Текст книги "Под игом"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

V. Кладбище

Ночной мрак уже спустился на землю, когда Огнянов вышел из темной скалистой долины Монастырской реки.

Он проходил мимо монастыря, но к игумену Натанаилу не зашел: и без того он потерял много драгоценного времени. Мысль о том, что в Бяла-Черкве началось восстание, вдохнула в него новые силы, вернув ему всю его прежнюю физическую и нравственную мощь.

Сначала Огнянов пошел торной дорогой, ведущей в город, и вскоре стал различать в ночной тьме ветхие домишки, печные трубы, плодовые деревья. Тогда он свернул с дороги и поднялся на холм, который с севера господствовал над городом. Здесь стояло здание городского училища.

С высоты этого холма Огнянов окинул взглядом Бяла-Черкву. Город спал. Нигде ни огонька… Не слышалось никакого шума, кроме обычного собачьего лая, и вообще не было ни малейших признаков того, что в городе вспыхнуло восстание. Огнянова это удивило. Он стал обдумывать, что делать дальше. Проникнуть в город и постучаться к кому-нибудь из друзей было бы неблагоразумно. И он решил пойти в мужское училище, благо оно было недалеко. Там он мог узнать у старушки сторожихи, что творится в Бяла-Черкве. Огнянов направился к училищу и перескочил через ограду двора с западной его стороны. Осмотревшись, он убедился, что попал на кладбище, занимавшее большую часть двора. Среди могил возвышалась старинная церковь. Безлюдная и темная, она сама походила на исполинскую гробницу. В глубине двора виднелись темные очертания училища и других строений. Все было погружено во мрак и глубокий сон.

Эта мертвая тишина вместо шума и сутолоки, неизбежных в городе, охваченном мятежом, поразила Огнянова; она наводила на самые мрачные размышления. Каким-то холодом веяли от жуткого безмолвия и мрака этого кладбища. Надгробия одно за другим выступали из тьмы, и их причудливые очертания, неясные в ночной мгле, напоминали не то живых людей, не то мертвецов, по пояс высунувшихся из своих могил. Сердце у Огнянова неприятно сжалось; он не мог побороть желания как можно скорее уйти из этого холодного царства тайны и тьмы… В такие часы душу человека охватывает невольный трепет. Природа наша не может без содроганья соприкасаться с потусторонним миром… Могильная плита над мертвецом разделяет два мира, которые не знают друг друга, которые враждуют между собой. Таинственность и мрак страшны. Ночь – это враг, могила – это тайна. Нет храбреца, который может бестрепетно войти на кладбище ночью, нет безбожника, который способен смеяться в такой час, – он сам испугался бы своего смеха. Вряд ли у Гамлета хватило бы духа острить с черепом в руках, будь он на кладбище ночью и один!

Но вот в ночной темноте, к которой Огнянов уже привык, блеснула неподвижная светлая точка, похожая на глаз. Свет пробивался наружу из церкви сквозь низкое окно. Очевидно, там горела лампада или восковая свеча. Этот тусклый огонек – единственный признак жизни среди всепоглощающей тьмы и мертвой тишины города – казался каким-то приятным контрастом всему окружающему. Он мерцал так приветливо, так дружелюбно, почти весело. Толкаемый неодолимым любопытством, Огнянов стал осторожно пробираться между могилами и, подойдя к освещенному окну, заглянул внутрь.

У одной из колонн, подпирающих своды, в большом бронзовом подсвечнике горела свеча. Тусклый свет ее падал на пол, выделяя из тьмы небольшое округлое пространство. Остальная часть церкви тонула во мгле. Здесь, в этом слабо освещенном кругу, Огнянов увидел что-то бесформенное, распростертое на полу. Несомненно, там что-то лежало. Но что именно? Огнянов прильнул лбом к холодному стеклу и стал всматриваться еще пристальнее. И он понял, что это такое. На рогоже лежали три человека. Три покойника. И тела и рогожа были покрыты темными, слегка поблескивающими пятнами – это была кровь. Пламя свечи бросало на них трепетный, робкий свет. Лица покойников, искаженные, с открытыми ртами, носили следы мученической кончины. Глаза одного, широко раскрытые, смотрели угрюмо и строго куда-то в темные своды церкви. Другой чуть повернулся на бок. Один его глаз, освещенный отблеском пламени, был устремлен прямо в окно, у которого стоял Огнянов. Мурашки пробежали по спине апостола, но он был не в силах оторваться от окна; взгляд мертвеца приковал его к месту. Чудилось, будто это смотрит живой человек, который узнаёт Огнянова и хочет, чтобы его узнали.

Огнянов охнул. Он узнал Кандова. На шее покойного зияла черная дыра – Кандов был заколот.

Отвернувшись от этого страшного зрелища, Огнянов быстро пошел обратно. Во мраке он то и дело спотыкался о надгробия, и всякий раз ему чудилось, будто они издают сердитый крик.

Снова добравшись до ограды, Огнянов попытался объяснить себе, что все это значит. Зачем и каким образом очутился в Бяла-Черкве раненый Кандов? Как он был здесь убит, и он, и его товарищи? Быть может, тут началось восстание и он пал в бою; или он просто искал убежища, но его обнаружили и убили? И что это было за знамя на горе? Почему стреляли в городе? А эта тишина, что она означает?

Огнянов не мог найти ответа на все эти вопросы. Так или иначе, было ясно, что случилось какое-то большое несчастье. Он стал обдумывать, что ему теперь делать. Войти среди ночи в этот замерший город, не зная, что там происходит, и постучаться к кому-нибудь казалось Огнянову опасным и безрассудным. Зловещее безмолвие, сковавшее Бяла-Черкву, леденило ему кровь – оно было грознее самого грозного шума. Это безмолвие походило на капкан. Наконец Огнянов решил дождаться рассвета в Монастырской долине, а утром обдумать, как ему действовать дальше.

И он снова перескочил через ограду.

VI. Посланница

Огнянов переночевал в одной из водяных мельниц, стоявших на Монастырской реке.

Как только рассвело, он поднялся на крутой обрыв, нависший над криницей и весь ощетинившийся огромными камнями, похожими на истуканов самых разнообразных очертаний. За этими камнями он и укрылся.

Отсюда он, сам никому не видимый, мог видеть все, что творилось внизу.

Долина была еще безлюдна. Шум реки эхом отдавался в гранитных обрывах; теперь с ним смешался грохот водяных колес на мельницах и в шнуровых мастерских, и в горном ущелье стоял гул. Небо весело голубело, залитое лучами утреннего солнца, которое уже озарило вершины гор. Ранние ласточки стрелой носились в воздухе, гонялись друг за дружкой, делая причудливые бесследные зигзаги и купаясь в невидимых волнах. Дохнул и утренний ветерок, расшевелив дички, росшие на скалах. Золотая волна солнечных лучей скользнула по зеленой северной круче, залила светом черную толпу елей, спустилась по гладкой мураве и позолотила края обрыва, на котором стоял Огнянов.

Но по дороге, пролегавшей через долину, еще не прошло ни одного путника. У Огнянова вся душа изныла от этого томительного ожидания, от этой длительной неизвестности… Он не отрывал глаз от долины, надеясь увидеть хоть одного человека, у которого он мог бы узнать, как обстоят дела в Бяла-Черкве, и, если будет удобно, попросить какую-нибудь одежду, чтобы незаметно проникнуть в город. Однако в долине никто не появлялся, и нетерпение Огнянова возрастало. Только шум реки отзывался на беспокойное биение его сердца.

Но вот глаза Огнянова засияли. Дверь одной из шнуровых мастерских, стоявших на берегу, открылась, и во двор вышла девочка-подросток; подойдя к воротам, она принялась умываться.

«Марийка!» – радостно сказал себе Огнянов.

Его острый глаз сразу же узнал в этой девочке осиротевшую дочку покойного деда Стояна. Он вспомнил, что девочка после смерти отца жила в мастерской у своего дяди. Само провидение шло на помощь Огнянову.

Он в мгновение ока спустился к реке и, укрывшись за большим камнем, окликнул девочку по имени.

Марийка уже вытирала лицо передником. Она обернулась на голос и, сразу же узнав Бойчо, который наполовину высунулся из-за камня, стремглав бросилась к нему.

— Братец Бойчо, ты ли это?

— Иди сюда, Марийка! – позвал ее Огнянов.

Девочка смотрела на Огнянова широко раскрытыми, радостно изумленными глазами. Лицо у него было совершенно изможденное, одежда запачкана грязью и кровью, голова не покрыта, и весь его вид обличал в нем человека, который вот уже десять суток борется с трудностями и лишениями, с голодом и бессонницей, с людьми, со стихиями, с опасностями, грозящими на каждом шагу. Всякого другого в этот час и в такой глухой местности девочка испугалась бы до смерти, всякого, но не Огнянова; слишком велико было обаяние этого человека.

— Что слышно в городе, Марийки? – спросил он прежде всего.

— Турки пришли, братец Бойчо.

Огнянов обхватил руками голову и задумался.

— Почему там стреляли вчера?

— Вчера, братец Бойчо?.. Не знаю, братец Бойчо.

— Ты не слышала стрельбы?

— Я вчера не ходила в Бяла-Черкву.

Марийка не могла ответить на его вопрос, но Бойчо уже догадывался о том, что произошло: была попытка начать восстание, но турки, которые держат Бяла-Черкву в своих руках, тотчас подавили его.

Значит, он опоздал. Приди он одним-двумя часами раньше, он, может быть, направил бы все по другому руслу. Это опоздание было одной из тех роковых случайностей, которые иногда влияют на судьбы целого народа.

Подумав минуты две, Огнянов спросил:

— Марийка, в мастерской есть еще кто-нибудь, кроме тебя?

— Дядя Минчо. Он еще спит.

— А ты знаешь, Марийка, где живет доктор Соколов?

— Знаю, у бабки Якимицы.

— Правильно. А знаешь, где живет Бырзобегунек, – помнишь, немец, бородатый такой?

— Тот, что черных человечков малюет?

— Он, он самый, Марийка! – подтвердил Огнянов, улыбнувшись этой простодушной насмешке над бедным фотографом. – Можешь ты, голубка, отнести ему кое-что? – спросил он.

— Конечно, братец Бойчо, – с радостью согласилась девочка.

Порывшись в карманах, Огнянов вынул карандаш и помятый клочок бумаги. То было письмо Рады. При виде его Огнянов побледнел, и пот выступил у него на лбу. Дрожащей рукой оторвал он от письма чистую половину листка, положил ее на камень и, написав несколько слов, сложил записку.

— Марийка, эту записку ты отнеси доктору Соколову, а если не застанешь его, то – немцу. Хорошенько спрячь ее за пазухой.

— Ладно.

— Если тебя спросят, где я скрываюсь, скажи, но только им одним скажи, поняла? Скажи, что я вон в той заброшенной водяной мельнице, что стоит за Хамбаревой мельницей.

Марийка посмотрела на северный склон долины, под которым одиноко стояла полуразрушенная водяная мельница.

Огнянов не подписался и не указал в записке, где он находится, из боязни, что по несчастной случайности письмо может попасть не по назначению, а в чужие, враждебные руки. В безусловной преданности Марийки он был уверен, но не решился передать через нее весть о себе только на словах, опасаясь, как бы она не натворила бед по простоте душевной.

Стараясь получше объяснить Марийке, как важно возложенное на нее поручение, Огнянов тихо добавил:

— Понимаешь, Марийка, если ты потеряешь записку или по ошибке скажешь кому-нибудь другому, что видела меня и знаешь, где я скрываюсь, турки придут и зарежут меня… Будь осторожна, голубка!

Марийка выслушала его, и лицо ее внезапно приобрело серьезное, испуганное выражение, а рука невольно потянулась к тому месту, где под одеждой была спрятана записка Огнянова.

— Я пойду скажу дяде, что иду за хлебом, – промолвила она.

— Ладно, Марийка! Только хорошенько запомни то, что я тебе говорил.

Марийка вернулась в мастерскую.

Бойчо притаился за камнем, чтобы увидеть, как Марийка отправится в путь.

Он ждал целый час в мучительном беспокойстве.

Наконец, Марийка вышла и, босая, побежала вприпрыжку по острым камням, устилавшим тропинку, направляясь в Бяла-Черкву.

VII. Неудача Марийки

Выйдя на полянку перед монастырем, Марийка остановилась, перевела дух и беспокойно оглянулась крутом, но, убедившись, что никто ее не видал, снова побежала по дороге. До самого города ей не попалось навстречу ни одной живой души; безлюдны были поля, опустела и улица, что начиналась у окраины города. Но вот Марийка снова остановилась. Она увидела, что в дальнем конце улицы показались три турка. Испуганная, она, не долго думая, повернула назад и пустилась бежать между огородами и розовыми насаждениями, чтобы войти в город с западной стороны, по другой улице. Оттуда было гораздо дальше до дома Соколова, и девочке пришлось сделать большой крюк. Наконец Марийка попала на западную окраину города. Справа простиралось обширное поле, слева, между двумя рядами низеньких лавчонок, тянулась узкая уличка. Она была совершенно безлюдна – ни болгары, ни турки на ней не появлялись. Все лавчонки были закрыты, двери заперты на замок, ставни на окнах спущены. Но это безлюдье успокоило простодушную девочку, и она быстро побежала по улице. Однако не успела Марийка пробежать и десятка шагов, как что-то заставило ее обернуться, и она остановилась, как громом пораженная. Невдалеке от нее, в поле, высоко поднималось большое облако пыли, а из этого облака доносился глухой топот конских копыт и разноголосый людской гомон. Вскоре стало понятно, откуда этот шум и пыль: это шла орда Тосун-бея. Разгульная, победоносная, возвращалась она с клисурского пепелища после трех дней грабежа и разбоя. Пешие двигались вперемежку с конными, отягощенные оружием и добычей… Вскоре орда мутной волной докатилась до улицы, наполнила ее и потекла по ней с диким шумом и грохотом. То была лишь часть орды Тосун-бея – несколько сотен башибузуков из деревень, расположенных к востоку от Бяла-Черквы.

Теперь орда-победительница шла со знаменами, с трофеями, с добычей – каждый тащил сколько мог на себе, прочее везли на телегах, бесконечной вереницей тянувшихся сзади. Стараясь облегчить свою ношу, башибузуки напялили на себя все наиболее ценное из одежды, награбленной в несчастной Клисуре. И теперь вид у этого кровожадного сброда был и страшный и смешной. Орда походила на карнавальное шествие в азиатском вкусе. Несмотря на томительную жару, многие вырядились в богатые женские жупаны, украшенные рысьим мехом. Иные башибузуки, — быть может, желая поглумиться над христианами – надели на себя церковные облачения из золотой парчи, похищенные из клисурскнх церквей. Сам предводитель, Тосун-бей, красовался в сшитом по европейской моде роскошном домашнем халате из серого кашемира, отороченном алым сукном, с длинными малиновыми кистями на поясе. Как выяснилось впоследствии, Тосун-бей, не имея понятия о назначении этого костюма, принял его за какое-то богатое одеяние для торжественных случаев и в этом парадном виде решил показаться в Бяла-Черкве.

Один лишь живой трофей украшал это триумфальное шествие – пленник со связанными за спиной руками. То был Рачко Прыдле.

Зрелище грозное!

Но Марийка не успела разглядеть его как следует. Как только показалась орда, девочка незаметно шмыгнула на другую улицу, оттуда на третью. Все они были одинаково безлюдны и безмолвны. Наконец она добралась до ворот того дома, где жил Соколов. Марийка толкнула ворота, но они не открывались, и она стала стучать.

— Кто там? – послышался старушечий голос за воротами.

— Бабушка Якимица, отвори! – еле переводя дух, промолвила Марийка.

— Чего тебе здесь надо?

— Доктора Соколова… Да отвори же! – плачущим голосом крикнула девочка.

Старуха что-то сердито забрюзжала, однако открыла ворота.

— На что он тебе? Нет его! – проворчала она недовольным голосом.

— А где он, бабушка?

— Почем я знаю? Со вчерашнего дня его разыскивают, а о нем – ни слуху ни духу… Ну, ступай!

И старуха захлопнула ворота. Растерянная Марийка осталась на улице. Она помчалась дальше. Фотография помещалась неподалеку. Марийка добежала до нее и постучалась.

— Кого тебе, девочка? – спросила вышедшая ей навстречу оборванная, бледная, сгорбленная женщина.

— Немца…

— Чего тебе от него надо?

— Пусти меня к немцу! – проговорила Марийка, отпихивая женщину, чтобы протиснуться во двор.

— Ты что, рехнулась? Немца-то ведь зарезали… – злобно крикнула оборванная женщина и вытолкнула Марийку на улицу.

Девочка оцепенела от ужаса… Теперь она вообразила, что, значит, и братца Бойчо зарежут, – за ним-то и пришли сюда турки. И они перехватят его письмо… Наверно, кто-то им сказал, что она несет письмо братца Бойчо… Что же теперь делать? Оглянувшись, она лишь теперь заметила, что улица совершенно пуста – ни живой души кругом… Марийка оторопела и разрыдалась, подавленная безнадежностью, но вдруг почувствовала толчок в спину и обернулась.

Перед нею стоял Колчо.

Он один брел по улице, постукивая палкой по мостовой. Лицо его было задумчиво и озабоченно.

— Что ты плачешь, девочка? – спросил слепой и устремил свои белые зрачки на Марийку, точно желая узнать, кто она такая.

Если бы Марийка лучше знала Колчо, она решилась бы нарушить строгий наказ Огнянова, рассказала бы ему все, и тогда Колчо заменил бы Соколова. Но она испугалась этого чужого человека и, перебежав на другую сторону улицы, шмыгнула в переулок.

— Девочка! Маринка! – закричал Колчо.

Его удивительное чутье мгновенно помогло ему узнать по одному лишь плачу дочку деда Стояна. Надо сказать, что он непосредственно после Марийки постучался в ворота Соколова, чтобы спросить о нем старуху, и от нее узнал, что доктора только что разыскивала какая-то девочка. Теперь он догадался, что эта девочка – Марийка и что если она искала доктора, то, надо полагать, по очень важному делу; а ее испуганный плач можно объяснить только ее неудачей… Кто мог послать ее к Соколову в такое время? Лишь тот, кто не знает, что здесь делается, кто прибыл сюда издалека… Неужели это Огнянов? Еще накануне распространился слух, что он не погиб, что он бежал в горы и, вероятно, скитается там до сих пор. Быть может, Бойчо спустился с гор, вышел к Монастырской реке, у которой живет Марийка в мастерской своего дяди, и послал девочку известить Соколова? Да, да, эта Марийка – орудие провидения! Тут любящая душа Колчо пришла в страшное, смятение. Он тронулся с места и закричал:

— Девочка! Марийка! Марийка! Девочка, эй! Но никто не ответил.

Колчо застонал, охваченный безнадежным отчаянием. Вскоре он дошел до площади.

Здесь уже кончились и тишина и безлюдье. Шум, говор, топот копыт по мостовой… Словом, людское сборище. Всюду звучала турецкая речь. Что тут творится?

Удивленный Колчо остановился возле кофейни и стал прислушиваться.

Чей-то голос кричал в кофейне по-болгарски:

— Так вот до чего нас довели! Предать огню наш город!.. Ведь мы были на волосок от того, чтоб нас всех перебили, как собак, а от города камня на камне не оставили! Где они, эти негодяи? Я хочу спросить их: кто их уполномочил бунтовать? Приведите их сюда – я им покажу!.. Бунтовать вздумали! Против кого? Против султана, нашего отца и благодетеля, который бережет нас как зеницу ока и не дает волосу упасть с нашей головы!.. Сколько сотен лет мы жили под сенью султанского трона и благоденствовали, – и мы, и отцы, и деды наши, – да и для внуков наших нет ничего лучшего! Надо же иметь голову на плечах, черт нас побери!.. Кому здесь не по душе, пускай убирается в Московию!.. Нам и тут хорошо…

Колчо узнал голос чорбаджи Юрдана.

– Да здравствует его величество султан! – воскликнул кто-то.

На этот раз Колчо узнал голос господина Фратю.

Оба эти человека стали теперь выразителями того общественного мнения, которое создается паническим страхом, превращающим людей в скотов. Слова первого были искренни – ведь то же самое он говорил и думал до восстания, – и потому он возбуждал только ненависть; второй же внушал отвращение: он изменил своим.

Здравица Фратю не встретила отклика. Лучшим ответом на нее было последовавшее за ней молчание. Наступили такие времена, когда Юрданы оказались правы, а люди, подобные Фратю, считались честными. Допускалась любая низость по отношению к поверженному, ибо все насилия победителей были узаконены. V ае victis ! [113]113
  Горе побежденным! (лат.)


[Закрыть] ^.

Апрельская катастрофа была не столь страшна батакской резней, сколь позором нравственного падения.

Колчо глубоко вздохнул. Потом повернул назад и отправился к Гинке.

VIII. Лужайка

Было около полудня. На чудесной лужайке, расположенной прямо за городом, под сенью зеленых ветвей сидела одна семья.

С юга к лужайке примыкал сад, и на нее выходили открытые ворота его каменной ограды; с противоположной стороны открывался вид на Стара-планину, с ее голыми вершинами, крутыми обрывами, скалами и живописными цветущими склонами.

И лужайка и сад принадлежали чорбаджи Юрдану, и здесь сидела его семья.

Редко кто показывался теперь в этих местах. Правда, после капитуляции в Бяла-Черкве наступило некоторое успокоение, и улицы оживились вновь. Но никто еще не осмеливался выйти за черту города – ни по делам, ни за тем, чтобы погулять и полюбоваться солнечной красотой природы.

На это дерзал только Юрдан со своими домочадцами. Надо сказать, что после смерти Лалки жена Юрдана опасно заболела с горя и несколько дней не вставала с постели. По настоятельному требованию врача сегодня ее наконец вывели из дома и задворками провели в загородный сад Юрдана, чтобы она здесь немного походила и подышала чистым воздухом. Благотворное действие этой прогулки сказалось быстро. Вся семья вышла на лужайку, где паслись два крупных красивых буйвола, также принадлежавшие Юрдану.

В стороне сидел полицейский, охранявший покой этой чорбаджийской семьи.

На лужайке были и две посторонние женщины: одна – здоровая, полная, толстощекая крестьянка, другая – Рада.

Крестьянка была не кто иная, как жена Боримечки, Стайка. Вчера ее взяла в услужение Гинка.

Она же приютила у себя и Раду. Против этого не возражали ни Юрданица, ни другие члены Юрдановой семьи. Присутствие Рады, любимой подруги покойной Лалки, доставляло им грустное утешение, и на смену презрению и ненависти пришло другое, более доброе чувство к злосчастной бездомной девушке.

Как мы уже знаем, Стайка и Рада, познакомившись еще в Клисуре, одинаково пострадали от ее разгрома… Ивану удалось вовремя спасти Раду только благодаря жене. По дороге Стайка всячески старалась утешить Раду, и когда они вместе добрались до Бяла-Черквы третьего дня, то решили не расставаться. Женщина простая, наивная, Стайка, однако, понимала тяжелое душевное состояние Рады и принимала в ней живое участие.

На лужайке зашла речь о Бойчо, и госпожа Хаджи Ровоама сказала, что он убит в бою. Стайка с состраданием посмотрела на изменившееся, побледневшее лицо Рады и лютой ненавистью возненавидела монахиню, с таким легким сердцем говорившую о смерти Бойчо.

— Что, она своими глазами, что ли, видела, как учитель погиб? – сердито шепнула Стайка Раде. – Так чего же она так обрадовалась, эта сова?

— Молчи, молчи! – тихо отозвалась Рада.

Стайка стала прислушиваться к разговору; вскоре она снова шепнула Раде:

— Рада, глянь-ка, а у этой чернухи-то усы растут! Чего она их не бреет?

Рада невольно усмехнулась.

— Молчи, сестра.

Впервые увидев госпожу Хаджи Ровоаму, Стайка еще не знала, что она приходится теткой ее хозяйке Гинке, и в отместку монахине потихоньку взяла несколько бусин из ее рассыпавшихся янтарных четок; теперь Стайка лукаво поглядывала, как монахиня шарит вокруг себя, разыскивая эти бусины. Наконец Стайка не выдержала и, расхохотавшись, потянула Раду за рукав.

— Чего ты смеешься, Стайка? – спросила ее Гинка.

— Глянь, как она мучается из-за пары кукурузных зерен, эта Хаджи Ворона!

— Хаджи Ровоама, милая, – шепотом поправила ее Рада. К счастью, никто не расслышал непочтительных слов Стайки – в эту минуту все смотрели на Стефчова, который шел к ним со стороны города. Бывший зять чорбаджи Юрдана еще не уехал в Гюмюрджшт. Он не мог занять свой пост, пока не улеглись волнения.

Когда он пришел, все обернулись в его сторону. Он стал с жаром рассказывать о подвиге, совершенном депутацией, в составе которой был и он. Эта депутация, возглавляемая Юрданом Диамандиевым, сегодня была отправлена навстречу Тосун-бею, который грозил разгромить город как очаг бунта, и ей был дан наказ выпросить помилование. С большим трудом удалось депутации спасти Бяла-Черкву от участи Клисуры, но пришлось согласиться на три условия, очень тяжелых: во-первых, город должен был немедленно выплатить Тосун-бею тысячу лир, чтобы утихомирить его орду, которой он обещал выдать Бяла-Черкву на разграбление, и чтобы отправить турок по домам; во-вторых, сдать все оставшееся у населения оружие, вплоть до перочинного ножика; в-третьих, передать в руки властей всех подозрительных. Безоговорочная капитуляция в свое время не спасла Батак от Мехмеда Тымрышлии, но Бяла-Черкву она спасла. Тосун-бей вступил в город только с частью своей орды и лишь для того, чтобы принять оружие. Таким образом, чорбаджи Юрдан и отчасти Стефчов оказались теперь спасителями города. Рассказывая об этом с каким-то особенным самодовольством и тщеславием, Стефчов время от времени бросал злобные взгляды на Раду, а та даже не оборачивалась к нему. Но присутствие этого ненавистного ей человека было ей очень тяжело. Вызывающий тон Стефчова действовал ей на нервы, и каждое его слово болью отзывалось в ее сердце. Она видела в Стефчове роковой образ преследующего ее несчастья; этот человек внушал ей непреодолимый ужас я отвращение. «Боже, боже! – думала она. – Столько хороших людей погибло и погибает, а этот живет и наслаждается жизнью. Не оттого ли он теперь в таком почете, что он так зол и отвратителен?» Но вдруг она обернулась к нему, и глаза ее оживились, – Стефчов заговорил о Бойчо, и его слова глубоко обрадовали девушку.

— Да разве этот негодяй еще жив? – удивленно спросила госпожа Хаджи Ровоама.

— Он остался в живых и бежал в горы, – объяснил Стефчов, – но жив ли он сейчас, не могу сказать. Быть может, орлы где-нибудь уже клюют его тело.

Рада прижала руки к сердцу, защемившему от мучительного волнения.

— А я вам говорю, Граф жив, Граф и не думает умирать!.. – откликнулся Хаджи Смион. – Столько раз уж его хоронили, а он опять воскресал… Нет, слухам о его смерти я не верю… В бытность мою в Молдове все говорили, будто разбойник Янкулеску умер, и даже в газетах об этом писали… И что же, как-то раз я его встретил. «Буна диминяца [114]114
  Доброе утро (румынск.).


[Закрыть], домнуле Янкулеску», – говорю я ему. А он только часы у меня отобрал, – это за мое «доброе утро». Я хочу сказать, не убил он меня… Так вот я и говорю: разбойник не умирает.

И Хаджи Смион дружелюбно подмигнул Раде, словно желая сказать: «Ты мне верь, Граф жив».

— Только бы этот мерзавец не пробрался сюда; чего доброго, он и наш город подожжет, не хуже Клисуры…

— Пусть только посмеет сунуться!.. Досадно, что и «медвежатника» не удалось поймать, а то б и с ним разговор был короткий, как с Каидовым и другими, – сказал Стефчов.

— Жалко людей, но ничего не поделаешь; приходится жертвовать единицами, чтобы спасти тысячи, – заметил кто-то.

— И зачем только эти бродяги лезут сюда, к нам?

— Как зачем? – с живостью подхватила Гинка. – Они приходят, чтобы здесь укрыться.

Стефчов с удивлением посмотрел на нее.

— Значит, по-твоему, Гина, дед Юрдан плохо поступил?

— Прекрасно поступил!.. Очень хорошо поступаете вы оба, и ты и мой отец… Можно подумать, что вы не болгары, а турки или христопродавцы какие-то… Вы подумайте только, за кого и за что идут на смерть эти люди!

Лицо у Гинки разгорелось, в глазах ее блеснул огонек.

— Одурела ты, дочка, совсем с ума сошла! – простонала ее больная мать.

—Значит, по-твоему, – злобно отозвался Стефчов, – если эти твои люди, эти патриоты, соблаговолят нас посетить, надо вывести им навстречу детей из училища, надо встретить их с песнями, распахнуть перед ними двери наших домов, может быть, пирогов им напечь, как некоторые готовили для них сухари?

— Я знаю, знаю все, что ты скажешь! – гневно прервала его Гинка. – Ну что ж, пейте их кровь, выдавайте их туркам, рубите их, режьте на куски, как вы вчера зарезали тех ребят!.. Видали вы, как мать Кандова грохнулась наземь посреди дороги?.. Ох, сестрица моя родная, ох, Лалка!.. Ах, боже, боже!.. Боже милосердный!..

И, прислонившись к стволу орешины, Гинка закрыла платком глаза, из которых ручьем полились слезы. Она плакала навзрыд. В этих внезапных рыданиях она изливала свое горе по убитым вчера повстанцам: но окружающие подумали, что она плачет о Лалке, имя которой назвала. Рада со слезами на глазах бросилась утешать Гинку. Упоминание об умершей дочери взволновало старуху Юрданицу; она тоже разрыдалась.

Все эти слезы и рыдания привели Стефчова в ярость; он понял, что женщины оплакивают убитых повстанцев.

Полицейский уразумел, о чем идет речь, и, подойдя к Стефчову и Хаджи Смиону, шепнул им:

— Слыхали? У Монастырской реки опять шляется какой-то клисурский бунтовщик.

— Как? Кто тебе сказал? – встрепенулся Стефчов.

— Цыганка Арабия видела его, когда рвала черемуху.

— Когда это было?

— Сегодня, в обед.

— Начальству сообщили?

— Не знаю.

— Необходимо как можно скорее дать знать властям, – пробормотал Стефчов, хватая свой фес, лежавший на траве. – Сегодня мы были на волосок от гибели, черт возьми… и вот опять какой-то негодяй прилез!

— Он и есть, дело ясное, – неожиданно проговорил Хаджи Смион.

— Кто? – спросил Стефчов.

— Граф… Я же говорил, что он жив.

— Тем лучше: придется опять кинжалу поработать. Хаджи Смион пришел в ужас от своих слов, вырвавшихся у него как-то непроизвольно, бог весть почему. Он побледнел.

— Кириак, ты идешь туда?

— Иду.

– Да на что он тебе нужен? Но трогай ты его, – с мольбой в голосе проговорил Хаджи Смион. – Неужто во всей Бяла-Черкве не найдется укромного местечка, где бы его спрятать? Конечно, найдется, ведь Графа все любят.

– Ты с ума сошел, Хаджи! – крикнул Стефчов, пронизывая его ненавидящим взглядом. – Надо спасать Бяла-Черкву.

И, не попрощавшись с родственниками. Стефчов поспешил в город, на ходу разговаривая вполголоса с полицейским, который пошел проводить его до ограды.

Хаджи Смион стоял как громом пораженный.