Текст книги "Лесные дали"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– Я бы посадила иргу и вишню, – говорила Алла.
– И яблони-дички. Или лиственницы и клены, – вставил Ярослав.
– А лучше всего березу. Традиционную русскую березу. Она хороша во все времена года. – Алла болтала весело и беспечно и вдруг спохватилась, встала, жмурясь на солнце. – Мне пора домой.
– Я провожу тебя? – Ярослав тоже поднялся и расправил плечи. Она кивнула в знак согласия, неторопливо и задумчиво сняла с него стебельки сена, и они пошли лесом, сквозь молодой березняк. Она первой нашла крепкий молоденький подберезовик на толстой серой ножке и с темной небольшой шляпкой. Потом еще сразу два подберезовика, белоногих, сросшихся вместе. Ярослав нанизал их на тонкий и ровный ореховый прутик. Это для Аллы. Они увлеклись грибами. Под старой березой с опущенными космами ветвей, пахнущих вениками, Алла нашла два белых. На грибы ей определенно везло: она умела их искать.
А солнце по-прежнему светило щедро, и тропа, по которой они шли, нагретая и обласканная солнцем, привела их к оврагу, светлому, открытому, поросшему высокой травой, среди которой маячили цветы: сиреневые – иван-чая, белые – донника, желто-синие – иван-да-марьи. Это сенокос Погорельцева. Интересно, кому теперь отдаст свою делянку Валентин Георгиевич, только было подумал Ярослав, как в тот же миг увидел идущего им навстречу по тропе Кобрина. Он был в своей неизменной широкополой шляпе, военных галифе и хромовых сапогах. Гладкое, загорелое лицо его блестело. Поздоровался, по своему обыкновению коснувшись толстыми пальцами шляпы, важно, с видом обремененного делами человека произнес:
– Добрый день.
– Здравствуйте, Николай Николаевич, – приветливо ответила Алла, а Ярослав уловил в ее голосе странную смесь расположения, независимости и тревоги. Кобрин прошел было мимо, но вдруг остановился и вежливо спросил:
– Не знаете, Алла Петровна, кому Валентин Георгиевич отдаст эти покосы? – Он кивнул на травянистый овраг. Алла не совсем поняла смысл его вопроса, так как не знала, что сенокос в этом овраге принадлежал Погорельцевым. За нее ответил Ярослав, быстро сообразив, каков меркантильный смысл вопроса Кобрина:
– Мне.
– Но у вас же – у Белого пруда, – в некотором недоумении замялся Кобрин.
– У пруда – Афанасия Васильевича. А это – мое.
– Хороший сенокос, отличный. Донника много, – проговорил Кобрин и пошел своей дорогой. А Ярослав пояснил Алле смысл разговора.
– И ты будешь косить здесь сено? Зачем тебе? -спросила она серьезно.
– Да нет же! Я пошутил, чтоб умерить его аппетит.
Теперь они оба одновременно подумали о том, что Кобрин может рассказать Погорельцеву, что встретил его жену вдвоем с Ярославом в лесу. Или пустить сплетню. Впрочем, Аллу эта мысль не очень беспокоила: а пусть говорят люди, все равно – днем раньше, днем позже, а узнают. Ее прежняя осторожность и осмотрительность сменилась легкомыслием. Ей хорошо было сейчас, она еще не успела испить до дна чашу радости. Она лишь не хотела спешить и забегать вперед. Там видно будет.
Теперь они шли тропинкой вдоль оврага уже по противоположной стороне, поросшей густым ельником. Ярослав остановился и кивнул на узкий и глубокий участок оврага:
– Видишь это ущелье? Если перегородить его плотиной, то весенние воды представляешь какое озеро образуют? Лесное озеро уникальной красоты.
– Пруд, – сказала она, довольная тем, что разговор их, прерванный внезапным появлением Кобрина, возобновляется. – Большой пруд.
Пусть пруд, – задумчиво согласился он. – На полкилометра в длину. И рыбу запустить в него.
Он не договорил. Сзади послышался торопливый топот. Оба они вздрогнули и обернулись. Перед ними стоял с высунутым языком запыхавшийся Лель и явно недружелюбно посматривал скрытыми под седыми космами глазами на Аллу. Неожиданное появление собаки здесь, километрах в трех от дома, немало удивило Ярослава, но еще больше он был удивлен, увидав свернутую в трубочку и прикрепленную к ошейнику бумажку. Удивлен и встревожен. Что-нибудь с Афанасием Васильевичем?
– Лель, славный седой старикан, – ласково проговорил Ярослав, поглаживая пса. – Да ты с депешей! Ну-ка, дай посмотрим, что там стряслось. Спокойно, друг, спокойно, не волнуйся, это свои. Тут нет чужих. Все свои. – И, развернув бумажку, прочитал вслух: "Приехал Николай Мартынович Цымбалов. Ждем тебя к обеду. Поторапливайся".
– Приятная новость, – весело отозвалась Алла. – Значит, завтра начнется настоящий грибосбор, раз Николай Мартынович приехал. Ты незнаком с ним?
– Нет. Книги его читал.
– Что книги! Человек он интересный. А грибник! Мастер всесоюзной категории. Но он собирает только четыре вида грибов: трюфели, белые, подгрузди и опята. – И, протянув Ярославу низанку подберезовиков, добавила: – А это возьми. Угости гостя свеженькими. И не возражай. Сейчас придешь пожаришь.
Ярослав взял грибы, опустил на землю этюдник, открыл его. Белые лилии плавали в опрокинутом в пруду небе. Этюд ему по-прежнему нравился. Алла тихо проговорила:
– Чудесно… Необычно.
– Я бы с радостью подарил тебе его, – проговорил Ярослав, глядя грустновато на этюд, – да не знаю, как отнесется к этому мой непосредственный начальник.
– Почему не-пос-редственный? Даже очень посредственный, – ответила Алла и затем прибавила: – Ладно, не будем его дразнить раньше времени. Пусть и у тебя останутся цветы, у меня ландыши, а у тебя лилии. Пусть напоминают о сегодняшнем дне. Ну, до следующей встречи.
Лель забеспокоился, встрепенулся, и, если б Ярослав помедлил еще секунду, он схватил бы ее за руку. Ярослав повелительно крикнул на пса и удержал его за ошейник.
– Ты что! Не понимаешь, что ли! Я ж тебе сказал: свои. Понял? Свои. Запомни. Навсегда. А сейчас – домой. Иди домой. Иди, иди.
Лель нерешительно посмотрел на него и нехотя пошел назад по тропе. Сквозь мохнатую шерсть Алла рассмотрела один собачий глаз, и ей показалось, что пес ухмылялся. Сказала полушутя:
– Он не одобряет наших встреч.
– Он-то смирится, он добрый, хотя и злой. Когда же она произойдет, эта следующая встреча? – сказал он, не отпуская ее руки.
– Кто знает! – произнесла она. – Я сама тебя разыщу.
Ярослав опечалился. Подумал: Алла избегает встречи. Алла прочла на его лице все, поняла и попыталась успокоить:
– Не надо, родной. Мы скоро встретимся. Я найду тебя. Я приду…
Писателя Цымбалова Ярослав представлял себе несколько другим – более суровым и важным и почему-то, думалось, тучным. Он оказался гораздо проще и общительней и был совсем не склонен к полноте. Сутулый и худощавый, с остатками седых волос, он вышел из-за стола, встретил Ярослава дружеской улыбкой внимательных серых глаз, прикрытых большими очками.
Стол был накрыт, но обед еще на начинали, ждали Ярослава.
– Ожидая вас, мы с Афанасием Васильевичем обсуждали весьма важную современную проблему: психологически-нравственные корни порубщиков, вернее, вообще браконьеров. Как вы смотрите на это? – улыбнулся Ярославу.
– Я хотел бы знать, к чему пришли вы с Афанасием Васильевичем, – ответил Ярослав. – Полезно сначала послушать мнение старших.
– Старшие решают эту проблему довольно примитивно, прямолинейно и безоговорочно. Психология браконьера – это психология собственника и эгоиста, который живет для самого себя. На всех других ему наплевать. И что будет завтра с нашей планетой – это его также не интересует. Он живет по принципу: после меня хоть потоп. Борьба с браконьерами всех сортов и мастей есть и будет нелегкая, и даже жестокая.
Они еще не закончили обедать, как Лель своим неистовым лаем оповестил о прибытии лесничего. Собачий лай заглушил пулеметный треск мотоцикла. Ярослав быстро поднялся и пошел встречать своего начальника. Его охватила стремительно разраставшаяся тревога: по какому поводу приехал Погорельцев?
Погорельцев поставил мотоцикл у калитки и крикнул через забор:
– Запри собаку! Ну его к дьяволу.
Ярослав взял Леля за ошейник и повел в сарай. Погорельцев прошел в дом. "Только бы не при свидетелях", – подумал Ярослав
Когда Ярослав вошел в комнату, Погорельцев, уже сидящий за столом, так многозначительно посмотрел на него, что Ярослав покраснел, затем лицо его стало каменным от напряжения.
– Ну как сенцо? – Ярослав уловил довольно прозрачный намек. "С главного начинает". И ответил равнодушно и скучно:
– Сохнет.
– Что ж, товарищ писатель вовремя подъехал: поможет сено убрать, – опять загадочно проговорил Погорельцев.
"Знает, все знает. Кто-то видел нас сегодня на сене и донес. Определенно. Ну зачем такая прелюдия? Говорил бы сразу".
Цымбалов внимательно осматривал комнату, бросая короткие скользящие взгляды на Ярослава. Потом глаза его остановились на стоящем у порога этюднике. Полюбопытствовал:
– Вы сегодня что-нибудь писали?
– Да, писал, – коротко ответил Ярослав.
– Позвольте взглянуть, – попросил Цымбалов.
– Ничего особенного, – замялся Ярослав.
– Давай, давай, показывай. Знаем мы твою скромность, – опять с явной подначкой уколол Погорельцев.
Постепенно к Ярославу возвращались выдержка и хладнокровие. Он не спеша вышел из-за стола, достал картон, прислонил его к стене. Все смотрели с глубоким интересом, а Николай Мартынович даже вышел из-за стола и, склоняя голову то на одну, то на другую сторону, внимательно всматривался в бездонную глубину отражения. Рожнов и Погорельцев молчали, ждали, что скажет писатель. И он заговорил своим ровным и твердым голосом, не глядя на художника:
– Когда до вашего прихода я смотрел развешанные здесь этюды, они показались мне довольно заурядными. Заметно отсутствие школы, так сказать, профессиональной культуры, техники живописи. Прошу на меня не обижаться. И наверно, не ваша вина, виноваты в этом какие-то обстоятельства. Но вот то, что мы видим сейчас, – это великолепно. Это на уровне хорошего, опытного профессионала. У вас есть вкус и талант. Но как художник вы опоздали родиться этак лет на двадцать. Или поспешили. Теперь так не пишут…
Он крепко пожал Ярославу руку и, не выпуская ее, сказал, глядя ему в глаза:
– Берегите русский лес. Это наше великое благо. – И снова проговорил восхищенно: – А лилии ваши прелестны. Отличная находка.
Польщенный словами Цымбалова, Ярослав на какое-то время забыл о Погорельцеве. Но он поспешил о себе напомнить. Когда все снова уселись за стол, он сказал, глядя прищуренными глазками на Ярослава:
– Ну что ж нам с вами делать, товарищ Серегин?
– Я думаю, нам удобней было бы говорить с глазу на глаз, – ледяным голосом отозвался Ярослав и встал, как солдат, готовый к сражению.
– А почему? – Погорельцев искренне изумился.
– Что-нибудь произошло? – спросил Афанасий Васильевич. – Нет, говорите при нас, тут все свои. Вместе рассудим.
Ярослав сел и сжался, как пружина. Чуть торжественно прозвучали слова Погорельцева:
– Ситуация вот какая. В Болгарию едет наша делегация работников лесного хозяйства. В ее состав входят и несколько лесников. Директор нашего лесхоза принял решение включить в делегацию Ярослава Андреевича. Конечно, не время сейчас разъезжать, да ничего не попишешь: воля начальства – закон для подчиненного.
Ярослав прикрыл глаза. На лбу выступил пот.
– И когда ехать? – через силу улыбнулся Ярослав.
– Завтра.
Очнувшись от шока, Ярослав посмотрел на Погорельцева и весело рассмеялся.
– Ты чего? – улыбаясь, спросил Погорельцев. – Рад или не рад – не пойму тебя?
– Как в сказке. Москва, Болгария, – сказал Ярослав, вставая из-за стола. – Валентин Георгиевич! Вы так меня обрадовали!
Глава третья
Николай Мартынович решил, что за два летних месяца здесь, в доме Рожнова, сидя за письменным столом хотя бы по три часа в день, он сможет вчерне закончить книгу о Сергии Радонежском. Но прежде он должен съездить к себе на родину в село Любиничи, что в десяти километрах отсюда. В Любиничах прошло его детство и отрочество. В последний раз он был там в 1951 году. Родных никого не застал, знакомых тоже немного нашлось: одни умерли, другие не вернулись с фронта, третьих время раскидало по белу свету. На всем селе лежала жестокая печать последствий войны, и для Николая Мартыновича встреча с ним оказалась гнетущей. С тех пор много лет он не решался снова заглянуть в Любиничи, хотя бывал по соседству у лесника Рожнова. Новое желание посетить родину у Цымбалова вспыхнуло в больничной палате. Сильно, одержимо. Если в прежние годы, живя у Афанасия Васильевича иногда по целому месяцу, он не испытывал ни малейшей потребности побывать в Любиничах, то теперь ему казалось необъяснимым прежнее равнодушие.
Утром следующего дня он оседлал Байкала и направился в Любиничи. То шагом, то мелкой рысцой семенил по лесной опушке, через поля спеющих хлебов, по забытой пыльной дороге; вглядывался в окрестности, ища в них давние приметы. И, к огорчению своему, не находил. Только солнце было, как и прежде, ослепительно ярким и ласковым, да в дымчатом голубом просторе, как в звонком детстве, многоголосо звучали бубенцы невидимых жаворонков. И эти бубенцы будили в душе такое родное, невозвратно ушедшее, от чего перехватывало дыхание и глаза становились влажными. Он знал, что его никто не ждет. Да и Любиничи не те, которые он помнил с детства. Тогда были хутора, разбросанные вдоль небольшой безымянной речушки. Потом, незадолго до войны, когда Цымбаловы жили в городе, эти хутора свезли в одно место, и получилось большое село, которое Николай Мартынович видел всего лишь раз – в трудное время послевоенной разрухи.
Оно открылось все сразу, как только Байкал устало взбежал на гребень холма, – большое, зеленое, сверкающее белым шифером двухэтажного здания школы, выстроенного в последние годы в центре села. А на дальнем конце, среди таких же шиферных крыш животноводческих ферм, маячила водонапорная башня. Ее тоже раньше не было. До села еще оставалось километра два проселочной дороги, пыльной, раскатанной автомашинами. Кругом, куда ни глянь, лежали массивы спеющих тучных хлебов, цветущего картофеля, льна. "Хороший урожай", – с удовлетворением отметил Цымбалов. Он помнит, как в былые годы здешние земли плохо родили. Четырнадцать центнеров ячменя с гектара считалось рекордом. Кое-кто поговаривал, что-де все, конец, истощилась землица, кончилась кормилица. Оказывается, нет, плодородие почвы можно восстановить.
Дорога круто спускалась под гору к песчаному берегу.
С косогора к речке шел пожилой мужчина. Поздоровался, сказал:
– Коня поили?
Густо загорелое, худощавое лицо, большие глаза к крепкие белые зубы показались Цымбалову знакомыми, но он не мог вспомнить имени этого человека. Сказал:
– Где-то здесь раньше были родники.
– А правда – были ключи. Да затерялись. Давно то было. В землю ушли ключи, я так думаю. А вы помните? – Мужчина внимательно всматривается в лицо Цымбалова. – Вы, значит, бывали в наших местах.
Цымбалов снял очки:
– Лицо ваше мне знакомо, а вот припомнить, кто вы – не могу.
– Мефодов я… Гаврила.
– Цымбалов, Николай, – в тон произнес Цымбалов и протянул земляку руку. Тот крепко сжал ее и потряс восторженно.
– Мартынов сын?! Это который писатель, в Москве? Ну, как же – вот теперь и я вас узнал. В книге портрет ваш видел… А ведь мы с вами в школу вместе ходили. Не помните? Я в первый класс, а вы в третьем или, кажись, в четвертом были. Я моложе вас. Выходит, так. Мне уже пятьдесят восемь исполнилось. А вам?
– Седьмой десяток недавно разменял.
– Вот видите, время как летит. Ох, время-времечко.. А конь-то чей?
– У лесников одолжил. В Словенях.
– Так это вы из Словеней? Верхом? А что ж, машин у них нет? Подвезти не могли?
– На лошади интересней. Вездеход.
– Оно, конечно, так, только вам небось с непривычки не того…
Мефодов размахивал длинными руками и все говорил, говорил:
– А я на пожню собрался хлопца подменить, да вижу, на лошади кто-то незнакомый. А это вы. И надолго к нам?
– Да нет, посмотреть хочу. Детство вспомнилось – в родные места потянуло.
– Что вы-ы! Не говорите, родина – она что магнит, так и тянет. Я вот на фронте был всю войну. И поверите, так манило на родину. Ну никакого спасу нет. Хотя б на часок, хотя б одним глазом взглянуть. Мы об вас, поверите или нет, только вчерась говорили. Книгу вашу Петр Терещенко прочитал. И все хвалил. Петра-то Терещенко вы должны знать: одногодки и оба первые на деревне заводилы были.
– Как же, как же, Петра помню. Но ведь он, мне говорили, где-то в городе работал.
– Правильно, в городе. Учительствовал. А теперь ему пенсия вышла, переехал в село, на родину. Тоже, как и вы, говорит, потянуло домой. Партийным секретарем он у нас в колхозе. Да вы к нему поезжайте, он, кажись, дома. Вот обрадуется Петр Демьянович. Дом его вон, смотрите, – Мефодов протянул семафором длинную руку в сторону села. – Высокая антенна телевизора вроде корабельной мачты – это, значит, Павел Скибин, вы его не знаете, он поселился у нас после войны, на комбайне работает. Так вот считайте вправо – раз, два, четыре – пятый дом. Высокая крыша – это и есть Петр Демьянович. Ну, счастливенько вам. Да не спешите домой, погостите у нас денек-другой.
Гаврила Мефодов протянул Цымбалову крепкую загорелую руку и торопливо зашагал по тропинке вдоль пересохшей речки.
Цымбалов не спешил в малознакомое соло. Родное и бесконечно дорогое воспоминаниями было не там, в селе, а здесь, у этой речки, ключи которой ушли в землю, затерялись. Хорошее название для повести – "Потерянные ключи", сверкнула мысль. Он знал село 20 – 30-х годов, сегодняшнего села он не знает. Вот тот овраг – малиновый – принадлежал его деду. И березовая рощица возле оврага. В ней бывало много грибов – в маленькой березовой роще. Теперь ее нет. Даже пней от берез не осталось. И старенькой избы тоже нет. Там, где стоял их дом, вернее, дом деда, густо колосился серебристый овес. На дворище он резко выделялся темно-зеленым квадратом.
Да, знакомое и незнакомое, исхоженные тропки, буйные росы по утрам, спелая земляника. Сверстники, друзья-товарищи, где они? "Их многих нет теперь в живых, тогда веселых, молодых". Узнает ли его Петя Терещенко?
Лог золотился лютиками. На берегу речки когда-то стояла дедова баня. От нее не осталось и следа. Он вспомнил: за баней на бровке косогора рос чабрец. Цымбалов медленно побрел к тому месту. Отбиваясь от оводов и слепней, Байкал шел за ним лениво и нехотя. Поведение ездока, должно быть, казалось ему странным. Взойдя на пригорок, Цымбалов обрадовался: чабрец по-прежнему рос здесь, его резкий запах пьянил. Нагнулся, сорвал несколько цветущих мелкими сиреневыми блестками стебельков, глубоко вдохнул аромат и положил их в карман.
В село въехал верхом. Порадовало обилие зелени возле каждого дома: шумели березы и клены, наливались гроздья рябины. В садах рдели вишни, спели яблоки.
Терещенко не оказалось дома. Пожилая женщина – вероятно, жена Терещенко – сказала, что Петр Демьянович только что вышел, наверно, к Тарасенковым, там какие-то битники приехали – то ли московские, то ли иностранные. Битники? Это любопытно.
– Вы подождите, я сейчас за ним схожу, это недалеко, – сказала женщина, с любопытством рассматривая Николая Мартыновича. – Если не ошибаюсь, вы Цымбалов будете? – она узнала его по портретам в книгах.
– Да, вы не ошиблись: именно я, Николай Мартынович. – Он протянул женщине руку. – Но вы не беспокойтесь, я сам за ним схожу, заодно и на битников посмотрю, – и улыбнулся дружески. – Вы мне позволите оставить у вас лошадь?
– Пожалуйста, ради бога, – засуетилась женщина. – Петя будет рад вам.
У дома Тарасенковых стояла запыленная "Волга", из распахнутых настежь окон вырывались мужские голоса, преувеличенно бойкие, громкие, хмельные. Возле машины хлопотали два парня – один чернобородый, сверкающий крепкими белыми зубами, в пестрой, не застегнутой распашонке, с открытой волосатой грудью. Другой высокий, худой, веснушчатый, блеклоглазый и сам какой-то весь блеклый, выгоревший: и лицо, и глаза, и светлые волосы, спереди постриженные под скобу, а на затылке вовсе нестриженые. В Москве да и в других крупных городах такие экземпляры не в диковину, а здесь, в селе, они были явлением редким, потому и рассматривали их толпящиеся сельские ребятишки во все смеющиеся глаза. Ну еще бы: таких они видели в кино да на рисунках журнала "Крокодил". Впрочем, эти двое не обращали внимания на глазеющих аборигенов, у них были свои заботы, они укладывали в багажник какую-то рухлядь, густо покрытую стародавней пылью и плесенью: бронзовые часы без стрелок, фарфоровое блюдо с отколотым краем, тусклый портрет какого-то вельможи, написанный в прошлом, а может, и позапрошлом веке; самовар, подсвечник, прялку, лапти и иконы, написанные на досках, с серебряными окладами и без окладов, в рамках и без рамок. Тут же подле машины валялся пустой ящик из-под водки. "Собиратели старины" рассчитывались со своими клиентами не деньгами, а водкой.
У крыльца стоял плотный приземистый человек в берете и пыхтел трубкой. Смуглое лоснящееся лицо его было непроницаемо. Перед ним, спиной к Цымбалову, стоял мужчина и раздраженно бросал гневные слова в каменное, невозмутимое лицо человека с трубкой.
– У нас горячая пора, работа, а вы отвлекаете людей от дела. Спаиваете народ.
Человек с трубкой – он был главным "коллекционером" старины – никак не реагировал на эти слова.
…Хлопнула дверца, и "Волга", подняв над селом густой хвост пыли, умчалась восвояси.
– Вона как! – произнес с сарказмом Терещенко. – Жулики ведь, а, Николай Мартынович? Как вы считаете? Аферисты.
– Не совсем, – ответил Цымбалов. – Конечно, никакой это не музей и никакого отношения к Министерству культуры они не имеют. Частные дельцы-предприниматели. Но не в них дело. Сейчас много бродит подобных шаромыжников по всей России. С ними ничего не поделаешь: состава преступления нет. Меня другое поражает: люди вещи на водку меняют, а за деньги не продают. Почему так?
– Да слушай ты его, врет ведь. Им самим выгодно на водку. Вон старик бронзовые часы отдал за три поллитровки. А часы-то антикварные. Им, может, цены нет. А три бутылки – что ж: сегодня суббота, завтра воскресенье – и бутылки пусты. Даже на похмел не останется.
– Пьют? – с грустью спросил Цымбалов.
– Пьют, Коля, – Терещенко вздохнул.
Помолчали… Терещенко был возбужден дискуссией с неожиданно заявившимися "коллекционерами" старины, возмущен и расстроен. Сказал:
– Ты прости меня, Николай Мартынович, вывели из равновесия.
– Не будем о них – их уже и след простыл, – посоветовал Цымбалов.
– Да ведь еще заявятся. Им, видите ли, здешние места нравятся. Девственный уголок рая. Я слышал, как они договаривались с одним нашим прощелыгой: мол, ты нам приготовь реликвии, а мы через месячишко-другой заскочим… – Махнул рукой: – Ну, черт с ними. Пойдем ко мне, поговорим, сколько лет-то не виделись. Жена обрадуется. Мы часто тебя вспоминаем. Твои книги вся семья моя прочитала.
– А может, сначала я но селу пройду? Поклонюсь родным местам.
– Ты как хочешь? Один или со мной?
– Лучше один. Ты своим делом занимайся. Я через часок-другой подойду.
Так и порешили.
Цымбалов шел по центральной улице села и не узнавал его. Время то ли стерло в памяти отдельные штрихи. то ли внесло поправки в действительность: знакомое и дорогое, как память детства, исчезло, а на его месте появилось новое. Навстречу Николаю Мартыновичу попадались люди, здоровались, глядя на него с откровенным любопытством. К его огорчению, он никого не узнавал даже из пожилых своих сверстников. И это вызывало досаду и горечь. Тогда он свернул на стежку к реке. Стежка бежала среди спеющего ячменя, засоренного осотом. И ячмень и осот были знакомы, и гвоздика у кромки ячменя, ярко алеющая рубиновыми лепестками. Цымбалов постоял у края поля, посмотрел в сторону новых кирпичных домов, построенных, должно быть, совсем недавно на окраине села. Решил пройти туда. У домов был какой-то необжитой вид – возле них посажены, очевидно, этой весной деревца-прутики. Когда-то сразу за селом начинался грибной лес. Теперь там зеленело картофельное поле.
Потом он сидел в уютном доме Петра Демьяновича Терещенко и слушал искренне довольного их встречей хозяина, с гордостью рассказывавшего о переменах в селе, произошедших за последние годы.
– А ты видел наш новый поселок? – восторженно вопрошал Терещенко. – Сорок шесть кирпичных домов построили. На каждую семью трехкомнатный дом со всеми удобствами. И газ привозной. Представляешь, в нашей глуши – газ?
– И кто в том поселке живет? – полюбопытствовал Цымбалов.
– Да любой колхозник может, плати четыре тысячи – не сразу, конечно, в рассрочку – и живи. А может, переедешь к нам? Как, Николай Мартынович? Давай поселяйся. Воздух у нас – не то что в городе: дыши не надышишься. И роман напишешь. Про нас. Все как есть изобразишь – и хорошее и плохое. И оно, брат, еще водится, и плохое. К сожалению нашему.
– Вижу, есть, – отозвался Цымбалов. – В молоке купаетесь, а воды нет. Искупаться в такую жару негде.
– Да что искупаться… – сказал Терещенко. – Я, как ты знаешь, здесь тоже недавно. Спорю с председателем, плотину, говорю, надо на речке строить безотлагательно. Соглашается, надо, говорит, построим, только не безотлагательно. В будущем. Сам он агроном, толковый хозяйственник, а вот некоторых вещей не понимает. И упрям. Не может себя побороть. Вода – это еще куда ни шло, дело разрешимое, плотину мы, конечно, построим. Возможно, даже в этом году. Написал бы о нас, о наших радостях и бедах. А Сергий твой Радонежский, ты извини меня, мог бы и повременить.
– Сергия ты не трожь. Историю забывать нельзя. Пушкину не давала покоя тень Святослава. – Цымбалов снял очки и начал их протирать.
– Не спорю, не спорю, дорогой Николай Мартынович. Да и не могу. Ты не забывай – я ведь историк, учитель истории. Всю жизнь историей занимался. А по-настоящему, мне кажется, только вот теперь, когда ушел на пенсию, добрался до самой истории.
В комнате было душно и накурено, несмотря на открытое окно. Терещенко вытер полотенцем розовое лицо и широкую лысину, сказал жене:
– Лизонька, не откажи в любезности, открой дверь, создай нам сквознячок…
О многом они переговорили за этот вечер, вспоминали школьные годы, сверстников. Мало кто остался в живых.
Глава четвертая
Больше полумесяца не был Ярослав в своем лесхозе. Мать, отец уговаривали погостить еще денек-другой: куда спешишь – цел он будет, лес твой, никуда не денется. А он заупрямился – ни в какую, ни одного лишнего дня. А тут еще сестренка встревает:
– Не видите разве – весь истосковался. Ждут его там.
Не слова, а шпильки, и в глазах хитрющих колючий смешок.
– Да кто же его там ждет? – отозвалась мать. А сестренка опять:
– Откуда нам знать: какая-нибудь березка или рябина.
– Начальство ждет, – оправдывался Ярослав. – Директор знает, что делегация вернулась.
– Ну, коль так у вас строго, тогда что ж – поезжай, – согласился отец и добавил: – Оно конечно, порядок везде должен быть. Без дисциплины хоть в лесу, хоть на заводе – нельзя.
От Москвы до лесхоза поезд идет три с половиной часа. И все это время Ярослав лежал на верхней полке вагона, листал свой путевой блокнот, вспоминал Болгарию и думал об Алле. Мысленно рассказывал ей о прекрасной стране.
Из Москвы Ярослав отправил телеграмму Погорельцеву: мол, задерживаюсь на одни сутки, приеду такого-то числа. Надобности в такой телеграмме не было, но ему хотелось сообщить Алле о дне своего приезда. Это было не очень благоразумно. Но он соскучился по Алле предельно, все думал: как-то она его встретит? Самому казалось все просто: приедет – и Алла перейдет жить к нему в дом Рожнова. Как посмотрит на это Афанасий Васильевич, что скажут в лесничестве и, главное, как будет реагировать Погорельцев, Ярослав просто не думал. Его занимало одно: лишь бы Алла не передумала.
Валентин Георгиевич, получив телеграмму, удивился: экая дисциплинированность – в Москве сам бог велел погостить у родных. Можно было и подольше. "А может, таким образом намекает, что б я его на своем мотоцикле встретил? – подумал Погорельцев и ухмыльнулся иронически: много, мол, чести. – Не хватало еще, чтоб начальник встречал своего подчиненного". Он бросил телеграмму в корзину. "А ведь надо бы его встретить, – размышлял Погорельцев. – Человек как-никак из-за границы возвращается". Близких у Ярослава в лесничестве не было, разве что Рожнов. Жены – тоже. Подумав о жене, Погорельцев запнулся. Он вспомнил, как однажды Кобрин сказал ему, что встретил Аллу Петровну в лесу вдвоем с Серегиным. Мол, грибы собирали. "А ведь ты сущая кобра", – подумал тогда с неприязнью Погорельцев и почему-то спросил:
– Откуда у тебя такая фамилия, Николай Николаевич?
– Думаешь, от кобры? – деланная улыбка обнажила крепкие зубы Кобрина. – Совсем нет. От города. В Белоруссии город такой есть – Кобрин.
Конечно, со стороны Кобрина была подлость. Погорельцев это понимал, но не придать этому никакого значения он не смог. Зерно подозрения было брошено. Валентин Георгиевич точно не помнил, когда в его семейной жизни началось охлаждение. Но после крупного разговора с Аллой в тот день, когда он пришел домой с этюдом с ландышами, отношения с женой и вовсе перестали быть нормальными.
Алла то придиралась к нему по мелочам, то вовсе не замечала мужа. С раздражением отклоняла все его упреки, просьбы и подозрения, жаловалась на свое плохое самочувствие, говорила, что она тяжело больна, и, возможно, очень серьезной болезнью.
Валентин Георгиевич, замкнувшись и насторожившись, стал размышлять, наблюдать и анализировать. Для него не было секретом, что жена его нравится мужчинам. А какая хорошенькая женщина не нравится? Поклонению Кузьмы Никитича он не придавал значения. Сообщение Кобрина и его намек озадачили. Мысль, что Алла могла увлечься Ярославом, ему казалась совсем неправдоподобной. Что из себя представляет этот лесник? В лучшем случае – Рожнов в молодости. Ведь он даже высшего образования не имеет. Что она в нем могла найти? Молодость? Да ведь и я не стар. Картинки рисует… Ну, подумаешь – картинки, толку-то что от них: все равно лесник, а не художник, денег ему за них не платят.
И вдруг подумалось ему с неприязнью, что картины Ярослава не просто нравятся Алле, а что она преклоняется перед художником, но не афиширует этого. Сейчас Погорельцев чувствовал это нутром. И вот теперь его телеграмма. Все дни, когда Серегин был в Болгарии, Алла была грустная, рассеянная.
"А может, встретить его на мотоцикле?" – еще раз подумал Погорельцев, выходя из лесничества. Рабочий день окончен, домой идти не хотелось. В последнее время он начал выпивать и под хмельком пробовал разобраться в своей семейной жизни. Ответа не находил, а жена смотрела презрительно и говорила одно и то же:
