Текст книги "Под игом"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

XXIX. Бесп oк ойный отдыx

Часом позже из Веригова верхом на коне выезжал турок. Точнее– турецкий крестьянин.

Заношенная, вылинявшая зеленая чалма закрывала его лоб до самых бровей, шея сзади была тщательно выбрита, ворот ситцевой безрукавки с истрепанными петлями не застегнут. На плечах у него был рваный кафтан с протертыми рукавами, за поясом – нечищеный старинный кремневый пистолет с коротким шомполом, сопотский ятаган и трубка; на ногах – узкие рваные шаровары с незастегнутой у щиколотки штаниной и полицейские царвули с ремнями. Поверх всего этого был накинут драный тулуп из домотканого сукна.

В таком виде Огнянов был неузнаваем. Зима, уже вступившая в свои права, легла на землю белым покрывалом, кое-где вспоротым черными скалистыми пиками Стара-планины. Печаль и безмолвие сковали природу. Только большие стаи ворон, перелетая с места на место, будили дремлющие, окрестности.

Прямой путь в Бяла-Черкву шел на северо-восток, но Огнянов от него отказался, чтобы не проезжать через деревню Эмексиз-Пехливана, которая невольно внушала ему страх. В памяти его всплывала, гончая убитого, и чудилось, будто в нее переселился ненавистный дух турка, вышедший из могилы, чтобы преследовать врага, Итак, Огнянов направился прямо на север, к Карнарскому постоялому двору, намереваясь оттуда повернуть на восток и по отрогам Стара-планины пробраться в Бяла-Черкву. Это был окольный, но менее опасный путь, хотя и он проходил через турецкие селения.

Когда Огнянов подъехал к первой турецкой деревне, снег стал падать крупными хлопьями, заволакивая все вокруг. Становилось все холоднее. Огнянов совсем закоченел: его онемевшие руки едва держали поводья; конь шел, полагаясь лишь на чутье, так как земля была покрыта снегом и от дороги не осталось и следа. Тихо проехал Огнянов по безлюдным улицам деревни, не встречая ни одной живой души, и вскоре спешился у единственного здесь постоялого двора, расположенного против мечети. Надо было дать отдых коню, который уже еле брел по сугробам, да и самому хотелось погреться. Передав коня мальчику-слуге, Огнянов толкнул дверь кофейни, решив, что она пуста, так как изнутри не доносилось ни малейшего шума. Но, распахнув дверь, он остановился пораженный: кофейня была битком набита турками. Повернуться и уйти было неудобно. Он сде лал общий поклон и сел. Ему вежливо ответили. Прожив долгое время среди турок, Огнянов хорошо изучил их язык и обычаи. Посетители сидели на рогожках, без обуви, с длинными трубками в руках. В комнате было полутемно от табачного дыма.

– Кофе! – резко потребовал Огнянов, обращаясь к хозяину.

И, низко склонившись, чтобы по возможности скрыть лицо от чужих взглядов, Огнянов стал набивать себе трубку. Так, сгорбившись и со свистом прихлебывая кофе, он стал прислушиваться к разговорам. Вначале он слушал равнодушно, но насторожил уши, когда речь зашла об убийстве двух охотников. Подобного случая давно уже не было в этой округе, и турки и сейчас еще жаждали мести. Внезапное возбуждение обуяло посетителей кофейни, перед тем таких тихих и вялых. Послышалась злобная ругань, посыпались угрозы кровавых расправ над болгарами. Огнянов постарался придать своему лицу еще более хмурое выражение и стал еще громче прихлебывать кофе в знак того, что и он разделяет общее негодование. Разговор перешел на убийцу охотников, и Огнянов со смущением убедился в том, как популярны его имя и личность. Даже в этой глуши о нем уже ходили легенды.

– Этого безбожника-консула нельзя ни поймать, ни узнать, – сказал один из присутствующих.

– Ему какой-то дьявол помогает: то он учитель, то поп, то крестьянин, то турок; меняется в мгновение ока, – из молодого парня оборачивается в старика. Сейчас он безбородый, волосы черные, а немного погодя – глядишь, уже русый, с длинными усами. Поди поймай его! Ахмед-ага мне говорил, что как-то раз его выследили неподалеку от Текийского леса. Погнались за ним, – он тогда был переодет крестьянином, – и вдруг погоня видит перед собой ворона, а крестьянина и след простыл… Стали стрелять, но птица как сквозь землю провалилась, только и слышно было ее карканье…

– Басни, – заметил кто-то недоверчиво.

– Все равно от нас не уйдет, рано или поздно попадется, только бы напасть на его логово, – проговорил другой.

– Я же вам говорю, что этого негодяя нельзя поймать, – возразил первый. – Он и не прячется, да разве его узнаешь?.. Может, он и сейчас сидит здесь, среди нас, в кофейне, а нам и невдомек.

Все посетители невольно подняли глаза и переглянулись. Несколько взглядов с любопытством остановились на Огнянове.

Он теперь допивал третью чашку, по-прежнему шумно глотая кофе и беспрестанно выпуская изо рта клубы дыма, которые окутали все его лицо, но почувствовал, что все на него смотрят, и по его вискам покатились капли пота. С трудом выдерживая напряжение, он только ждал подходящего момента, чтобы уйти из кофейни и свободно вздохнуть на свежем воздухе.

– Если не тайна, куда держишь путь? – спросил его кто-то.

– На Клисуру, по воле аллаха, – спокойно ответил Огнянов, развязывая длинный измятый кошелек, чтобы заплатить за кофе.

– В такую метель?.. Лучше переночуй здесь, все равно завтра успеешь на базар.

– Путнику путь, что лягушке лужа, – возразил Огнянов, усмехаясь.

– Что ты нам бабушкины сказки рассказываешь, Рахман-ага? – проговорил кто-то. – Твой гяур не дьявол и не ворон, а бунтовщик, такой же, как все бунтовщики.

– А вот ты попробуй поймай его!

– Поймаем… уже напали на след.

– Только попадись он нам в руки! – крикнули несколь ко человек, кровожадно озираясь по сторонам.

– Даю голову на отсечение, что не сегодня, так завтра Бойчо-бунтовщик будет пойман.

– А где его ищут, этого пса?

– Он скрывался у гяуров в какой-то среднегорской деревне, – нашел себе тепленькое местечко. Вчера туда отправились полицейские; одни пошли через деревню Баня; другие – через Абрашларские луга… Загоним зверя!

– И ты туда?

– Туда! Соберемся в Веригове и оттуда начнем.

Человек, сказавший эти слова, сидел в углу, и Огнянов толь ко теперь рассмотрел, что это полицейский. Итак, останься он хоть на один день в Веригове, ему угрожала бы гибель, и эта новость взволновала его. Никто больше не смотрел на него с подозрением, но в этой кофейне ему стало душно… Сделав общий поклон, он вышел.

Снова очутившись на свободе, на свежем воздухе, под снежным небом, он вздохнул полной грудью и вскочил на коня.

После трехчасового пути всадник, весь в снегу, остановился у Карнарского постоялого двора.

XXX. Общительный знакомый

Кариарский постоялый двор стоит высоко в горах на Троянском перевале [75]75
  Троянский перевал – перевал через Балканский хребет, соединяющий долины Среднегорья с придунайской частью Болгарии. Название ого связано с именем римского императора Трояна, завоевателя Дакии (нынешней Румынии). Троянский перевал уже во времена владычества римлян на Балканском полуострове служил главным путем из Фракии в прндунайские земли.


[Закрыть]. Здесь путники отдыхают, закусывают, отогреваются и с новым запасом сил начинают подъем на Стара-планину. Но каждую зиму на одну или две недели постоялый двор лишается посетителей: путников не бывает, потому что вьюги наметают огромные сугробы снега на старую римскую дорогу, что идет через Балканские горы, и она становится непроезжей. Тогда всякая связь между Фракией и Придунайской Болгарией прекращается, пока троянские возчики ценой нечеловеческих усилий не протопчут узкую дорожку в снегу. В эти дни путь уже был закрыт, и постоялый двор пустовал. Хозяин его, болгарин маленького роста, с тупым, вечно ухмыляющимся лицом, вежливо встретил гостя и провел его в большую комнату, предназначенную для приема гостей и всяких других целей. В очаге, пылал огонь, и Бойчо прикурил от него.

– Другие заезжие есть? – спросил он хозяина.

– Нет никого. Когда закрыт путь через Балканы, мой постоялый двор тоже закрывается… Куда едешь? – спросил хозяин, с любопытством осматривая гостя.

– Можешь сварить кофе? – вопросом на вопрос ответил Огнянов.

– Можем, можем, отчего не сварить?.. Куда ж ты едешь? – настаивал хозяин.

– В Троян.

— Откуда?

– Из Бяла-Черквы… А дальше дорога хорошая?

– Я сам из Бяла-Черквы, но только в Троян проехать нельзя… Я правду говорю, уж ты мне поверь… – приговаривал хозяин, подавая кофе, и так пристально смотрел на гостя, словно старался вспомнить, где он видел этого человека.

Огнянов сдвинул брови и опустил голову, чтобы избежать этих назойливых взглядов. Хозяин снова посмотрел на него искоса и усмехнулся в усы.

– Хозяин, ты подал сладкий кофе! – проговорил Огнянов строгим тоном и отодвинул чашку.

– Прости, я думал, ты пьешь кофе с сахаром. Сварить еще?

– Не надо!

– Нет, выпей, выпей еще кофейку, это полезно…

– Что нового в ваших краях?

– Страшные дела творятся. Что ни день – убийства, грабежи. Проезжих нет, путь через горы закрыт, я разоряюсь… А с тех пор как выкопали труп Эмексиз-Пехливана, – знаешь, небось? – турки совсем озверели… Делают вид, будто ищут бунтовщиков, а на самом деле убивают невинных. Я тебе правду говорю, ты мне поверь…

Огнянова удивила смелость хозяина; болгарин решался так говорить только с болгарином. И Огнянов, выдававший себя за турка, нахмурился.

– Ну, ты полегче, осел! Будешь болтать лишнее, и тебе не сносить головы.

– Я знаю, при ком болтаю, господин, – проговорил хозяин фамильярным топом.

Огнянов посмотрел на него еще более удивленно. Ему захотелось как-то осадить его.

– Да ты, кажется, пьян, гяур?

– Не сердись, Граф, ведь я тоже на «Геновеве» плакал! – отозвался хозяин уже по-болгарски и протянул гостю руку.

Огнянов понял, что его узнали, и это его взбесило. К тому же и лицо и нахальство этого человека были ему противны. Бросив холодный взгляд на хозяина, он спросил: – Откуда ты родом?

– Из Бяла-Черквы, Рачко Прыдле! [76]76
  Прыдле – вонючка.


[Закрыть] – отрекомендовался хозяин и опять протянул руку, но она снова повисла в воздухе.

Впрочем, Рачко на это не обиделся.

– Что ты меня боишься, Граф? Или тебе не нравится мое имя? Оно мне досталось от отца, и я им горжусь… Да и разве это важно, как кого зовут. Имя ничего не значит; если человек честен, так и имя у него доброе. Спроси в Бяла-Черкве, кого зовут Прыдле, каждый тебе скажет… Ты послушай меня. Когда человек честен, так имя его, к примеру сказать… Я содержу свое семейство, у меня трое детей, – чего и тебе желаю, – и каждый меня уважает… А ради чего человек живет? Ради чести и доброго имени.

– Твоя правда, Рачко, дело говоришь.

– Правду говорю. Ты не смотри, что я такой, – я тоже не лыком шит… Сколько раз я принимал здесь народных борцов… Я как только тебя увидел, так и подумал: постой, а ну посмотрим, узнает ли меня Граф.

Огнянов никак– не мог припомнить, видел ли он когда-нибудь этого знаменитого человека.

– Ты давно держишь этот постоялый двор?

– Да года полтора уже, по когда показывали «Геновеву», я как раз приехал в Бяла-Черкву… Ты играл графа.

– А ты мне дашь чего-нибудь поесть?

– Угощу чем бог послал.

Рачко поставил на грязный стол небольшую миску фасоли с красным перцем, подал кислую капусту и хлеб.

– И я за компанию, – проговорил он общительно и сел за стол вместе с Огняновым.

Тот ел молча. Рачко производил на него самое неприятное впечатление своей бесцеремонностью, да к тому же он сел с ним за стол без приглашения.

«Какой нахал! Вот так хозяин! И, кажется, набитый дурак к тому же», – подумал Огнянов. А Рачко, как бы в подтверждение его мыслей, налил два стакана и сказал:

– Давай чокнемся! Ну, будь здоров! – И осушил стакан прокисшего вина. – А узнал-то я тебя сразу, правда? Сколько раз я здесь принимал дьякона Левского [77]77
  Дьякон Левский – Васил Левский по настоянию родных в ранней юности стал готовиться к церковной деятельности и принял сак дьякона. После того как, став революционером, он отказался от этого сана, за ним сохранилось прозвище «дьякон».


[Закрыть], чокался с ним! Он со мной дружил… И я народный борец, не смотри, что я такой…

В его словах Огнянов заметил явное противоречие: Рачко говорил, что держит этот постоялый двор года полтора, а Левский погиб три года назад. Очевидно, хозяин врал, и это усугубило недоверие Огнянова.

– Допей вино-то! Как? Не хочешь? Ну так дай, я выпью… И Рачко допил стакан Огнянова, скорчив гримасу, – вино у него было не вино, а уксус.

Обед закончился быстрей, чем того желал развеселившийся Рачко.

– Погоди, куда спешишь? Неужто не останешься ночевать? Я тебя ненадолго оставлю одного, только схожу в Карнаре… Ты меня подожди. Оставайся на весь вечер… Поболтаем… Я ведь тоже борюсь за народ.

– Спасибо, Рачко, но лучше выведи моего коня, я двинусь дальше.

– Дорогу-то совсем замело… Я тебе правду говорю, ты меня слушай… Даю голову на отсечение…

– Довольно! – отрезал Огнянов и добавил нетерпеливо: – Приведи коня!

Хозяин вышел.

Огнянов тщательно осмотрел комнату и заглянул во все двери… Ему невольно пришел на память Какринский постоялый двор, где предали Левского. Корчмари в турецких деревнях, хотя все они и были болгары, поневоле и по привычке якшались с турками, и их надо было остерегаться. А этот пустомеля Рачко явно был способен навредить с самым невинным видом.

– Конь стоит у крыльца, но дорога на Троян плохая, – сказал Рачко, вернувшись.

– Сколько я тебе должен за себя и за коня?

– Нет, Граф, извини, я тебя угощал.

– Все-таки скажи, я хочу тебе заплатить. Я очень доволен твоим гостеприимством и особенно твоим вином, – насмешливо проговорил Огнянов.

– Да, винцо неплохое… Но ни за него, ни за угощение, ни за сено я с тебя ни гроша не возьму… Для таких друзей, да я…

– Раз так, благодарю тебя, Рачко, – сказал Огнянов, оглядываясь кругом. – Здесь никто больше не живет?

– Только я и сын, Граф, но сына я послал в Бяла-Черкву. Он сегодня вечером вернется. Мне сейчас надо сходить в деревню ненадолго, а оставить здесь некого… Останься, а?

Огнянов бросил взгляд на столб, подпиравший потолок. Потом взял хозяина за руки и проговорил дружеским тоном:

– Теперь потерпи, Рачко, пока я тебя свяжу.

И, сняв одной рукой веревку, висевшую на гвозде, Огнянов другой рукой прижал Рачко к столбу. Тот принял это за шутку.

– Так ты меня связать хочешь? Ладно, связывай! – проговорил он с веселой усмешкой.

Огнянов, не торопясь, привязал хозяина к столбу. Поняв наконец, что дело нешуточное, Рачко сначала удивился, потом вознегодовал:

– Ты так не шути! Что я, разбойник, что ли, чтобы меня связывать?

И Рачко сделал попытку разорвать веревку.

– Только пикни, я тебе живот распорю! – жестко проговорил Огнянов.

Хозяин испуганно покосился на пистолет, торчавший за поясом гостя, он чуял, что Граф ни перед чем не остановится, и присмирел.

– Я бы лучше тебе язык завязал, но раз не могу язык, связываю тебя, – говорил Огнянов, улыбаясь и крепко привязывая хозяина. – Когда вернется твой сын?

– Вечером, – ответил Рачко, весь дрожа.

– Ну, он тебя и отвяжет. Прощай, Рачко, я поеду в Троян. Сохрани память о Графе, но только в своем сердце…

И, бросив хозяину под ноги несколько грошей, Огнянов вскочил на коня и снова отправился в путь.

XXXI. Посиделки в Алтынове

Огнянов не поехал в Бяла-Черкву, но повернул назад, к деревне Алтыново, расположенной к западу от постоялого двора, в конце долины. До нее было часа два езды, но конь выбился из сил, а дорога оказалась трудная. Таким образом, Огнянов добрался до деревни только к вечеру, провожаемый воем волков, которые гнались за ним до самой околицы.

Он въехал в деревню через болгарский квартал (в ней жили и турки и болгары) и вскоре остановился у ворот дяди Цанко.

Дядя Цанко был родом из Клисуры, но с давних пор переселился в Алтыново и обосновался здесь. Это был простодушный, веселый человек и настоящий патриот. У него часто останавливались апостолы. Огнянова он встретил с радостью.

– Хорошо сделал, что заехал ко мне… Нынче вечером у нас посиделки, посмотришь на наших девок. Не пожалеешь, – улыбаясь, говорил Цанко, провожая гостя в комнаты.

Огнянов поспешил рассказать хозяину, что его преследуют и по какой причине.

– Слыхали, слыхали и мы, – проговорил дядо Цанко. – Ты думаешь, если мы живем в глуши, так и не знаем, что на свете творится?

– Но, может, у тебя будут неприятности из-за меня?

– Не беспокойся, говорю тебе. Нынче вечером присмотри себе девушку… в знаменосцы, – пошутил Цанко. – Вот в это окошко будешь глядеть, словно царь какой.

Огнянов очутился в тесной и темной каморке. В крошечное оконце он увидел большую комнату. Сюда собрались самые пригожие девушки и молодицы, чтобы заняться пряжей и шитьем для приданого Донки, дочери хозяина. Огонь весело пылал в очаге, освещая стены, украшенные лубочной иконой св. Ивана Рильского [78]78
  Иван Рильский (ум. в 946 г.) – монах-отшельник, основавший обитель в Рильских горах. Близ предполагаемого места его кельи был выстроен большой монастырь Ивана Рильского, представляющий одну из крупных исторических и архитектурных достопримечательностей Болгарии.


[Закрыть]и полками, на которых стояли пестро раскрашенные глиняные поливные блюда. Мебель, как и в каждом зажиточном деревенском доме, составляли умывальник, стол, лавки и огромный шкаф, в котором хранилась домашняя утварь Цанко. На полу, устланном козьими шкурами, сидели парни и гостьи, готовившие приданое. В тот вечер хозяева позволили себе роскошь – не довольствуясь пламенем очага, зажгли две керосиновые лампы.

Огнянов уже давно не наблюдал подобных любопытных сборищ, созывавшихся по старинному обычаю. Притаившись в темном чуланчике, он с интересом следил за наивны ми сценами чуть ли не первобытной сельской жизни. Дверь открылась, и вошла Цанковица – жена Цанко, тоже уроженка Клисуры, сплетница и болтушка. Присев подле Огнянова, она указывала ему на красивейших девушек, называя их по именам, и о каждой находила что сказать.

– Погляди вон на ту краснощекую толстуху. Это Стайка Чонина… Заметь, как смотрит на нее Иван Боримечка… Уж так жалобно, так жалобно! А когда хочет ее рассмешить, лает, что овчарка. Работящая девка, подбористая и чистюля. Только уж больно быстро раздобрела бедняжка, ну да ничего, выйдет замуж, похудеет. А ваши девушки, городские, те, наоборот, после замужества толстеют… Та, что слева от нее, это Цвета Проданова: у нее любовь вон с тем, у которого усы торчат, как опаленные… Уж такая вертушка! То и дело стреляет глазами на все четыре стороны. А так ничего, хорошая девушка. Рядом с ней Цвета Драганова, а рядом с Цветой – Райка-поповиа… Этих я и на двадцать пловдивских красоток не променяю. Смотри, какие у них белоснежные шеи, ну прямо лебединые. Как-то раз мой Цанко сказал, что если одна из этих девок позволит ему поцеловать ее в шею, так он ей подарит свой виноградник на Малтепе… За это я его, нечестивца, хватила кочергой… А видишь ту, что справа от толстой Стайки? Это дочь Кара-Велюва – самая богатая невеста. К ней пятеро лучших женихов сватались, да отец ее не отдает… Держит при себе, суслик… Он ведь на суслика похож… Отсохни у меня язык, если Иван Недялков ее не увезет… А вон там и Рада Милкина; она песенница: поет, ни дать ни взять соловушка на нашей сливе, только жаль, неряха. Ну ее к богу; мне больше по душе Димка Тодорова, та, что сидит у скамьи; смотри, какая она хорошенькая да нарядная. Будь я парнем, непременно бы к ней посваталась. Хочешь, тебя посватаю? Уж больно у нее глаза хороши, чтоб ей пусто было… А рядом с нашей Донкой сидит Пеева дочка. Она тоже красивая и работящая, ничего не скажешь, не хуже нашей Донки. И голосиста, как Рада Милкина, а смеется – ну что твой колокольчик, заслушаешься.

Так, стоя в темноте рядом с Бойчо, Цанковица напоминала Беатриче из «Божественной комедии», когда она показывает Данте всех обитателей ада поочередно и рассказывает их историю.

Огнянов слушал в пол-уха бесконечные объяснения Цанковицы; он был целиком поглощен самим зрелищем и не очень нуждался в его толковании. Девушки посмелее лукаво подшучивали над парнями, заливаясь веселым смехом. На мужской половине тоже раздавался громкий смех, и отсюда летели стрелы, пущенные в представительниц болтливого пола. С обеих сторон градом сыпались шутки, насмешки, остроты, а порой вольное словцо вызывало непринужденный хохот парней и румянец на щеках девушек, даже самых загорелых. Цанко тоже принимал участие в общем веселье, Цанковица же хлопотала по хозяйству, готовя угощение. Донка то вставала с места, то снова садилась.

– Будет вам хохотать, лучше спойте! – весело крикнула хозяйка, покинувшая Бойчо, чтобы пойти посмотреть стоявшую на огне кастрюлю, в которой варилось кушанье для гостей. – Рада, Станка, затяните-ка песню, чтобы парням стыдно стало. Эти женихи гроша ломаного не стоят, коли они петь не хотят.

Не дожидаясь повторения просьбы, Рада и Станка запели песню, и ее подхватили девушки, разделившись на две группы. Одна, состоявшая из лучших песенниц с высокими голосами, пропев стих, умолкала, другая вторила первой:

 
Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, да слюбилися,
Добро-ле, подружилися, добро-ле, с малолетства.
Добро-ле, повстречалися, добро-ле, как-то вечером,
Добро-ле, да на улице, добро-ле, темной улице,
Добро-ле, да сидели, добро-ле, говорили.
Добро-ле, ясный месяц, добро-ле, рог свой выставил,
Добро-ле, звезды небо, добро-ле, сплошь осыпали,
Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, не расходятся.
Добро-ле, сидят рядышком, добро-ле, все беседуют.
Добро-ле, вода в ведрах, добро-ле, льдом покрылася,
Добро-ле, коромысло, добро-ле, встало явором,
Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, все милуются.
 

Девушки кончили петь, и посыпались похвалы парней, которым эта любовная песня понравилась, потому что каждый считал, что она спета для него. Иван Боримечка не спускал глаз со Стайки Чониной.

– Вот пойдем по домам, проверим эту песню! – громогласно изрек он.

Девушки расхохотались, насмешливо поглядывая на Боримечку.

Он был как утес: рост гигантский, сила богатырская, лицо скуластое, рябое и простодушное. Петь он любил до страсти, а голос у него был под стать его телосложению. Боримечка рассердился. Молча отойдя в сторону, он внезапно залаял, как старая овчарка, прямо над головой у девушек. Девушки взвизгнули от испуга, потом рассмеялись. Те, что были посмелее, принялись его дразнить. Одна девушка запела:

 
Иване, голубь ты сизый,
Иване, тонкий ты тополь…
 

Все расхохотались.

Другая подхватила:

 
Иване, медведь худущий,
Иване, как шест длиннущий…
 

Снова послышались хихиканье и смех. Иван вспыхнул. Тупо и удивленно глядя на толстощекую Стайку Чонину, которая так нелюбезно высмеяла своего вздыхателя, он раскрыл рот, напоминавший пасть удава, и заревел:

 
Пейкина тетка молвила:
«Пейка, Пейка, голубушка,
Слышно, болтают люди все,
Люди, соседи ближние,
Что ты румяная, пышная,
Да толстая, да тяжелая
От батрака от дядина».
«Тетя, милая тетечка,
Пусть болтают, что вздумают
Люди, соседи ближние.
Я пышная и румяная,
Я полная и тяжелая
От батина хлеба-соли,
От сытной его пшеницы.
Пока я тесто мешаю, —
Винограда корзинку съедаю
Да ведро вина выпиваю…»
 

Это была злая насмешка, и Стайка смутилась. Щеки ее покраснели так, что казалось, будто их густо нарумянили. Злорадное хихиканье подружек больно задело ее. Некоторые насмешницы с притворным простодушием спрашивали певца:

– Как же это можно, – и виноград есть, и вино пить? Врет эта песня.

– Да уж что-нибудь одно, – песня врет или девушка врет, – ответил кто-то.

Ядовитый намек привел в бешенство Стайку. Она бросила мстительный взгляд на победоносно озиравшегося Боримечку и запела дрожащим от гнева голосом:

 
«Пейка, цветок во садочке,
Твои смешки да словечки,
Мои хожденья да просьбы, —
Не зря же все это было:
Давай поженимся, Пейка!»
«Йовко, ты черный работник,
Да кабы Пейка любила
Таких, как ты, свинопасов,
Свинопасов, худых подпасков,
Боярских грязных холопов, —
Горожу б из них городила,
Тебя б, дурака, положила
У самых дверей вместо камня.
На двор бы я выходила,
Телят бы я загоняла.
В грязи башмачки бы марала
Да об тебя вытирала!»
 

За смертельную обиду – страшное отмщение!

Стайка гордо оглянулась кругом. Слова песни ножом вонзились в сердце Ивана Боримечки. Выпучив глаза, он стоял как вкопанный, и казалось, будто его обухом но голове ударили. Раздался взрыв громкого, неудержимого хохота. Все с любопытством уставились на бедного Ивана. А он не знал, куда деваться от стыда и невыносимо оскорбленного самолюбия; на глазах его выступили слезы. Хохот поднялся пуще прежнего. Цанковица принялась журить молодежь:

– Это еще что за насмешки? Да разве можно парню и девушке так цапаться, вместо того чтобы ласкаться и ворковать, как голубки?

– Хороши голубки, нечего сказать! – пробормотала одна насмешница. – Один другого стоит, полюбуйтесь на них.

И веселые девушки снова расхохотались.

– Милые бранятся, только тешатся, – заметил Цанко примирительно.

Но Иван Боримечка, еще больше рассердившись, вышел из комнаты.

– Кто кого любит, на того и походит, – сказала Неда Ляговичина.

– А ты знаешь, Неда, – над кем люди смеются, тому бог помогает, – отозвался Коно Горан, двоюродный брат Боримечки.

– Ну-ка, молодцы, затяните-ка вы какую-нибудь старую гайдуцкую, чтоб сердца у вас поуспокоились, – предложил Цанко.

Парни дружно запели:

 
Бедный Стоян, бедняга!
На двух дорогах следили,
На третьей его схватили,
Веревки свои размотали,
Молодцу руки связали.
Привели беднягу Стояна
На подворье попа Эрина.
Есть у попа две дочки,
А третья – сношенька Ружа,
Ружа масло сбивала
У самой садовой калитки,
А дочки двор подметали,
Стояну они сказали:
«Братец ты, братец Стояне,
Наутро тебя повесят
На царском дворе на широком,
И казнь увидит царица,
Царица и царские дети».
И Руже Стоян промолвил:
«Ружа, сноха попова,
Не жалко мне своей жизни,
И белый свет уж не мил мне.
Юнак не жалеет, не плачет.
Только прошу тебя, Ружа,
Выстирай мне рубашку
Да расчеши мои кудри, —
Хочу одного лишь, Ружа:
Когда молодца повесят,
Чтоб рубашка его белела
Да чуб развевался по ветру».
 

Огнянов трепетно слушал конец этой песни.

«Этот Стоян, – думал он, – настоящий гайдук, легендарный болгарский гайдук. Смерть он встречает суровым спокойствием. Ни слова сожаления, раскаяния, надежды. Единственное желание – умереть достойно!.. Если бы теперешние болгары были такими героями!.. О, тогда бы я не беспокоился за исход борьбы… О такой борьбе я мечтаю, такие силы ищу… Уметь умирать – это залог победы…»

И тут зазвучали кавалы [79]79
  Кавал – большая свирель.


[Закрыть]. Мелодия, вначале нежная и грустная, постепенно крепла и ширилась; глаза музыкантов заблестели, лица их загорелись воодушевлением. Ясные звуки звенели, наполняя ночь первобытной, дикой песней гор. Они уносили душу к балканским вершинам и пропастям, они пели о тишине лесистых ущелий, о шелесте – листвы, под которой в полдень отдыхают овцы, о лесных травах, о горном эхе и вздохах любви в логу. Кавал – это арфа болгарских гор и равнин!

Как зачарованные, внимали все этой родной, близкой поэтической музыке. Цанковица, стоя у очага, слушала, не шелохнувшись, уперев руки в бока. Но больше всех восторгался Огнянов, – он чуть было не захлопал в ладоши.

Возобновились шумные разговоры, снова раздался смех. Упомянули имя Огнянова, и он стал прислушиваться. Петр Овчаров, Райчин, Спиридончо, Иван Остен и другие завели разговор о предстоящем восстании.

– Я уже совсем приготовился к свадьбе, жду только револьвера из Пловдива. Послал за него сто семьдесят грошей, – три барана продал, – говорил пастух Петр Овчаров, председатель местного комитета.

– Но мы не знаем толком, когда поднимут знамя. Одни говорят, что мы обагрим свои клинки на благовещенье, другие – на юрьев день, а дядя Божил откладывает дело до лета… – говорил Спиридончо, стройный, красивый парень.

– Подожди, пока закукует кукушка и зашумит дубрава… Впрочем, я готов хоть сейчас, – пусть только скажут.

– Да, наша Стара-планина многих юнаков укрывала и нас укроет, – проговорил Иван Остен.

– Петр, так, значит, учитель двоих ухлопал? Молодчина!

– Когда же он приедет к нам в гости? Поцеловать бы ту руку, что так ласкать умеет, – сказал Райчин.

– Он нас опередил, учитель-то, но мы постараемся его догнать. Мы в этих делах тоже смыслим, – отозвался Иван Остен. Иван Остен был богатырь и меткий стрелок. Убийство Дели-Ахмеда, совершенное в прошлом году, приписывали ему. Местные турки следили за ним, но пока безуспешно.

За ужином пили за здоровье Огнянова.

– Дай бог, чтоб мы скорее увидели его живым и здоровым… Берите пример с него, сынки, – проговорил Цанко, осушив миску вина.

– Спорю с любым, кто пожелает, – вмешалась нетерпеливая Цанковица, – что завтра раным-ранешенько он, как сокол, прилетит сюда.

– Да что ты говоришь, Цанковица? А я завтра еду в К.! – огорченно проговорил Райчин. – Если он приедет, вы его задержите до сочельника… Повеселимся на святках, кровяной колбасой его угостим.

– Что это за шум на улице? – сказал Цанко и, не допив вина, встал.

И в самом деле со двора доносились мужские и женские голоса. Цанко и его жена выскочили за дверь, гости тоже встали. Но Цанковица сразу же вернулась, очень взволнованная, и объявила:

– Вот и обтяпали дельце, дай им бог здоровья!

– Что такое? Что случилось?

– Боримечка увел Стайку. Все так и ахнули.

– Схватил ее в охапку, негодник, да и потащил к себе домой на плече, как ягненка.

Поднялся веселый шум.

– Да как же это получилось?

– Потому-то он и ушел раньше, а за ним – Горан, братец его.

– Подкараулил Стайку за поленницей у ворот, – объясняла Цанковица, – да и схватил! Вот жалей парня, а он девушку не пожалеет. Ну и Боримечка! Кто бы мог подумать!

– Уж если говорить правду, они – два сапога пара! – сказал кто-то из гостей.

– Она как откормленный сербский поросенок, а он – как мадьярский битюг, – шутил другой.

– Ну, совет им да любовь, а завтра выпьем у них красной водки, – сказал Цанко.

– И меня должны угостить; кому-кому, а мне полагается, – кричала Цанковица, – ведь я их, можно сказать, сосватала!

Немного погодя гости разошлись по домам веселые.