Текст книги "Лесные дали"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Иван Михайлович Шевцов
Лесные дали
ПРОЛОГ
Репродукция картины Ивана Ивановича Шишкина «Лесные дали» висит в квартире Серегиных с тех пор, как Ярослав помнит себя. Без нее Ярослав не представляет своей семьи, как не представляет ее без папы, мамы, сестренки. Может не быть дивана, на котором он спит, – подумаешь, и на раскладушке неплохо спать, может не быть письменного стола, за которым он делает уроки (ну и что – и за обеденным можно решать задачки и писать упражнения по русскому языку), и даже без радиоприемника можно обойтись, а вот чтоб без «Лесных далей» – нет уж. Тогда это будет не их дом, а совсем чужой. Хотела как-то мама перенести эту картину к себе в спальню, а на ее место, чтоб гвоздь зря не торчал, повесить другую – «детскую», с названием «Опять двойка», на которой были изображены девочка-отличница, мальчик-шалопай, принесший из школы двойку, и их мама. И Ярослав так расплакался, так разрыдался, как никогда еще не плакал за все свои школьные годы – а он уже как-никак в третьем классе учился. Мама очень удивилась и даже напугалась, поведение сына показалось ей странным. Нет, это совсем неестественно, ненормально, чтоб ребенок до истерики убивался из-за какой-то картины.
– Да что ж с тобой такое, Славочка? – успокаивала его не на шутку встревоженная мама. – Ну, не буду, не буду перевешивать, все останется, как было.
И она торопливо водрузила "Лесные дали" на старое место напротив дивана, а репродукцию картины Федора Решетникова унесла в спальню. Сначала она не понимала, в чем тут дело, но потом ее осенила догадка: мальчику не нравится картина "Опять двойка", она ему что-то напоминает. И когда Слава успокоился, мама, гладя его мягкие светло-русые волосы, ласково приговаривала:
– Я ж думала, как лучше. Я ж не знала, что она тебе так не нравится.
Но ответ сына был для нее неожиданным:
– Та мне тоже нравится, – проговорил, утирая слезы, мальчик. – Только моя лучше. Моя мне больше нравится. – И, помолчав, добавил: – Ты, мамочка, дай мне слово, что мою картину не будешь больше трогать. Хорошо?
– Не буду, не буду, – поспешно ответила мама.
– И папа не будет. И никто не будет. Это моя картина, – настаивал Слава.
И как бы ни было чутко материнское сердце, оно не могло до конца проникнуть в смысл простой фразы "моя картина", добраться до сути, не могло постичь того, чем были для мальчика шишкинские "Лесные дали". Не знала мама, что в этой картине была частица жизни ее сына, что в синеющих лесных далях, в голубом заозерье, созданном кистью великого художника, в этом волшебном царстве русской природы странствовали детские грезы, создавая свой мир, наполненный реальным и фантастическим. Еще в раннем детстве Славик Серегин часто, отвлекшись от игрушек, останавливал завороженный взгляд на "Лесных далях", долго всматривался серыми изумленными глазами в неведомый ему мир, который, словно магнит, привлекал сердце, обещая раскрыть нечто необыкновенное и самое-самое дорогое. Для него это был мир не только красок, но и звуков, живой, настоящий, существующий не в золоченой раме, а вполне реальный. Он давал простор детскому воображению, и фантазия мальчика с каждым годом становилась все богаче и затейливей. Глядя на картину, Ярослав спрашивал: а что в том лесу? Ягоды, грибы? Птицы и звери? А какие? А в озере что? Рыбы? И лодки, а возможно, и катера настоящие плавают. И парусники. Вода в нем чистая и теплая, там можно купаться и потом загорать на бережку на солнышке. А что там дальше, за манящими синими далями?
И тогда рисовались ему картины, от которых сердце замирало и мир окружающий раздвигал горизонты.
Однажды, вглядываясь в картину, он вдруг задумался не над тем, что изобразил художник, а над тем, как он этого достиг. Его поразило волшебство кисти живописца. И тогда рядом с восторгом родилось удивление. Он попросил отца:
– Папа, купи мне краски. Только не акварель, а настоящие, в тюбиках. И кисти.
Отец пообещал. В школе от учителя рисования Ярослав узнал, что кроме красок нужен растворитель, который называется "Пинен", нужна палитра, нужен холст, либо специальный картон, или по крайней мере фанера. Отец купил краски, растворитель и кисти. Палитру Ярослав сделал сам из куска фанеры. Нашелся и картон – не специальный, грунтованный, а обыкновенный: переплеты от старых книг.
И однажды, придя из школы, когда сестра ушла во двор гулять и дома больше никого не было, Ярослав снял со стены картину, поставил ее на диван, а на стул вместо мольберта водрузил картон и стал копировать "Лесные дали". Уже первые мазки обескуражили начинающего художника: ничего похожего на Шишкина не получалось. Неудача огорчила, но не повергла в отчаяние; напротив, она усилила удивление и преклонение перед большим талантом живописца. Вместе с тем рождалось глубокое уважение к чародейке-кисти и краскам, а где-то в душе теплился огонек надежды. Палитру он не швырнул, а бережно отложил в сторону. Картину повесил на свое место и посматривал на нее теперь с завистью и смущением.
Как-то внимание его привлекла стоящая на подоконнике герань с розовым бутоном. Тогда он взял чистый картон и стал осторожно накладывать зеленые мазки-листья. Получалось что-то похожее и непохожее. Он лучше присмотрелся к цветку и вдруг обнаружил, что зеленые листья имеют неодинаковые оттенки. Те, что в тени, – темные, а со стороны окна – совсем светлые. Это было открытие, в котором ему виделся ключ к заветным тайнам. Он попробовал смешивать краски, чтоб получить полутона, Это оказалось не так просто. Даже розовый бутон – думалось, чего проще: смешай красную с белилами, – и тот не давался сразу.
Ярослав увлекся. Он воочию увидел, как оживают краски, и эта их удивительная способность вызывала восторг, пожалуй, не меньший, чем тот, когда они всем классом ходили в Третьяковскую галерею. Но там он был просто ошеломлен, растерян и повержен громадой впечатлений. Там он не мог сосредоточиться на чем-то одном, глаза разбегались, мысли рассеивались. Здесь же его чувство и мысль были собраны в фокус, направленный в одну точку, на то, что называется творчеством. В тог день он сделал еще одно приятное для себя открытие: оказывается, куда интересней, хотя и трудно, рисовать и писать с натуры, копировать самое живую природу.
Жизнь в большом городе отдаляет от природы. Городские парки и скверы не заменят леса. А Ярослав жаждал увидеть лесные дали в натуре. В школьные годы десяток раз он выезжал с классом за город в дачное Подмосковье. И хотя во время этих выездов ему так и не довелось увидеть звонкие синие дали, все же это были приятные встречи с природой; белые симфонии берез, голубые зеркала прудов и рек, облака над зеленым шумом, лесные тропинки и разноцветье лугов радовали глаз и пьянили душу.
Но однажды – это было недели через две после получения Ярославом аттестата зрелости – школьный товарищ предложил Серегину поехать за город. За рулем сидел старший брат товарища, студент-дипломник. Ехали они по шоссе в сторону Нового Иерусалима и, не доезжая до города Истры, свернули влево на бетонку. Душный летний день клонился к исходу, в открытые окна машины теплые потоки воздуха вливали запахи свежего сена, березовых листьев и еще чего-то духмяного. По сторонам шоссе мелькали рощи, спеющие хлеба, колхозные фермы, стада коров. И эта стремительно бегущая невесть куда природа не ласкала, не радовала, а утомляла и раздражала Ярослава, которому хотелось выйти из машины, остановить летящие рощи и поля, остаться наедине с миром. Но студента интересовала не природа, а автомобильная гонка. Что ж, как говорят в таких случаях, каждому свое. И вот, когда машина выскочила на взгорье, неожиданно Ярослав торопливо проговорил:
– Остановитесь!.. Пожалуйста…
И если в первом слове его звучала тревога, то второе – "пожалуйста" он произнес мягко, стеснительно, извиняясь за свою просьбу, мол, будьте снисходительны, сделайте одолжение.
Одолжение студент, разумеется, сделал, глядя на Ярослава вопросительно и не без недоуменного любопытства, которое Ярослав не спешил удовлетворить. Он неторопливо вышел из машины и устремил зачарованный взгляд на далекий сиреневый окоем, до которого было, возможно, километров двадцать. Перед Ярославом открылась красочная панорама родных просторов, волнующая какой-то дивной внутренней гармонией, где каждый клочок земли, каждый отрезок пространства был обязателен, неотделим от общей картины. Справа внизу из-за березовых ветвей скромно выглядывали крыши деревни Манихино, впереди, петляя, извивалась река, а дальше мягкими перекатами, с преобладанием зеленого и голубого, полнозвучная и многокрасочная ткань уходила в немыслимо манящую лесную даль. Нет, это не были шишкинские "Лесные дали", то была иная, мало похожая на шишкинскую картина. Но, как и та, она была своя, родная, завораживающая, от которой дух захватывает.
– Ты что увидел? – спугнул Ярослава школьный товарищ.
– Красотища какая! – выдохнул Ярослав.
– Река Истра. Мелкая, искупаться негде. И рыбешка – тоже мелюзга, – пояснил авторитетно студент с нотками недовольства. Мол, стоило из-за такой чепухи останавливать машину.
– Я не в том смысле, – мягко, извиняющимся тоном обронил Ярослав и добавил: – Красиво. Простор и лесные дали…
– Ты на Кавказе или в Крыму бывал? – тоном подчеркнутого превосходства спросил студент. Ярослав молча покачал головой, прикованно глядя в синеющую даль. – Вот там есть на что посмотреть: пальмы, кипарисы, олеандры и море. И горы, между прочим.
Ярослав не слушал студента; он смотрел на мир широко раскрытыми изумленными глазами и всем существом своим постигал красоту родной земли.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗИМА
Глава первая
Подло, низко, чудовищно! И это называется – любовь. Пустое, ветреное слово, бросовое, как осенний лист. Клятвы, обещания, вздохи, нежные взгляды, трепетный шепот – и все слова, слова. Только слова, которым верилось, а они, оказывается, пустой звук. Вот и верь после этого человеку.
Человеку? Но ведь ты, Ярослав Серегин, тоже человек. Так что ж, выходит, и тебе веры нет?
Ярослав достал из-за комода написанный на картоне масляными красками этюд и поставил его на старый, с вытертой обивкой диван. На переднем плане фигура девушки, обращенная спиной к зрителю, лицом к светло-розовой, величавой глыбе Арарата, вознесшейся в зеленовато-голубую высь. Светлой, чистой юностью веет от всей композиции, незатейливой, но подкупающей искренней непосредственностью. Ярослав писал этот этюд там, на границе, у берегов бурного Аракса в свободное от службы время. Писал не в один, не в два, а в несколько сеансов, потому что это был не обычный этюд любителя-самоучки, а особый, предназначенный для той, единственной, желанной, оставшейся в далекой Москве ждать своего солдата. Той, для которой по заявке пограничника Ярослава Серегина звучали в эфире слова его любимой песни:
Вы солдаты, мы ваши солдатки,
Вы служите, мы вас подождем.
Служите, а мы подождем. Это в песне все складно и трогательно. А на деле? Аня вышла замуж, не дождавшись возвращения Ярослава со службы. Трех месяцев не стала ждать. И даже не предупредила. Просто перестала отвечать на его письма. Он понял, что что-то неладно: написал ее подруге, и та сообщила правду.
С Аней Пименовой Ярослав учился в одной школе: он в десятом классе, она – в восьмом. Он увлекался живописью, она писала стихи. Дружили. Объяснились в любви. После окончания школы Ярослав попытался поступить в художественный институт, но не набрал баллы и был призван в армию. Аня же, получив аттестат зрелости, поступила в медицинский институт. Первые два года пока Аня училась в школе, каждую неделю от нее шло письмо на далекую пограничную заставу. Письма ее волновали солдата. Затем письма стали приходить реже. Аня объясняла это занятостью: выпускные экзамены в школе, потом вступительные экзамены в институт. Ярослав верил. Но и после поступления Ани в институт письма от нее приходили не чаще, пожалуй, даже реже. А главное – что-то улетучилось из них – то самое, что прежде грело солдатскую душу.
Вот тебе и любовь. И верность. А может, и не было ее, может, только одни слова. Или разлюбила. С глаз долой – из сердца вон. И опять на память приходила песня, которую пели пограничники под аккомпанемент гитары:
Знай, дорогая,
Солдатское сердце не камень:
Женская верность
Солдату в разлуке нужна.
Цена женской верности… Он готов был ругать весь род людской, по крайней мере, его женскую половину, для которой и любовь и верность всего лишь пустые слова. Понимал он и свою неправоту, пробовал спорить с самим собой, предостерегал самого себя от крайностей, несправедливых обобщений: в конце концов, как среди мужчин, так и среди женщин разные есть – и легкомысленные, и неверные… Но есть и другие – цельные и прекрасные. Просто тебе, Ярослав, не повезло в твоей первой любви. Ну что ж, утешь себя надеждой, что повезет во второй.
Ярослав не находил для Ани оправданий и не желал ее объяснений, твердо решив не звонить ей, не искать встречи. Он был оскорблен и не хотел прощать вероломства. Временами в нем вспыхивало тайное желание увидеть того, кому Аня отдала предпочтение, но он тут же гасил в себе эту слабость и пытался заставить себя как можно скорей и навсегда вырубить из памяти и сердца ее имя.
Но что делать с этим этюдом, который так нравился всем пограничникам заставы, а сам Ярослав считал его лучшим из всего, что он написал? Он собирался подарить его Ане в день возвращения со службы. Ему казалось, что стоящая на переднем плане девушка и есть его невеста, хоть рисовал он эту фигуру по памяти, и, должно быть, потому она не вписалась в пейзаж, не вошла в него органически в живописном отношении – не было единства красок и светотеней между фигурой девушки и пейзажем. Но это несоответствие, этот профессиональный промах Ярослав по-настоящему видел лишь сейчас. Там, на заставе, он не замечал его. Да, конечно, все смотрелось бы по-другому, напиши он и фигуру с натуры.
Неожиданно для него этот, казалось лучший, этюд теперь терял всякую ценность. Ярослав сунул картон за комод, даже не завернув его в газету: пусть пылится – невелика беда. Точно этим самым он высказывал свое отношение не к собственному произведению, а к нарушившей слово верности девушке. Слишком крепко он свыкся с мыслью, что на пейзаже изображена именно Аня, которую, ему казалось, он уже ненавидит. Подумал: а верно – от любви до ненависти один шаг.
Первая неделя в родном доме после демобилизации пролетела как в тумане. Ну ладно, что случилось, того не поправишь. Нужно было определяться. Надо готовиться на будущий год – и опять в художественный. Он уверен, что живопись – его стезя, его призвание и судьба. Отец советует отдохнуть месячишко, а за это время можно подыскать немудреную работенку до будущей осени, так, чтоб оставалось время для занятий. Работы везде невпроворот, были бы руки да голова на плечах.
Сегодня Ярослав понял, что оставаться в Москве он не может, понял, когда проходил мимо своей школы, потом сидел на скамеечке у бронзового Лермонтова, гулял в Сокольниках. Там все напоминало Аню, вернее, уже не ее, а мечту, юношеские грезы, и теперь бередило душу до физической боли. Он понял, что только время и расстояние помогут ему все забыть.
Вначале Ярослав решил было уехать на Север, в Сибирь или на Дальний Восток, куда угодно, на Сахалин, на Камчатку, к черту на кулички. Потом вспомнил старого лесника Рожнова Афанасия Васильевича, с которым познакомился в прошлом году в поезде. Старик возвращался к себе домой от сына, а Ярослав ехал в краткосрочный отпуск в Москву. Разговорились под стук вагонных колес. Лесник интересно, с увлечением рассказывал о своем заповедном крае, где так много водится всякой лесной живности, да грибы, да ягоды, да красота неземная лесных опушек, полян, прудов. Приглашая Ярослава в гости, когда выйдет срок службы, адрес свой оставил, растолковал, как ехать. О приезде просил телеграммой известить, чтобы, значит, встретить мог как положено, честь по чести.
И подумалось Ярославу: а в самом деле – зачем на край света бежать от кручины, когда можно спрятаться в заповедных владениях Афанасия Васильевича. Старик одинок, и, стало быть, скучно ему в лесной сторожке – так представлял себе Ярослав жилье Рожнова. И еще вспомнил Серегин, что у лесника есть лошадь и собака – мечта многих мальчишек, которую Ярослав сохранил в себе. Настоящая, осознанная любовь к лошадям и собакам перешла в страсть на пограничной заставе, где он впервые сел верхом на коня. "Собака и конь, – рассуждал он теперь, – вот верные, преданные друзья человека".
Вечером за ужином, когда собралась вся семья – отец, мать, сестренка, Ярослав объявил о своем отъезде к леснику, добавил при этом: "На отдых".
Конечно, такое сообщение прозвучало как гром среди ясного неба.
– Торопиться-то ни к чему, я так считаю, – сказал озабоченно отец.
– Да слушай ты его – он шутит, – не поверила мать. – Где это видано: три года не был в родном дому – и уехать к чужому человеку. Как это можно? Шутит он.
Но отец и сестра понимали, что Ярослав решил всерьез и твердо и не отступит от своего.
– Отдохнуть, конечно, надо. Три года послужи-ка на границе. Что говорить, – рассуждал отец. – Только оно, того… маловато дома-то побыл. А с другой стороны, что тут за отдых – слоняться по городу. А там, может, и рыбалка, и грибы, и ягоды. И воздух к тому же.
– Воздух! Тоже сказал, как будто дома воздуха мало, – вспылила мать. – А что твои грибы? Одними грибами сыт не будешь. А ягод и в Москве – сколько душе твоей угодно. Чего он там не видел? Лес он и есть лес. И лесник этот еще неизвестно, что за человек. И кто там им готовить будет, если он бобылем живет? Да что без толку пустое молоть! И не выдумывай, Слава, никуда ты не поедешь.
– Поеду, мама… – мягко, но твердо сказал Ярослав, и ясная улыбка осветила его смуглое от южного загара лицо. – Я не надолго, а спешу потому, что грибы скоро отойдут, к тому ж охота в разгаре. Постреляю немного.
– Да что ж ты, сынок, такое говоришь! Не настрелялся на границе?.. А грибы и под Москвой можно собирать. Бери лукошко, садись в электричку и поезжай километров за пятьдесят. Везут люди, сама видела, и белые и подосиновики.
Ярослав молча и все с той же тихой улыбкой покачал головой, а отец сказал, чтоб прекратить ненужные уговоры:
– Ладно, мать, не надо, пускай съездит. Это полезно. Отдохнет малость и вернется. Никуда не денется.
На том и порешили.
Глава вторая
Снег падал хлопьями лебяжьего пуха на деревья, еще не успевшие сбросить листву, на густо-зеленые поляны, на темные шатры елок – девственно-белый, ранний снег. От его первозданной белизны листья ирги и жимолости алели яркими кровяными пятнами, трава на поляне становилась изумрудно-свежей, вершины елей – черными, а жухлая листва дубов обретала какие-то мягкие, почти акварельные тона и уже не казалась жестяно-ржавой и неприятной для глаза. Всего за несколько минут снег создал совсем новую, неожиданную по сочетанию цветов картину, резко контрастную, без полутоновых переходов, в которой больше всего поражало вызывающее неестественное соседство ослепительно-белого и зеленого,, и Ярослав Серегин пожалел, что не взял с собой этюдник. Написать это было бы здорово – снег и листва на деревьях, начало зимы. Он даже подумал, что впервые в своей двадцатидвухлетней жизни видит вот такое явление: еще не осыпались листья, а уже выпал снег, застал деревья врасплох, и они как будто растерялись, изумленно смотрели на несметные стаи крупных белых хлопьев.
Это хорошо, когда снег ложится на землю, еще не схваченную крепкими морозами, звенящую под кованым копытом Байкала – гнедого длинногривого мерина. Значит, уцелеют, не померзнут молодые посадки сосны, ели, кедра и лиственницы, такие чуткие и к заморозкам и к солнцепеку, – так говорил Ярославу Афанасий Васильевич Рожнов, в прошлом месяце ушедший на пенсию и уступивший свой участок Серегину. На двадцатигектарную делянку молодняка и держит путь молодой лесник Ярослав Серегин.
В лесники Ярослав попал случайно, никогда раньше не думал избирать эту службу делом своей жизни.
Месяц назад Ярослав нежданно-негаданно нагрянул к Афанасию Васильевичу в гости. Даже телеграммы не давал. Старик обрадовался, встретил как родного, отвел для него лучшую комнату в доме. По случаю приезда гостя зажарил молодого петуха. А после сытного обеда показал свое хозяйство – ленивого добродушного Байкала и мохнатую южнорусскую овчарку по кличке Лель.
С Байкалом Ярослав подружился, что называется, с первой встречи. Сложнее было с Лелем. Недоверчивый, злобный пес подозрительно посматривал на гостя спрятанными в длинной седой шерсти глазами и угрожающе ворчал. Ярослав попробовал было угостить его петушиной шейкой, но Лель подачки не принял и с презрением отвернулся от брошенного на пол лакомства.
– Возьми, Лель, ну! Я разрешаю, – приказал Афанасий Васильевич, и Лель не посмел ослушаться хозяина: лениво, через силу потянулся к косточкам и начал хрустеть неторопливо, с показным нежеланием.
– Ишь тварь какая – выкобенивается, не желает тебя признавать, – старик с лукавой улыбкой кивнул на собаку и затем добавил: – Ничего, признает. Обвыкнется. А ведь умная бестия – все понимает. Говорить вот только не обучена. Не дано, значит. Зато глаза говорят лучше всяких слов.
Лель привыкал к Ярославу трудно, постепенно. Все присматривался, словно оценивал: а много ли ты стоишь и можно ли тебе доверять? И лишь через неделю снисходительно признал в нем постояльца, но не друга.
Ярославу понравились здешние места. Впервые по-настоящему он разглядел красоту природы на границе, в Армении. Погранзастава их стояла на самом берегу Аракса, и он в свободное от службы время делал карандашом зарисовки непривычного для москвича пейзажа, но больше всего любил писать масляными красками могучий и величавый Арарат.
Три его рисунка были напечатаны в военной многотиражке. Это придало Ярославу больше уверенности, укрепило его мечту: никогда в жизни, как бы судьба ни распорядилась им, не бросать живопись.
Природа Армении поражала, будила воображение, рождала любопытство и удивляла резкими контрастами, особенно в погожие дни. Она не располагала к безмятежному покою, как лесная звень среднерусской полосы, вот эти задумчиво-мягкие певучие владения Афанасия Васильевича Рожнова, по которым бродил Ярослав, ловя краски золотисто-багряной осени.
Однажды – это было вечером второго дня пребывания его у Рожнова – в одиннадцатом часу, прослушав по радио последние известия, старик оделся, забросил за спину ружьишко, сунул в карман фонарик и объявил:
– Ты ложись отдыхай, а я дозором пройдусь, службу свою справлю. Ночь – она самое время для этих, как их по-вашему, по-пограничному называют?
– Нарушителей, – подсказал Ярослав.
– Во-во, нарушителей. Слово какое – прямо в точку, – проговорил старик.
– А можно мне с вами?
– Почему нельзя? У нас все можно, – ответил Афанасий Васильевич, точно он ждал такого вопроса.
Ночь была теплая, темная, без звезд и без ветра. Овчарка ожидала их у калитки, по-волчьи сверкая зелеными огоньками глаз, но Афанасий Васильевич сказал ласково и внушительно, как человеку:
– Нет-нет, Лель, ты останешься дома.
Лель был умный пес, понимал, что спорить с хозяином неразумно и бесполезно. Он провожал Афанасия Васильевича и его гостя настороженным взглядом, пока их не поглотила густая темень ночи, затем неторопливо обошел вдоль забора весь участок, огороженный высоким, двухметровым частоколом, и лег на крыльцо.
Ярослав и Афанасий Васильевич шли молча, не спеша, на ощупь, часто останавливались, прислушивались, не раздастся ли где стук топора или глухой визг пилы. Фонариком не светили, и Ярослав подумал: как на границе. Шли километра три почти до самой окраины совхозного поселка, к которому густой стеной подступал молодой ельник, или по профессионально-лесному – жердняк. Именно там чаще всего совершались недозволенные, воровские порубки. На этот раз все было тихо. Постояли, прислонясь к деревьям.
Старик закурил, перед тем как возвращаться назад, сказал вполголоса:
– Обыкновенно рубят в дождливую ночь.
– Понятно, нарушители тоже предпочитают ненастную погоду, – с оттенком досады отозвался Ярослав. Он снова почувствовал себя пограничником.
Обратно шли еще медленней. Старик опирался на палку, делал частые остановки. Пояснил с тихой грустью:
– Отходили мои ноги, не слушаются. Мотор еще бы ничего, а ноги не годятся. Да пора уж. И так сверх нормы поработали. Семь десятков без отдыха на ногах. Полвека в лесниках.
– И все пешком?.. А как же лошади? – осторожно и участливо спросил Ярослав.
– Бывали и лошади. Это когда я объездчиком работал. А как снова в лесники перешел – опять на своих двоих. Байкал у меня недавно, всего шесть годов. Да ночью-то с ним одна морока. Стар он. И хозяин стар и конь. Ему тоже пора на отдых. До меня он в колхозе работал. Там его выбраковали по негодности. Я пристал к председателю: "Продайте". Кузьма Никитич человек добрый. "Что ж, говорит, Василич, деньги-то с тебя брать за эту клячу Как-то даже неудобно. Бери его задаром Пользы от него никакой, только фураж переводит"
Домой воротились под утро. Но спать не сразу легли Беседа текла сама собой, и казалось, конца ей не будет. Собственно, эта ночь и решила судьбу Ярослава. Когда он вполне искренне обронил фразу: "Хорошо здесь у вас", старик поймал его на слове:
– Нравится, говоришь? Это верно. Места тут отменные, многим нравились. В былые годы у меня частенько живал писатель Цымбалов Николай Мартынович. Земляк наш. Знаменитый человек. Тут он свою последнюю книгу писал. – Старик хотел было показать Ярославу роман Николая Мартыновича с дарственной надписью – ему, Афанасию Васильевичу, да передумал: не все сразу. Сказал, остановившись посреди комнаты: – А коль нравится, так и оставайся тут. Бери мою должность и живи у меня. Дом пустой, места нам обоим хватит, и мне веселей будет.
Уже на другой день Рожнов и Серегин сидели перед лесничим Погорельцевым, и Афанасий Васильевич давал горячую рекомендацию новому кандидату в лесники:
– Парень что надо – по всем статьям нашенский. Лес любит и душой понимает. Серьезный, пограничную службу прошел, не с такими супротивниками дело имел. Так что сумеет любого Сойкина выследить.
Чем-то озабоченный, лесничий слушал старика рассеянно и нетерпеливо, воспользовавшись паузой, снисходительно отозвался:
– Надо бы листок по учету кадров заполнить.
– Анкетку, что ль? – быстро переспросил Рожнов. – Так он уже заполнил у меня. Полный порядок. Парень деловой, работящий.
Слова Рожнова смутили Серегина: никакой анкеты он не заполнял.
– Извините, – тихо и медленно сказал Ярослав, обращаясь к лесничему. – Афанасий Васильевич немножко сочиняет. Никаких листков я не заполнял.
– Как не заполнял? – всполошился старик. – Ты у меня обедал? Обедал. А это лучше всякой анкеты. Как раньше хозяин работника нанимал? Посадит за стол – ешь, А сам смотрит. Справно ест человек, быстро – значит, и в работе будет быстер. Вот и весь листок по учету кадров.
Посмеялись.
– Ну что ж, я тебе верю, Василич, – великодушно решил лесничий. И лесничий был, разумеется, рад, что демобилизованный пограничник Серегин пошел в лесники. Правда, в лесном деле он еще не очень разбирался, но это придет с годами, да и Афанасий Васильевич обещал помочь пареньку освоить лесную азбуку.
Так Ярослав стал лесником. Произошло это в конце сентября. А сейчас шел октябрь. Мягкие крупные снежинки ложились на черную гриву ко всему равнодушного Байкала. И вдруг справа от себя, вдалеке Ярослав услыхал рокот мотора бензопилы. Захлебывающийся, как пулеметная дробь, он доносился со стороны Синей поляны, на которой еще несколько дней тому назад Ярослав сделал два, как он считал, отличных этюда. Сама поляна в здешних местах была чудом природы. Большой правильный круг метров сто с лишним в диаметре со всех сторон замыкала березовая роща, светлая, звучная, задорная, как хоровод. А в самом центре поляны, образуя уже совсем маленький кружок-беседку, стояли девять приземистых густокудрых сосен. Их бронзовые стволы ярко сверкали на солнце, а кроны плотно сплелись друг с другом, создавая своеобразный шатер, под которым хорошо было прятаться от дождя и от летнего зноя, наслаждаясь густым терпким ароматом хвои. Поляна называлась Синей, потому что летом синела от колокольчиков вся сплошь, от опушки до опушки, и казалось, в ней, как в круглом зеркале, отражается купол знойного неба. Ярославу не довелось видеть поляну синей: в сентябре она была зеленой, с редкими желтыми точками поздней куриной слепоты. Но сосны, звенящие литой бронзой, такие нарядные, с тучными вершинами, поражали и завораживали. Им было, по словам Афанасия Васильевича, лет по сто. Росшие в затишье, в изобилии солнца и света, они не тянулись ввысь, как их собратья в густом бору, а раздавались вширь, горделиво выставляя свои пышные кроны. Несомненно, сосны эти посадила рука человека для украшения земли, потому что невдалеке, сразу за березовой рощицей, шла излучина реки с высоким песчаным берегом, а за рекой, за ее широкой поймой, лежало большое старинное село Словени с белой церковью на горке и старыми липами, среди которых когда-то стоял господский дом. Это на одном конце села. А на другом конце весело сверкало большими окнами трехэтажное здание средней школы. Летом на Синей поляне в праздники устраивались массовки, народные гулянья. Весной и осенью сюда приходили шумные стайки школьников. Душными вечерами под шатром сосен-сестер молодые голоса шептали слова первого признания, и добрые сосны хранили все тайны.
Синяя поляна входила в участок Серегина. Ярослав повернул коня в ту сторону. Чем ближе подъезжал к ней Ярослав, тем сильнее и отчетливей трещал мотор, и вскоре уже можно было расслышать визг пилы.
В лесничестве были всего две бензомоторные пилы. На участке Серегина в этом году не намечалось никаких плановых рубок, во всяком случае без ведома лесника не может быть срублено ни одно деревце. Лесник – хозяин на своем участке. Он несет ответственность за каждую ветку. И деревья, отобранные под рубку, должны быть помечены клеймом за год до самой рубки, и клеймо это ставит собственноручно лесник. Таков закон леса, таков незыблемый порядок, и Ярослав усвоил его как одну из первых заповедей. И теперь вызывающий скрежет пилы заставил его насторожиться. Он все что угодно мог предположить, только не то, что открылось ему, как только он выехал на Синюю поляну, которая сверкала теперь белизной. Поляна была мертва: столетие сторожившие ее покой красавицы сосны лежали, как трупы подкошенных и обезглавленных врагом воинов. Возле них суетились два человека. Один бензопилой обрезал толстые сучья, второй обрубал топором тонкие. В первом Ярослав еще издали узнал рабочего лесничества Чупрова. Второй, плотный, среднего роста, в шляпе, в резиновых сапогах и рыжей кожаной куртке с меховым воротником, кого-то напоминал Ярославу.
