Текст книги "Под игом"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

XVI. Опьянение народа

Весна все больше вступала в свои права, и так же быстро, гигантскими шагами надвигалась революция. Вся Западная Фракия – главный очаг восстания – этой весной походила на вулкан, издававший глухой гул, – предвестник извержения. Апостолы и агитаторы ездили по горам и долам, вдоль и поперек всей страны, организуя борьбу. И всюду их встречали с распростертыми объятиями, с открытыми сердцами. Народ, жадно впитывая великое слово свободы, горел нетерпением скорее тронуться в свой крестный путь.

Длинная вереница предтечей-сеятелей уже вспахала духовную пашню Болгарии и бросила в нее семена национального самосознания. Эта замечательная вереница, которую открывал монах Паисий и замыкал дьякон Левский – оба святые, – уже засеяла и удобрила ниву, и первый благословил ее с высоты Афона, а последний – с высоты своей виселицы. Двадцать лет назад, когда Раковскпй в одной деревне осмелился заговорить о восстании, он едва спасся от погони, переодевшись в женское платье. Теперь же народ, узнав, что в деревню идет апостол, не только не устраивал облав, но посылал ему навстречу депутацию. И люди, слушая его вдохновенные речи, жадно глотали каждое слово, как пересохшее горло – кристально чистую струю ручья. И когда им говорили: «Будь готов пожертвовать своей жизнью!» – церковь отдавала родине священника, школа – учителя, поле – пахаря, мать – сына. Всюду со стихийной силой проникали освободительные идеи, охватывая всех и все – и горы, и равнины, и хижину бедняка, и келью отшельника. Даже чорбаджии – этот заклейменный класс, постоянный тормоз поступательного движения народа – поддались обаянию идеи, волновавшей умы окружающей их среды. Правда, они принимали небольшое участие в патриотическом движении, но и не препятствовали ему, не становились на путь предательства. Предательство, подлость со стороны всех и вся явились уже после катастрофы, как ее неразлучные спутники, ее исчадия.

Напрасно некоторые в ущерб исторической истине и небеспристрастно пытаются приписывать это всеобщее воодушевление только тем слоям населения, ноги которых обуты в царвули. Напрасно! Революционный дух, этот огненный небожитель, осенил своим крылом и обутых в царвули, и студентов, и крестьянские шапки, и городские шляпы, и фесы, и камилавки. Как и во всякой прогрессивной борьбе, в Болгарии наука и крест, – иначе говоря, дух, – стояли в первом ряду. Мартиролог новых болгарских мучеников доказывает это неопровержимо. Правда, и вначале и в дальнейшем главным контингентом были народные массы. Но они дали только то, что могли дать: численность. Нужна была интеллигенция, чтобы осмыслить и одухотворить борьбу…

Воодушевление росло и захлестывало всех. С каждым днем оно возрастало, а вместе с тем и подготовка к восстанию принимала все более широкий размах. За работу взялись и стар и млад. Крестьяне, не допахав пашни, начинали лить пули: горожане пренебрегали своими торговыми делами. Тайная почта денно и нощно сновала между местными комитетами и центральным комитетом в Панагюриште, а тайная полиция повстанцев следила за явной, турецкой. Молодежь отправлялась на военное обучение с ружьями, под командой сотников и десятников; женщины набивали гильзы, ткали обмотки и плели для них веревки, а старухи пекли хлеб на сухари; сапожники шили сумки, царвули, патронташи и прочие предметы повстанческого снаряжения; сами сельские старосты, сборщики податей и прочие официальные лица принимали деятельное участие в подготовке. Во всех селах росли склады оружия, пуль, пороха, – причем порох доставляли сами турки; черешневые стволы, просверленные, обтесанные, скрепленные железными обручами, образовали артиллерию! А шелковые знамена с расшитыми серебряной мишурой ревущими львами, вычурные повстанческие одеяния, блестящие облачения духовенства, кресты и хоругви составляли декоративное оформление наступающей борьбы. Всеобщее опьянение отразилось и на детских играх. Мячи, волчки и прочие игрушки были заброшены, и ребята играли на улице уже не в «чижика», а в военное обучение, мастеря себе ружья из жести, а сабли – из дерева… Глядя на них, старики с удивлением говорили: «Это перст божий…» Но небесных знамений, предрекавших бурю, не было, если не считать грозного пророчества: «Турция ке падне – 1876», обошедшего страну и смутившего умы самых безнадежных скептиков… Напротив, весна в том году была очень ранняя, и вся Фракия превратилась в райский сад. Розовые плантации расцвели так пышно, так чудесно, как никогда. Поля сулили обильный урожай; но ему суждено было остаться неубранным…

 
И за несколько дней во мгле лихолетья
Вырос народ на десяток столетни…
 

Агитация велась так открыто и бесцеремонно, вооруженно и подготовка к восстанию сопровождались таким шумом, что телячью безмятежность турецкого правительства можно было объяснить только его слепотой и презрением к возросшим силам порабощенных. «Заячья суматоха!» – говорили благодушные эфенди. «Это – те же Даживейлердены» [97]97
  «Даживейлердены» – иронически-насмешливое болгаро-турецкое словообразование, приблизительно означающее: «люди, бессмысленно дерущие горло, предающиеся бессмысленному ликованию».


[Закрыть], – твердили горделивые турецкие правители, пренебрежительно ухмыляясь в усы. Есть слова, характеризующие целую эпоху. «Даживейлердены» были живым воплощением народного самосознания и вышли победителями из тридцатилетней борьбы за церковную независимость. Но «Даживейлердены», которые в 1870 году провозгласили здравицу в честь самостоятельности болгарской экзархии [98]98
  …в честь самостоятельности болгарской экзархии… – Фирманом (указом) султана Абдула Азиза 12 марта 1870 г. была признана автономии болгарской национальной церкви, возглавлявшейся избранным болгарскими церковными органами экзархом.


[Закрыть], в 1876 году стали бунтарями, лили пули и делали пушки, чтобы провозгласить здравицу в честь болгарской свободы.

Этой метаморфозы турки не поняли. Они не умели идти в ногу с временем и предвидеть, к чему поведет развитие идей. Да если бы и предвидели – все равно было бы уже поздно: у них не было ни такой обширной темницы, ни такой длинной цепи, чтобы им удалось заточить и сковать гигантскую идею – этого незримого Крали Марко [99]99
  Крали (или Королевич) Марко – герой южнославянского эпоса, неустрашимый борец против турок и защитник сербского и болгарского народов.


[Закрыть], способного перевернуть горы.

Потомству суждено было поражаться всем этим. Да что говорить о потомстве? Мы сами, сыны этой эпохи, но уже отрезвевшие благодаря многим историческим примерам, поражаемся и недоуменно спрашиваем себя, что же это было за умственное опьянение, что за божественное безумие, если народ готовился к борьбе с грозной империей, еще обладавшей крупными вооруженными силами? Готовился в надежде сокрушить эту империю такими до смешного ничтожными средствами… Готовился сразиться с нею лицом к лицу, в самом ее сердце, в «чреве адовом», как сказал когда-то Марко Иванов, не обеспечив себя никакими союзниками, кроме энтузиазма, этой соломы, что, не успев вспыхнуть, гаснет, кроме иллюзии, этого призрака, превращающегося в ничто. История редко дает нам примеры такой самонадеянности, граничащей с безумием. Болгарский национальный дух никогда еще не поднимался и вряд ли когда-нибудь поднимется до такой высоты…

Мы особенно подробно останавливаемся на этой прелюдии борьбы, ибо только она поражает нас, служа мерилом мощи великой идеи, попавшей на благоприятную почву. Сама борьба, последовавшая за подготовительным периодом, не заслуживает такой оценки…

Мы и не собираемся ее описывать. Рассказ наш поневоле ограничится одним из эпизодов этой борьбы – эпизодом, который будет описан ниже и послужит иллюстрацией поражения революции, чудовищного краха самых светлых ее надежд…

XVII. Пощечина

Через день после того, как мы проследили путь Марко Иванова от пушечной мастерской Калчо до арсенала в его собственном доме, в прокуренной кофейне Ганко гремел веселый хохот.

Вызвал его Иванчо Йота. Дело было так: читая в газете «Право» статью об австрийской политике на Востоке, Франгов запнулся на фразе « Drang nach Osten » [100]100
  «Drang nach Osten» (нем.). – «Натиск на восток» – завоевательный, направленный против славянских народов лозунг германского империализма.


[Закрыть], а Иванчо Йота объяснил, что эти слова означают: «Друг наш Остен».

В кофейне раздался оглушительный хохот.

Не смеялся один лишь Кандов, молча сидевший в углу. Казалось, он не видит и не слышит того, что творится вокруг. Должно быть, мысли его витали в иных сферах. Его худое, бледное, задумчивое лицо было печально, даже скорбно: он казался больным, тяжело больным, и весь его облик представлял разительный контраст с беззаботными, улыбающимися лицами окружающих.

Внезапно смех умолк, так как в эту минуту толпа повалила из церкви, и завсегдатаи кофейни кинулись к окнам поглазеть на проходивших мимо расфранченных мужчин и женщин.

Среди них промелькнула и Рада.

Она была в скромном черном платье, но щеки ее алели, как пионы. Девушка расцвела от счастья и притягивала к себе все взгляды; но многие из них были недоброжелательны, иные даже исполнены презрения, потому что в последние дни о Раде стали говорить очень нехорошо.

Хаджи Ровоама пустила слух, будто Рада поздней ночью принимает переодетых любовников. Клялась, что видела это собственными глазами.

На самом деле кто-то случайно видел, – хоть и не узнал, – Огнянова, когда тот выходил из комнаты Рады. Слух этот дошел до монахини, и она постаралась разгласить его по всему монастырю.

Из монастыря слух быстро перелетел в город. Сплетницы жадно подхватили его: имя Рады не сходило с языка городских болтушек и врагов Огнянова, мстивших этим его памяти.

Одна Рада ничего не знала.

Поглощенная своим счастьем, она не могла угадать ни по взглядам соседей, ни по лукавым усмешкам кумушек, что стала жертвой жестокой клеветы.

Кандов был вне себя от возмущения.

Не успела Рада пройти мимо кофейни, как Стефчов нагнулся и с ехидной улыбкой шепнул что-то Мердевенджневу. Певчий повернулся, проводил взглядом удалявшуюся девушку и лукаво подмигнул. По кофейне пошел шепот, вызывая на лицах злобную усмешку. Торжествующий Стефчов этим не удовлетворился: он издевательски продекламировал стих из популярной революционной песни:

 
Где же ты, верная любовь народная? —
 

и кашлянул с наглым видом.

Поняв, куда метит его удар, некоторые многозначительно переглянулись. Стефчов искусно подкинул им тему для разговоров. Посыпались шутки, колкости, язвительные остроты по адресу бедной девушки.

До сих пор Кандов терпеливо слушал все эти пересуды, но сейчас он перестал владеть собой.

— К кому относятся ваши насмешки? Может быть, к Раде Госпожиной? – спросил он Стефчова.

В кофейне наступила тишина.

— Тебе какое дело? Ну, а если к Раде Госпожиной, что тогда? – вызывающе ответил Стефчов.

— Если ты ее имеешь в виду, так я тебе прямо скажу: ты клеветник и низкий человек! – воскликнул студент, задыхаясь.

— Я ли низкий человек или ты – об этом пусть люди судят. Что касается клеветы на Раду Госпожину, то это уж ты извини! Спроси любую собаку и та знает… Я бы тебе не советовал трудиться защищать опозоренную девушку… В этом случае смешно выставлять себя кавалером!

Кандов вскипел. Бледный, весь дрожа, он вышел на середину кофейни.

— Ты грубо нападаешь на беззащитную девушку! – закричал он. – Возьми свои слова обратно!

— А ты мне докажи, что неделю назад твоя девица тайком не принимала гостя… Девушка, которая…

Стефчову не пришлось докончить фразу.

– Этот тайный гость, мерзавец ты этакий, был ее жених Бойчо Огнянов! – крикнул Кандов и ударил Стефчова по лицу. Звук оплеухи раздался в кофейне.

Ошеломленный Стефчов сначала отлетел в сторону, потом кинулся на Кандова; студент поднял свою палку.

Но тут их разняли. В кофейне поднялся шум. Снаружи у окон собиралась толпа любопытных.

Стефчов выскочил из кофейни с покрасневшей щекой, обезумевший от ярости. Решив на этот раз отомстить и Кандову и Раде, он побежал прямо в конак, чтобы заставить бея допросить их насчет Огнянова. Даже если студент вздумает увертываться и все отрицать, девушка будет окончательно опозорена; а ведь из-за нее-то сегодня и вышел скандал.

Но на улице Стефчов встретил своего слугу, и тот сказал, что из Пловдива приехал врач, приглашенный к тяжело больной Лалке. Стефчов поспешил домой.

XVIII. Кандов

Слова Кандова, сказанные перед пощечиной, поразили всех присутствующих, и особенно Стефчова. Они прозвучали как гром среди ясного неба. Однако выходка разгорячившегося студента не имела для него дурных последствий.

Между тем некоторые прозорливцы догадались, что вспышка Кандова объясняется не только рыцарским складом его характера, но и другой, более глубокой причиной. Им казалось неестественным, чтобы студента мог обуять и довести до крайности неудержимо страстный гнев из-за какой-то совершенно посторонней девушки; значит, тут не обошлось без побуждений личного характера. И по этому поступку, и по разным другим признакам, никогда не ускользающим от внимательного наблюдателя, многие догадались, что сам Кандов неравнодушен к Раде Госпожиной.

И они не ошиблись. Кандов был влюблен в Раду. Как это могло случиться? Очень просто.

Молодой студент был из тех пламенных людей, которые находят смысл жизни лишь в поклонении какому-нибудь идеалу. Такие натуры могут дышать только воздухом сильных чувств, страстных увлечений…

Молодой, горячий идеалист, Кандов вернулся в Болгарию, сбитый с толку крайними теориями и принципами, которые хороши лишь для чистых сердец, но опасны для людей порочных.

Первая же встреча с жизнью расшатала его заветные убеждения. Он увидел, что обстановка в Болгарии – весьма неблагоприятная почва для его религии. А преклонять колена перед разбитым кумиром он уже не мог.

Тогда он стал искать новый предмет для поклонения и сразу нашел его – его кумиром стала Болгария.

Но еще раньше в душе его поселилось другое божество – Рада.

Это случилось в прошлом году, вскоре после бегства Огнянова из Бяла-Черквы. Чувство Кандова, вначале очень слабое, становилось все глубже, все сильнее и скоро перешло в страсть, захватившую его целиком. Кандов мало-помалу начал чуждаться окружающих людей и их интересов, избегать людского шума и суеты, погружаться в мечтательную апатию. Оживлялся он только при виде Рады. Так продолжалось до весны. Но в один прекрасный день он одумался, встряхнулся и восстал против себя самого. Страсть к Раде стала казаться ему подлостью, подлостью по отношению к Огнянову, его другу, и преступлением против Болгарии, которой он обязан был посвятить себя всецело.

Кандов испугался самого себя и решил как можно скорее заглушить, смыть, вытравить из своей души это чувство. Он понял, что только другое, еще более сильное чувство может спасти и возродить его. И он решил весь отдаться предстоящей борьбе, кинуться навстречу неизвестности и опасностям, чтобы потонуть в этих бурных волнах, чтобы упиться раскаленной атмосферой безумного воодушевления и революционного пафоса… Он хотел изгнать черта при помощи дьявола.

Тогда-то он, как мы видели, неожиданно явился к Соколову с просьбой принять его в члены комитета и с предложением убить Стефчова.

Именно убийство предателя, дело новое для Кандова, сопряженное с тяжкими переживаниями, но в конечном счете благородное, особенно привлекало его. Все свои надежды возлагал он на это убийство, – оно казалось юноше горнилом, из которого душа его выйдет обновленной и бодрой; кроме того, оно принесет смерть не только предателю, но и другому врагу, живущему в его собственной душе, – обаятельному образу Рады.

Да, прежде всего убийство, крещение кровью и революцией… Страшный, но решительный шаг к избавлению…

И когда мысль об убийстве предателя зародилась в мятущейся душе Кандова, он, прежде чем сказать об этом председателю комитета, много ночей подряд вынашивал ее в своем сердце, пестовал любовно и заботливо, как мать обожаемого ребенка… Долгими бессонными ночами он отдавался этой мечте, строя всевозможные планы убийства Стефчова, и эти пламенные мысли поглощали его целиком, овладевали всем его духовным миром, не пуская в него никакие другие чувства, никакие другие интересы. Кандов вспомнил о Расколыникове: герой Достоевского тоже задумал убить ростовщицу на благо человечеству, и какое это вызывало сочувствие, как это волновало душу! Оба они, и Кандов и Раскольников, попали в одинаковое положение. Кандова это случайное совпадение ободряло, увлекало, восхищало… Раскольников казался ему светлым, вдохновляющим примером для подражания, идеалом. Юноша даже решил убить Стефчова тем способом, каким Раскольников убил старуху: он пришьет веревку одним концом к подкладке своею пальто, под мышкой, и к ней привяжет топор. Так никто не догадается, что он несет смертоносное оружие.

К счастью или к несчастью, казнь предателя была отло жена, и план Кандова рухнул, словно карточный домик. Сначала студент пришел в отчаяние… Но впереди была революция, грозная, огненная, как апокалипсический зверь [101]101
  …апокалипсический зверь. – Апокалипсис – «Откровение Иоанна Богослова» – пророческо-публицистическое сочинение (ок. 95 г.), направленное в основном против римских властей и написанное нарочито затрудненным аллегорически зашифрованным стилем; обличает, между прочим, жестокости «зверя из бездны», в образе которого дано иносказательное изображение римского императора Нерона или императора Домициана, преследователей христианства.


[Закрыть], и это утешало юношу… Однако борьба в его душе продолжалась, обо стряясь все более. Как ни страстно он отдался делу революции, мысль о Раде не оставляла его. Ее образ предательски выглядывал из-за образа родины; он глубже вошел в душу Кандова, вид у него был самоуверенный, и он с жалостью смотрел на временного гостя, который вошел в дом, где хозяйкой была она, Рада.

Как было бы хорошо, если бы душа его могла вместить обе эти привязанности – одну, внушенную волей и разумом, другую – голосом природы, могла согласовать их, уравновесить и ослабить каждую при помощи другой… Он удивлялся, как может Огнянов одинаково пламенно любить и Болгарию и Раду и, раздваиваясь, всегда быть бодрым и сильным, спокойным и даже счастливым… Какая же у него богатая и сильная натура, думал Кандов, если он легко дышит под бременем двух таких всепоглощающих страстей, черпая в них новое мужество, и они не противоречат одна другой, а окрыляют его!

Как завидовал Кандов смешной страстишке Мердевенджиева, которому стоило услышать медвежий рев, чтобы сразу же исцелиться!

Теперь, дав пощечину Стефчову, Кандов почувствовал, что попал в странное положение. Он посвятил себя Болгарин, а влюбился в Раду. Значит, Огнянов, его товарищ по образу мыслей, теперь оказался его соперником. Идея связывала его с Огняновым, страсть разделяла их…

Смело, хотя и буйно отплатив за оскорбление, нанесенное Раде и ее чести, Кандов тем самым отомстил и за Огнянова!

Непримиримое противоречие!

Это была ожесточенная борьба, но длилась она недолго.

Победу одержало сердце. Иначе говоря, природа взяла верх над духовным миром.

Кандов целиком отдал себя во власть своей новой любви.

В житейское море он окунулся прямо с университетской скамьи и теперь чувствовал себя как человек, упавший с неба на землю. Доверчивый и еще не затронутый жизненными невзгодами, он не был подготовлен к встрече с ними. Первое, что обрушила на него злая судьба, была эта любовь. Он предался ей с той же беззаветной страстностью, с какой раньше отдавался идеалам социализма. Разница была лишь в том, что тогда он подчинялся мозгу, а теперь – сердцу, этому сорванцу, на которого не влияют ни рассудок, ни опыт, ни мудрость всех философов.

Другое дело, могла ли его страсть найти отклик, иначе говоря, могла ли она принести ему счастье – такое же большое, как она сама? Или, может быть, тягчайшим страданиям, горчайшим разочарованиям предстояло отравить его жизнь?..

Ни один влюбленный не задавал себе таких вопросов. А если бы задавал, он не был бы влюбленным.

В грамматике любви нет вопросительных знаков.

В довершение всего сердце Рады не было свободно, и Кандов это знал. Но он не хотел этого видеть и пылал по-прежнему.

Любовь слепа. Недаром древнегреческое искусство часто изображало крылатого бога любви с завязанными глазами.

Пока Рада считала Огнянова погибшим, она была так подавлена горем, что ей и в голову не приходило придавать какое-то значение посещениям студента, вначале довольно редким. Однако мало-помалу эти посещения, а также как бы случайные – а на самом деле умышленные – встречи все учащались. Время шло, а Кандов по-прежнему встречался с Радой. Наконец Рада, со свойственной женщинам догадливостью, заметила, что студент увлекается ею. С каждой новой встречей признаки этого зародившегося и беспрерывно растущего чувства становились все более заметными.

Сначала Рада была только удивлена и смущена; потом стала делать вид, будто ни о чем не догадывается, – кто знает, быть может, ухаживание студента даже льстило ее самолюбию; в конце концов все возрастающая сила этой горячей привязанности потрясла девушку до глубины души. Но, робкая и стыдливая, она не нашла в себе смелости резко охладить пыл Кандова или отказать от дома поклоннику, деликатность которого соперничала с его искренностью.

Эти качества обезоруживали девушку.

Только человеку типа Стефчова могла бы она осмелиться дать пощечину.

Рада не знала, что делать.

Она по-прежнему радушно принимала Кандова, как товарища Бойчо и человека благородного. Встречая его приветливо и стараясь исцелить его недуг огнем своих черных глаз, бедняжка воображала, что облегчает его страдания, всей силы которых не подозревала. Плохой лекарь! Ни она, ни Кандов не знали, что единственное спасительное лекарство от таких недугов – это разлука.

«С глаз долой – из сердца вон», – гласит болгарская пословица.