе, – уверенным тоном начал Кандов. – Передовые идеи нашего либерального века требуют освобождения женщины от рабского подчинения мужчине – наследия варварских времен.

– Что же тогда получится? – спросил пои Ставри, ничего не поняв.

Повернувшись к Огнянову и Недковичу, Кандов продолжал:

– Современная наука признала, что способности у мужчин и женщин одинаковые, а значит, женщина должна быть уравнена в правах с мужчиной. До сих пор она была жертвой целого ряда глупых предрассудков, которые сковывали ее волю; она задыхалась под унизительным бременем тирании и животных инстинктов мужчин! Люди придумали множество законов и всяких формальностей, чтобы мешать каждому ее шагу!..

Кандов говорил искренне. Он был честный человек, но наглотался без разбору утопических теорий разных социалистических доктринеров, и это спутало его понятия об истине и лжи; трескучие слова и модные закругленные фразы затмили для него реальную правду жизни; пораженный их новизной, он пытался во что бы то ни стало блеснуть ими. До сих пор Кандов жил в среде, страдающей болезненным идеализмом. Чтобы отрезветь, ему надо было побыть некоторое время в Болгарии.

– Скажите мне, – продолжал он, – что значат все эти громкие слова: целомудрие, брак, супружеская верность, святые материнские обязанности и другие подобные нелепости? Все это просто эксплуатация женской слабости!

– Точно по книге читает! – пробормотал поп Ставри себе под нос.

– Господин Кандов, – возразил Недкович, – все образованные люди сочувствуют тем идеям, которые вы высказали вначале. Но вы сейчас совершили головокружительный прыжок и впали в безумную крайность… Вы отбрасываете законы – и уже не только созданные людьми, но и законы природы: вы подрываете незыблемые основы, на которых построено человеческое общество… Что произойдет, если мы уничтожим брак, семью, материнство и отнимем у женщины ее высокое призвание?

Поп Ставри, наконец-то поняв, о чем идет речь, нахмурил брови.

– Я требую ее эмансипации, – заявил Кандов.

– Прошу прощения, вы требуете ее деградации, – обернулся к нему Огнянов.

– Господин Огнянов, вы читали философов, писавших по женскому вопросу? Советую почитать…

– Кандов, Кандов, друже! – обратился поп Ставри к студенту. – А ты читал Евангелие?

– Читал… когда-то.

– Помнишь, как там сказано: «Жены, своим мужем повинуйтеся»? И дальше: «Сего ради оставит человек отца своего и матерь свою и прилепится к жене своей?»

– Я основываюсь только на истинной науке, батюшка.

– А есть ли наука более истинная, чем божья? – сердито возразил старик. – Нет, друже Кандов, выкинь-ка ты из головы все эти протестантские измышления. Брак – великое таинство. Да разве можно без брака, сынок? К чему же тогда церковь, к чему вера, к чему священники, если люди будут размножаться, подобно свиньям, без венца, без благословения божьего?

Дверь открылась, и вошел Ганчо.

– А у Милки на дворе шум и гам стоит – ужас! – сказал он.

– Что случилось? Из-за чего?

– Толком не знаю, – ответил Ганчо, – но сдается мне, что наш Рачко попался в ловушку. Со всего околотка соседи собрались.

– Если это действительно Рачко, догадываюсь, что будет дальше, – сказал поп Ставри. – Пойдем, ребята, посмотрим… Может, и батюшка там понадобится. Без попова благословения ничего не делается, что бы ни болтал наш друг Кандов…

Все гости вышли из дома.

XXIII. В ловушку попался другой

Надо было миновать несколько ворот, чтобы дойти до дома Милки Тодоркиной. В тесном дворике стоял гул голосов; люди толпились у крыльца. Шум нарастал. Любопытные соседи запрудили весь двор, кое-где светилось два-три фонаря. Многие пытались увидеть в окно запертых любовников. Милкин отец кричал, мать причитала и, как вспугнутая наседка, носилась с места на место. Вскоре пришел и отец Рачко, протиснулся сквозь толпу и принялся было выбивать дверь, чтобы выручить сына… Но несколько сильных рук оттянули его назад.

– Это что за порядки! – орал он, пытаясь снова навалиться на дверь.

– Дядюшка Лило, успокойся! – крикнул ему один из соседей. – Видишь, как дело обернулось?

– Сыночек! – взвизгивала Лиловица. – Не отдам я своего сына такой дряни и мерзавке!.. – И, как коршун, бросалась на тех, кто ей противоречил.

– Грех тебе, Лиловица! «Дрянь и мерзавка»! А что делает у нее твой Рачко? Давайте-ка лучше поступим по обычаю.

– Что вы с ним хотите сделать? Уж не повесить ли? За что? Или он убил кого?

И Лиловица, растрепанная и обезумевшая, снова кинулась к двери.

– Обвенчаем их как полагается!

– Не хочу я этой ведьмы в снохи!

– А сын твой хочет, его и обвенчаем…

Мать Рачко в отчаянии не знала, что делать. Она чувствовала, что этот всеобщий приговор сильнее ее. И она начала причитать:

– Погубили мое дитя! Смерть моя пришла!.. Чума ее возьми – эту бешеную суку, что приворожила моего сына!

Толпа все увеличивалась, нарастал и шум. Среди общего гула можно было разобрать только отдельные выкрики, но все люди требовали одного:

– Венчать, венчать! И все образуется в три дня, – кричал один сосед.

– «Свяжи попа, и приход смирится», – отзывался другой.

– Что искал, то и нашел, – говорил третий.

– Постойте, надо узнать толком: может, она его нарочно заманила?

– Парень сам хотел на ней жениться.

– Раз так, чего ж они канителятся?

– Ждут, чтобы пришел человек из конака, тогда и откроют.

– Идет! Онбаши пришел! – закричали вдруг несколько человек.

Шериф-ага в сопровождении двух полицейских протиснулся сквозь толпу.

– Обвенчать их сейчас же! – крикнул кто-то.

– Нет, сначала в баню отвести под барабанный бой, чтоб всю грязь долой, – отозвался Ганчо Паук.

– Плевое дело, ребята: худо ли, хорошо ли, – обвенчаем их тут, на месте, да пусть нас вином угостят, – сказал Нистор Летун.

– А попа позвали? – спрашивал всех Генчо Стоянов.

– Здесь я! – отозвался поп Ставри и вместе со своими гостями пробился вперед. – Не беспокойтесь, ваш батюшка знает христианский закон… Ганчо, ступай принеси мне епитрахиль и требник.

Тут дверь открыли.

– Выходите! – крикнул онбаши.

Раздались голоса: «Милка, Рачко! Выходите!» Все столпились возле онбаши. Многие вставали на цыпочки, стремясь посмотреть на парня и девушку, точно никогда их не видели. Фонари поднялись над толпой и ярко осветили открытую, дверь. Первой на пороге появилась Милка. Она не подымала глаз и так растерялась, что даже не могла ответить матери, невнятно говорившей ей что-то. Только раз она подняла глаза и посмотрела вокруг испуганно и удивленно. Сейчас Милка была еще красивее, чем всегда, и быстро привлекла на свою сторону симпатии разгневанных соседей. Молодость и красота обезоружили озлобленную толпу. На многих лицах можно было прочесть, что девушку уже простили.

– Молодка выйдет, каких мало! – заметил один сосед.

– Ну уж ладно, чему быть, того не миновать… Совет им да любовь! – сказал Нистор.

Поп Ставри стоял впереди со своими гостями. Некоторые из них никогда не видели Рачко.

– Рачко, выходи и ты! – крикнул старик, подойдя к двери и заглянув в темную комнату.

– Не стыдись, родной, выходи, – говорил другой, – мы все вам простим, и батюшка благословит вас на веки веков.

Кандов повернулся к своим друзьям.

– Трудное положение, – сказал он тихо. – В такие минуты человек стареет на десять лет.

– Своеобразный народный обычай, – проговорил Недкович, – в позапрошлое воскресенье здесь таким же образом обвенчали другую пару.

– Этот обычай немного смахивает на насилие, – заметил Огнянов.

Парень все не выходил.

– Почему же он не выходит? – спросил поп Ставри Милку. – Ведь он там, внутри?

Она утвердительно кивнула головой и удивленно посмотрела на дверь.

Онбаши потерял терпение. «Выходи же!» – закричал он. Другие тоже звали Рачко. Толпа напирала на дверь. Всех охватило любопытство не менее острое, чем в театре, когда зрители ждут поднятия занавеса. Но тут занавес был уже поднят – ждали только героя. Однако он не появлялся.

Наконец онбаши решил войти в дом, а вслед за ним туда хлынула и толпа. В углу комнаты неподвижно стоял человек. Но это был не Рачко, медников сын.

Это был Стефчов.

Все замерли на месте. Онбаши отпрянул назад. Он не верил своим глазам. Не верили своим глазам и другие. Поп Ставри выпустил из рук епитрахиль; его друзья изумленно переглядывались. Соколов торжествующе смотрел на своего врага; злорадная улыбка оживила его лицо. Он упивался жгучим позором соперника. Стефчов, пристыженный, растерянный, раздавленный устремленными на него взглядами, был сам на себя не похож и в испуге озирался по сторонам. «Стефчов! Стефчов! Стефчов!»– шепотом разнеслось по толпе. Стефчов еще раз оглянулся, словно ища, куда бы ему спрятаться. В пору было хоть сквозь землю провалиться…

Как он здесь очутился? По воле рока.

В тот вечер, расставшись с Михалаки, Стефчов пошел в конак. Но, дойдя до дверей, остановился в нерешительности. Темна и жестока была душа Стефчова, но сейчас в ней вдруг пробудились и взбунтовались чувства, свойственные каждому болгарину. Он испугался того, что хотел сделать, и решил отложить выполнение своего плана до следующего утра, чтобы набраться смелости. Пройдя мимо конака, он отправился к одному своему родственнику, жившему на окраине, но не застал его дома и пошел обратно. В это-то время Кириак и наткнулся в темноте на доктора и Огнянова; он узнал их и в безумном страхе пустился наутек: ведь на воре шапка горит. Пробегая мимо Милкиных ворот, он бессознательно толкнул калитку, чтобы найти убежище во дворе, и спрятался в густом бурьяне. Там он просидел довольно долго, но на улице все было спокойно. Какая-то женщина прошла через двор и поднялась на крыльцо. Стефчов по походке узнал Милку… Надо сказать, что когда-то он первый соблазнил ее и через некоторое время бросил. Так, от падения к падению, она и покатилась вниз, неудержимо влекомая в пропасть. В этот день, накануне своего сватовства, Стефчов с тревогой вспомнил, что у Милки хранятся его письма, и подумал, что, узнав о ею предстоящей женитьбе, она, чего доброго, воспользуется ими и ему напакостит. Его врагам нетрудно было бы натравить на него обиженную девушку. И он решил теперь же выманить у нее эти компрометирующие письма. Крадучись, он приблизился к двери и вошел в комнату своей бывшей любовницы.

Между тем Милкин отец – точнее, не отец, а отчим – наблюдал за всеми движениями человека, вошедшего во двор, так как в этот вечер подкарауливал Рачко, чтобы поступить с ним по совету соседей. В темноте он принял Стефчова за медникова сына и запер его в Милкиной комнате. Потом побежал сзывать своих ближайших соседей, а за ними во двор сошлись жители со всего околотка.

Онбаши тотчас же нашелся.

– Расходитесь, господа, я допрошу его милость в конаке! – сурово крикнул он толпе, а Стефчова схватил за руку.

– Зачем в конаке? Тут все и закончим! – крикнул кто-то из задних рядов, еще не зная, что вместо Рачко поймали Стефчова.

– Да это же Стефчов, – объяснили ему соседи.

– Стефчов?! Как так? Шум нарастал.

– Ну и что ж такого, что он чорбаджийский сын? – крикнул кто-то. – Хотели женить Рачко, а теперь женим Стефчова. Что он – из другого теста, что ли?

– Венчать так венчать! – вторил ему сосед.

– Нет, эта девчонка ему не пара, – раздался голос в защиту Стефчова.

– А что он делал у нее ночью? Значит, чорбаджии вольны надругаться над девичьей честью, а законы писаны только для бедняков?

Послышалось еще несколько голосов, благоприятных для Стефчова.

– В баню, в баню! – твердил. Ганчо Паук. Огнянов обратился к онбаши:

– Слушай, Шериф-ага, уведи поскорей его милость, собралась толпа… смотрят… Нехорошо.

Позабыв о том, что Стефчов его враг, он видел перед собой только жертву, раздавленную позором. Вынести это зрелище человеческого унижения он не мог.

Онбаши подозрительно посмотрел на Огнянова.

– Брось, – дернул друга за рукав мстительный Соколов. – Тебе-то что за дело? Пусть краснеет!

Стефчов только сейчас заметил своих преследователей и, увидев, что они усмехаются, решил, что это они виновники его позора. Адская злоба закипела в его душе, и взгляд, брошенный им на Огнянова и Соколова, мог бы их напугать, если бы только они его заметили…

Онбаши вывел Стефчова из дома.

– Расходитесь!.. – крикнул он. – Это вас не касается… Вы искали здесь Рачко… Иди, Стефчов!

Толпа расступилась.

– Как все это произошло? – тихо и участливо спросил Стефчова онбаши.

– Меня предали Огнянов и Соколов, – прошептал тот. Толпа пошла за ними следом.

– Выдайте его нам, эфенди! Девушку опозорили. Что ей теперь делать? Только и остается, что помереть! – кричал Иван Селямсыз, который только что пришел.

Толпа громко роптала, но этим и ограничивался ее протест.

– Что же вы молчите? Ратуйте, люди добрые! – кричал Селямсыз громовым голосом. – Или чорбаджийский сынок Стефчов вам рты на замок замкнул?

Селямсыз с давних пор ненавидел Стефчова. Но, сколько он ни взывал к толпе, никто не откликнулся.

Кое-кто еще толкался у крыльца. Там брызгали водой на Милку, упавшую в обморок.

Несчастная девушка не вынесла всех этих волнений, и что-то сломилось в ней – навсегда.

Люди расходились недовольные.