Текст книги "Под игом"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

II. Больные доктора Соколова

Соколов шагал взад и вперед по своей комнате, волнуясь и часто посматривая в окно на двор, утопающий в зелени. Цветущие черешни и вишни, казалось, были покрыты снегом. Ветви яблонь, опушенные розовато-белыми цветами, походили на гирлянды. Росшие у самых окон абрикосовые и персиковые деревья были словно усыпаны жемчугом. Это был уже не двор, а сад, и пересекавшая его заросшая травой дорожка превратилась в аллею, затененную нависшей над ней густой листвой.

Соколов заметно изменился. Лицо его, по-прежнему красивое и добродушное, осунулось, побледнело и походило на лицо выздоравливающего больного. Долгое тюремное заключение и душевные муки не прошли бесследно для этого сильного и полного жизни молодого человека; он стал нетерпеливым и желчным. Ко множеству страданий, перенесенных им в тюрьме, присоединилось еще одно: он узнал, что Лалку обвенчали со Стефчовым. Это его убивало, и он, как зверь, бессильно метался по своей темнице. Не сомневаясь, что предательство тоже дело рук Стефчова, доктор дал себе клятву при первой возможности убить этого человека – виновника стольких несчастий. Вернувшись в город, Соколов прежде всего пошел поблагодарить Марко Иванова и Мичо Бейзаде. Затем навестил Клеопатру, которую взял к себе охотник Нечо Павлов. Бедная медведица подросла, но очень отощала и казалась одичавшей, – она не сразу узнала своего любимого хозяина и уже не так ласкалась к нему, как прежде. В ней развились инстинкты хищного зверя. Она часто и легко злилась, показывая свои острые зубы теперь уже отнюдь не с благими намерениями. Доктор не раз представлял себе ненавистного Стефчова в ее косматых лапах, и дьявольская улыбка кривила его лицо. Но вскоре ему объяснили, что во всем виноват Мунчо, а когда возродился комитет, доктор целиком отдался великому делу – подготовке к восстанию. Месть Стефчову теперь стала уже только его личным делом, и мысль о ней отошла на задний план, казалась чем-то совсем мелким и ничтожным в сравнении с величием другой задачи. Не зная, что делать с Клеопатрой, Соколов решил отпустить ее на волю, – убить ее все-таки было жалко, – и он попросил Нечо Павлова вывести медведицу как-нибудь вечером в горы и там оставить ее.

Свою врачебную практику Соколов совсем забросил; он больше уже не посещал больных, да и к нему никто не ходил из боязни быть заподозренным в неблагонадежности. Ступку, склянки с лекарствами, коробки с порошками он вместе с медицинскими книгами в беспорядке свалил в шкаф, где мыши за короткое время успели прочитать половину его фармакопеи. Только один больной все еще осмеливался посещать доктора Соколова: это был Ярослав Бырзобегунек. На другой же день после возвращения доктора он нечаянно поранил себе руку неосторожным выстрелом из револьвера. Это несчастье вызвало сочувствие всех горожан и заставило бедного австрийца изменить фотографии, которая уже давно изменяла ему.

Хлопнула калитка, и доктор выглянул в окно. По двору шел Бырзобегунек. На нем был вылинявший и потрепанный костюм, когда-то подаренный ему Огняновым, кепи с золотым галуном, физиономию его украшали пышные рыжие бакенбарды. Правая рука его была согнута и висела на перевязи из белого платка, узлом завязанного на шее. Бырзобегунек шел медленно и осторожно, вероятно, из боязни повредить больной руке резким движением. При каждом шаге его страдальческое лицо искажалось от боли. Войдя в комнату доктора, он внимательно осмотрелся и бросил перевязь на кровать.

— Доброе утро, братец! – проговорил он, протягивая руку хозяину.

Доктор крепко сжал раненую руку гостя, но тот и не поморщился. Дело в том, что ранение Бырзобегунека было выдумкой: оно было призвано оправдать его частые визиты к доктору.

— Что нового? – спросил Соколов.

— Вчера поздно ночью приехал Каблешков. Остановился у меня, – ответил Бырзобегунек.

— Нужно с ним повидаться! – воскликнул доктор.

— Его сейчас лихорадит. Всю ночь пролежал в жару.

— Ах, бедняга!

— И не говори! Да еще не хочет лежать спокойно; продиктовал мне три длинных письма и велел отправить их сегодня же. Вот какой он! А ведь в чем душа держится! Кашель его прямо замучил…

— Пойду посмотрю его, – сказал доктор, хватаясь за свой фес.

— Не надо, сейчас он спит… Но он поручил мне к вечеру созвать комитет, и сам придет на заседание…

— Нельзя! Ему надо лежать.

— Пойди уговори его! Ты же знаешь, что это за упрямец… Так вот, созови членов комитета.

— Хорошо, оповещу всех.

— А сто золотых достали? – спросил Бырзобегунек шепотом.

— На покупку оружия? Достали. Сегодня деньги принесут ко мне.

— Браво, Соколов, ты молодчина! – воскликнул фотограф.

— Молчи!

— Ас каких пор у тебя эта штучка? – громко спросил доктора Бырзобегунек, вытащив у него из-под жилета блестящий кинжал и размахивая им.

— Иван Венгерец сделал… У него от заказов отбою нет…

Хорош, а?

Бырзобегунек заметил, что на кинжале что-то выгравировано.

— «С или С»… Что это значит?

— Отгадай!

— «Соколов или Стефчов»? – спросил Бырзобегунек, улыбаясь.

— «Свобода или смерть»! – с пафосом ответил доктор и, уязвленный упоминанием о Стефчове, добавил: —Теперь не до Стефчова-Мефчова и прочей подобной дряни, любезный друг… Нам теперь некогда думать ни о Стефчове, ни о личных прихотях, ни об оскорбленном самолюбии… Кто идет убивать тигра, тому не до червяка… Знай, что я забыл обо всем этом… Кто готовит революцию, тот обо всем забывает…

Бырзобегунек бросил на него лукавый взгляд.

В голосе доктора звучало раздражение; он, конечно, ничего не забыл, да и нелегко ему было забыть. Удар, нанесенный его сердцу или самолюбию, был слишком тяжел. Правда, боль в еще не зажившей ране на время притуплялась лихорадочной подготовкой к восстанию. Целиком поглощенный его, доктор находил в ней забвение. В опьянении этой работой он становился нечувствительным к душевным мукам, как пьяница, который топит горе в вине. Но как только наступали минуты отрезвления и раздумья, горькие мысли снова пробуждались в его душе и, как ядовитые змеи, жалили, жалили немилосердно.

Появление Кандова, вошедшего во двор, положило конец неловкому молчанию и отвлекло внимание доктора.

— Что он за птица, этот господин? – спросил Бырзобегунек.

— Кандов, студент одного русского университета.

— Это я знаю, но что он за человек?

— Философ, дипломат, социалист, нигилист… и черт знает что еще… Одним словом, у него тут не в порядке…

И Соколов приложил палец ко лбу.

— Он не выражает желания принять участие в народном деле?

— Зачем это ему? Он поедет в Россию получать свой дипломишко, – сказал доктор сердито.

— Уж эти мне ученые вороны! Вот кого я не терплю! – воскликнул Бырзобегунек. – От человека с дипломом не жди человечности… Таким не нужны ни народ, ни свобода… Подавай им комфорт, семейное счастье, домик и благоразумный покой! Не для того ведь они годами корпели над книгами, чтобы, приехав в Болгарию, бунтовать и самим лезть в Диарбекир или на виселицу!

— Неправда, Бырзобегунек, у тебя самого есть диплом!

— У меня? Избави бог!

— Да, у Бойчо тоже не было… – проговорил доктор.

— Будь у меня диплом, и я сделался бы таким же ослом, как они… Да вот взять хотя бы тебя: получи ты диплом врача в каком-нибудь медицинском учебном заведении, не в албанских: горах, ты думал бы о гонорарах, а не о восстании…

Студент вошел в коридор, и его шаги послышались у самой двери в комнату Соколова. Бырзобегунек вскочил, накинул на шею перевязь и просунул в нее руку.

— Чуть было не забыл: дай мне хинина для Каблешкова, – проговорил он.

Не успел доктор дать ему порошки, как в дверь постучали. – Войдите! – крикнул Соколов.

Вошел Кандов. Учтиво поклонившись ему, Ярослав Бырзобегунек вышел. Студент даже не заметил его, так он был поглощен своими мыслями.

Кандов носил хорошо сшитый, но уже потертый темно-зеленый пиджак и такого же цвета брюки, довольно узкие и плотно облегающие бедра. Высокий красный фес не шел к его смуглому лицу, сосредоточенному, отмеченному печатью какой-то тоски, омрачавшей его мечтательный взгляд. Этот юноша, очевидно, таил в душе какие-то неотвязные думы и неизбывные горести, которыми не мог делиться с другими людьми. С некоторых пор он жил отшельником.

По приглашению доктора он сел на единственный стул в комнате. Сам хозяин, немало удивленный этим неожиданным посещением, сел на кровать.

— Как ваше здоровье, господин Кандов? – спросил Соколов, полагая, что студент занемог, и пристально всматриваясь в его плохо выбритое, осунувшееся лицо.

— Слава богу, ничего, – коротко и почти машинально ответил Кандов.

Взгляд его внезапно оживился; по-видимому, его привела сюда не болезнь, а какая-то другая причина, и немаловажная.

— Рад за вас. Заметно, что вы совсем поправились.

— Да, я поправился, чувствую себя хорошо.

— Значит, опять поедете в Россию?

— Нет, не поеду.

— Совсем?

— Я остаюсь здесь навсегда, – проговорил Кандов сухо.

Доктор бросил на него недоумевающий и почти иронический взгляд, говоривший: «Почему же ты не едешь, братец, к своим философам? Тут у нас кругом все горит, и тебе здесь делать нечего».

Наступило короткое молчание.

— Может быть, собираетесь поступить в учителя? – осведомился доктор с презрительным участием.

Кандов немного покраснел и вместо ответа спросил резким тоном:

— Господин Соколов, когда будет заседание комитета? Этот дерзкий вопрос удивил доктора.

— Какого комитета? – спросил он, делая вид, что ничего не понимает.

Кандов покраснел гуще и проговорил с трудом:

— Вашего комитета. Не скрывайте, я все знаю… и кто входит в состав этого комитета, и где он заседает… Все знают, и не надо скрывать от меня…

— Странно, что вы знаете такие вещи, которыми совершенно не интересуетесь… Но пусть будет так… Что же вы хотите этим сказать? – спросил доктор, пристально и вызывающе глядя на студента.

— Я вас спрашиваю: скоро ли будет заседание комитета? – повторил Кандов решительно.

— Сегодня вечером, сударь! – ответил доктор тем же тоном.

— Вы его председатель, не так ли?

— Да!

— Я пришел просить вас об одном одолжении. – О каком?

— Я прошу вас предложить меня в члены комитета. Голос студента дрожал от волнения.

Доктор был поражен; неожиданная просьба Кандова застала его врасплох.

— Почему вы этого желаете, Кандов?

— Просто как болгарин… Я тоже хочу работать. Соколов вскочил.

– Дай, братец, руку! – И, крепко обняв студента, Соколов горячо поцеловал его. – С радостью примем вас, господин Кандов, с большой радостью, – говорил он. – Мы все будем рады видеть вас в своем кругу… Грешно, когда такие люди, как вы, остаются в стороне… Наша борьба будет великой борьбой. Нас призывает отечество… Все, все должны откликнуться на его зов… Честь и слава тебе, Кандов! Вот удивятся друзья, когда я им расскажу!.. Дай, братец, руку!

— Спасибо, доктор, – поблагодарил его студент, тронутый до глубины души. – Вы увидите, что Кандов не будет лишним.

— Знаю, знаю!.. Но почему ты отказался, когда тебе предлагал Огнянов?.. Так его жаль, прямо сердце разрывается… Несчастный мой Бойчо! Лучше бы мне умереть, а ему жить, воодушевляя народ своим словом и примером!.. Ты знаешь, Кандов, это был настоящий герой, человек великой души! За его кровь мы отомстим страшной местью… За одного – сотню! Матери этих варваров зальются слезами!

— Да, месть! – отозвался Кандов. – Теперь мною владеет только это чувство!.. Нельзя простить убийце смерть такого человека, как Огнянов.

— Месть, страшная месть! – воскликнул доктор.

— Комитет соберется вечером?

— Да, у дядюшки Мичо. Пойдем вместе.

— Как только меня примут, я внесу одно предложение.

— Какое?

— Казнить убийцу Огнянова!

— Он не один, друг мой… Их несколько… и где нам искать их?.. Да если хочешь знать виновника, так это – турецкая власть…

— По-моему, виноват один человек! Доктор посмотрел на Кандова с удивлением.

— Именно один, и он среди нас.

— Среди нас?

— Да, я говорю о главном виновнике его смерти.

— Эх, Кандов, не стоит труда… мстить какому-то идиоту… Мунчо давно уже потерял рассудок. Несчастный, он не понимал, что своими ужимками совершает предательство. Он был так привязан к Бойчо… Оставь его в покое.

Кандов вспыхнул. Предположение Соколова показалось ему обидным.

— Заблуждаетесь, господин Соколов! Заблуждаетесь! Кто вам сказал, что предатель – это Мунчо?

— А вы кого имеете в виду?

— Стефчова.

— Как, это Стефчов? – вскричал доктор, ошеломленный.

— Он самый. Вот кто предатель! Это я знаю совершенно точно.

— Ах, мерзавец!.. Вначале я и сам подозревал его!

— Я наверное знаю, что это он все выдал туркам… Мунчо ни при чем. Вы все слишком поспешили обвинить его… Это Стефчов посоветовал властям копать у мельницы в ту самую ночь, когда его опозорили; это он с помощью подлого Мердевенджиева узнал настоящее имя Огнянова… Он совершил все эти преступления, и он виноват во всех несчастьях… Я знаю эту темную историю во всех подробностях, притом из самого верного источника.

— А х, мерзавец, негодяй…

С каждой минутой уважение Соколова к Кандову? возрастало. Но доктор был прямо-таки потрясен, увидев, что студент действительно готов убить Стефчова – противника святого дела – и берется совершить этот кровавый подвиг с величайшим риском для себя, чтобы доказать свою преданность идее, в которую теперь поверил. Подобная горячность в другом человеке могла бы показаться подозрительной, но у Кандова она была искренней, – в этом убеждали беспокойный огонь в его глазах и воодушевление, отразившееся на нервном лице.

Несколько секунд Соколов молча смотрел Кандову в глаза и вдруг вскочил.

— Погоди, – сказал он, – мы непременно отправим этого мерзавца на тот свет… Сегодня на заседании комитета решим.

— Хорошо, – негромко проговорил Кандов. Соколов посмотрел в окно.

— Ко мне идут! – воскликнул он.

К дому подходил красивый белолицый юноша, одетый довольно хорошо и по французской моде.

Доктор явно не ждал гостя и при виде его взволновался.

— Это пациент? – спросил Кандов.

— Да, извини! – ответил доктор и выскочил за дверь. Когда он вернулся, лицо его сияло радостью.

— Кто это был? – спросил Кандов, глядя вслед уходящему юноше.

— Пенчо Диамандиев. Он учится в гимназии, в Габрове. На днях приехал домой.

— Как? Это шурин подлеца Стефчова и сын мироеда Юрдана? – удивился Кандов. – Вы с ним приятели?

— Мало сказать приятели! Мы с ним ближе, чем приятели и братья. Мы – товарищи: он член комитета.

III . Дв а п олюса

Чорбаджи Юрдан быстро дряхлел, силы его убывали. Какая-то желудочная болезнь, надолго приковавшая старика к по стели, заметно повлияла на его характер, – он стал ещё более раздражительным и нетерпеливым, чем раньше.

В это утро погода была хорошая, и Юрдан, отправившись на прогулку, дошел до своего сада, расположенного на окраине города. Этот сад, очень большой, весь в свежей зелени, огражденный крепким забором и засаженный прекрасными фруктовыми деревьями и цветами, показался раем больному старику, давно не выходившему из дома. Прохладный чистый воздух и весеннее солнце оживили Юрдана. На обратном пути он ступал уже более уверенно, по, проходя мимо дома Генко Гинкина, своего зятя, почувствовал слабость и дрожь в ногах. Он зашел к зятю.

Генко Гинкин, совсем отощавший, съежившийся и какой-то растерянный, бродил по двору с плачущим грудным ребенком на руках , убаюкивая и укачивая его, как нянька.

Юрдан направился к покрытой ковриком скамейке, стоявшей во дворе, и тяжело опустился на нее.

— Эх ты, баба! Ребенка нянчишь! – хмуро проговорил он, обращаясь к зятю. – А где та?

Под словом «та» Юрдан подразумевал свою дочь. Генко смутился, – впрочем, смущение было его обычным состоянием, – и пробормотал, запинаясь:

— Она занята, вот я и укачиваю Юрданчо… Велела мне поносить его на руках… У нее дела.

— А она не велит тебе носить ее прялку? – спросил Юрдан, презрительно улыбаясь. – Гина, свари мне чашку кофе! – крикнул он, хотя Гинки не было видно.

— Она месит… месит тесто… она занята, папаша… Вот я и нянчу ребенка… А кофе, кофе… я сам сварю, – вот сейчас пойду, сию минуту. Я знаю, где коробка с кофе и сахар, – залепетал Генко и, положив Юрданчо на колени к дедушке, скрылся из виду.

Младенец кричал пуще прежнего.

Юрдан рассердился. Положив противного крикуна на скамью, он встал и принялся громко звать хозяев:

— Эй, вы!. Куда вы все провалились? Кто к вам пришел – человек или осел?.. Гина, Гина!

— Отец! Добро пожаловать! Как поживаешь, как себя чувствуешь?.. Посмотри, какая прекрасная погода, – хорошо сде лал, что вышел погулять! – отозвалась с порога тетка Гинка, веселая, улыбающаяся, в синем переднике.

Рукава ее платья были засучены до локтей, красное лицо щедро припудрено мукой, а зеленая косынка съехала на заты лок. В таком виде она была очень недурна собой и вызывала в памяти женские фигуры на жанровых картинах фламандской школы.

— Ты что делаешь? Что это мне рассказывает твой муженек? Что ты вся в муке, словно мельничиха!.. Чашку кофе некому подать! – ворчал старик сердито и властно.

— Ты уж меня прости, отец; и я, видишь ли, взялась за дело… Сейчас сварю тебе кофейку… Генко! Куда ты запропастился? Возьми Юрданчо и положи его в люльку; может, укачаешь!

— Чем же ты занята? Что делаешь? – спросил Юрдан.

— Да вот замесила тесто. Нужно… Что ж, и у нас сердце не камень… Ведь мы честные болгары, – ответила тетка Гинка и громко рассмеялась.

— Какие болгары? Для чего ты месишь тесто? – спросил ее отец, сдвинув брови.

— Для сухарей, отец.

— Для сухарей?

— Ну да! Ведь они нужны будут.

— На что вам сухари? На воды целебные, что ли, собрались? Что это еще за выдумки?

Вместо ответа тетка Гинка расхохоталась.

Юрдан смотрел на нее, очень недовольный. Он не выносил смеха дочери, – слишком уж часто и беспричинно она смеялась: веселая Гинка характером вышла не в отца, который был всегда хмур и угрюм.

Подойдя к старику, Гинка проговорила негромко:

— Кто теперь думает о водах? Мы для другого готовим сухари. Они юнакам понадобятся.

— Каким юнакам? – удивился Юрдан.

— Нашим, болгарским, отец, – когда они пойдут в горы.

— О каких это юнаках ты болтаешь? – осведомился Юрдан, удивляясь все больше и больше.

Гинка подошла к нему еще ближе.

— Для восстания… Комитет заказал, – проговорила она и расхохоталась.

Юрдан подскочил. Он не верил своим ушам.

— Какое восстание? Какой комитет? Для бунта, что ли?

— Для бунта, для бунта!.. Не хотим больше повиноваться этому паршивому султану! – дерзко ответила Гинка и быстро отскочила в сторону, так как отец замахнулся на нее своей длинной трубкой.

Побледнев и дрожа, как лист, от гнева, он закричал во весь голос:

— Ослица, дура безмозглая! II ты бунтовать вздумала? Не нашлось для тебя иголки и прялки, что ты спуталась с разбойниками и бездельниками и кормишь их сухарями?.. Неужто у тебя ни стыда, и и совести нет, сумасшедшая? Она тоже, изволите видеть, не хочет султана! Сука этакая! Что тебе сделал султан? Младенца у тебя отнял или на мозоль тебе наступил? Забросила свой дом и ребенка и собралась свергать султана!.. А ты чего смотришь, разиня? Может, и ты под ее дудку пляшешь, и ты собираешься встать под знамена? – обернулся рассвирепевший Юрдан к зятю, который стоял на пороге, испуганно глядя на тестя.

Генко Гинкин что-то пролепетал и снова скрылся в доме. Гинка ужо была там и торопливо приводила себя в порядок, заметив, что крики ее родителя привлекли к воротам толпу любопытных. Увидев Генко, она схватила туфлю и запустила ее мужу в голову.

— Ах ты, негодяй, зачем ты сказал отцу, что я мешу тесто для сухарей?

Но Генко, преисполненный гордым сознанием своего мужского достоинства, не удостоил ее ответом и, храбро отступив в другую комнату, запер за собой дверь. Установив таким образом преграду между своей спиной и жениной туфлей, он начал язвить:

— Ну-ка, ударь теперь, если сможешь!.. Я твой муж, а ты моя жена!.. Посмотрим, как ты меня ударишь!

Но Гинка его не слышала. Она вышла во двор, так как ее отец, сердитый и расстроенный, был уже за воротами.

Старик вернулся домой, едва дыша от усталости, Кое-как проковыляв по двору, он, обессилев, опустился на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж.

Чорбаджи Юрдан был возмущен до глубины души. Он долго просидел в четырех стенах своего дома, однако и до его ушей дошли кое-какие новости. Тайна предстоящего восстания перестала быть тайной; о нем и глухие слыхали. Но Юрдан считал, что восстание готовят где-то около Панагюриште, [83]83
  Панагюриште – значительный торгово-ремесленный город Среднегорья на реке Луда Яна. В дни подготовки Апрельского восстания был центром революционного округа, а во время восстания объявлен столицей независимой Болгарии. При подавлении восстания был разорен и разгромлен турецкими башибузуками.


[Закрыть]за горами и лесами, а значит, пожар будет далеко от его дома. Сегодня же из разговора со своей взбалмошной дочерью он понял, что и в Бяла-Черкве вот-вот вспыхнет пламя. «Чего смотрят турки? Ослепли они или оглохли? Неужто им невдомек, что ведется подкоп под их владычество?» – думал он.

Где-то справа от него послышались детские голоса. Они доносились из окошка, расположенного немного выше его головы и выходившего в чуланчик. Юрдан встал, чтобы подняться по лестнице. На третьей ступеньке он невольно остановился и посмотрел в окошко. И тут он увидел, что двое его сынишек, старшему из которых было всего тринадцать, стоят у горящей печки и что-то мастерят. Увлеченные своей работой, они и не заметили, как за окном появилась голова их отца.

Один из мальчиков держал над огнем сковородку и пристально следил за тем, что на ней пеклось пли жарилось. Другой обрезал и разглаживал ножом какие-то блестящие шарики, которые кучей лежали перед ним… II это было не что иное, как уже отлитые пули, а в сковородке плавился свинец, который мальчики разливали по формам.

— Разбойники! Идиоты! – заорал Юрдан, сам не свой от ярости, догадавшись, чем занимаются его сыновья, и повернул назад, угрожающе подняв длинную трубку.

Сыновья бросили свою лабораторию, с быстротой ветра выскочили из чулана и скрылись где-то за воротами.

— Разбойники! Кровопийцы! Поджигатели! Будьте вы прокляты!.. И они к бунту готовятся! – орал Юрдан, быстро поднимаясь по лестнице – ярость придала силы его ногам.

На верхней галерее он увидел свою жену.

— Дона! II ты заодно с их шайкой! – накинулся он на старуху, вперив в нее грозный взгляд. – Вся моя семья взбесилась!.. Вы меня со света сживете!.. Вы меня погубите на старости лет!..

И Юрдан застонал, еле переводя дух. Жена растерянно смотрела на него.

— Пенчо! Пенчо! – закричал старик. – Куда он провалился? Спросить бы его что он делает! Уж если малыши принялись лить пули, так он, чего доброго, пушки льет… Ну и негодяи!..

— Пенчо нет дома, — объяснила ему жена. – Он уехал в К.

— За каким дьяволом он поехал в К.?

— Должно быть, отправился к кожевнику; ты велел отвезти ему сто лир.

— Тосун-бею?.. Но Пенчо должен был ехать завтра, бессовестный!.. Как он смел уехать без спроса?

II чорбаджи Юрдан направился к своему письменному столу. Быстро открыв его, старик принялся рыться в ящиках, перебирая бумаги и тетради. Но деньги, которые он сам же положил в стол, так и не нашлись. Вместо них Юрдан вытащил из-под бумаг великолепный револьвер системы «Лефуше».

— Откуда этот пистолет? Чей он? Кто смеет рыться в моем столе? Ищу деньги, нахожу револьвер!

— Никто здесь не роется, кроме тебя и Пенчо, – сказала жена.

— Ах, подлец! Ах, бандит! Не выйдет из него ничего путного!.. И он против султана! И он бунтовщик… Все ясно: это он заставил наших сопляков отливать пули… Все взялись за дело! Все сами вьют себе веревку!.. Да что это за разврат такой? Если дальше так пойдет, кошки и те примутся бунтовать… Кириак пришел?

— Здесь он, связывает тюки…

Юрдан поспешил в комнату, где был Стефчов.