Текст книги "Лесные дали"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
– Пейзаж мой у вас уже есть. Возьмите лучше цветы. – Он снял со стены написанный букет ландышей. Замена пришлась по душе Валентину Георгиевичу.
– Хороши. А? Как живые, – восторгался лесничий. – Жене моей понравится. Она у меня любит цветы. И эти, как их, ландыши. Представьте себе, давно стоит в вазе букет. Уже завяли – высохли. Я говорю, выбрось их, замени другими. Нет, не делает. Любит ландыши.
– Вот и хорошо: эти не завянут, – сказал Ярослав.
Афанасий Васильевич приглашал гостей к столу.
Алла давно жила такой временной жизнью, в ожидании больших перемен, которые представляла себе лишь смутно. Но это не было будущее Погорельцева, видевшего себя за баранкой собственного «Москвича». Будущий «Москвич» не волновал и не радовал Аллу. Она думала о нем с безразличием человека, которому все равно, в каком доме жить – в деревянном, кирпичном или блочном, – была бы крыша над головой. Потому и к перспективе переехать в город, где муж будет преподавать в лесном техникуме, она относилась равнодушно. И, пожалуй, единственное, чего ей недоставало в жизни, – это ребенка. Прошло пять лет их супружеской жизни, а детей не было. Врачи успокаивали, говорили, что со временем все образуется и дети у них будут. И если и позволяла Алла себе о чем-либо мечтать, так это о ребенке, который придаст ее жизни новый смысл и совсем иной интерес.
С Погорельцевым у Аллы установились те странные отношения супружеского долга, обязанностей, которые еще встречаются в иных семьях и выражаются неновой и немудреной формулой: "Любовь проходит, остается уважение".
Валентин Погорельцев когда-то любил свою жену, гордился ее красотой, искал ее нежности и ласки и, не получив их, довольствовался долгом и уважением. В первые годы замужества Алла, пожалуй, больше чем уважала своего мужа, быть может, даже и любила той недолгой любовью, которая с необъяснимой поспешностью переходит в уважение, как превращается в уксус неумело хранимое вино. Ювелир безошибочно отличает подлинный алмаз от фальшивого. Но не было и нет на свете такого ювелира, который бы мог с точностью сказать: вот это любовь, а это – просто увлечение. Человечество еще не изобрело электронно-вычислительного аппарата, который мог бы с гарантийной точностью отличить настоящую любовь от мнимой.
Встреча с Ярославом словно разбудила Аллу, вывела ее из состояния покойного безразличия. Она сама толком не понимала, что с ней происходит, только твердо знала, что она уже не та, какой была все годы своего замужества. Все свои лучшие представления об идеальном мужчине она воплотила в Ярославе, посланном ей самой судьбой. Не насилуя своих чувств и не думая о последствиях, она не к ужасу и не к удивлению своему, а скорее к радости, поняла, что любит, как никогда никого не любила. Она не боялась этой любви, но остерегалась огласки. Это их святая тайна, и о ней никто не должен знать. Чтобы не выдать себя и не вызвать подозрений, она не стала упрекать Погорельцева в том, что Хмелько для них сено косит, а тетя Феня ухаживает за их скотом. Она оставила этот разговор на потом.
Все дни после свидания с Ярославом Алла жила как в ином мире. Дома ничего не замечала, кроме засохшего букета ландышей и "Елочки-снегурочки" на стене. Погорельцев однажды заметил:
– Ты стала раздражительная. С тобой что-то происходит. В школе, может, какие неприятности?
– Я себя плохо чувствую. У меня бессонница и вообще – не знаю, нервы не в порядке.
Она мучилась оттого, что приходилось притворяться; иногда у нее появлялось чувство безнадежности, безысходности, и тогда она становилась дерзкой с мужем, который уже вызывал у нее непреодолимое отвращение, и стелила себе на диване.
Погорельцев стал ей сразу чужим.
Алла ждала нового свидания и страшилась этой встречи Страшилась и в то же время жаждала видеть его, точно искала приюта. Устав от ожидания, обессиленная, она пошла в лесничество с надеждой случайно встретить его там. Но, представив, что, если увидит его на людях, не сможет совладать с собой, поставит и Ярослава, и Погорельцева, и себя в неловкое положение, воротилась с полдороги.
…От лесничества до дома Погорельцева рукой подать. Алла вернулась, но домой не пошла. Ее манили ландышевые поляны – так она называла теперь те ясные полянки, где с Ярославом и школьниками собирала цветы. День был солнечный и нежаркий, дул теплый, пахнущий солнцем, хвоей и травами ветер, такой нужный хлеборобам, потому что в полях цвела рожь и он, игривый южный ветер, должен был разносить пыльцу от колоса к колосу. Он гулял на просторе над ржаными волнами, а здесь, за плотной стеной леса, стояли покой и певучая раздольная тишина, лишь монотонно и бесконечно над цветущим клевером звенели пчелы и шмели. На душе было хорошо и тревожно. Как в туманном детстве, Алла срывала розовые шарики клевера, выдергивала белоногую щепотку цветков и сосала нектар, девственно свежий и ароматный. Так делал ее отец, агроном совхоза в соседнем районе. Он говорил, что нектар полезней меда, что он обладает магическими целебными свойствами. Мачеха над ним посмеивалась, утверждала, что это сказки, придуманные самим отцом, в которые он и сам не верит, Алла не любила мачеху, даже мысль о ней оставляла неприятный осадок. Неожиданно к ней пришла нехорошая мысль, что именно из-за мачехи она вышла замуж за Погорельцева, хотя глубоко внутри оставалось понимание, что мачеха была здесь ни при чем.
Она решила, что сегодня обязательно выскажет мужу все, что накопилось у нее к нему, – о тете Фене и Хмелько, скажет резко, честно и прямо, потому что не желает позора. Уж что-что, но до сих пор мужа своего она считала честным. Теперь Валентин Георгиевич уже виделся ей в ином свете. Ее стала точить мысль, что не все в ее жизни сложилось благополучно, не все гладки и терпимо, как она раньше считала, повторяя про себя мудрость: "Могло быть и хуже". Теперь она понимала, что могло быть и лучше и что человек должен бороться за лучшее, и такие, как Ярослав, борются, а она довольствовалась тем, что есть. Встреча с Ярославом встревожила ее, она ярче стала ощущать прекрасное и сделалась нетерпимой к фальши. Вот и раньше она видела бархатистые пахучие и звенящие клевера, слышала флейтовый свист иволги и напевные трели пеночек, ощущала вечерний аромат березовой листвы, любовалась свежестью алых зорь, с наслаждением окуналась в прохладу озера и затем, выйдя на берег, из белого фаянсового кувшина обливалась обжигающей водой минерального источника. Но сейчас ей казалось, что до сих пор она не умела ценить щедрот родной природы, что пользовалась она ими машинально, привычно и почти равнодушно. Теперь же все вокруг виделось ей новым, необыкновенным, полным романтики и очарования. Она как бы дарила все это Ярославу и смотрела его глазами.
На ландышевых полянах, по-прежнему пестрых от цветов, но уже других – ярких и броских вроде иван-да-марьи, было тепло и безветренно. Алла сняла туфли и шла босиком по мягкой высокой траве. Колокольчиков ландыша уже не было, лишь зеленые глянцевые листья их напоминали о счастливой встрече. Но зато цвела земляника.
А лето набирало силу. Земля вступала в пору полного расцвета, когда все кругом сверкает, дышит блаженством и красотой, когда лист на деревьях зелен и чист, а трава сочна и духмяна, когда все кругом, от голубенькой, неброской, но знающей себе цену незабудки и божьей коровки, поедающей тлю, до терпкого жасмина и молодой четы лосей, купается в солнечных лучах; когда солнце отдыхает всего каких-нибудь пять часов, а остальное время ласкает и нежит землю, когда соловьи заканчивают свои ночные концерты, а из дуплянок вылетают птенцы, когда поздними вечерами уже не поют дрозды и над лощинами курятся ядреные туманы, а по утрам зацелованный неугомонным солнцем хвойный лес дышит мягким, уютно-ласкающим теплом, когда бархатистые синеокие ночи полны томных вздохов и горячих поцелуев, а душный полдень вдруг засинеет у горизонта, чиркнет спичкой, добродушно проворчит, брызнув теплым душем по звенящей пчелами гречихе и затем снова улыбнется молодым и задорным солнцем.
Ох этот июнь – ослепительно-игристая пора благодати и полноты, надежд и свершений!
Валентин Георгиевич пришел домой позже обычного. Алла сидела возле калитки своего деревянного с игрушечным резным крылечком дома под молодыми, готовящимися скоро зацвести липами, держала на коленях толстую книгу Болеслава Пруса. Она думала о себе и о Ярославе. Очень много мыслей, острых и неясных, тревожных и безысходных, нахлынуло на нее.
Солнце еще не зашло. Оно долго и как будто неподвижно висело над дальней темнеющей стеной леса, из-за которой четким силуэтом торчали луковицы старинной церкви. И лес, и колокольня показались театральной декорацией. Лишь вокруг главного креста был еще заметен дрожащий нимб. Это солнце отражалось в золоте.
Погорельцев явился розовый от выпитой у Рожнова многотравной настойки, с завернутым в газету этюдом. Остановился возле жены, отдышался и, кивнув на книгу, сказал:
– Дочитываешь?
– Да, – несколько суховато ответила Алла и снова устремила глаза на далекую колокольню. Погорельцев не заметил ни одухотворенного выражения на лице жены, освещенном предвечерними лучами, ни необычности и глубины взгляда.
– А я весь день с Петром Владимировичем по лесам мотался. Начали с Чура и закончили в доме Рожнова, – сообщил Погорельцев и сел на скамейку подле жены. Не спеша развернул этюд, подал жене. – Нравится? Серегин преподнес и мне и Петру Владимировичу. Ничего? Теперь тот букет можно выбросить: эти не завянут.
Как преобразилась Алла! Она легко поднялась со скамейки, выхватила у мужа этюд и, прислонив картон к калитке, стала рассматривать. Лицо ее засияло.
– Какая прелесть! – шептала она. "Значит, помнит, любит, думает обо мне", – билась тревожная мысль.
Алла кивнула мужу:
– Спасибо. Ты, наверное, есть хочешь? Благодарность относилась к художнику, а прозаический вопрос – к мужу.
– Нет, у Рожнова перекусили. На ночь, пожалуй, молока попью, – ответил Погорельцев.
Напоминание о молоке неприятно кольнуло Аллу. Она пошла в дом и долго искала, куда повесить дорогой подарок. Сняв аляповатый офорт, который Валентин Георгиевич подарил ей на Восьмое марта, на его место перевесила свой портрет, а над сервантом, чуть повыше вазочки с засохшим букетом, расцвели ландыши.
Погорельцев сидел на диване и с умилением наблюдал женой Сегодня она казалась ему особенно привлекательной, и он подумал было: пусть бы Ярослав нарисовал ее портрет – во весь рост, и вот в этой желтой юбке и белой кофточке. Сумеет ли? Что-то он не видел у него людей – все пейзажи да цветы.
– Петру Владимировичу нравится, – сказал Погорельцев.
– Кто, что? Художник или его картины?
– И то и другое. Представь, позавчера у Серегина на участке березу спилили, а пень присыпали. Что ты думаешь– взял своего Леля – этого лохматого дьявола, и по следу, как сыщик, пришел в поселок и прямо в дом к Булкину. Есть там такой, вроде Пташки словенского. Научил собаку научил след брать. А прошло со времени порубки ни много ни мало шесть часов. Вот тебе пограничник!
– Не знаю что в нем лучше – лесник или художник, но ландыши эти мне нравятся, – сдержанно заметила Алла.
Погорельцев решил похвалиться перед женой, сказал:
– Петр Владимирович себе сосны выбрал. А мне эти цветы больше понравились. Вспомнил, что ты ландыши любишь, – слукавил Погорельцев, надеясь этой невинной ложью заслужить потерянное расположение жены.
– Ты выпросил? – спросила она. – Зачем же? Может, это его любимые.
– Нет он сам предложил, – запутался Погорельцев.
– Тебя не поймешь: то ты выпросил, то он сам предложил.
"Какое это имеет значение: сам предложил или не сам", – подумал он, вовсе не подозревая, что для Аллы это имело большое значение.
– Не люблю, когда лгут, даже по мелочам, без всякой надобности.
– Ну зачем же так, Аллочка, и совсем я не лгу, – он обнял жену и дотронулся рукой до ее щеки. Она поморщилась, как от оскомины, и отстранила его.
– Не нужно, ты не мыл руки, когда пришел. И потом, от тебя водкой несет. Ты же знаешь – я этого не люблю. К тому же ты совсем заврался.
– Да говорю ж тебе: мне понравились цветы – и он подарил то, что гостю понравилось.
"Пусть будет так. Самое подходящее время начать неприятный разговор", – трезво рассудила она. Заговорила глухо, отрывисто:
– Самое ужасное, когда от тебя скрывают то, что касается именно тебя. И не кто другой, а твой муж. – Она запнулась на этом слове, преодолела барьер и добавила: – Который считается самым близким человеком.
Погорельцев слушал, приоткрыв рот. Он был поражен таким резким переходом. Он все еще думал, что речь идет об этой злополучной картинке, он решил покаяться и попросить прощения.
– Ну, хорошо, Аллочка. Я виноват, получилось глупо… Сам не знаю, почему сказал неправду. Все было вот как…
Рассказал, ничего не переиначивая, и конечно же порадовал ее: значит, выбрал сам Ярослав. Но она ничем не выдала своей радости.
– Заодно, может, расскажешь, почему тетя Феня ухаживает за нашим скотом, а Хмелько с сыном косят нам сено? Почему они добровольно батрачат на нас? За какие такие твои милости?
Это было так неожиданно и сказано с таким необычным для Аллы негодованием, что он не сразу нашелся, что ответить. А она продолжала швырять угловато-острые слова:
– Мне стыдно перед людьми, что из-за какой-то машины, будь она трижды проклята, ты готов идти на преступление.
– Что с тобой, Аллочка, опомнись! – наконец отозвался он, вставая. – О каком преступлении ты говоришь?
– Кем у тебя тетя Феня по штату числится? – она тоже встала и смотрела на него в упор.
– Уборщицей, – ответил он и, сообразив, что опять сказал неправду, быстро добавил: – Какое это имеет значение? Я даже не помню: по штату она проведена, кажется, как лесник. Если не ошибаюсь.
– Ты слишком часто, Валентин, ошибаешься. И однажды это может дурно кончиться. А я не хочу, чтобы люди о нас плохо говорили или думали.
– Люди говорят из зависти. Черная зависть гложет людей ограниченных и злых. Неудачников.
– Черная? – Алла снова резко повернулась к мужу. Погорельцев еще никогда не видел жену вот такой. – Люди не хотят простить тебе и Синюю поляну, которую ты загубил вместе со своим проходимцем Кобриным.
– Да какой он мой? Зачем ты, Алла? Что, собственно, произошло, я никак не могу понять? Чего ты от меня хочешь? – голос его сорвался, взвился на высокой ноте.
– Чего я хочу? – резко и четко произнесла она. – Очень немногого. Я хочу и требую… Да, да, требую, чтоб ты немедленно ликвидировал корову, теленка и свиней. Чтоб рассчитался с Феней и с Хмелько за их услуги. А насчет штатных дел, кто там уборщица, а кто лесник, сам решишь. Меня это не касается. Хотя, в общем-то, если грянет неприятность, и меня коснется. Ты мне не посторонний. И, пожалуйста, на меня не обижайся. Я высказала тебе то, что должна была сказать в глаза, потому что другие говорят это же самое, только за глаза. И я не хочу быть соучастницей твоих неблаговидных дел.
Нелегко ей было все это сказать в лицо человеку, с которым прожила пять лет мирно, ровно, без ссор. Сказать впервые и с таким ожесточением, которое уже граничит с ненавистью. Она не подбирала слов заранее. Все зрело в ней само собой, помимо ее воли, и теперь прорвалось. Нелегко было сказать, но не сказать она уже не могла, иначе она перестала бы себя уважать. А теперь с нее словно камень тяжелый сняли, от бремени освободили. Сказала и ушла в сад. Погорельцев стоял посреди комнаты растерянный и смущенный.
Погорельцев не мог притворяться перед самим собой и понимал: Алла права. "Она не желает быть соучастницей…" Только от одной этой фразы он почувствовал себя одиноким и заброшенным. Неожиданно его осенила догадка: вот, оказывается, где причина странного поведения жены в последнее время, ее повышенная нервозность, отчужденность и даже враждебность к нему. А он полагал, что во всем виноват Кузьма Никитич, который не умеет скрыть своего неравнодушия к Алле, и она, чего доброго, могла увлечься этим деятельным, энергичным здоровяком, широкая натура которого, говорят, нравится женщинам. Потерянное было доверие к жене стало возвращаться, все казалось логичным и ясным.
"…Она требует… Но почему так резко, так жестоко? Хотя, в общем-то, она, может, и права… Пожалуй, что права. Дойдет до Виноградова или, еще хуже, до горкома… Нет, она, конечно, права, и я ее понимаю. Но она смотрела на меня, как на врага. В ее глазах было презрение".
Солнце погасло. В синем окне метнулась тень птицы. Они легли в разных комнатах и долго не могли заснуть. Алла чувствовала себя опустошенной, обессиленной. Но сожаления не было. Она поступила так, как должна была поступить.
Глава вторая
На лесных полянах отводятся сенокосы для лесников. Это по закону. Как правило, каждый работник лесничества держит домашнюю скотину: коров, свиней, некоторые – овец. Кормов, во всяком случае сена, – достаточно. Афанасий Васильевич когда-то тоже держал корову, когда жива была жена. А затем продал: ни к чему она стала одинокому леснику. А сенокос свой имел, ведь у него была лошадь. Рожновская делянка сенокоса – постоянная, раз и навсегда облюбованная им самим и закрепленная приказом лесничего, лежала возле так называемого Белого пруда, в стороне от людных мест и недалеко от дома лесника. Пруд был небольшой, круглый, метров сто в диаметре, обсажен двумя рядами кедров и берез. Когда-то, еще в прошлом веке, там был монастырь, выкопали этот пруд монахи, дно выложили белым известняком, оттого и назвали пруд Белым. Монастырь давным-давно был закрыт, от здания не осталось и следа, но пруд с кедрами и березами сохранился. Правда, названию своему он уже не соответствовал, так как белокаменное дно затянуло илом, берега с трех сторон поросли лилиями, осокой и камышом, из шестидесяти кедров только восемь были здоровы и невредимы, остальные болели, и ни один из них не плодоносил. Зато березы, старые, согнувшиеся под тяжестью лет, тянулись своими длинными косами к бирюзовой воде, точно хотели умыться и утолить жажду.
Этот тихий, уединенный уголок любил Афанасий Васильевич, любил посидеть под березой на высоком обрыве, смотреть в задумчивую бездонь воды, а в былые годы знойной порой искупаться в чистой бодрящей прохладной воде. Свою привязанность к этому уголку он передал Ярославу, который неожиданно обнаружил, что Белый пруд поэтичней и красивей даже Синей поляны и большого озера и что вообще в здешних краях это самое заповедное место. По одну сторону от пруда лежала ровная поляна – рожновский сенокос, – окруженная кудрявым лиственным подлеском, а по другую сторону, где когда-то стоял монастырь, на полкилометра покато бежал вниз зеленый ковер питомника и круто упирался в беломраморную стену старой березовой рощи.
После недели теплых грибных дождей установилась хорошая погода – как раз пора сенокоса. Накануне днем Афанасий Васильевич отбивал косы, а наутро, когда над вершинами деревьев дрогнул первый луч и обильная роса густо пала на буйные травы. Рожнов и Серегин с косами пришли на свою делянку к Белому пруду. Ярослав впервые держал косу в руках, если не считать вчерашней пробы вдоль забора, когда старик показывал ему технику этого нехитрого, но и нелегкого труда.
Пруд сонно дымился голубоватой дымкой, березы и кедры над ним нежились в сладкой утренней дреме, на свинцово-изумрудной росе отчетливо виднелся торопливый след раннего грибника, да где-то за питомником в березовой роще заканчивала свои последние песни иволга. На земле еще лежали покой и прохлада, а в небе, синем, глубоком и чистом, не виделось, не слышалось, а скорее чувствовалось какое-то игристое оживление, точно гигантских, космических размеров оркестр настраивал свои инструменты, перед тем как взмахнет дирижерская палочка. Трава, сочная и густая, усыпанная бриллиантами росы, стояла выпрямившись, с горделивой невозмутимостью и торжественно ждала, точно чувствовала свой последний час.
Афанасий Васильевич сбросил пиджак и кепку, погрузил косу в траву, поплевал на руки и со словами: "Что ж, начнем" – сделал первый ловкий взмах.
Трудно было Ярославу тягаться со стариком, но и отставать как-то неловко. И он старался изо всех сил. Через час сделали небольшой отдых. Ярослав сбросил майку. Потом снова свистели, передразнивая друг друга, косы. И опять отдых. Ярослав хотел окунуться в пруду, старик запротестовал: опасно, мол, ты запалился. Проработав три часа, старик сказал: "На сегодня шабаш" – и начал разбивать покосы. Ярослав с облегчением стал делать то же самое. Только сейчас он почувствовал сильную усталость, болели руки, ныла спина. И все-таки было приятно: отличная зарядка. Вот теперь можно было окунуться. Но старик опять за свое:
– А может, погодишь? Пойдем позавтракаем, обсохнешь маленько. А когда вернемся сено ворошить – тогда искупаешься, в самый раз будет.
"Может, старик и прав", – подумал Ярослав и сказал:
– Хорошо, будь по-вашему, только сено ворошить я один приду. Вдвоем тут делать нечего.
– Ладно, небось управишься, – согласился старик. – А завтра и остальное доконаем.
После завтрака Ярослав, захватив этюдник, уже один возвратился к Белому пруду, чтобы ворошить сохнущую на солнце траву. Жаркие лучи растопили дымку над прудом. Зеркало воды, обрамленное лилиями, было удивительно спокойно; проснувшиеся кедры и березы завороженно гляделись в него и не узнавали своего отражения. Засмотрелся на них и Ярослав. Отраженные в воде деревья создавали впечатление неимоверной, океанской глубины, и синее небо в пруду казалось далеким недосягаемым дном. Эффект глубины был настолько явственным, что у Ярослава захватывало дух и кружилась голова. Там, в просторной пучине, ему виделся другой мир, чем-то похожий и непохожий на окружающий его земной, в нем переплетались картины реальные и фантастические, создавали сказочное, феерическое видение. Опрокинутые в бездну кроны мохнатых кедров и кудрявых берез, и в их кудрях бутоны белых лилий. Эту чарующую красоту схватил цепкий глаз художника.
Ярослав открыл этюдник, выдавил на палитру краски и поставил картон. Поставил сначала по вертикали, рассчитывая композиционно разбить этюд на две половины: верхняя – реальная, с деревьями и небом, и нижняя – их отражение в воде. А в центре – царственные лилии. Они сюжетный и композиционный центр. Все остальное – вокруг них, при них, ради них. Он уже нанес было первые мазки подмалевка, как вдруг понял, что избранная им композиция не позволит передать то необыкновенное, что он почувствовал и увидел, она развеет фантастическое видение глубины. И тогда он поставил лист картона по горизонтали и стал писать только водную гладь с четким отражением в ней деревьев и неба и лебяжьи лилии на этом отражении. Он писал долго, увлеченно, в самозабвении, не ощущая времени И чем больше он всматривался в тот иллюзорный, сказочный мир, погруженный в бездну пруда, тем сильнее укреплялась в нем вера в реальность этого мира. И тогда убедительней и ярче проступали на картоне сказочные и спокойно лежащие на поверхности лилии, еще больше увеличивали ощущение пространства, беспредельной глубины и объемности.
Он смотрел на чистоту лилий и думал об Алле. Она виделась ему среди этих цветов, сказочная и непостижимая. Нестерпимо захотелось ее видеть, подарить ей и эти вот лилии, березы, кедры, бирюзовый пруд и тот феерический мир, погруженный в его бездну. Две недели минуло с последней их встречи, две недели мучительною ожидания и надежд.
Никогда еще с таким вдохновением не писал он, никогда так явственно не чувствовал волшебную силу красок, как в этот раз, и, наверное, впервые без застенчивости поверил в себя как художника. Это была редкая вспышка вдохновения, при которой даже заурядный талант может создать шедевр. Ярослав сам удивился своему творению, так непохожему на все его предыдущие живописные опыты. Тут все было иное – смелое, свободное, самостоятельное, свое – от прозрачных красок до уверенного мазка. И главное, что удалось ему, – это вложить в картину свое волнение.
Необъяснимая сила тянула его в эту пучину, он был уже не в силах ей противиться. Как наваждение, она манила и влекла, обещая открыть ему там, в бесконечности опрокинутого неба, некую тайну. Он отложил кисти, разделся и с обрыва бросился вниз. Но прошли секунды, и руки его коснулись твердого дна. Он стал на него ногами, оттолкнулся и вынырнул на поверхность, наслаждаясь свежестью воды. Лег на спину, подставил слепящему солнцу уже бронзовое лицо, прикрыл глаза и, едва шевеля ногами и руками, медленно поплыл пока не почувствовал головой чье-то прикосновение. Перевернулся. Перед ним были лилии. Хотел сорвать один цветок, но раздумал, пожалел. Вышел из воды и снова продолжал писать.
Когда были сделаны последние мазки, он очнулся и высвободил себя от самозабвенного состояния, в котором находился около двух часов, и сразу почувствовал тревогу, будто он здесь не один. Он резко обернулся и вздрогнул. За спиной его в трех шагах стояла Алла, держа в руках банку спелой земляники.
Ярослав растерялся, смутился и тут же потянулся к ней, такой радостной, озорной. Как и в прошлый раз, она обвила его шею руками. А он молчал, не мог слова произнести от счастья, лишь уткнулся лицом в ее волосы, пахнущие солнцем, лесом, цветами и спелой земляникой.
– Не ждал? – тихо спросила она.
– Ждал… – прошептал он. – Все дни, все ночи ждал, думал, с ума сойду. – Он обнял ее крепко обеими руками и стал целовать губы, глаза, шею, неистово, жарко, безумно. Она прильнула к нему всем телом, забыв обо всем на свете, отдалась в его власть. Они опустились на свежее пахучее сено, отбросив всякие предосторожности и страхи. Им казалось, что в мире существуют только они вдвоем, с их страстной, самоотверженной и преданной любовью. Потом, сидя у пруда, он говорил ей с непреклонной решимостью:
– Ты уйдешь от Погорельцева. Мы будем вместе. Навсегда. Не говори "нет". Все равно ты будешь моей. Мы уедем отсюда. Куда хочешь, хоть на край света. Будем работать. Работу везде найдем.
Она слушала его, глядя на пруд сияющими и одновременно грустными глазами. Сказала:
– А это – пруд, лес, озеро, наши поляны – оставим? Мы будем скучать без них. Я люблю наши края, и теперь, когда ты мне открыл такую красоту, оставить?..
– Ну хорошо, как ты хочешь. Мы останемся здесь. Но Погорельцев…
– Он уедет в город, преподавателем в лесной техникум. Он давно мечтает. – Она встала, подошла к этюду, опустилась перед ним на колени. – Дивно. Ты настоящий художник… Да, ты меня так порадовал… ландышами. Что со мной было!
Она вернулась и села рядом, взяла его руку и посмотрела на него блестящими влажными глазами.
– Я рад, – проговорил он. – Это ведь твои цветы. Я тогда вернулся на поляну, подобрал букет, который ты обронила, и вернул его тебе… в другом виде, – признался Ярослав.
Это еще больше тронуло Аллу.
– Спасибо тебе, спасибо… У тебя дивные глаза. Я ни у кого не видела таких глаз.
Он очарованно смотрел на Аллу и не слушал ее слов. Произнес, как молитву:
– Какая ж ты красивая… Зачем ты такая? В тебя, наверно, все влюбляются.
– Обыкновенная. И у тебя не любовь. Увлечение. Временное. Пройдет потом.
– Не говори, не надо.
– Столько девушек. Красивых, молодых…
– Ты самая красивая и самая молодая.
Алла протянула руку в сторону, взяла банку с земляникой.
– Видишь? Это с нашей поляны. Ты уже забыл?
Нет, он ничего не забыл. Обоим им думалось, что знают они друг друга бесконечно давно, они в этом были убеждены. Алла протянула землянику, насыпала ему целую пригоршню.
Земляника таяла во рту, обдавала приятно прохладой. Что может сравниться по аромату с королевой русских ягод – с земляникой, вызревшей на лесной полянке? Нет ей соперниц, нет равных во всем свете. Она первая приходит к людям, первая из всех ягод созревает в здешних местах. Потом будут черника, малина, будут крыжовник и смородина, будут сливы и вишни, но вкус этой первой ягоды запомнится ярче и сильнее всех последующих, на всю жизнь.
Выросший в городе, Ярослав, можно сказать, впервые отведал земляники. Нет, конечно, он и раньше ел землянику садовую, называемую в обиходе клубникой. Но разве можно было сравнить ее с этой, выросшей на свободе, среди разнотравья и многоцветья солнечной поляны, впитавшей в себя все лучшее, здоровое и ценное, чем богат русский лес и природа средней полосы! А потом – эта земляника была собрана руками Аллы. Он сказал:
– Афанасий Васильевич утверждает, что земляника – эликсир жизни, что она больных делает здоровыми, стариков – молодыми.
– Тогда тебе она не нужна.
– Почему?
– Ты молод и здоров. – И потом, без всякого перехода: – А что, если б нас увидел хозяин этого сена!..
– Хозяин видел, – ответил Ярослав.
– Как? – спохватилась она. – Кто?
– Я. Это наше сено.
– Вы обзавелись скотиной?
– А как же, у нас Байкал.
– Зато мы покончили с сенокосом, – сообщила она. – Все – корову, теленка, свиней, – все продали. – Немного помолчав, она добавила: – С Погорельцевым у нас состоялся суровый разговор, и теперь наши отношения, как говорится, оставляют желать лучшего.
– Не надо. Я прошу тебя, – перебил он.
– О чем ты?
– Не надо желать лучшего… Ты все скажешь ему, что мы решили. А хочешь, я с ним поговорю?
– Нет-нет, ни в коем случае, – испуганно запротестовала она. – Я сама. Погоди, не будем спешить. Давай лучше ворошить сено. У тебя одни грабли? Сделай деревянные вилы, быстро. У тебя есть нож?
Да, у него был нож, и он быстро вырезал из орешника деревянные вилы. За четверть часа они перевернули сохнущее сено, не могли надышаться.
– Пахнет детством, – сказала она. – Я люблю этот запах больше всего, он тревожит воображение. И еще знаешь, какие запахи я люблю? Дыма от костра, печеной картошки, березовых веников и… ты только не смейся – запах парного молока. Еще ненадоенного. Вечером, когда стадо коров возвращается домой, так хорошо пахнет парным молоком. А тебе? Что ты любишь?
Что-то детское было в ее вопросах и в выражении глаз.
– Тебе нравятся запахи, знакомые с детства, а мне то, что я узнал впервые здесь: запах кедра и пихты, терпкий, густой аромат хвои. Может, не такой тонкий, но сильный. Хочешь, сорву кедровую ветку?
Он быстро пошел к пруду, легко взобрался на дерево и сломал пушистую кисть. Алла поднесла к лицу длинные мягкие иголки, вдохнула и согласилась:
– Да, ты прав – это сильней всяких роз.
Потом они снова сидели на берегу пруда, пожалели, что Алла не взяла с собой купальник. Говорили о прелести этого уголка, созданного руками человека, о том, что природа здесь лишь заложила основы, а человек завершил ее работу. И так надо везде. Человек должен вмешиваться, помогать природе создавать красоту. Проектировали, где и что нужно сделать, мечтали. За Словенями с северной стороны следует посадить вдоль села аллею в три ряда: центральный ряд – березы, а по сторонам два ряда – кедры. И потом от села к аллее сделать три такие же, перпендикулярные. А у реки вырубить орешник, заменить его черемухой, сосной и лиственницей. И вдоль дорог насадить зеленые полосы.