Текст книги "Лесные дали"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Ярослав слушал рассеянно: Алла была здесь, почти рядом. Роза очень кстати сидела между ними, иначе Ярослав чувствовал бы себя неловко в присутствии Погорельцева. Алла была заметно оживлена.
Идя на концерт, Алла опасалась, что Ярослав покажется ей совсем не таким, как в две первые встречи.
Но Ярослав говорил мало, стеснительно, бросая на Аллу короткие взгляды, но от Аллы не могли ускользнуть ни нежность в его глазах, ни ласка в голосе. Именно в этом, и только в этом, хотела она сегодня убедиться и была довольна им, довольна собой, концертом и вообще всем вечером. Теперь она знала, что будет искать новых встреч с Ярославом, встреч, которые принесут ей много радостных, а может быть, и счастливых минут, часов, возможно, дней. Ей было уже безразлично, какой ценой придется платить за минуты счастья. Она хотела, чтоб об этом догадался Ярослав.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВЕСНА
Глава первая
Быстро, незаметно и благополучно, без порубок, пролетела для Ярослава зима. Уже в начале апреля талый, рыжий от иголок снег лежал только в хвойном лесу, куда с трудом проникали солнечные лучи, а в березовых рощах он сошел как-то даже незримо, враз, когда легкий, терпкий пар пополудни курился над серой, плотно прижатой к земле пленкой из прошлогодней листвы. На кустах орешника появились скромные, неброские сережки, пошел березовый сок, и среди осин сиреневыми звездочками зацвело волчье лыко. Лес постепенно наполнился певчей птицей. Кроме зимовавших здесь синиц и поползней, шумных, крикливых, прилетели дрозды и зяблики и огласили мир своими звонкими, неистовыми трелями. Зяблики-самцы, нарядившись в свадебное, яркое оперенье, целыми днями перелетали с дерева на дерево, горланили бойкие, хотя и однообразные песни, развлекая своих подруг, которые в это время хлопотливо и неустанно вили гнезда. Нелегкий физический труд хитрые женихи оставляли покладистым подругам, которых они радовали и вдохновляли пением. Другое дело у дроздов: днем они оба – и самец и самка – трудятся над созданием гнезда, а под вечер самец забирается на вершину самого высокого дерева и, глядя на алую хрупкую зорю, начинает петь гимн любви. Он свистит, щелкает, журчит, звонко, раскатисто, выхваляется перед подругой и перед другими дроздами, оглушающими лес звучными трелями. Старые дрозды, слышавшие прошлым летом соловья, стараются подражать маленькому голосистому чародею, молодые учатся у старших. Иногда картавят, срываются. Но ничего – пройдет день, Другой, минет неделя, самка сядет на яйца, и тогда они станут услаждать ее слух пением весь день, от зари до зари, со временем голоса их окрепнут. А там и соловей прилетит, удивит и очарует.
Как и многие горожане, Ярослав не знал птиц, не мог отличить зяблика от дрозда не только по голосу, но и по внешнему виду, не говоря уже о разных пеночках славках, овсянках и прочей певчей птахе, обитающей в лесах. Очарованный, ходил он по лесу, пил большими глотками хмельной весенний настой воздуха и наслаждался птичьим оркестром. Сердцем он чувствовал, как оживает природа, интуитивно, но почти физически ощущал в ней таинственное и благостное движение – в набухающих почках, в зеленеющей траве, в цветении подснежников, ивы и волчьего лыка, в хрустальных каплях березового сока, в неистовом оживлении пернатых, чей шальной восторг передавался и ему самому.
Зорким глазом художника он видел богатство цветовой гаммы, замечал, как ежедневно меняются тона, краски и оттенки, как амфитеатр березовой рощи из сиреневого становится розоватым, потом на нем появляется бледно-зеленый, какой-то зыбкий, подвижный отлив. Видел, как глянцево-изумрудно лоснится кора осин, как ель выбрасывает нежные светло-зеленые кисточки молодых побегов, которые с удовольствием жует Лель; как голубой марлей покрываются шапки сосен. И он находил ежедневно час для живописи. К досаде своей, замечал, как меняются тона – не только от перемены погоды и освещения. Просто весна ежедневно накладывала на окружающий мир все новые и новые краски. И когда писал, неизменно думал об Алле Петровне. Он не виделся с ней с того февральского концерта, жаждал встречи, но не искал, а даже избегал ее.
И вот они встретились случайно на улице Словеней под вечер, в самый разгул весны, когда шумно лопаются почки черемухи, а длиннохвостые дрозды начинают воздавать хвалу уходящему дню. У Аллы окончился последний урок, и она торопилась домой, Ярослав возвращался из магазина и никуда не спешил. Алла была в легкой светлой куртке из мягкого кожемита, в синем мохеровом платке, из-под которого на лоб выбивалась красивая каштановая челка. Они оба внутренне ахнули, пораженные неожиданной, но такой желанной встречей. Лицо Ярослава залил румянец смущения, серые глаза Аллы заискрились.
– Не виделись целую вечность… – пробормотал Ярослав. – Я хотел вам сказать… Я готов исполнить вашу просьбу…
– Мою просьбу? – удивленно нацелилась она широко раскрытыми глазами и деликатно высвободила свою руку из его горячей ладони.
– А помните – беседа со школьниками о лесе? Забыли? – Ярослав улыбнулся.
– Ах да! Только я совсем не забыла. Вы сами назначили время – май. Я сказала ребятам, они ждут.
– Ну что ж, я готов, – быстро перебил он. – В любое время. Приказывайте. Я – солдат.
– Очень рада. Давайте назначим день и час.
– Может, все-таки, в самом деле, в мае, когда станет совсем тепло и зелено? Пойдем с ребятами в лес и поговорим на природе. Чтоб наглядные пособия иметь под рукой.
– Ну конечно же только так! – живо подхватила она.
Они стояли на улице, и окна домов со всех сторон пялили на них любопытные стекла. Много ли скажешь под такими пристальными взглядами? И как часто бывает, они говорили совсем не о том, о чем надо бы сказать за эти короткие минуты.
– Как ваши рисунки? – поинтересовалась Алла. – Много нового?
– Кое-что есть. Весенние, – с обычной своей застенчивостью ответил Ярослав. Он понимал, что живопись его в профессиональном отношении слаба, и занимался ею исключительно для себя, для души.
– Жаль, что я не могу посмотреть, – сказала Алла.
– А почему? Пожалуйста, заходите, буду рад, – вырвалось у Ярослава.
– Что вы, разве можно? Замужняя женщина идет в дом к холостому одинокому парню. Что скажет свет?
Ярослав об этом не подумал. Проговорил в замешательстве:
– Да нет, вы, пожалуйста, с Валентином Георгиевичем… Потом, на днях приезжает Афанасий Васильевич, и я уже не буду одиноким.
Алла посмотрела на него долгим взглядом и отрицательно покачала головой, ничего не сказав.
Они расстались со словами, в которых было много надежды и тайного смысла.
– Значит, в мае, в лесу?
– В теплый солнечный день.
К вечеру слегка подмораживало, воздух становился прозрачней, голоса птиц звонче, а на западе загорался закат во все небо, один из тех закатов, которые встречаются в здешних местах довольно редко и только по ранней весне в ясную погоду, когда природа, проснувшись от зимней спячки, изумленно и зачарованно смотрит на мир, будто видит его впервые. Поглощенный впечатлениями от встречи, Ярослав миновал околицу села и вдруг замер, потрясенный необыкновенным видением: небо во всю необъятную ширь горизонта зацвело сиренево-алыми полосами, переливчато дрожащими и как бы исторгающими не только величавые, праздничные густые краски, но и торжественные звуки. Вся западная половина неба полыхала пламенем вселенского пожара, и чем ниже опускалось солнце, тем багровей и гуще наливался закат и плыл по горизонту на север и юг, и потоки его, слившись на востоке, густели и ширились, поднимаясь к зениту, где на серо-голубом фоне, точно вещее знамя, металось подожженное тревожными сполохами облачко. Краски плавились, переливчато менялись от ярко-алого до лилового и своим отсветом красили косогор, березовую рощу, дальние строения и даже вершины соснового бора. От невиданного зрелища у Ярослава захватило дух. Ощущение бесконечности мироздания, таинств вселенной, неразгаданных явлений нашей планеты – все это разом нахлынуло на него, заполнило сердце и разум. Он стоял завороженный и растерянно смотрел на горизонт, потом бросил взгляд на село и мысленно обратился к Погорельцевой, призывая ее разделить с ним восторг перед редкостным явлением природы. Уже потом, спустя несколько минут, у него появилось желание сохранить эту картину на холсте, но тут же он осознал тщетность такого желания, потому что не в силах был передать все, что видел и чувствовал, и, быть может, впервые так явственно ощутил свою беспомощность как художника и одновременно понял могучую силу таланта. "Ведь тут, пожалуй, важно не скопировать природу, а передать ее состояние, донести до зрителя свое настроение и заставить его так же волноваться, как и ты, увидеть мир твоими глазами – вот что главное", – обрадовался Ярослав неожиданно найденной мысли и медленно побрел проселочной, мало наезженной дорогой, уходившей в лес.
Закат догорал золотистым огнем, на его фоне четко рисовались черные линии безлистых веток, а впереди, в лесу, разноголосо неистовствовали дрозды. Потом сразу все исчезло, как только он услышал вкрадчивые, приглушенные звуки пилы. Они то утихали на несколько минут, то с явственной торопливостью возникали вновь. Нетрудно было догадаться, что человек пилит воровато, с опаской. Ярослав мгновенно повернул туда. Бесшумно и незаметно он подобрался к порубщику с тыла и остановился метрах в пяти, разглядывая щупленького, моложавого человечка в кепке и черном поношенном морском бушлате. Он пилил высокую и тонкую елку обычной пилой-ножовкой. Под бушлатом, как успел заметить Ярослав, болтался маленький топорик. Невдалеке лежали еще две такие же длинные и тонкие елки, спиленные только что, – пенечки их были присыпаны прошлогодней листвой. Порубщик, видно, опытный. И топориком не пользовался – так меньше шуму.
Вот упала, мягко задевая лапами кусты орешника, и третья елка. Человек выпрямился и оглянулся. Встретившись с суровым взглядом Ярослава, он нисколько не смутился и не растерялся. Сказал, дурашливо скаля зубы:
– Привет леснику.
– Делаете хорошую мину при плохой игре? – ответил Ярослав, подходя поближе. – Ну-ну.
– Ай-яй, как нехорошо, – продолжая юродствовать, отозвался порубщик. – Невежливо обращаетесь с трудящимся классом. И чему только учит вас товарищ Погорельцев.
– Давайте знакомиться в таком случае, я здешний лесник. Фамилия моя Серегин.
– Фамилия не ахти, но для такой должности ничего, сойдет. А меня зовут Пашка.
– Живете в Словенях, – умышленно утвердительно сказал Ярослав.
– Каждый живет там, где ему нравится. Тебе, к примеру, у Рожнова понравилось. А вот я ни за что на свете не стал бы там жить. Один в лесу – жутко. И прихлопнуть могут. Запросто. Подстерегут в лесу, обушком по черепу – и привет. Землей присыплют, листом да лапником прикроют, и никакая собака никогда не найдет. У нас народ такой – палец в рот не клади. Люди тут всякие. С ними надо по-хорошему. Или, как говорится, с волками жить – по волчьи выть.
– Это у вас так говорят. А у нас по-другому: волков бояться – в лес не ходить. Вот так-то, Пташка. Вас, кажется, так кличут, если не ошибаюсь. Вы – Сойкин?
Наглый, задиристый тон Сойкина, о котором Ярослав много слышал и от Рожнова и от Погорельцева как о злостном порубщике, и даже его явная угроза не вывели из равновесия: Ярослав давно ждал этой встречи.
– Точно – Сойкин, – удивленно и как будто даже обрадованно воскликнул Пашка. – Смотри-ка, не артист, не космонавт, а все узнают. Значит, личность я. С личностью надо считаться.
– Сочтемся. В суде, – заметил Ярослав, продолжая внимательно наблюдать за Сойкиным и соображая, как с ним сейчас следует поступить.
– Не спеши, парень: до суда тысяча верст. Там, милок, требуют точные факты и свидетелей. А у тебя их нет и никогда не будет. Пташка не дурак. За что ты будешь меня судить? За эти три жердины? А я их не возьму. Чем ты докажешь, что я их спилил? А ежели б ты был сознательный лесник, как, предположим, к примеру, Филипп Хмелько, ты б так рассудил: лес – народное богатство, и пользоваться им должен народ, а не какие-то там жулики. Народ – это я, трудящийся класс. Я ж не просто так, для потехи, спилил, как некоторые туристы. Сарай мне нужен? Или нет? Где курей держать, поросенка? В сарае. Жерди для крыши нужны? Или, ты думаешь, животные могут под открытым небом… Ну и слеги, само собой, потому как без забора и двор не двор. А где их взять? Это тебе и любой пионер скажет – в лесу. А ты говоришь – суд.
Ярослав знал, что на Сойкина уже дважды составляли протокол, передавали дело в суд, но оба раза лесничество проигрывало, так как ответчик умел выкрутиться по формальным мотивам. Один раз диаметр пня спиленной сосны оказался больше, на несколько миллиметров диаметра комля бревна, обнаруженного во дворе Сойкина. Оказывается, предусмотрительный Пашка отпилил кругляк от комля, расколол на дрова и сжег. Вот и возьми его голыми руками. И, конечно, с этими тремя елками Сойкина не поймаешь, и Пашка это отлично понимал, потому и вел себя вызывающе. Однако Ярослав все же решил его подкараулить. Ведь вор. Жалеет несколько рублей, чтоб по закону оформить, купить. Не сказав ни слова Сойкину, он направился домой, слабо надеясь, что Пашка все же возьмет эти жерди именно сейчас, убедившись, что лесник ушел. А дойдет до дома, оседлает Байкала и нагонит Сойкина в селе, со свидетелями составит акт, обмерит елки, пни и все, что полагается.
Возвращаясь в сумерках домой, Ярослав увидел в окнах свет и догадался, что приехал Афанасий Васильевич. И Лель не встречал его, как обычно, у калитки. Соскучившись по прежнему хозяину, верный пес смиренно лежал у ног старика, на вошедшего Ярослава взглянул мельком и с подчеркнутым равнодушием, а когда Ярослав размашисто двинулся вперед, намереваясь обнять Афанасия Васильевича, Лель так грозно зарычал и посмотрел с такой злобой, что пришлось сначала выпроводить его за порог, а потом уже здороваться.
У собак хорошая память. И Лель помнил, что до приезда Ярослава хозяин его никогда не отлучался из дому на такой длительный срок, и потому считал Ярослава виновником долгого отсутствия Афанасия Васильевича и теперь опасался, как бы этот молодой хозяин снова не выпроводил старого из дому. Южнорусские овчарки агрессивны и злопамятны. Живя в семье, они, как правило, признают и слушаются только хозяина, к остальным членам семьи относятся в лучшем случае терпимо, и то, что Лель относительно быстро привык к Ярославу после отъезда Афанасия Васильевича, было скорее исключением из правила. Неожиданная вспышка злобного рычания обеспокоила не столько Ярослава, сколько старика, который лучше знал недоверчивый и свирепый характер своего пса и боялся, как бы он из ревности или мести не покусал парня. И потому посоветовал Ярославу проявить максимум осторожности, миролюбия и доброжелательности к Лелю.
– Постарайся задобрить его. Я вот его выгнал из хаты, поругал, а ты позови, приласкай.
Ярослав вышел во двор, позвал пса, впустил в дом, дал плитку печенья. Лель иронически взглянул на Ярослава, и взгляд этот говорил: "Понимаю – ублажаешь", неохотно, словно делая одолжение, взял печенье и стал лениво, через силу жевать, посматривая на старика.
– Ну будет, будет, – весело и довольно сказал собаке Афанасий Васильевич. – Помирились. Нечего характер свой показывать. Я и не таких волосатиков видал. У сына тоже есть образина. Каратом кличут. А я его Кондратом звал, так удобней. Представляешь, Ярослав, кобель на черта похож. Хвост – труба, наполовину отрубленный, морда, как у моржа, бороденка козлиная, а шерсть – не поверишь, будто из проволоки сделана – коротенькая и жесткая-жесткая.
– А назначение его какое? – поинтересовался Ярослав. В собаках он не очень разбирался.
– Назначение? А какое ему назначение – сахар жрать, вот и все назначение. Дашь, значит, ему кусочек – съест и еще просит. А не дашь – сердится. И не лает. Принципиально. Вот какая зараза. С характером.
– Сахар – это каждый может. Вон и Байкал, только дай, – улыбнулся Ярослав.
– Байкал другая статья, – возразил старик. – Конь свои обязанности имеет, он при деле. От собаки же в городской квартире пользы никакой. А сахар жрет.
И тут только Ярослав вспомнил о Сойкине, о том, что ему нужно седлать Байкала и скакать в Словени. Он рассказал об этом Афанасию Васильевичу. Старик горестно покачал головой и выругался. Зная повадки Пашки, ехать в село не советовал – был уверен, что ни сегодня, ни завтра Сойкин не возьмет эти елки. Пташка хоть и наглая, но осторожная и скользкая, как пескарь.
– Один выход – застать на месте преступления при двух свидетелях, – сказал старик. – Иначе немыслимое дело: уйдет.
Старик вздохнул и затем начал расспрашивать о местных новостях. Видно было, что соскучился по дому. Да и сам признался:
– В гостях хорошо, а дома все же лучше. Что ни говори – сам себе король. Да и делов тьма. Самое время. И так я уже запоздал. Пчел-то надобно выставлять. Медосбор начался.
– Откуда же, Афанасий Васильевич? Еще ничто не цветет.
– Как не цветет? Сколько угодно: орешник, ольха, ива, волчье лыко, верба, клен, медуница. Черемуха скоро пойдет, потом крыжовник. Самый мед. И лекарства самое время заготовлять. Вот, скажем, волчье лыко: ядовито, как змея. А полезно. Кору его сейчас, по весне, когда сок пошел, содрать, на спирту настоять, и такой лексир получится, что ни в одной аптеке не найдешь. От ревматизма – раз, от опухоли – два, от нарыва – три, от золотухи – четыре. И ягода его – красненькая такая, тоже пользительна как наружное снадобье. Не вовнутрь – нет. Вовнутрь – отрава, яд. Или возьми листья брусники – их сейчас собирать надо, до того, как зацветет. Сделать отвар. И пить. При болях желудка, печени, камни когда у кого в почках – тоже хорошо. Чагу тоже надобно весной собирать. Может, встречал на старых березах нарост такой? Чагой называют. Ее и осенью можно, но весной лучше. Брать надо только те, у которых нутро коричневое. С сухих и гнилых деревьев не бери – бесполезна она. Сушить надо на воздухе в тени. Два дня настаивают в кипяченой воде. Потом настойку эту пьют. По три стакана в день, у кого язва желудка и вообще…
Поужинали. И все говорили, говорили без конца, вернее, больше говорил старик, неожиданно меняя темы, то рассказывал о сыне, то о городе, в котором он живет. То ругал невестку, с которой не поладил, то хвалил внуков, из которых выйдет толк. Но о чем бы ни говорил, что б ни рассказывал, глаза его возбужденно блестели той самой рассеянной, порхающей радостью, которая навещает человека, возвратившегося к родным пенатам. Ярослав слушал его внимательно и вместе с тем не мог, да и не хотел отделаться от мысли о Сойкине Все время перед глазами стояло это мелкое масленое личико с шутовским оскалом и его ядовитые, гнилые слова, в которых смешались цинизм демагога и наглость жулика. А откровенная угроза, присыпанная подленькой улыбочкой, поднимала в душе бурю и, звала к действию. Ярослав чувствовал, как не утихает, а, напротив, возрастает в нем гнев на Сойкина, и уже знал, что не успокоится до тех пор, пока не убедится, что спиленные елки лежат на месте. И, несмотря на уговоры старика, он все-таки оделся, взял фонарик, оседлал Байкала и рысцой помчался лесом в сторону Словеней. За день просохшая, а теперь слегка подмороженная земля звенела под коваными копытами, разнося по лесу гулкое эхо. "Демаскирует", – с досадой подумал Ярослав и, натянув повод, осадил Байкала на шаг. До спиленных елок оставалось с полкилометра. Он запомнил поворот: шагах в десяти от гнилого толстого пня. Потом через овраг метров сто вправо. Но попробуй найти этот гнилой пень, когда в трех шагах ничего не видно. Он достал фонарь и хотел было посветить, но одумался: если Сойкин в лесу, увидит свет, догадается и уйдет. Прикинул время: получилось, что, если Сойкин сразу же пошел в село, с елками или без них, все равно давно должен быть дома. Старик был прав, нет смысла ночью искать в лесу эти елки. О поездке не жалел: это его служба, своего рода дозор
Возвращаться так быстро домой не хотелось. Решил доехать до Словеней – тут недалеко, километра два с небольшим. Рысцой за десять минут проскочишь. Дал шенкеля, но Байкал, будто это его не касалось, продолжал идти шагом. Сегодня неохотно выходил со двора: должно быть, и на него влиял приезд старого хозяина. Тогда Ярослав сильно хлестнул лошадь и ослабил повод.
В село влетел птицей, с ветерком. Возле канцелярии колхоза стояло несколько человек. Ярко горел уличный фонарь, и в его свете Ярослав увидел статную фигуру председателя. Кузьма Никитич вышел навстречу.
– Что-нибудь случилось? – спросил вполголоса.
– Все одно и то же – рубят лес. Воруют.
– Это не ново. Хотя и великое свинство, – ответил Кузьма Никитич, явно разочарованный сообщением. Но тут же спросил: – Поймал?
– Застал.
– Наши, словенские?
– Ваши.
– Кто?
– Сойкин.
– Хей! – Кузьма Никитич махнул рукой и повернулся в сторону. – Ему и сам бог велел. А вам поделом. Наказали б хоть раз сотни на две, и все как рукой сняло бы.
– Не так просто. Хитрая бестия.
– Для кого? Кто это говорит? От кого слышу? От пограничника! – подзадоривая, бойко и напористо заговорил председатель. – А ты будь хитрей. Хочешь, я дам дельный совет? И Пташка сразу будет в клетке. Ну, хочешь?
– Пожалуйста. Вы же друг леса.
Эта последняя фраза, сказанная Ярославом без всякой задней мысли, уколола председателя. Он прищурил глаза, ухмыльнулся полными подвижными губами, обронил вполголоса и доверительно:
– Не столько леса, сколько лесничего.
– Этого я не знал, – сказал Ярослав и смутился.
– Ну ладно, неважно – лесничего или его жены. Так вот мой совет против сойкиных. Фотоаппарат. Понял? Сфотографируй в момент преступления. Вот тебе и свидетель. Фотография – это убедительный документ.
– А что? Неплохая идея, – раздумчиво сказал Ярослав. – В следующую получку покупаю.
– Зачем покупать: возьми у меня, – предложил председатель. – Отличный "Зенит", зеркальная наводка. Валяется без надобности.
И с присущей ему энергией потащил Ярослава к себе домой и вручил фотоаппарат с набором пленки.
В полночь Ярослав возвращался домой Байкал попытался было перейти на рысь, но и на этот раз его желание не совпадало с настроением седока: Ярослав не спешил. Ему хотелось слушать весенний лес, наслаждаться запахами пробуждающейся природы, отдаваться во власть собственных мыслей и чувств. Птицы молчали, но их присутствие в лесу он чувствовал каждой клеточкой своего тела. Он даже с точностью мог сказать, что вот в этом темном кусту, именно в этом, а не в каком-нибудь другом, притаилась птица. И он был прав. Он думал, что слушает лес, а на самом деле слушал голос своего сердца и разума, в котором вопросы перемешались с ответами, ясного было больше, чем непонятного, зато непонятное, безответное казалось куда более значительным и важным, чем бесспорное и продуманное. Враги леса, кто они такие, эти сойкины, кобрины, так сказать, розничные истребители народного богатства? Объяснить их мораль и психологию не стоило большого труда: живу, мол, для себя, а на остальное наплевать. Планета погибнет? Ну и черт с ней, с планетой, пусть гибнет, был бы цел мой забор и сарай за забором. Какое дело утке, что мир утонул. Так рассуждают сойкины, эти розничные хищники.
…Теперь мысли его перешли всецело к той, ради кого он согласился выступить перед ребятами, а для этого прочитал много книг и статей. Ему приятно думать, что все, что он делает, – для нее, ради нее. И весь мир, который теперь казался ему несказанно прекрасным, не мог существовать без нее. Он не думал и не хотел думать о будущем, потому что был счастлив в настоящем, не строил никаких планов и надежд, опасаясь, что они заслонят или вовсе разрушат настоящее. Он просто любил ее тайно от нее и от всего мира. На минуту он останавливал лошадь, прислушивался к лесу и, казалось, слышал, как текут по деревьям весенние соки.
Это весна бродила в его молодой горячей крови.
Глава вторая
На большой светлой террасе, нагретой весенним солнцем, было тепло. Посреди террасы стол для настольного тенниса, заваленный газетами и журналами, а за столом расселись лесники и терпеливо ожидали Погорельцева, созвавшего их на экстренное совещание, балагурили. Ярослав сидел с газетой в руках, прислушиваясь к общему разговору. Его молчаливость одним лесникам нравилась, у других возбуждала любопытство, третьих настораживала. Когда к нему обращались, он отвечал вежливо и обстоятельно. Спросили о Рожнове и, услышав, что он вернулся, обрадовались, говорили о старике уважительно.
Длинный, нескладный, костлявый Чур курил и наблюдал за Ярославом изучающе и выжидательно с таким видом, будто он знает о нем что-то, да ждет момента, чтобы всех огорошить. На самом же деле он давно собирался попросить у Ярослава трешку взаймы и, конечно, без отдачи, потому как другие ему уже не давали ни трешки, ни полтрешки, ни даже двугривенного. И не решался, потому что этот новенький горожанин-лесник казался ему парнем себе на уме, человеком другой породы, невесть как и почему очутившимся здесь, среди своих.
Ярослав рассказал о встрече с Сойкиным в лесу и о Пашкиной угрозе.
– Пугает, пугает. Не обращай внимания, – протараторил Чупров. – Ты его собакой, собакой проучи. И не будешь отвечать. Без свидетелей. Пусть попробует докажет, что твоя собака. И не докажет. Нет, не докажет.
– А, брось, Иван, ерунду городишь, – поморщившись, возразил Чупрову Хмелько и отмахнулся, как от мухи. – Пашка известный разбойник, и с ним лучше не связываться. Хлопот не оберешься. Он потом и собаку может отравить, и дом сжечь. А по пьянке и подкараулит в потемках. Ему что – он дурной. А с дурня какой спрос.
– Пашка-то? – отозвался Чупров и чиркнул спичкой. Поднес к сигарете огонек, затянулся. Все ждали его последующих слов. Продолжил: – не надо напраслину на человека возводить. Никакой он не разбойник. Он грызун. Заяц.
– Тоже сравнил: Сойкин – заяц. А то мы не знаем Пташки, – важно протянул Хмелько.
– А я говорю – грызун, – упорствовал Чупров. Он любил поспорить с Хмелько. – Понимать надо. Заяц – он кто? Он относится к семейству грызунов, потому что, как и Пашка, грызет все подчистую.
– Потому-потому, – передразнил Чур, который нередко выпивал с Сойкиным и недолюбливал Чупрова. – А может и не потому. Вон у Рожнова кобель – попадись ему один на один, он тебя до смерти загрызет. А семейства у него, считай, никакого. Как по-твоему – грызун он или кто?.. Или возьми, к примеру, жену мою. Грызет не хуже того кобеля, а мы, брат, с ней как-никак одного семейства. – И, сплюнув на пол, под хохот лесников проворчал: – Ученый нашелся. Верно я говорю, Ярослав?
Серегин кивнул. А словоохотливым Чур, довольный тем что его слушают, с подъемом спешил высказаться:
– Вон я в газете читал: в каком-то американском государстве море выбросило на берег такую хреновину, что самые мудрые ученые не могут определить, что оно такое: к какому семейству принадлежит – зверь не зверь, опять же рыба не рыба. Шесть метров в длину, два метра в ширину, а весит целых две тонны. Во как! А передние плавники – вроде бы человеческие руки, и на них по пять пальцев и с ногтями. Вот честное слово – своими глазами читал, и не кто-нибудь там сочинил про это, а там ТАСС подписал. Значит, правда, а вы говорите – семейство. Сами ученые не могут определить.
– Так уж и не могут, – усомнился Чупров. Он безраздельно верил в силу науки. – Дай срок, время дай – определят. У них приборы, электроника. Теперь, брат, точно могут. Непременно найдется ученый, который определит. А то нет? Ученые – они все должны знать в своей области. Как, скажем, лесник. Хороший лесник знает свой участок как свои пять пальцев. Чтоб каждое дерево – в лицо, тогда ты лесник. – И вдруг, точно ошпаренный, хлопнул себя по щеке: – Гляди-ка комар чертов. Откуда? Рано еще.
– Первый комар кусать не должен, – авторитетно изрек Чур.
– Это почему же не должен?.. – спросил Хмелько недоверчиво.
– Потому как разведчик. Служба у него такая, устав, – ответил на полном серьезе Чур.
– Глупости, антинаучно, – блеснул эрудицией Чупров. – Кусает только самка. Самец совсем смирный. А самка – тварь кровожадная.
– Одним словом – баба, – весело подхватил Чур.
– И совсем сомнительно ты говоришь, – недоверчиво отнесся Хмелько к словам Чупрова. – Что ж он, самец-то, святым духом питается?
– Не знаю, не поинтересовался. Может, травой, может, он вегетарианец.
– Это где ж ты не поинтересовался? – любопытствовал Хмелько.
– А помнишь, ученый профессор приезжал? У Кобрина останавливался. Насекомую тварь изучал. Так он, не поверите, вот спец был: различал, который из них комар, а которая комариха. Запросто. А то нет? Ты вот скажи – как? По мне они все одинаковые. А он знал, потому что это его участок, хлеб его. Сядет бывало, ему на руку комар, вопьется. Он не сгонит, не раздавит его, нет. Возьмет маленькие ножнички и аккуратненько чик комарику зад. Отрежет, как хирург, да так, что комар и внимания не обратит на такую операцию. Сидит себе как ни в чем не бывало и посасывает профессорскую кровь. А она из отрезанного зада так и течет, так и капает. И пять и десять минут – все течет, течет, а комар все не может насытиться, потому как утроба у него дырявая. Не будь дыры – комар бы напился и улетел себе. А тут нет утробы – вот он и сосет, как пожарная машина. А профессор дивится – аппарат, говорит, какой мощный. Сложный, говорит, механизм даже у такой ничтожной твари.
– Врешь, – усомнился Хмелько. – Ты сам все такое видел?
– Нет, зачем, Кобрин рассказывал.
– Враки, – уже твердо сказал Хмелько. – Пустое. И Кобрин пустой.
– Нет, Кобрин – голова, – возразил Чур.
– А что голова? Не всяк умен, кто с головою. Правду говорят: голова без ума, что фонарь без лампочки, – ответил Хмелько. Кобрина он не любил.
Разговор тянулся без системы, забывали, с чего начали. И, только посмотрев на рассеянно-задумчивого Ярослава, Чупров вспомнил Сойкина, похлопал Ярослава по плечу:
– Пташки не бойся: он трус. С ним надо посмелей да построже.
– Верно говорят: на смелого собака лает, а трусливого кусает, – не совсем к месту ввернул Хмелько – любитель посудачить.
– Только если ты Леля на него напустишь – непременно покусает.
– В лесу не покусает, – замотал головой Чур. – Пташка на дерево сиганет с испугу.
– С испугу куда хошь сиганешь, – подтвердил Хмель. – Я однажды мыша в доме гонял. Кочергой под кроватью, под столом шурую проклятого, а он, чтоб вы думали? И не поверите – как сиганет от моей кочерги – и под кошку. Она на половике лежала. Так он под нее спрятался. Ей-богу: какой-то хитрющий мышонок оказался.